Павел недолго прибывал в резерве 3-го Белорусского фронта. Уже через две недели его отправили в совершенно разбитую деревеньку Палии, где стояла отдельная разведрота старшего лейтенанта Леонида Вербицкого. Ротой она только называлась, а на самом деле по численности была совершенно невелика и делилась на два взвода, каждый из которых был заполнен лишь наполовину.

Старший лейтенант Вербицкий был высоким, темнооким, крепким брюнетом с грубым лицом и угрюмым, тяжелым характером. О нем рассказывали, что до войны он служил в одесской прокуратуре в должности прокурора небольшого загородного райончика и одновременно учился на юридическом факультете. Еще говорили, что по каким-то личным причинам он не ушел из города, когда туда ворвались немцы и румыны. Не то отец болел, не то мать, и бросить их он не мог. Его немедленно схватили как большевика, бывшего «красного карателя» и, главное, еврея. Вербицкого до лагеря просто бы не довезли, потому что для таких у немцев вообще не предусматривалось даже самое скромное жизненное пространство.

Каким образом Вербицкий бежал и добрался до одесских катакомб, никто не знал. Сначала партизаны и подпольщики, скрывавшиеся там, на него косились с недоверием. Это особенно подогревалось развязной группой урок, бежавших из пересыльной тюрьмы во время артиллерийского обстрела и примкнувших к партизанам. Двое из них сразу узнали вредного прокурора и решили воспользоваться удачным для себя моментом – они попытались устроить ему собственное судилище прямо в катакомбах. Они заявили, что бежать от немцев невозможно и что прокурор продался им. Они, мол, знают, как это происходит и стукачей чувствуют за версту.

Но в грот неожиданно ворвался бывший секретарь партийного комитета порта Михаил Войсковой, возглавивший весь отряд, и с места двинул в челюсть самому лютому противнику прокурора Вербицкого, некоему Коле Червонному, по фамилии Солопов. Войсковой был гигантского роста балтийский моряк в прошлом, с пудовыми кулачищами и всегда гневными бесцветными глазами.

– Я твою наглую харю по корме размажу, если ты, сявка черноморская, еще раз свой вонючий хвост без моего командирского соизволения на кого-нибудь задерешь!

Урки отпрянули к темным углам подземного грота, в котором происходило судилище, и тревожно зашептались.

– Вербицкому так и так крышка у немчуры! – уже спокойнее резюмировал Войсковой, – Он им своим быть не может ни при каких обстоятельствах. А вот вы сегодня тут, а завтра там… Кому веры больше?

– Так он братву на шконки клал, как рыбу на прилавок! – возмутился обиженный Солопов, – А теперь мы чего, одну баланду с ним хавать будем? Западло нам!

– И будешь! – вновь грозно зарычал Войсковой, матово блеснув своими бесцветными глазами с точечкой неподвижного зрачка, – Еще как будешь! А то…давай отсель… Катись к своей блатной матери! Тут война в полном, понимаешь, разрезе, а не ваш дешевый уркаганский дебош. Кто подчиняться не будет – скатертью дорога! Это мое последнее гуманное балтийское предупреждение! По законам военного времени, дальше так и вообще пуля! Кто останется, пусть это зарубит на своем персональном шнобеле. Тут вход рупь, выход три вперед штиблетами!

Он подумал немного, потом резанул ладонью сверху вниз, будто шашкой:

– Назначаю Вербицкого старшим над вашей жиганской оперативной группой. Начальником разведки. Точка! Или распущу к вашей чертовой блатной матери всех и каждого!

Дальше он выдал такую многослойную гневную тираду, что даже привычный слух коренного одессита прокурора Вербицкого был приятно изумлен.

Как ни странно, разведчики сработались – семеро воров, бывший прокурор и еще два участковых милиционера оказались до такой степени эффективными диверсантами, что о них ходили легенды.

Почему Леонид Вербицкий ушел из отряда и как он пересек линию фронта в январе 43-го года осталось тайной для всех. Объявился он в контрразведке Первого Украинского фронта. Потом был направлен куда-то на учебу в тыл и вскоре вновь появился на какой-то должности в разведотделе штаба фронта. Поговаривали, что и в Одессе он оставался по специальному секретному заданию, а, выполнив его, вернулся к своим. Правда, скептики этой версии загадочно усмехались – умнее, мол, хода придумать было трудно: еврея оставить в тылу у нацистских зверюг!

Но другие возражали: ход как раз умный, потому что именно так и немцы бы подумали. А у него, мол, было свое задание – формирование диверсионных групп из бывших уголовников и беглецов из советских тюрем. Никто, кроме этой лихой и жестокой публики, так подробно Одессу не знал и опыта «подпольной» работы не имел. Кроме того, уголовники всегда с успехом контролировали одесскую вольницу и, главное, имели обширные связи среди торговцев, спекулянтов и контрабандистов. Таких тайников и «схронов», как у них, не было ни у одной разведки. Они даже обладали собственным оружием и внушительным запасом награбленных в мирное время ценностей. Неслучайно немецкие контрразведчики стремились заключить с ними своеобразный союз и даже первое время закрывали глаза на национальность многих из уголовной среды города. А то, что среди них было немало евреев, знали все. Только когда была сформирована полиция из украинских националистов, прибывших сюда из центральной части Украины, начались жестокие облавы. Урки сначала по привычке кинулись в бега, позже объединялись в плохо управляемые летучие отряды и, наконец, спасая себя, вынуждены были вливаться в подпольное и партизанское движение.

Вся эта история повторилась уже после войны, когда Сталин прислал в Одессу для борьбы с теми же уркаганами самого маршала Жукова с войсками. Правда, тогда могли быть и другие причины, не имевшие отношения к борьбе с уголовным подпольем. Но это все равно было много позже, а пока шла война, в которой не могло быть никаких цветов, кроме контрастных: или ты с нами, или ты против нас.

Те же скептики поджимали губы и недоверчиво качали головой – кому они нужны, эти ненадежные «элементы», эта разнузданная уголовная шпана! А вот ведь, оказывается, нужны! Иначе, за что хвалили Вербицкого в катакомбах?

А то, что хвалили, знали не от кого-нибудь, а от того же Николая Солопова по уркаганской кличке Коля Червонный. Это ведь с ним перешел линию фронта Вербицкий и прибыл в разведотдел с какими-то очень важными сведениями. Принял их тогда полковник Ставинский, он же и побеспокоился о дальнейшей судьбе и Вербицкого, а вместе с ним и Солопова.

Оба были переведены в разведку на Третий Белорусский фронт – старший лейтенант Леонид Вербицкий и старшина Николай Солопов.

Все эти странные истории, связанные каким-то образом со Ставинским, окончательно убедили Павла в том, что именно он, Всеволод Алексеевич, побеспокоился и о нем. Он и направил его в роту Вербицкого со своими особыми характеристиками.

Павел несмело заикнулся в разговоре с Вербицким о полковнике Ставинском, пытаясь узнать еще что-нибудь о том, что случилось тогда с ним под Ровно, а еще как будто невзначай спросил и о лейтенанте с родинкой на виске.

– Не знаю такого! – твердо ответил Вербицкий, – Родинка на виске? Не встречал. Полковника знаю. Служил под его началом. Хороший человек… А тебе зачем?

– Да странно это, товарищ старший лейтенант, – пожал плечами Павел, пряча глаза, – такие встречи случайными не бывают…

– Война, старший сержант! – вздохнул Вербицкий, – Одна дорожка у всех…

Солопов, присутствовавший при разговоре, криво усмехнулся:

– Ты, браток, поменьше спрашивай, побольше делай. А что наш старший лейтенант сказал, так тому верь безоговорочно. Ты, я вижу, мужик с опытом…и стреляный, не мне тебя учить.

Старшина Солопов, сухожилый, с впалыми щеками, с тяжелым подбородком, кареглазый молодой мужчина, был командиром разведвзвода, в который назначили и Павла. А вскоре его сделали заместителем Солопова, как когда-то он замещал и покойного младшего лейтенанта Куприянова.

Служба потекла также беспокойно, как и раньше. Впрочем, другой службы в разведке ожидать никак нельзя. В немецкий тыл нередко направлялись и сторонние разведывательно-диверсионные группы. Сопровождали их туда люди Вербицкого.

Солопов и Тарасов со своим неполным взводом – всего лишь семнадцать человек, вели эти группы в тыл по тайным тропам, одним им известным. Это во многом напоминало Павлу тот рейд под Ровно, который стоил жизни двадцати разведчикам.

…Одна из таких группы, значившаяся под кодовым названием «Рыжий», состояла из командира под той же кличкой, звали его Кириллом Ревенко, двух разведчиков – Андрея Лопаревского по кличке «Бойкий», Игоря Смидовича по кличке «Поляк» и радиста Тадеуша Басюка по кличке «Вольный».

Павел с Николаем Солоповым и еще с шестью разведчиками вели их в направлении Могилева, еще бывшего под немцами.

В Генеральном штабе готовилась большая стратегическая операция «Багратион», в которой участвовало четыре фронта – все три Белорусские и один Прибалтийский. Целью ее было освобождение Белоруссии, части Прибалтики, а именно Литвы, и выход к Висле, то есть к старым границам СССР. Немцам внушали всеми средствами, что здесь, на западных фронтовых рубежах к большим действиям не готовятся, а намерены якобы ударить на Украине и в Прикарпатье. Там ведь дальше, в румынском Плаешти, находились очень важные для немецкого командования нефтяные разработки и перерабатывающие фактории.

Немцы должны были убедиться в том, что русские не готовы к боям за Минск и Вильнюс, а для этого предпринимались строго засекреченные дезинформационные операции и тактического и разведывательного характера. Солдаты окапывались так, будто ожидали большого немецкого наступления именно здесь, танковые бригады и артиллерия «перебрасывались» на юг в светлое время суток, а ночью часть их тайно возвращалась на новые, ночью же подготовленные, западные плацдармы. Вся территория контролировалась специальными боевыми подразделениями, подчиненными только СМЕРШу.

В тыл к немцам уходили дезинформаторы-перебежчики. Это находилось в руках у военной разведки и у того же СМЕРШа. Несколько небольших оперативных групп, переброшенные из других фронтов и убежденные в том, что тут не будет никакого наступления, как будто случайно, кем-то преданные, попадали в руки немецкой разведки. В их среду намеренно внедрялись слабые звенья, то есть нестойкие и плохо подготовленные новички, которые сразу «сыпались» на допросах и тем самым убеждали немцев в том, что главный удар готовится русскими как раз на Украине. В конце концов, немцы заглотили этот убийственный крючок.

В Москве, на каком-то совещании, по поводу этого деликатного плана, говорят, чуть ли не самим Судоплатовым, было произнесено:

– Война – это всегда жертвы. И разведка – это жертвы. Меньшие жертвы даже путем фиктивного предательства куда более оправданы с нравственной точки зрения, чем большие жертвы путем прямого, открытого истребления войск. Отдать десять, двадцать, сотню человек жаль, но если не отдать их, то жалеть придется тысячи и тысячи солдат, нужных для окончательной победы.

Он-то хорошо знал, что такое жертвовать многими, чтобы уберечь главное, как он полагал.

Захваченную немцами западную территорию загодя шпиговали диверсионной агентурой. За две недели до выхода группы «Рыжего» туда отправили отряд, состоявший из семи человек. Но он так и не вышел на связь. Рассказывали, что и со Второго Белорусского и с Первого забрасывали парашютистов – не то три, не то четыре группы. Все до одной пропали.

«Рыжих» вели за линию фронта для того, чтобы они нашли хоть какие-то следы тех групп.

В разведке фронта с опасением поговаривали, что где-то на самом верху действовал немецкий разведчик. Павел услышал это Вербицкого и сразу вспомнил о случае под Ровно. Ведь их всех тогда предали. А потом предателя прикрыли. Причем, прикрывал как раз полковник Ставинский. Да вот почему теперь он же прислал Павла сюда, в роту Вербицкого? Как это всё понимать? А провалы диверсионных групп?

Нет, рассуждал Павел, полковник не мог знать о них. Другой фронт, другое командование, другие оперативные планы… Но что-то же связывало всё это!

Это было похоже на то, что случилось с разведгруппой Куприянова! Там, по существу, как любил по подобному поводу выражаться одессит Солопов – концы в воду и парус на просушку.

Павел понимал, что он не вправе знать даже самого малого в столь важном деле, как дезинформационная война разведки, потому что сам он человек очень маленький и должность у него мелкая. Одно только, что он догадывался о такой крупной операции, уже было серьезным нарушением, что могло в конечном счете стоить жизни очень многим.

И все же смерть тех двадцати человек у реки Видринке на Самоховой Мельнице не выходила у него из головы, как и маленькое пятнышко величиной с горошину на виске у блеклого, немногословного лейтенанта.

…«Рыжий» был на самом деле совсем не рыжим, а шатеном с вечно смеющимися зелеными глазами. На вид ему было не больше двадцати пяти лет. Всю ночь шел он след в след за Павлом. За ними тянулись через одного – диверсант из группы «Рыжего», потом разведчик отдельной разведроты, опять диверсант, и опять разведчик. Замыкал колонну Солопов.

Ранним утром подошли к хутору Крокочи, в котором группу должны были ждать двое связных из партизанского отряда некоего майора Федора Громова. Майор этот, в прошлом летчик-истребитель, был сбит в самом начале войны, сильно покалечен, а после лечения переведен в военную разведку, так как прилично владел немецким языком. Майора забросили в немецкий тыл в середине сорок второго года для командования специально оставленной здесь оперативной группы. Вокруг группы стали собираться окруженцы и кое-кто из местного населения. В то, что это обычный партизанский отряд, немцы не верили. Они все время пытались выйти на его след и на след связных, но безуспешно. Конспиративная работа была поставлена блестяще, профессионально. Возможно, ее курировали люди Судоплатова, как теперь шедшего на связь с отрядом группы «Рыжий».

Обычные партизаны часто вели себя, как голодные шайки, налетавшие на села и забиравшие оттуда все съестное. Они не могли существовать без обыкновенной бытовой поддержки населения. А этот отряд появлялся только, когда осуществлял диверсионные операции, и тут же растворялся в лесах. Кто его снабжал, каким образом, можно было только догадываться.

Теперь отряд майор Громова должен был обеспечить группе «Рыжий» выход на важные объекты в районе Минска.

Еще в пути, на одном из коротких привалов, Павел шепнул Солопову:

– Николай, как придем на место…ты мне прикажи пойти вперед и провести разведку…, прежде чем пускать туда этих.

– Зачем? – Солопов был искренне удивлен.

– Коля! Послушай меня… Такое уже было…под Ровно. Мы привели одного на хутор, он приказал ждать…, а потом двадцать человек…, двадцать опытных разведчиков перестреляли как куропаток.

Солопов пристально посмотрел Павлу в глаза и ответил в полголоса:

– О том деле я слышал. У Ставинского еще. Плохое дело… Лажа там какая-то была… Это точно. Мы не фраеры, Павлик! Два раза на те же грабли не наступим.

До цели шли еще два с половиной часа. Рассвело, остановились в трехстах метрах от хутора.

Солопов, как договаривались, подозвал к себе Павла и шепнул ему так, чтобы слышал «Рыжий»:

– Пойдешь один в хутор, понюхай, пощупай… Помни, браток, с нами важные люди. В случае чего, принимай бой и уводи немчуру к западу, в противоположном направлении. А мы тут сами…подумаем, как быть…

Тарасов стрельнул глазами в «Рыжего», усмехнулся чуть заметно и кивнул. Тот с удивлением пожал плечами, но возражать против проверки не стал.

Павел вошел в село с юга, намеренно сделав крюк, чтобы не обнаружить исходную позицию группы. Птицы беззаботно заливали лес и околицу хутора веселым, легкомысленным многоголосьем. Роса замочила ноги так, будто Павел прошел через речку. Он остановился на околице, присел за порушенным плетнем.

Туман низко наползал на рубленые, светлой древесины дома, низко клубился во дворах. Очень близко вдруг забилась в истерике собака, почуяв чужака, за ней остервенело зашлась гортанным лаем вторая, третья. Псы передавали друг другу весть о чужом человеке и теперь уже выли по всему хутору, гремя цепями и клацая пенными пастями.

Тарасов в полголоса зло выругался и стрелой метнулся в огород за плетнем. Он прижался к тылу сруба, осмотрелся. Это была старая баня, почти полностью прогнившая. Он осторожно обошел ее и остановился перед крыльцом такого же старенького покосившегося домишки, к задам которого примыкала сама банька. В двух узких оконцах висели свежие белые занавесочки. Павел еще раз осмотрелся, подождал, пока не смолкнет последняя собака, и поднялся на крыльцо. Под его ботинком с треском провалилась давно прогнившая доска. Тут же с еще большим остервенением заметался в утреннем тумане собачий лай.

Дверь вдруг приоткрылось с коротким скрипом и в щель выглянуло сморщенное старушечье личико. На маленькую головку были намотаны два платка – серый, а поверх него белый. Старушка, худенькая, низенькая, смотрела снизу вверх на Павла с бесстрашным любопытством яркими не по возрасту, серо-голубыми глазками.

– Чего надо? – пискнула старушка и подозрительно сощурилась.

– Тихо, бабушка…свои… Ты одна в хате?

Старушка смело распахнула дверь:

– А с кем же? Одна.

– Пусти, бабушка! Мне спросить только.

Старуха, не прикрывая двери, исчезла в темных сенях. Павел осторожно последовал за ней, прикрыл за собой дверь и, вскинув автомат стволом вперед, вошел в горницу. Пахло терпкой сиротской старостью. Павел быстро прощупал глазами темные углы, мельком заглянул в пустую, холодную печь, посмотрел на стол, на лавки. Ничего не говорило о том, что в хате есть кто-то, кроме старухи.

Старуха, в свою очередь, внимательно рассмотрела Павла и вдруг смешно всплеснула худыми ручками:

– Наши! Ну, надо же – наши! Где ж вы ходите-то, сынки!

– Тихо, тихо, бабушка, – Павел осторожно присел на край лавки, стараясь не выпускать из поля зрения ни двери, ни окон. Он дотянулся до белой шторы и осторожно сдвинул ее в сторону.

– Наши-то наши… Только я один…, заплутал, понимаешь?

– По грибы ходил, по ягоды? – хитро захихикала старуха.

– Ага. По грибы. Ты вот, что, бабушка… Кто на хуторе?

– Никого. На прошлой неделе были… Атеданты…, германцы. Кур собрали и укатили.

– Интенданты? Это они сами так сказали?

– С ними один наш был…, он и говорил…

– Послушай, бабушка, а больше из посторонних в селе никого нет?

– Так это не село… Хутор у нас, а село в пяти верстах…, – старушка неопределенно махнула рукой в сторону.

– Хутор-то не маленький у вас!

– А как же! Пятнадцать дворов.

– Ну, так есть тут чужие?

– Нету.

– Точно?

– Одни бабы, девки да малые ребятенки. Мужики наши половина служат в полиции, в селе, значит, а другая половина у энтих… у партизан. Придут постоловаться раз в три дни и обратно… работать.

– Что, и те и другие?

– А как же! Самогончику примут, в баньке попарятся, детишек, баб проведают и обратно…, кто куда.

– Ну, вы тут даете! Война кругом, а эти баб с детишками проведывают да еще самогон вместе хлещут! Первый раз такое слышу.

Старуха недовольно замесила бескровными губами и опустила хитрые серо-голубые глаза. Павел почувствовал, что она что-то не договаривает.

– Бабушка…, а вчера…вчера никто не приходил?

– Приходил, – старуха кивнула и взялась длинными, крученными, как веревочки, пальцами за острые уголки платка под подбородком.

– Ага, значит, приходил. И кто же это был?

– Так они и сейчас тут.

– Где? – Павел приподнялся.

– Да у кумы, у Полины.

– Кто такие?

– Полицаи. Ее сына, Митьки, дружки. Митька сам партизанит, а эти, понятное дело, полицаи.

– Чего же они к ней пришли?

– Дък дружки же Митькины. Приветы передать или еще чего.

– Мда, с вами тут умом двинешься. А где живет Полина?

– А вон ее хата…, – старушка тыкнула пальцем в окошко.

Павел быстро выглянул и увидел угол дома, ладного, недавно, до войны, срубленного.

– Хороша хата. Новая?

– А как же! Председателева. Полинин мужик-то у нас председателем был. Аккурат перед войной помер. А сын Митька в городе, …учился он там.

– Спасибо, бабушка. Пойду я. пожалуй. Ты обо мне тут не очень-то…, не надо, чтоб знали.

– Так и пойдешь себе? – хитро сощурилась старуха, – По грибы?

Павел, ничего не ответив, вышел в сени. Он осторожно, стараясь не скрипнуть, приоткрыл дверь. Новый дом Полины и Митьки был с другой стороны старухиной хатенки. Павел вернулся к околице так же, как пришел сюда, и уже через пятнадцать минут разыскал своих.

– Двое полицаев вчера пришли, – сказал Павел «Рыжему», – До сих пор здесь…

– У Полины? – вдруг перебил его Смидович.

– У Полины. Ее сын в партизанах, а эти в полиции. Старуха тут одна, в крайней хате, сказала, они дружили до войны.

– Они и сейчас дружат, – заулыбался Ревенко.

– А больше на хуторе никого из посторонних? – подозрительно спросил Лопаревский.

– Собаки только…, – как будто обиделся Павел.

– Собак мы слышали, – с сильным польским акцентом отозвался Тадеуш, – Это они тебе все рассказали?

«Рыжие» рассмеялись, но Павел был серьезен. Он упрямо посмотрел в глаза Ревенко:

– Я вам уже сказал. На хуторе двое полицаев, в доме у Полины и Митьки, пришли вчера.

– Это они нас встречают, – вдруг посерьезнел Ревенко, – Солопов, вы тут оставайтесь пока…, а мы в хутор. Если все тихо в течение двух часов, …не меньше…, уходите назад. Если услышите что-нибудь, принимайте решение по обстоятельствам. Ясно?

– Ясно. Яснее некуда.

Группа пошепталась между собой и, не прощаясь, быстро ушла в направлении хутора. Павел выждал, пока затихнут шаги, а кусты, задетые ушедшими людьми, перестанут раскачиваться, повернулся к Солопову:

– Давай-ка, командир, поменяем место, уйдем чуть в сторону.

Солопов кивнул и сделал знак рукой всем остальным подниматься.

Поменяли место, ждали даже не два, а три с половиной часа. Потом тихо снялись и пустились в обратный путь.

Эта группа вернулась через двенадцать дней, никого не потеряв, только легко был ранен Тадеуш – ему прострелили мочку левого уха при переходе линии фронта, перед самыми нашими окопами.

Павел вспоминал этот рейд и думал, что, если бы тогда, под Ровно, он бы не поверил лейтенанту с родинкой на виске, а точно также первым бы проскользнул на мельницу и провел свою разведку, все были бы сейчас живы. Они не должны были оставаться в доме, по-существу, в западне, а отойти от мельницы метров на двести и рассредоточиться в лесу. Лучшим местом, думал Павел, был густой лес за той чудной березовой рощей. Ведь сквозь редкие стволы берез они могли видеть любую тень. Но сейчас, когда прошло уже столько времени и когда он сам успел побывать и в трибунале, и в штрафниках, и в госпитале, а теперь вновь служит во фронтовой разведке, рассуждать об этом поздно. Слишком дорого обошелся этот его боевой опыт. Он, однако, научил его хитрить и изворачиваться там, где раньше бы он прошел без тени сомнения и страха.

Павел подолгу размышлял и о цене солдатской жизни на войне. Ведь у него на глазах погибли те, кого он хорошо знал и чья предвоенная судьба, чьи мечты и планы ему были известны. Они все рассчитывали друг на друга и на него, как и на Куприянова. Павел никак не мог забыть последнего разговора, за несколько минут до их смерти, Антона и Любо… А погибли они все, возможно, во имя того, чтобы где-нибудь, когда-нибудь не погибли тысячи и тысячи других. Это была какая-то странная, неубедительная связь времен и людей. Их кто-то всех принес в жертву, да еще неизвестно ради чего именно! Но он-то, Павел, не встречал тех тысяч и тысяч других и, возможно, никогда никого из них не встретит или просто не поймет, что это ради них погибли его люди.

А лучше ли они тех двадцати, большинство из которых он знал и кому верил так же, как себе? Могут ли эти тысячи и тысячи других вообще быть дороже для него, чем те, что теперь приходят к нему во сне почти каждую ночь?

Спустя уже много лет, Павел будет продолжать размышлять об этом, потому что оно не прекратит терзать его всю оставшуюся жизнь. Но его мысли, его убеждения, казалось бы, должны с годами стать более зрелыми, более спокойными. Однако рассказывая незадолго до своей смерти эту странную историю сыну, он будет продолжать себя спрашивать – стоили ли все те жертвы того, что в самом конце жизненного пути досталось ему и всему его поколению? А ведь то, что случилось с ним на мельнице, оказалось самым главным в его жизни, наряду с рождением и смертью. С этим он уже сверял и все остальное: и прожитое и то, что предстояло прожить.

Цель и средства – что дороже, что важнее? На этот вопрос действительно можно ответить только в конце собственной жизни, зная те средства, которые привели или, напротив, увели от цели.

Через много лет он будет помнить и того, из-за которого одна часть его жизни так трагически закончилась и началась другая. Этот человек стоял на границе между прошлым и будущим, и пока он жив, Павлу самому не перейти той страшной границы. Всё для него становиться второстепенным, все плывет, как в тумане.

Но он знал, что все равно встретит ту сволочь! Встретит и исполнит приказ младшего лейтенанта Куприянова. Павел и это часто видел в своих снах.

…Таких рейдов в немецкие тылы, как рейд с группой «Рыжий», было еще три или четыре с другими группами, но они не запомнились Павлу с подробностями, потому что проходили рутинно и быстро. Однако он везде настаивал сначала на предварительной короткой разведке и только потом соглашался на прямой контакт тех, кого вел, с их агентурой. Тут он был неумолим и даже резок, когда ему возражали.

22 июня 44-го года операция «Багратион» началась с большой разведки боем сразу на четырех фронтах. Обескураженные неожиданными вылазками русских моторизованных подразделений на всем протяжении фронта и испуганные тем, что отправили свои основные силы на юг, немцы в панике ответили из всех орудий и огневых точек. Этого было достаточно Баграмяну, Черняховскому, Захарову и Рокоссовскому, чтобы нанести на оперативные карты еще неизвестные им артиллерийские и огневые точки.

И тут же началось большое наступление. Артиллеристы и танковые корпуса были брошены в прорыв. Пехота упрямо шла за ними, стараясь вклиниться и закрепиться как можно глубже в немецкой обороне.

В один из последних день июня Вербицкий вызвал к себе Солопова и Тарасова в землянку на окраине Палиев. Разведчики все еще стояли здесь, будто забытые командованием. Впрочем, все понимали, что разведка может работать только в тишине, а во время большого боя ей полагается отдыхать и беречь силы. Чаще всего именно так и происходило.

– Я тут узнал, почему село назвали Палиями, – ни с того ни с сего сказал Вербицкий и лихо, точно до капли, разлил по алюминиевым кружкам чистейший медицинский спирт, который он брал в санитарной части у хорошенькой военной докторши, – Пейте, скажу.

Солопов и Павел молча взяли кружки, одновременно и очень одинакого поморщились, чем вызвали веселую усмешку у капитана, и одинаковым же рывком выпили содержимое. Вербицкий ловко кинул обоим ранние сморщенные яблочки, зеленые и кислые.

– А назвали Палиями, потому что это означает по-русски «Поджигатели». Слово это не белорусское, а украинское. Здесь украинцы жили в основном, в селе в этом. Жгли их всю дорогу! Поляки, литовцы, русские, теперь вот немцы… А говорили, что они и сами себя поджигали, когда не могли отстоять село, – глубокомысленно изрек капитан и тоже одним глотком осушил свою кружку, передернул плечами и скорчил такую же гримасу.

– И что? – пожал плечами Солопов.

– А то! Как корабль назовут, так он и поплывет. Глядите, чего от этого села осталось – одни головешки! Приличному одесситу переночевать негде. Жрем спиртягу в землянках аки звери!

– Зато спирт у тебя, Лёня, справный, – покачал головой Николай Солопов, – Не то, что у других… Вон артиллеристы, в Поповке стоят…, такую, понимаешь, муть хлещут, что я с них удивляюсь. Солидные, вроде, мужчины… А спиртяга у них, что конская моча после того, как Гриша Порубный с Молдаванки обронил спьяну ведро с самогоном в лошадиную поилку.

– Это верно, Коля…, – капитан кивнул и опять разлил по кружкам спирт, но вдруг отдернул руку и с серьезным, нешуточным интересом заглянул Солопову в глаза, – А ты шо, Коля, у того Гришы, …то есть я имею в виду, извини, браток, …у его коней, мочу лично пробовал?

– Боже упаси, Леня! – Николай с серьезной миной перекрестился и зачем-то плюнул себе на щепоть, – Я ж, можно сказать, косвенно у самого Порубного только ради уважения интересовался. Слова спрашивал, в том смысле… Но это ж такой жмот! Он шоб не пропало самолично с тем ведром у своего коняги под пузом полных два часа сидел, яйцы ему чесал.

– И шо? Пробовал?

– Спрашиваешь! Говорит дюже сеном разит. Хотя божился, пить можно!

– Можно? Скажи пожалуйста! – капитан восхищенно причмокнул губами.

– Может и у артиллеристов так? У них же тоже легкие орудия на конной тяге. А твой спирт чистый, как слеза! От него не конягой, а справной бабой садит. Амбре, что надо! Желаешь я сей же час сызнова попробую на вкус и даже имя ее угадаю?

– Я те угадаю!

– Ша, Леня! Уже не могу.

Павел еле сдерживался, чтобы не расхохотаться. Более всего его забавляли серьезные выражения лиц одесситов, когда они несли заведомую чушь. Он тут же вспомнил забавный фантастический рассказ «Цыгана» в последнюю его ночь о том, как любвеобильному одесситу в Москве пришили отсеченный половой орган и тот его показывал за деньги. Тогда всё тоже выглядело очень серьезно и важно. Потом все стало еще серьезнее и «Цыгана» не стало, как и всех, кто весело слушал его фантазии. Остался только Павел…

– Ты мне, Коля, как раз напомнил одно важное дело, когда про конягу того Гриши Порубного брехал. Очень уж ты со знанием дела! Большой же у тебя жизненный опыт, браток! Но про коней ты, я чую, только по Гришиной яркой судьбе знаешь.

– Это верно, командир, – Николай с грустью покачал головой, – Я все больше с безмозглыми людишками братался. За то и терпел от законной власти. А до благородных коней и ихних кобыл я так и не дошел умом. Сам знаешь, насчет кобыл…я вообще-то…тоже…могу. Вот была у нас в порту одна замечательная девица… Ее папаша был, не поверишь…

– Насчет замечательных девиц и их папашах чуть только потом, Коля. После окончательной победы над поганым врагом, который топчет нашу великую Родину кованым фашистским сапогом и не дает, гад, даже помечтать о прекрасном поле и их чудных родителях. Извини, не могу позволить себе слышать такое волнительное и чистое во всех своих отношениях явление, особенно, когда рядом один только грубый мужской пол наподобие тебя или вот этого нашего товарища героического старшего сержанта Тарасова. А за коней я вам сам скажу.

Он вдруг изменился в лице, стал действительно серьезен. Вербицкий потер переносицу и залпом прикончил вторую долю спирта, даже не крякнув.

– Ты, Павел, я слышал краем уха, у самого Буденного в стременных служил?

– В стременных не служил, а часовым был, – спокойно, также серьезно ответил Павел.

– А ты не обижайся…за стременных. Это я к тому, что из нас ты один верхом умеешь. Верно?

– Бывало…, – Павел чуть покраснел, вспомнив скорые уроки верховой езды, которые давал ему когда-то Турчинин.

– Ну, так вот. Собирайся, Тарасов, в кавдивизию к генерал-майору Чепуркину. Ты …и еще возьмешь из наших пятерых самых лихих наездников…, Солопов тебе их сам, персонально, покажет. У нас всякий народец имеется. Не только одни босяки с Молдаванки.

– Гоните? – Павел усмехнулся.

– Дурак! Доверяем. Приказано передать для проведения разведки на время фронтовой операции шесть опытных разведчиков. А как же мы туда пошлем таких, как Солопов, которые за коней знают только, как у них моча воняет…, может, и на вкус еще знают. Но это в бою и в разведке не поможет. А? Николай? Шо ты на меня глядишь, как будто это я под тобой с ведром сижу и яйцы чешу?

– Чьи? – мгновенно ответил Солопов с совершенно невозмутимым лицом.

– Но, но! Босяк! Субординацию забываешь! Сам должен знать, чьи по уставу.

На этом разговор завершился.

Павел потом догадался, что весь тот оживленный разговор о конях был задуман одесситами заранее. Они сделали это, чтобы Павел действительно не подумал, что тут ему не доверяют и на время какой-то важной операции хотят от него избавиться под предлогом командировки в 5-ю Бессарабско-Танненбергскую гвардейскую кавалерийскую дивизию генерала Николая Чепуркина. А после забавного рассказа живописным одесским говорком все сошло легко, даже слишком весело.