Павел стоял в центре старого, сводчатого зала с длиной изящной галереей вдоль всей его окружности. Два солдата из охраны переминались за его спиной. Один из них, невысокий, конопатый рязанец, нервно постукивал прикладом о пол. Павел косился на него и думал, что все решится очень быстро. Он сам не раз видел, как выводили из помещений, занимаемых трибуналами, и солдат, и офицеров без ремней, а то и без погон уже, и вели куда-нибудь подальше от живых. В войну между приговором и его исполнением проходит ровно столько времени, сколько требуется, чтобы пройти от стола с тройкой судей до подходящей стены или дерева.

Рязанец всё постукивал нетерпеливо прикладом. Его жизнь сегодня не закончится и у него еще есть дела на этом свете – и обед, и сновидения, украдкой, в бывшей немецкой, а раньше еще польской, казарме (славное там местечко за «буржуйкой» им обнаружено и обжито), и длинное письмо из дома, а в разбитой белой хате с зеленым палисадничком, напротив костела, живет чудная девушка, похоже, полячка, подмигивает, краснеет. У него еще все идет так, как следует. А вот у этого бывшего старшего сержанта со скрученными на спиной руками больше впереди нет ничего. Так что тут время терять! Приговор и вперед. Он ли исполнит или другому поручат, все едино.

Второй солдат, высокий, худой мужчина лет тридцати двух, в круглых очках, напротив, поглядывал на Павла с жалостью. Очки сильно уменьшали его глаза, ясно вычерчивая все их беспомощные детали. Он почему-то верил ему – и то, что заманили разведчиков в засаду, и то, что предал их какой-то подлец с родинкой на виске, и то, что убили всех до единого, а этот спасся единственно потому, что должен был, …просто обязан был!..доложить полковнику Ставинскому о том, что там стряслось. Как же иначе! Он бы и сам так поступил.

А этот рязанец – тупой рвач. Ему бы самому за тот стол сесть, с офицерами из трибунала – два молчаливых старших лейтенанта и один майор с волчьими глазами. Вот бы рязанец себя показал! И слушать не стал бы этого несчастного Тарасова. Предатель, мол, бросил своих, оклеветал честного офицера! Вышка ему! Пулю в затылок.

А Ставинский тоже хорош! Даже не явился сюда. Занят, доложил один из старших лейтенантов. Вызвали к новому командующему, к Жукову. Тут человеческую душу к Богу отправляют, а ему и дела нет!

Высокий солдат был ленинградцем, до войны учился в аспирантуре ленинградского университета на физическом факультете. На фронт он попал в первые же дни – ушел добровольцем, хотя по здоровью не мог быть призван: у него со зрением было крайне плохо. Возможно, это его и спасло, потому что скоро Ленинград попал в плотное кольцо и началась бесконечная, убивающая все живое, блокада. Старый отец, вагонный кондуктор, и старшая сестра, инвалидка, погибли от прямого попадания авиабомбы еще в самом начале блокады. Их дом на улице Стачек, рядом с которым, к тому же, проходила линия фронта, был полностью разрушен. Больше у солдата никого и ничего не оставалось: мать умерла в тридцать втором от крупозного воспаления легких.

В боевые части его из-за зрения не взяли, но все же определили во взвод охраны штаба фронта. Вскоре его перевели вместе с частью штабных работников на Первый Украинский, к Ватутину. Там и застало его тяжелое и, как оказалось, смертельное ранение командующего. Он слышал краем уха, что СМЕРШ проводит настойчивое расследование, однако столкнулся с его особенностями только сейчас, на этом скором процессе. Доброжелательный его ум подсказал, что тут какая-то несправедливость. Павел Тарасов, усталый, как будто даже отчаявшийся человек, беспомощно старался объяснить то, что случилось на реке Видринке три дня назад, но его никто даже не намеривался выслушать до конца. Похоже, горькая судьба этого солдата уже была окончательно решена.

Солдат подумал, что кому-то выгодно поскорее устранить единственного свидетеля той страшной бойни. Ему казалось, что и его окунули в эту отравительную грязь. Да еще этот самодовольный рязанец рядом, со своим нетерпением поскорее освободиться, бесил ленинградца.

Ему еще не приходилось участвовать в расстрелах – не назначали, видимо, лишь потому, что плохое зрение и здесь может помешать делу.

А Павел действительно уже отчаялся объяснять, и как все случилось, и как он выжил, и как один возвращался назад. Это был долгий, изматывающий путь по лесам к штабу армии, в Ровно, и голод, и холод в мерзлом еще лесу, и случайная встреча с вооруженными людьми, сказавшимися партизанами, но не выходившими почему-то из лесов. А потом побег от них – от двух подростков, вооруженных трофейными немецкими «шмайсерами», и стрельба по нему, как по петляющему зайцу, и многое, многое другое, что пришлось пережить, прежде чем он, наконец, добрался до окраины Ровно.

Полковника Ставинского не было. Его встретил высокий голубоглазый майор, чуть выпивший, с беспокойными, нетерпеливыми глазами. Он, нервничая, выслушал сбивчивый рассказ Павла, оборванного, усталого, голодного и тут же приговорил:

– Путаешь ты чего-то, солдат! Бросил своих и дал деру. А теперь все хочешь свалить на какого-то лейтенанта. Мне, кстати, его приметы ни о чем не говорят. Не было у нас тут такого с пятнышком на виске. С горошинку, говоришь? Не припомню я такого человека. Ты – дезертир и трус. Где твои документы?

– Так у полковника Ставинского, товарищ майор. Как положено… Мне младший лейтенант Куприянов приказал вернуться и доложить. Еле же дошел!

– Не знаю никакого Куприянова. У нас тут в штабе армии такого нет и никогда не было.

– Так он же командир отдельного разведвзвода… Я же докладывал!

Майор раздраженно отмахнулся и крикнул в приоткрытую дверь кабинета:

– У ну-ка этого…в подвал. И жрать не давать!

Сначала была долгая, холодная и очередная голодная ночь в сыром подвале бывшего панского имения, потом, утром, Павла вывели наверх и втолкнули в другое помещение. Кроме майора, там были еще один капитан и подполковник. Павел не знал в лицо ни одного из них. Подполковник, холеный тыловой офицер, в новенькой, чистенькой пехотной форме, с таким же новеньким орденом Боевого Красного Знамени, поглаживал пальцами вертикальные усики под носом и многозначительно молчал. Бесновался один лишь капитан. Полный, тяжело дышащий и, в отличие от подполковника, в небрежной, давно не стиранной, почему-то артиллерийской, форме, заливался бордовой краской и истерично верещал:

– Да я тебе матку наизнанку выверну, сука! Кто, говоришь, предатель? Лейтенант? С горошинкой? Нет у нас такого лейтенанта! Понял?! Ты-то сам откуда взялся? Разведчик? Никто никуда из штаба не уходил. Ты все врешь! Шпион ты! Или обычный трус! Дезертир! Ты кто вообще такой!

– Товарищ капитан! – губы Павла задрожали, – Да мои документы у полковника Ставинского! Там все сказано! Тут недоразумение какое-то… Я не дезертир, товарищ капитан!

– Тамбовский волк тебе товарищ! – вдруг захохотал капитан, а за ним следом и майор. Подполковник только прозрачно усмехнулся.

Тарасов вдруг похолодел, догадавшись, что они хорошо знают его биографию. Это отвратительный спектакль. Все бессмысленно, его просто не хотят слушать.

Им ведь все известно – и этот «Сотрудник», и его секретное задание, и то, что, видимо, разведчиков действительно вели на убой. А вот Павел неожиданно для всех вывернулся, и теперь он здесь – смертельно опасный враг. Он – свидетель массового убийства. Это предательство внутри штаба! Наверное, тут и запланировали убийство Ватутина! К тому же, почему-то нет полковника Ставинского с их документами? Он вдруг ясно вспомнил и печальные взгляды полковника перед их уходом, и то, как он махнул рукой и, не прощаясь, вышел из разбитого класса. Они тогда уже все знали! И эти трое, и «Сотрудник», и полковник! Предательство! Враги! Потом они оформят гибель сводного разведвзвода, как неудачное боестолкновение с противником, спишут все на младшего лейтенанта Куприяна Куприянова, а его, старшего сержанта Павла Тарасова, обвинят в дезертирстве и в трусости. И концы в воду! Никто никогда не догадается, что в действительности произошло на той мельнице.

Но полковник Ставинский все же появился. Он вошел в кабинет в последний момент, когда Павел перестал отвечать на одни и те же вопросы, а апоплексичный капитан уже трижды очень умело ударил его полным, тяжелым кулаком по ребрам. Павел все это время стоял перед офицерами, без ремня, в свободно выпущенной гимнастерке, сцепив, по их распоряжению, руки за спиной.

Всеволод Алексеевич толкнул дверь, сумрачно оглядел офицеров, холодно кивнул подполковнику и подошел к столу, за которым сидели двое из них. Он брезгливо кинул перед майором, который первым допрашивал Павла, его красноармейскую книжку и связанные бечевой награды. Майор вскочил, отдернул гимнастерку и вытянулся.

Ставинский криво, исподлобья осмотрел Павла с головы до ног. Потом буркнул, глядя в сторону:

– Почему не выполнили задание? Где «Сотрудник»? Вы обязаны были доставить его в штаб.

– Товарищ полковник, …Всеволод Алексеевич, – задыхался, торопясь, Павел, – Так он же бендеровцев привел! Я всё видел! Мне Куприянов приказал уходить и вам лично доложить… Они все убиты…

– Где же ты шатался почти трое суток? Где твое оружие? – резко прервал его полковник и звонко ударил ладонью по столу.

– Плутал я. Партизаны там …мальчишки, со шмайсерами… Они меня хотели к своим отвести, но я сбежал… Они из засады меня взяли, сразу отняли автомат…, иначе бы застрелили! Как бы я до вас дошел, товарищ полковник? Ведь младший лейтенант Куприянов приказал…, смертельно раненый…

– Партизаны? – глаза полковника недоверчиво сузились, он повернулся вдруг помертвевшим от возмущения лицом к Павлу, – Какие еще партизаны? Все партизаны уже вышли к нашим. А это бандиты…

– Да нет же! Подростки, лет по шестнадцать… Сказали, у них не верят никому, взяли меня на мушку и повели, а я в кусты, в ручей…, ушел, в общем…, хоть и стреляли они… У них немецкое оружие…, трофейное.

– Так по кустам и носился все это время, будто ты носорог африканский, товарищ старший сержант, разведчик…? – впервые за все время подал голос подполковник.

– Да не был я в вашей Африке! – вдруг зло огрызнулся Павел, – Я к своим шел, к товарищу полковнику… Я же не знал…

Он хотел еще что-то сказать, но запнулся, потому что не мог теперь ни себе, ни им объяснить, кто тут теперь свой, а кто чужой.

Ставинский как будто понял его и решительно махнул рукой подполковнику, чтобы тот тоже замолчал.

– Я вам не верю, Тарасов, – тихо сказал Ставинский, – Лейтенант шел с заданием встретиться с нашим человеком. Это всё, что он должен был сделать. А ваш сводный взвод был придан ему в качестве боевого сопровождения… Сами же видели, что там в лесах делается! Бандиты, партизаны какие-то…, немцы…, все плутают. А вы мне тут несете невесть что! Лейтенант – не раз проверенный в бою человек, и не нами!

Полковник стремительно пошел к выходу, потом остановился у двери, взялся за литую в виде виноградной лозы ручку и буркнул напоследок:

– Накормите его…, голодный же! Они без пайков шли. …И заканчивайте поскорее!

Он бросил на Павла короткий, как будто даже с болью, взгляд. Тарасов опять вспомнил – Всеволод Алексеевич также посмотрел на разведчиков, когда в последний раз оставил их наедине с «Сотрудником» в школе, напротив этого же здания.

– Под трибунал пойдешь, Тарасов. Там все и рассказывай…, может, поверят…

Павел еще раз попытался доложить все это трибуналу, но там его никто не слушал, а сзади нетерпеливо топтался светлый, упитанный часовой и возмущенно дышал другой, высокий, тощий, очкастый брюнет.

Майор, председатель суда, холодно, волчьими глазами, посмотрел на Павла и, надев на кончик носа очки, зачитал короткий и ясный приговор. Бывший старший сержант Павел Иванович Тарасов полностью изобличен в предательстве, трусости и дезертирстве. Он позорно оставил боевые позиции, бросил на произвол судьбы своих товарищей, командира и, утеряв личное оружие, трусливо вернулся назад. Он не ранен, не измучен врагом, но он подло клевещет на офицера, выполнявшего боевое задание и, по-видимому, тоже уже убитого врагами. Павлу Тарасову не может быть никакой пощады, и по законам военного времени он приговаривается к расстрелу. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.

Павлу приходилось знать о том, как это случалось с другими людьми, но это было все чужое, стороннее. Это не болело открытой раной, а лишь исподтишка иной раз саднило в душе. Но даже не пугало всерьез, потому что не могло придти и в голову, что когда-нибудь достанется ему самому. Он не мог даже представить себя на месте труса, предателя, дезертира. Что угодно, но только не это! Он – солдат, он – разведчик, он – русский человек, для которого на свете нет ничего важнее верности, чести и бесстрашия.

А вот теперь ему отчаянно хотелось понять, в чем же его вина, когда это он упустил что-то очень важное и как он должен был повести себя, чтобы не попасть в безвыходное, в позорное до невозможности, положение. И не мог найти ответа! Ведь выполнял задание точно и честно: и когда шел с отрядом, и когда вместе со всеми принял бой, и когда спасался, чтобы рассказать своим о предательстве лейтенанта с родинкой на виске. Так как же он должен был поступить?

И вдруг он понял, что был обречен с самого начала – или погибнуть вместе со всеми на Самоховой Мельнице, или быть расстрелянным в Ровно по приговору трибунала. У него, оказывается, по-существу не было выбора! Потому что выбор между смертью и смертью один другого стоит, разве что, там, в бою, он погиб бы, как принято говорить, на миру, по-солдатски, а тут – у стены или дерева, как трус и предатель. Смерть одна, но заглядывает она в лицо живым с разных сторон.

Это неожиданно успокоило его, как будто даже облегчило душу. Ведь мучается человек как раз неправильным выбором и невозможностью к нему вернуться, в его начальную точку, на роковую развилку. Если же все развивается в соответствии с общей логикой времени, и это касается всех и каждого, а к тому же, и раньше были такие же примеры, в которые ты просто не вглядывался, тогда и смерть легка. Нет, не «красна», потому что она не может быть красивой вообще, а именно – что легкой, без сожаления об ошибках, которых невозможно было избежать.

Павел вздохнул и как будто бы даже согласно покачал головой. Догонит он сейчас свой взвод, – и Куприяна Куприянова, и Алишера Темирбаева, и Антона Конопатова, и «Цыгана», который, оказывается, Романов, а не Ворошилов, и двух тех ленинградских студентов – Юру Креповского и Ваню Крашенинникова, и двоюродных братьев-заик Климовых, и невезучего македонца Любо Галича… Всех теперь догонит!

Потом он вдруг с ужасом подумал – а что, если там…ну, там…где-то далеко в стороне …все же существует иной мир, иная…жизнь…, тогда кому из тех, кто уже там, он не сможет посмотреть прямо в глаза? Тому немцу, майору, которому он перерезал глотку. Красивому полковнику, лежавшему на ковре у маршала с раздробленным пулей черепом. Или своим сестрам, оставшимся дома и умершим без него. Но он не мог спасти того немецкого майора, не мог уберечь полковника, не мог помочь и сестрам. Так же, как сейчас, не сумел выручить и себя самого. Это всё искупает. Это всё уравнивает!

Он тут же, холодея, подумал, что сходит с ума от отчаяния, если его так взволновал даже не скорый расстрел, не расставание с самой жизнью, а то, чего никто не видел, не знал, и откуда никто никогда не возвращался.

Стало нестерпимо горько от мысли, что Маше скажут о нем неправду, и до Германа Федоровича дойдет, а он не сможет объяснить, оправдаться. Горло до боли перехватил сухой спазм.

…Приговор был зачитан, офицеры трибунала, майор и два старших лейтенанта, бодро поднялись и быстро вышли из зала.

Рязанец грубо толкнул Павла в спину:

– Пошел, что ли! Из-за тебя и так обед пропустили.

Павел, как будто извиняясь, оглянулся на него. Рязанец еще раз толкнул его в плечо, но высокий очкастый солдат неожиданно зло вскрикнул:

– Полегче, ты!

Рязанец с изумлением и, как показалось Павлу, даже с испугом вскинул глаза на товарища и чуть отступил назад.

Павла провели по коридорам, вывели во двор и подсадили в разболтанный, деревянный кузов грузовика. Охранники, не глядя друг на друга, вскарабкались в кузов следом за ним и все трое уселись на грязный, промасленный пол. От солдатской курилки, устроенной под открытым небом во дворе древнего рыцарского замка, где и происходило заседание трибунала, к грузовику подбежал молоденький, легкий парнишка, и, прыгая за руль в кабину, весело крикнул:

– Куда, земляки?

– В СМЕРШ, в особый отдел…, откуда привозили, – мрачно сообщил высокий солдат.

– Ишь ты! – запальчиво воскликнул шофер, – Обратно, стало быть… А чего там сели? Давай один ко мне… Скучно же!

– Поехали! – зло буркнул рязанец.

Сквозь лопнувшее заднее стекло кабины шофер вдруг испуганно взглянул на Павла, даже как будто бы с мгновенной грустью в глазах. Ему-то еще не приходилось таких возить. Правда, в его короткой жизни уже случалась беда – убивали тех, у кого он только что прикуривал, и тех, кто не дочитал письма из дома или не дописал ответа, или не доел пайка, не закончил фразы, даже не сменил веселой улыбки на крайнее удивление. На то и война! Но чтобы вот так – живой, сильный, похожий на всех вокруг, даже на него самого, и вдруг через час или два – мертвый, такого еще не бывало! А главное, знаешь ведь это заранее! Вот, что страшно! Справедливо ли, нет ли, не известно, но то, что страшно – точно! Не невидимый, безжалостный враг, не осколок и не пуля, пущенная с другого конца поля, убивала солдата, а стреляли его из винтовки или нагана с беспощадностью, какая присуща только своим.

– Ага! – сказал сам себе очень тихо вдруг погрустневший водитель, – Ясное дело.

Ехали на удивление долго, одна из улиц была перегорожена дымными, зловонными самоходными артиллерийскими расчетами, да еще разворочена ими так, что по ней даже на грузовике было не проехать. Пришлось объезжать, а там встретились два спаренных патруля. Остановили машину, долго проверяли документы, какой-то младший лейтенант, белобрысый, сероглазый, с широким носом, заглянул в кузов, строго посмотрел на Павла.

– Дезертир? – почему-то сразу догадался он, или же это действительно было написано в предписании, которое дал ему рязанец, – Везите гада!

Это Павла больно обожгло. Ему захотелось объяснить младшему лейтенанту, что никакой он не дезертир и не предатель, что это глупая ошибка…или даже преступление, но высокий солдат тяжело вздохнул рядом, и Павлу почудилось, что ему достаточно и этого понимания. Опять стало спокойнее на душе. Хотя из головы уже вообще не шла Маша, которая теперь никогда не дождется от него письма. И себя было жаль, и ее.

Павла втолкнули в подвал знакомого уже панского имения и заперли дверь. Здесь когда-то был винный погреб. От него остался лишь терпкий запах перебродившего вина, да мелкие, побуревшие щепки от разбитых бочек. Ободы, на всякий случай, кто-то заранее вынес, чтобы они не стали оружием в руках арестантов. Кормить теперь, конечно, не собирались. Зачем переводить паек? Не успеет перевариться, как расстреляют. Еда для жизни, а не для смерти.

Павел не знал, что высокий худой солдат сразу кинулся в коридор, в котором был кабинет полковника Ставинского.

Он толкнул дверь, без положенного доклада, в горячке, и тут же растерянно остановился перед столом, за которым сидел и что-то писал мелким, ровным почерком полковник. Матово поблескивала на свету его лысеющая голова.

Ставинский недовольно вскинул брови:

– Что такое?

– Товарищ полковник! – запинаясь от того, что перехватило горло и от того, что вдруг стало очень страшно, вскрикнул солдат, – Я насчет старшего сержанта Тарасова…

– Что! Что! – полковник напряженно выпрямился, отбросил в сторону немецкую перьевую ручку.

– Я в том смысле …, я его только что в трибунал возил…

– И что? – Ставинский был сильно раздражен.

– Расстрел ему. Приговор. Без обжалования, товарищ полковник.

– Ну и что надо-то!

– Он не виновен. А его сегодня же расстреляют!

Полковник Ставинский поднялся, медленно обошел стол и вплотную приблизился к высокому худому солдату. Он смотрел на него снизу вверх очень внимательно, о чем-то с внутренним усилием думая и пытаясь из-за всех сил сдержать себя.

– Ты кто такой?

– Рядовой…

– Неважно, – вдруг остановил его полковник, – Почему ты думаешь, солдат, что Тарасов не виноват?

– Не могу знать, товарищ полковник… Чувствую…, логика… Он правду говорит. А его расстрелять хотят.

– Логика, говоришь? – полковник медленно отошел в сторону и вдруг оседлал скрипучий венский стул, бережно положив руки на его тонкую, изогнутую спинку в виде изящных прутьев, – Ты философ, солдат?

– Никак нет, физик. Я добровольцем…, на фронт…, аспирант.

– Откуда будешь, аспирант?

– Ленинградец, – солдат, торопясь сюда, надеялся именно на этот вопрос, потому что слышал, что полковник тоже из Ленинграда, а это давало самую большую, если даже не единственную, надежду.

Полковник вдруг резко поднялся, откинул закачавшийся легкий стул и вновь близко подошел к рядовому.

– Да ну! Где же ты жил?

– На проспекте Стачек…у Путиловского …

– Вон оно что! Остался кто-нибудь в городе?

Солдат отрицательно покачал головой, нервно сорвав с лица очки и стал усиленно тереть их пальцами.

– Ну-ну! Брось это! Мужик же! – полковник неожиданно обхватил его руку с очками и легко потряс.

– Да нет! Я уже привык… Товарищ полковник, вот Тарасов…

– А я с Инженерной. У меня там и мать, и жена, и дочь, и тетка… Все на Инженерной остались. …Дочка маленькая еще была…школьница, а они все на радио работали, рядом, на бывшей Итальянской. Один я был мужчина в семье, один и живой остался. А женщин моих больше нет. Вот так, земляк! И, видишь, не плачу… Пускай теперь немцы поплачут!

Полковник резко отвернулся к узкому, словно бойница, оконцу. Они стояли молча, не глядя друг на друга. Потом Ставинский все же сказал:

– Где приговор? Документы где?

– У дежурного офицера, товарищ полковник, – с готовностью выпалил солдат, – Надо бы поторопиться…, они его даже кормить не хотят, значит, сейчас прямо и выведут. Он не виноват! …Он ведь к вам шел. А вы…вы в трибунал почему-то даже не приехали. Я прошу меня простить…

Солдат водрузил на нос очки и мелко затряс головой, пытаясь овладеть собой. Ему опять стало безумно страшно, но дело уже было сделано.

– Только ради того, что мы с тобой земляки, солдат…, ленинградцы, сироты…, и что горе у нас общее… Иди, разберусь… Закончу вот тут…и сразу разберусь.

– Нельзя, нельзя, товарищ полковник! Надо бы успеть…

– Какой ты, однако, сердечный, солдат! И беспокойный! Война ведь! Столько потерь!

– Так точно, война… Много уже очень, слишком много … Никаких сил глядеть на это нет, товарищ полковник!

– Кругом! Шагом марш, рядовой! – полковник рявкнул это с такой силой, что у солдата чуть не подкосились его длинные, худые ноги.

Он выкатился за дверь, с помертвевшим лицом, пот катился со лба на густые черные брови, а оттуда на очки.

Через несколько минут Ставинский спустился на первый этаж панского имения, взял у дежурного офицера со стола приговор, документы Тарасова и буркнул сурово:

– Нет трогать этого пока. Машину мне…свободную. Моя в ремонт пошла…

– Слушаюсь, – лихо козырнул старший лейтенант и строго повел глазами в сторону пожилого сержанта, прикорнувшего в углу помещения. Тот неторопливо поднялся и устало побрел к выходу. Полковник Ставинский, выдохнув, сам как будто нехотя, последовал за ним.

Через три часа тяжелая, кованая дверь в винный погреб распахнулась и коротконогий солдатик, не то чуваш, не то мордвин, вошел с полной миской и ложкой, подмышкой он держал большую краюху серого, солдатского хлеба.

– Давай, парень! Жрать будешь, – сказал он буднично.

Павел поднял на него глаза и вдруг подумал, что этот маленький нелепый солдатик – ангел жизни. Его теперь не будут расстреливать. Что-то произошло, и расстрел заменили обедом.

Истинный же «ангел» его жизни, тощий, очкастый ленинградец, имени которого Павел никогда не узнает, да и то, что тот для него сделал, тоже навечно останется тайной, в это время, нелепо раскачиваясь на своих длинных ногах, шагал в свою временную казарму, расположенную неподалеку от панского имения и торжествующе думал, что ленинградцы всегда ленинградцы, и что, если они не будут понимать друг друга, то кто же тогда их самих поймет!

И еще не знал пока Павел, что расстрел заменили не скромным солдатским обедом, а Одиннадцатой отдельной армейской штрафной ротой.