Шли молча, сойдя с дороги и углубившись в густой холодный лес. Когда рассвело и солнце, по-настоящему весеннее, побежало по верхушкам деревьев и заскользило по их голым, холодным еще стволам к влажным корням, отряд находился уже далеко от окраины Ровно.

«Сотрудник» часто останавливался, поднимал руку и, когда отряд замирал, прислушивался к лесной тиши. Потом кивал и шел дальше, за ним, не издавая ни звука, следовал отряд. Прикрывали сзади Темирбаев и Ворошилов. Они отстали метров на двадцать и двигались с двух сторон тропы, поминутно оглядываясь и прислушиваясь к лесу. Еще двое, Петр и Клим Климовы шли по левому и правому флангах в пятнадцати метрах от короткой основной колонны. Рядом с «Сотрудником» бодро шагал Любомир Галич, следом за ним Куприянов, а в середине колонны Павел Тарасов. Разобрались по своим подвижным постам сразу, как только вышли с базы. Все заранее предусмотрел Куприянов. «Сотрудник» только удовлетворенно хмыкнул и даже чуть усмехнулся.

– Нам часов семнадцать пешего пути, а то и все восемнадцать! – сказал он негромко, повернув к Куприянову светлую голову, – остановок почти не будет. Три мелкие речки форсируем, можно сказать, ручейки, а там уж река Видринка и хутор Самохова Мельница, в пяти верстах от Мочуланки, к западу. Я вас там оставлю на ночь, дальше – один. Из Яцковичей ко мне подойдет нужный человек, поговорим с ним и айда назад. Всё просто…

Куприянов на одной из остановок, минут на десять-двенадцать, тайком достал карту и рассмотрел те места. Хутора того обозначено не было, только какие-то четыре или пять одиноких хат, а вокруг леса и одна узкая тропа к Мочуланке. Он показал это Павлу. Тот пожал плечами:

– А чего? Значит, надо…

– Надо, так надо! Я же не против, земеля! Только чего нас туда несет? Ежели на командующего здесь напали, и, говорят, банда вроде как Львовская и эти…из Гощи…, так причем тут Мочуланка? Что за Мочуланка такая? И хутор этот? Пять хат… Темнит он чего-то…

– Это не наше дело…, – Павел тяжело вздохнул, – Ты пойми, Куприян, я с такими, как этот, в столице много всяких дел имел … Нас, брат, не спрашивают. Иди и всё тут! А куда деваться? Война…

– Так я ж не против! Только не пойму, к чему все это? Мы ведь войсковая разведка, а этот, вроде, из СМЕРШа. Хоть скажите, братцы, чего от нас требуется? Мы же всей душой! А то иди туда, не знаю куда…и веди того, не знаю кого. И потом…, ты погляди на ребятишек из резерва. Все ж необстрелянные. Спрашиваю у одного, давно в разведке? Хотя сам вижу, они и в армии-то без году неделя. А он мне отвечает – только что приказом отдали, из пехоты, мол, набрали, из двух взводов. И сразу сюда! Так…посмотришь, вроде, бойцы…, а на деле…желторотые еще! А полковник ведь говорил, задание ответственное. Почему таких прислали тогда, цыплят? А потом…, Павел, он ведь и мне про то, чтобы самых опытных брать, ни слова не говорил. Это ж я сам, по собственной инициативе! Молчаливых, он сказал. Странно все это… И потом, на кой черт, такой толпой идем? Ну, двое-трое… Оно же и незаметней! А тут почти взвод!

«Сотрудник» издалека наблюдал за их тихим разговором и поджимал губы. Понимал, что о нем, но молчал.

Еще несколько раз останавливались на короткое время. Разведчики сердились, что не дали им взять с собой пайки. Почему, зачем? Куприянов, раздраженный долгой изнурительной дорогой, хмуро бросил «Сотруднику»:

– Почему пайки не дали взять, лейтенант? Люди выдыхаются. Что за боевая единица такая? Сил-то не будет, если чего…

– Это не мое решение. Полковника Ставинского спросите, когда вернетесь. Говорит, как кони к водопою будут к хутору идти – на запах сена…и каши.

«Сотрудник» холодно улыбнулся.

Младший лейтенант покачал головой и зло плюнул себе под ноги. К тому же, все промокли в стылой воде в двух коварных речках – в Случе и в Серегивке. Вторая хоть мелкая, а первую – прямо-таки вертело всю, она будто кипела, словно взбешенная весной. Два часа с четвертью потеряли в поисках брода. Хутора и села обходили далеко стороной; двигались нервно, прислушиваясь ко всему и всматриваясь в чащу, с опаской обследовали пустынные опушки и даже тихие поляны. Этих предосторожностей требовал Сотрудник.

– Наше дело – идти скрытно, – тихо говорил он Куприянову, оглядываясь вокруг, – Я эти места знаю: за каждым кустом может быть враг…, сволочь какая-нибудь. Шумнет, тогда все напрасно.

Прошли, наконец, Случ и углубились в сырой, темный и густой лес. Казалось, тут никогда не бывает солнца, сюда не заглядывает даже зверь, лишь грозно поскрипывают древние стволы деревьев да ссыпается на влажную, топкую землю кора. Вдруг в полусотне метрах восточнее что-то ахнуло и ураганом разнеслось по лесу. Потом еще и еще. Старый лес взволнованно ответил испуганным треском и хлопками падающих тот тут, то там сухих стволов. Ветер вдруг запутался в верхушках, во влажных кронах и обсыпал землю кусками бурой коры.

Отряд замер, мигом залег в холодную, еще не везде лишенную снега, землю. С правого фланга подполз заика Клим Климов и стал, краснея и надуваясь, что-то объяснять. Куприянов отмахнулся от него, но тот, нервничая, настаивал. Потом вдруг выпалил, как из ружья картечью дал:

– Т-т-т-ам ба-ба-нде-е-еровц-ц-цы с кем-то с-с-стреляются. П-п-партизаны…, д-думаю… П-п-поляки… Ш-ш-шапочки к-к-к-квадратные… Д-двоих у-у-убили… Г-г-гранаты рвут…

«Сотрудник» молча кивнул и положил Климову руку на плечо. Потом посмотрел на Куприянова, чуть сощурившись:

– Уходим на запад, младший лейтенант. В бой не вступать. Это не наше дело.

Куприянову почудилось, что «Сотрудник» даже чем-то доволен. Павлу тоже так показалось, потому что он уловил кривую усмешку – угол губ пополз к виску с пятнышком, похожим на синенькую горошинку. Эти взрывы и пальба были словно ориентиром, куда более верным, нежели любая карта. Оказывается, в безжизненной чаще все-таки теплится тайная жизнь, которая, в любой момент может быть оборвана, стать такой же прошлой, как валежник являет собой прошлое живого когда-то дерева. Павел с удивлением и даже с некоторым раздражением на мгновение прислушался к этим своим мыслям и тут же подумал, что они мешают делу, они – лишнее там, где неуместно любое рассуждение, кроме того короткого и ясного, которое ведет к исполнению задания.

Отряд быстро стал уходить к западу, сделав большой крюк. Пальба и частые взрывы еще долго были слышны. Эхо вольно разносилось по лесу, звонко билось о стволы, взлетало к лысым еще кронам. Ветер, завывая, беспокойно вторил ему.

Дошли до какого-то болота, остановились, обдумывая, как идти дальше – форсируя по старой, гнилой гати, которая с трудом просматривалась (видимо, местные когда-то очень давно ее проложили из срубленных стволов) или обойти с востока. Решили все же обойти – слишком непонятной была эта гать, и куда вела, тоже было неясно.

– Туманное дело, – задумчиво шепнул «Сотрудник», – Тут не пойдем. Не знаю я этой дороги…, и никто не говорил. Там, может, только охотничьи схроны, а, может, еще чего! Островок какой-нибудь? Или капканы и ямы на крупное зверье? Покалечимся…

– Какое же тут зверье? – издевательски усмехнулся младший лейтенант, – Разве что мы с вами?

– Обходить будем! – «Сотрудник» косо стрельнул холодным взглядом в Куприянова и отвернулся.

Куприянова искренне удивляло, что «Сотрудник» действительно не имеет карты. Но вел он уверенно, как будто постоянно видел ее перед глазами. Младший лейтенант раскрыл свою и протянул ее ему, но тот выхватил карту из Куприяновских рук и тут же, порвав надвое, втоптал в грязь у топкого болотистого берега.

– Вам же сказано было – никаких карт!

– Мне так не говорили…

– А сейчас говорят! Я знаю дорогу… Идем на восток, тихо…, скрытно идем. Хутор за болотами, верстах в десяти.

Отдышались и пошли, прислушиваясь к лесу. Но выстрелов больше слышно не было. «Сотрудник» приказал всем собраться ближе, подтянуться к колонне.

– Не хватало еще потерять кого-нибудь! – проворчал он недовольно.

– Да что вам тут дети, что ли? – бросил ему с раздражением Куприянов.

– Приказано дойти всем…, без потерь, младший лейтенант. И вернуть в том же составе.

Болото осталось далеко слева, лес чуть разрядился, даже пришлось обходить две светлые, по обыкновению тихие, опушки. Давно уже наступил вечер, становилось все темнее и темнее.

К хутору подошли ровно в полночь.

Почти целый день пути было пасмурно, низкие сизые тучи, распухшие не то от ледяного дождя, не то от снега, тяжело ползли по небу. «Сотрудник» поглядывал время от времени наверх и удовлетворенно покачивал головой. Ночь опустилась темной холодной плитой, без луны и звезд. Впрочем, луна и ясное звездное небо никогда не считалось в войсковой разведке желанной погодой. Но неожиданно, когда отряд ровно в ноль часов остановился на опушке леса, небо будто вспыхнуло – из огромной сизой дыры в тучах выплыла полноликая серебряная луна.

– Черт! – вырвалось у «Сотрудника», – Только тебя тут не хватало!

Он оглянулся на Куприянова и что-то шепнул. Младший лейтенант ничего не ответил, покосился на Павла и сделал знак рукой – «всем лежать, притаиться, ни звука». Тарасов повторил жест и девятнадцать человек тихо опустились на холодную весеннюю землю. Снега почти не было, только кое-где островками таились еще, точно лежалая и несвежая вата, небольшие плоские островки и малюсенькие, кривые сугробики. Хрустнула ветка под чьим-то телом, «Сотрудник» недовольно обернулся.

Луна продолжала мягко скользить серебреным лучом по небольшой полянке. В наступившей тишине послышалось беззаботное журчание недалекой воды. Все с замиранием сердца прислушались к этим неожиданным весенним звукам, и словно что-то очень далекое от войны коснулось их душ.

Шевельнулось что-то совсем рядом и тут же бойко зашелестело по земле. «Сотрудник» вздрогнул и приподнял руку.

– Да это заяц, товарищ лейтенант, – одними губами шепнул «Цыган», и уже с ослепительной улыбкой закончил – Вы не бойтесь, они по весне не кусаются…

Кто-то рядом хмыкнул.

– Я только дураков боюсь, – громче, чем шепот «Цыгана», ответил «Сотрудник», – Лежать тихо! Не шевелиться. Слушать.

Все замерли окончательно, тесно прижимаясь к земле. Прошло минут десять, становилось прохладно. Стылая земля тянула тепло из разгоряченных человеческих тел. Масса ее и масса этих тел были несоизмеримы в своей силе и требовательности. Павел вдруг подумал, что она, эта земля, так может вытянуть и всю жизнь без остатка, и покрыть потом собою то, что останется от человека. Он даже вздрогнул от этих мыслей. Он знал обязательное, непреложное правило разведки – никогда не думать о смерти во время выполнения задания и никогда не произносить этого слова вслух.

«Сотрудник» приподнял голову и вдруг сел. Куприянов с удивлением посмотрел на него.

– Тихо тут, – уже в полголоса сказал «Сотрудник», – Нормально всё. Мы уже пришли. Вон за той поляной небольшая березовая рощица, метров сорок в поперечнике, а за ней еще одна поляна, чуть большая, чем эта, затем речка. У речки три дома и водяная мельница. Нам нужен самый крайний дом, подальше от мельницы. Сейчас я пойду вперед, отряд последует метрах в двадцати за мной. Держать ухо востро! Не шуметь…, но и не отставать.

Он ловко вскочил на ноги. Все стали подниматься за ним следом, но он опять, как в первый раз приподнял руку и строго распорядился:

– Дойдете до второй опушки, остановитесь на кромке леса. Дальше я пойду один. Быть готовыми к бою, разобраться, занять боевые позиции. Чтоб обзор был…, ясно? За мной никому не ходить. Я зайду в тот дом, который с краю, потом выйду и махну рукой три раза над головой. Это значит – все встали в колонну и пошли в тот же дом. Места там всем хватит… Это мельника хата… Он наш человек.

– А на самой мельнице и в двух других хатах? Там кто? – подозрительно спросил Куприянов.

– Никого там нет. Брошено всё давно.

– А бендеровцы? Бандиты? Эти как? – Куприянов как будто не доверял спокойствию «Сотрудника».

– Эти далеко… Они по ночам, правда, кусаются, а по весне так особенно… – он с кривой усмешкой покосился на «Цыгана», – Но вы не бойтесь. Сейчас их здесь нет.

– Ну, ну…, – хмуро проворчал младший лейтенант.

«Сотрудник» неслышно двинулся через поляну. Луна в этот момент вдруг нырнула под толстое, набухшее одеяло облаков, и на землю вновь тяжело опустилась непроглядная тьма.

– Мы его так потеряем, – забеспокоился Павел, но Куприянов сжал его руку.

– Не нравится мне тут чего-то…, – шепнул он так тихо, что услышать мог только Тарасов, – Ты, земеля, иди последним…и слушай, слушай… Уж больно тут тревожно. Чую я… Нехорошо тут.

Выждав немного, отряд вышел след в след за «Сотрудником». Впереди шел младший лейтенант, замыкал колонну Павел. Двигались тихо, не тревожа даже влажных веток на земле. Действительно, после поляны и чуть более сорока метров редкой березовой рощицы вышли еще на одну опушку. Далеко впереди, у высокого берега реки, громоздилась каменная мельница с большими, пыльными арчатыми окнами. Кипела вода, обливая лопасти огромного черного колеса. Серая, бурная пена срывалась вниз и кружилась в водовороте бесчувственной тьмы. Метрах в двадцати от мельницы, на берегу речки, вольготно распласталась длинная деревянная хата, следом за ней еще одна, поменьше, а с краю, как и говорил «Сотрудник» – деревянный дом с глухой мансардой или чердаком, самый длинный и темный из всех. Вокруг хутора тянулась невысокая изгородь, сотворенная из толстых лежачих жердей, ворот не было, а лишь нечто наподобие пустой ровной арки с тяжелым, прямоугольным перекрытием поверху. Оттуда, в сторону березовой рощи тянулась грунтовая дорога, потонувшая в грязных лужах. Рощица стояла здесь чужой, словно светлая девушка забрела сюда из дальних краев и присела отдохнуть около недоброй, черной речки. Вокруг белой рощицы тяжело грудились темные, вожделеющие гиганты с грубыми, шершавыми телами и буйными, нечесаными шевелюрами, словно разбойничья шайка решала между собой, кто овладеет заблудившейся красоткой. Злобный скрип веток, треск грубой коры выдавал их животное нетерпение и еле сдерживаемую сладострастную ярость. Но рощица, уморившись от дальнего пути, тихо дремала, не ведая опасности и не зная коварства.

…Свет пробивался из двух окошек только последнего дома. Когда отряд добрался до поляны и тут же неслышно разбрелся вдоль кромки ближайшего леса, прячась за стволами деревьев, «Сотрудник» уже стоял под небольшим деревянным навесом на высоком крыльце хаты и ритмично постукивал кулаком по грубым перилам лестницы с незамысловатыми почерневшими балясинами.

Куприян и Павел с разных точек ясно видели это. Разведчики как будто вросли в землю, притаились.

Дверь осторожно отворилась наполовину, еле слышно скрипнув, на порог трусливо метнулся тусклый свет. «Сотрудник» на секунду затмил его собой и тут же исчез внутри хаты.

Тишина давила своей стылой неизвестностью. Казалось, вот-вот вспыхнет пламя, лопнет взрыв и пули с визгом и воем, сорвавшись с привязи, разорвут ту тишину на несобираемые части. Но все было так мирно, так тихо, а речка текла за домами с таким терпеливым журчанием, набирая силу лишь у черного мельничного колеса, что нервы постепенно распустились и кто-то даже негромко зевнул.

– Не спать! – шепнул Куприянов, – А то не проснетесь у меня…

Рядом беспокойно завозился «Цыган» и шепнул незнакомому пареньку из разведки резерва:

– Баба у него там…, у этого, у лейтенанта. Чует мое вольное сердце. У нас такой же орел был в Одессе. Мотей звали. Банду свою собирал и ходил ласкаться к одной…с Привоза. А хлопцы его ховались, кто где, думали, на дело пойдут…, а он натешится и обратно валит, довольный, как базарный котяра. Аж, лоснится весь, усами шевелит! Они его спрашивают, чего ты нас таскаешь за собой, Мотя? А он им в ответ – у меня без свидетелей нету никакого куражу в таком важном сердечном деле. Батя, говорит, при нас, при детях, мамку нашу любил…, по ночам…, мы не спим, слышим всё…, вот и у меня, мол, привычка такая теперь образовалась. Вы мне как дети…! Я ваш батька…

– Ну и чего? – глуповато приоткрыв большой красный рот, спросил солдат.

– Чего, чего! Оторвали ему после это самое дело…, которое для куражу, значит…

– Кто?

– Чего кто?

– Оторвал кто?

– Другая банда. Один из них тоже своих к бабам водил. Небось, и его батя приучил. А тут встретились…два, понимаешь, любящих сердца. Ну,…тот нашему Моте как саданет по главному сердечному оружию режиком… и отсек напрочь. По самые помидоры, значит…

– Ну!!!

– Вот те и ну! А ты как думал! Любовь, паря, это тебе, как говорится в народной песне, не фунт изюма! Так что, этот…с родинкой на роже, видать, тоже к своей зазнобе приперся. Сейчас в подштанниках выйдет из хаты и махнет, идите, мол, поглядите, какой я веселый уродился у батьки с мамкой!

– Ворошилов! – зашипел Куприянов, с трудом подавив улыбку, – Молчать! Несешь невесть чего!

– Есть, молчать, товарищ младший лейтенант, только это все чистая правда. Мне это верный человек говорил. Он у Моти в первых корешах ходил. А после, когда у того в штанах-то легче стало, даже лечить его в саму Москву возил. Ему там пришили чего-то… Железнодорожник какой-то помер…, говорят, был самый первый по этой чувственной части на всей московской железной дороге, а инструмент, который у Моти отсутствовал по причине его горячей любви, был у него, у покойника, просто на бабье душевное загляденье и чисто природную радость. Вот его и пришили нашему Моте. Суровыми нитками, чтоб не оторвался.

– Ну и трепач же ты, «Цыган»! – тихо рассмеялся Павел, – Во-первых, то не железнодорожник был, а пожарный. Во-вторых, не это самое дело ему пришивали, а язык, и, в-третьих, не Моте, а тебе, дураку. Видать, у пожарного тоже ума не много было, коли такой язык себе отрастил, да еще передал его эдакому дурню, как ты.

– Обижаете, товарищ старший сержант! – «Цыган» будто бы действительно обиделся, – Дюком Ришелье клянусь, чтоб он мне на голову плюнул! Чтоб он мне помочился на темя, коли вру! Мотя это был и железнодорожник с вот таким хреном, прямо навроде ихнего дорожного костыля! Мотя потом тот замечательный инструмент свой…железнодорожный, значит,…за сорок рублев на Привозе любознательным девкам показывал. Так и говорили – «иди, Мотя, кажи свое наследство слабому бабьему народу», а он шапку снимает, туда покидают, кто копейки, ну никак не менее полтинника, а кто даже и рубль кладет, Мотя, инвалид, сперва подсчитает, чтобы не меньше сорока целковых было, и штаны долой. Бабий народ «ах!» А он и доволен. Опять же и доход постоянный.

Опять кто-то засмеялся тихо. Но «Цыган» никак не унимался. Вдруг сказал с грустью:

– Только помер он потом… Народу его хоронило-о-о, ужас сколько! Особенно бабы… Вся Одесса, вот те крест на пузо! Может, только крайние инвалиды, которые без ног, …одна голова у которых, можно сказать, и та лысая, глухая, да слепая, и, конечно, малые детки не пришли, а так…прямо как первомайская демонстрация! Сначала думали разогнать…чего, мол, зря народу гужеваться, бузить, дескать, начнут…, а потом разобрались и позволили. Все ж таки, один у нас Мотя-то был! И операция у него очень известная, на весь мир, можно сказать.

– Отчего же он помер? – забеспокоился тот же солдат, которому «Цыган» первому начал морочить голову.

– Кто?

– Ну, этот, Мотя?

– Какой Мотя?

– Ну, у которого…того…железнодорожника-то инструмент?

– Кирка, что ли?

– Да ты того…! Издеваешься?

– Ну, чего ты ко мне со своим Мотей привязался? Если хочешь, я тебе потом адрес того доктора в Москве, который Моте помог, дам.

– На кой он мне?

– Так он и мозги в пустую башку вставляет. А сверху пилотку гвоздиком прибивает. Удобно! Спишь даже в ней, заодно и расческа не нужна.

Тут уже все стали возиться и тихо посмеиваться. Куприянов усмехнулся в темноте и весело блеснул глазами в «Цыгана».

В этот момент вновь скрипнула дверь, приоткрылась столь же немного, как в первый раз, и на двор неслышно скользнули двое незнакомых мужчин, по виду, как будто польских крестьян, а также мелкая женщина в сером коротком тулупчике и «Сотрудник». Он что-то строго им приказал, и они почти бегом кинулись вдоль реки, за мельницу. Оттуда в лес вилась кривая, скользкая от вешней грязи, тропинка, еле видная от того места, где затаились люди Куприянова.

«Сотрудник» постоял еще немного на пороге, потом поднял над головой руку и трижды завертел ею, как флажком.

– В колонну по одному! – негромко приказал младший лейтенант, и весь его взвод быстро разобрался на ходу.

Шли чуть пригнувшись и тревожно оглядываясь по сторонам. Вот вылетит сейчас длинная пулеметная очередь откуда-нибудь из леса! Вот хлопнет глухой выстрел! Потом, другой, третий, …десятый! Все, как на ладони, бей, точно уток на лету!

Один за другим с шумом ввались в дом, слабо освещенный двумя дымными керосиновыми лампами. Тяжело дышали, топали грязными подошвами по скобленному дощатому полу, с любопытством и недоверием оглядывались, не выпуская из рук стылого оружия.

То была просторная комната, уставленная грубой деревянной мебелью: длинный дощатый стол с двумя струганными лавками, два тяжелых одинаковых, как близнецы-братья, темных буфета и кованый, чудовищных размеров, будто гроб, сундук с огромным серым навесным замком. В дальнем углу немого чадила растопленная почти докрасна чугунная печь с медным чайником на конфорке, и прижималась к стене, почти рядом с печью, небольшая сухая поленница с заметанными вокруг нее сором и щепками. На темную мансарду, скорее похожую на чердак, вела крутая узкая лесенка. Над ней был распахнут квадратный люк, из которого поддувало сыростью.

– Вот здесь меня и ожидайте, – громко молвил «Сотрудник», когда все, наконец, ввалились в дом, – В тесноте, да не в обиде, как говорится. На двор не ходить, охранения не выставлять…, а то увидит кто…, ни к чему это. Сидеть тихо…, печь растоплена, вон кипяток в чайнике… Я вернусь с рассветом. И обратно пойдем… Вот и вся недолга!

– А пожрать! – вырвалось у всегда молчаливого огромного Антона Конопатова.

– Пожрать? – «Сотрудник» строго посмотрел на верзилу, – Пожрать дома. Потерпите. Я тоже голоден. Так легче двигаться…и весу меньше. Вы в разведку с сухим пайком ходите?

– Так то ж разведка, – недовольно проворчал «Цыган».

– Больно умные они у тебя, младший лейтенант, – покосился на Куприянова «Сотрудник».

– Других в разведку не берут, – усмехнулся в ответ Куприянов, – Им чужие мозги вставлять в черепушку не надо. Своих хватает.

Многие тихо рассмеялись, а «Сотрудник» недоуменно пожал плечами. «Цыган» горделиво приосанился и подмигнул почему-то Павлу.

Через несколько секунд «Сотрудник» осторожно приоткрыл дверь в крохотные сени, потом неслышно выскользнул на порог и нырнул в темноту. Он быстро, не пригибаясь, шел в сторону мельницы, за которой сразу начинался густой лес. Туда же, от мельницы, вела узкая, всего лишь для одной телеги, топкая дорога, совсем без колеи, как будто по ней уже очень давно не ездили.

– А тут, пожалуй, с осени не было никаких телег…, и мельница, похоже, с прошлого года зерно не мелет, хоть и вертится, – задумчиво проговорил Павел, – Помнишь, Куприян, у нас-то мельница, в Лыкино, когда встала? Когда урожая не было, возить стало нечего… Сначала засуха, потом…сам знаешь, чего… Не до земли тогда было, народ разбегался, кто куда. Хоть и чернозем у нас, какого нигде в мире нет! Так два года кряду и рассыхалась наша мельница… А тут чего? В прошлом году, говорят, был тут знатный урожай, хоть и война. Не в пример, конечно, нашему, как в старину бывало, но хлебушек все равно дали… Почему ж сюда зерно не возили? Война-то тогда еще далеко в стороне гремела. А хозяева здесь все ж таки справные, домовитые!

– То-то и оно! – вздохнул Куприян, – И я гляжу…чего-то тут не так. Вроде мельница, а вроде и нет.

– Я тебе вот, что скажу, командир, похоже, тут база была…у бандеровских отрядов. А чтоб никто посторонний не видел, мельницу закрыли. И слух пустили, что не работает она.

– Так, выходит, они где-то совсем рядом, если даже на телегах не ездили…, да и следов от машин я что-то не приметил. Маскируются, что ли? И от нас, и от немцев…

– Этот наш…, – Павел кивнул головой в сторону окна, – знает, где они. Пешком пошел. И не пригибается даже вовсе, как будто они его сразу по фигуре или даже по лицу признают. Надо бы все-таки выставить охранение-то.

– Вот ты и распорядись.

– Слушаюсь. Это мы сейчас организуем.

Разведчики разбрелись по дому, двое или трое полезли наверх, остальные, тяжело вздыхая, заняли пустые углы. Подниматься во весь рост и ходить мимо узких окон по дому Куприянов строго запретил. Все были голодны и злы. Тарасов поманил к себе Креповского.

– Юра, бери Крашенинникова Ивана, и поскольку вы парой всегда ходите, давай-ка на север от хутора, в лесочек, замрите там и на четыре глаза да на четыре уха…, чтоб заяц незаметно не пробежал. Понял?

– Слушаюсь.

Павел задумчиво посмотрел им вслед и также поманил к себе Коптева.

– Возьми с собой Костю Павликова и идите осторожно вдоль реки к мельнице. Пристройтесь там где-нибудь и наблюдайте. В случае чего, сюда с докладом. Ты, Коптев, сам понимаешь, что и как. Только гляди, не спать там. А то, боюсь, все не проснемся.

Коптев кивнул и махнул рукой Павликову. Тот быстро поднялся, взял ППШ и, ни о чем не спрашивая, вышел за ним следом в сени.

– Климовы, – крикнул Павел, – к окнам, наблюдать.

Оба заики тут же разошлись по хате и приникли к окнам, за которыми видны были только смутные очертания темного леса и в стороне, справа, верхушки березовой рощицы.

– Ворошилов… «Цыган»! Где «Цыган»?

– На чердаке он…, храпака уже дает, небось! – мстительно ответил тот, что так наивно доверился рассказу Ворошилова о хирургических новшествах.

– Поднимись к нему и через слуховое окно понаблюдайте за лесом, а, может, и за речкой, если оттуда видно. Она, вроде, неширокая, бурная…, но где-то тут может быть брод. И не спать!

– Слушаюсь, – хмуро ответил солдат и полез по лестнице наверх, – Балабол он, этот ваш «Цыган»…

– «Цыган» не балабол, – ухватил его за щиколотку Куприянов, – Парень шабутной, это верно, но дело свое знает! Всем бы так… А за тыловое разгильдяйство он свои наряды получает исправно … И отрабатывает!

Солдат покраснел и быстро закивал головой. Он тут же исчез в дыре, снизу теперь были слышны его острожные, крадущиеся шаги. Доска под ним прогибалась и поскрипывала.

Павел знал от Куприянова, что настоящая фамилия «Цыгана» была Романов, а не Ворошилов. Тот странным образом переживал по поводу своей «царской» фамилии и как-то уговорил одного милицейского пройдоху в Одессе за десять пачек сухого голландского табака переписать ему паспорт на революционный лад. Он выбрал фамилию «Ворошилов», потому что считал того истинным героем. «Цыган» даже за нож один раз схватился, защищая честь своего далекого, недействительного однофамильца. Кто-то усомнился в военных способностях командарма Ворошилова, назвав его трепачом и недоучкой. Тогда «Цыгана» самого порезали его же ножом, но фамилию он все же героически отстоял.

Павел сел у одного из трех окошек, рядом с Куприяновым. Сначала они о чем-то тихо перешептывались, но потом оба замолчали. Сказались усталость долгого пути, голод и нервное напряжение.

Ночь была тихой и холодной. Очень близко, за глухой стеной хаты, низко бурчала студеная Видринка, хотя в этом месте речка немного расширялась и как будто слегка успокаивалась.

– Похожа как у нас, – сказал вдруг примостившийся рядом на лавке Любомир Галич и улыбнулся, – Бьется, бьется вода, бежит, торопится и вдруг, будто устала…, выдохлась, спать прилегла… Поспит, подремлет и опять бегом! Хорошо!

– Тоскуешь, Любо? – спросил Павел, – Домой тянет?

Любомир тяжело вздохнул, беспокойно завозился на лавке, поудобнее отвалился к стене:

– Когда все кончится, я возьму свою шапку и бегом домой…в Македонию…

– Что значит, возьму шапку? – приподнял голову Антон Конопатов, – Это как?

– У нас так говорят… «возьму шапку», значит, попрощаюсь… Потому что, когда входишь в чужой дом, шапку снимаешь и кладешь ее на полку у двери. А другие приходят и смотрят, сколько шапок на полке… Если много, значит, хозяин хлебосольный, добрый. Уходишь – забираешь шапку. Место освобождаешь…для другой. Вот и я возьму свою шапку и домой!

Он опять глубоко вздохнул и мечтательно уставился в потолок.

– А мне некуда, – хмуро, очень тихо вымолвил Конопатов, – Никто и нигде не ждет Антона Конопатова.

Куприянов с удивлением посмотрел на верзилу, от которого за все время службы и десятка связных слов не слышал.

– Так ведь молодой еще…, – сказал младший лейтенант, – Все у тебя, Антошка, впереди. Вон парень-то какой ладный! И герой! Два ордена, медалей уже полная грудь. За тебя любая девка…с радостью…

– На кой я девкам? – Антон поднялся и сделал несколько быстрых шагов по хате, задев кого-то лежавшего на полу, – Говорить не умею, песен не пою, не пляшу…, я, командир, только того…стрелять могу, да двинуть кому-нибудь по шее… Это завсегда у нас!

Он вернулся назад, осторожно сел рядом с Галичем и посмотрел на него как будто даже ласково:

– А ты меня, Любо, возьмешь с собой в твою Македонию? Может, мне там подфартит?

– А что! Обязательно возьму! Это хорошо… Скажут, у Любо вон какой большой брат! – Галич тихонько рассмеялся.

– Я по молодости…сдуру…того…гоп-стоп, в общем. Наши слева – ваших нет! Слыхал? Даже срок получил…, да тут скоро война… Пустите, говорю, искупить… Правильный кум у нас был. Иди, говорит, Конопатов, на войну. На вон тебе справку, что отбыл всё по чести. Только гляди, не опозорь меня! Вот как сказал! Он за эту справку начальству три раза писал. Хороший был мужик, хоть и легавый. Вернусь живым, непременно в гости к нему поеду, гостинцев привезу, ордена покажу, медальки. А то как же! А потом можно и к Любо!

– Я тебя не понял, Антон, – Галич выпрямился на лавке и уставился прямо в лицо верзиле, широко распахнув свои и без того огромные карие глаза, – Что такое «гоп-стоп»? Что у тебя за кум такой? У нас кум – друг, сосед.

Антон отмахнулся, лег головой на стол, вытянув вперед огромные свои лапищи, и сразу, в мгновение ока, заснул. Он громко сопел и нервно подергивал ногой.

Павел покачал головой и многозначительно посмотрел на Куприяна. Тот кивнул и зашептал Тарасову в ухо:

– Я это знал. У него два срока – по малолетке за драку и потом еще за грабеж. Начальник лагеря, ну… «кум» вроде…, написал мне…еще в прошлом году. Я ему запрос отправил…на всякий случай… Говорит, как война началась, так этот покоя себе не находил, метался, точно зверь. Очень его немчура, выходит, огорчила. Да кто их знает, чего у них, у таких-то, в дурьих-то башках? Может, и в самом деле дурь, а может и нет. Насчет того, что «не опозорить», так это брешет…, обычная уголовная бравада. У него же дома-то и в самом деле никогда не было. Зона да общага. Между двумя отсидками вкалывал на каком-то заводе в столице. Туда пришел, оттуда и ушел. Вот такая она, жизнь-то! А боец он, сам знаешь, славный! И парень, видать, хороший… Бывает же такое!

Он оглянулся на Антона, потом опять зашептал:

– Я вот, знаешь, чего думаю…, вот кончится война, добьем гада в его логове…сотрем к ядреной фене, чтобы и духом его не воняло…, распустят нас… Куда, скажем, Антошка пойдет? Ни кола, ни двора! Опять за свое? За старое? А таких, знаешь, сколько! В войсках, на флоте! И ведь герои! А беспризорных нынче? А? Вот то-то и оно! Завьюжит их после, только держись! А им чего – убивать научились, силушки хоть отбавляй, делать нечего, жить негде…, какая у них специальность гражданская? По карманам тырить, да это… «гоп-стоп»… Вот чего я боюсь, Паша! Кто ж с ними заниматься будет? За химоту и к тому же «куму»! Победители! Для них, брат, война, как сама жизнь. Ни дать, ни взять – жизнь! Потому они и отчаянные, смерти не боятся. Я таких перевидал ужас сколько! Вон штрафники… Тоже…народ… Ими дыры затыкают, а они рты разинут и в полный рост…

Павел сонно кивнул. Если бы он только в этот момент знал, как это уже близко к нему, как это скажется после всего, что с ним вот-вот случится.

– Так я на них насмотрелся, – продолжил тихо Куприянов, – Отчаянная братва, а глаза больные у всех. Смотрят, как просят чего! А дать-то нечего… Бог подаст! Среди них много уголовных в прошлом. Говорю ж, дыры ими затыкают, а иной раз почти без оружия идут…, в бою трофейное добывают, с финками прямо в окопы валятся и давай там месить! Так я совсем по-другому на нашего Антошку стал смотреть. Жаль мне его! Сирота круглый, беспризорник в прошлом…, ну и пошел по ихней стежке-дорожке! Парень крепкий, огроменный…, они его и приручили, гады.

– То гады, то не гады! – усмехнулся Павел, – Тебя не поймешь!

– Гады! – рассердился Куприян, – Конечно, гады! …И не гады…понимаешь? Не все, Паша! Не все! Россия-матушка… Бунтарей-то много… Сами не понимают, чего творят. А может, наоборот понимают? А? Я их разных повидал… Сам знаешь, рассказывал… Там и гады были и …не гады, очень даже не гады… У них там своя особенная жизнь…, вход рупь, выход – три. Кругом люди, Паша, люди…

Павел неопределенно пожал плечами и опустил голову. Куприянов замолчал, уставился в темное окно. В том краю, откуда они оба происходили, о бунтах и бунтарях говорить уже давно было не принято, потому что это было также опасно, как и бунтовать.

В доме стало совсем тихо, только время от времени под кем-нибудь скрипнет половица.

Была уже середина ночи, небо все еще висело черное, низкое, непроглядное, когда вдруг с грохотом распахнулась дверь, и в комнату ворвался Иван Крашенинников. Он заорал, задыхаясь:

– Командир! Командир! Прут они! Много их! Вдоль леса залегли…

В этот же момент из квадратной дыры в потолке свесилась голова «Цыгана»:

– Видел! Видел только что! У реки их тоже рыл двадцать, не меньше! Притаились, сволочи!

– Кто! Немцы? – Куприян вскочил на ноги.

– Кто их разберет? Ползут…

В это мгновение у мельницы залился ППШ, за ним еще один, раскатисто грохнула граната.

– Коптев стреляет! – выкрикнул Павел, – Они там с Павликовым в секрете!

Весь дом заходил ходуном – солдаты припали к окнам, еще двое кинулись наверх, на чердак, в сени выскочило сразу трое, и тут же, вышибив дверь, вывались во двор. Первым среди них был Темирбаев. Все трое залегли вдоль фасадной стены дома, и в их сторону из леса немедленно заколотил, засвистел град пуль. Зазвенели, посыпались окна. Кто-то вскрикнул и отвалился от одного из окон, еще кто-то тяжело упал на пол, захрипел. От стены отлетел и Галич, схватился за горло и, отчаянно вращая карими своими глазами, сполз на пол. Пули летели наугад, но в хате было невообразимо тесно и непременно каждое мгновение кого-нибудь задевало.

– Рассредоточиться! – заорал Куприянов, – На выход еще двое! Занять оборону!

Крашенинников выскочил во двор и, поливая от бедра из автомата, широкими сильными прыжками скрылся в темноте. Он спешил к Юре Креповскому, оставшемуся в засаде за оградой хутора. Тот уже стрелял с колена в сторону леса короткими очередями. Темноту разорвала яркая вспышка, оглушительно грохнуло что-то и сразу стало видно, как Креповский вскинул вверх руки и тут же слился с землей, осев на нее.

Павел вышиб ногой окно вместе с рамой и тут же наугад пустил несколько длинных очередей в лес. Дом в одночасье залился нестерпимым треском, удушливо завоняло порохом. Дико, истерично визжали пули, влипая в стены, в немудреную мебель, плющась и рикошетя о горячую металлическую печь. Из нее с шипением вылетели головешки, и тут же огонь занялся по дощатому полу. Кто-то кинул на огонь шинель и тут же замертво упал на нее сверху, раскинув руки. Что-то бешено кувыркалось и звенело по всему дому. С полок буфетов полетели осколки глиняных горшков. Смерть закрутилась, заверещала на все лады в окруженном со всех сторон доме.

– Патроны берегите! – пытался перекричать пальбу Куприянов, – Черт! Говорил же взять еще боекомплект! Так нет же!

В этот момент сначала одна пуля и тут же за ней еще одна отбросили его от окна. Куприянов рухнул на пол. Павел с ужасом оглянулся, хотел было кинуться к нему, но огонь из леса стал еще плотнее, еще настойчивее. Он прижался спиной к стене.

Куприянов попытался подняться, подползти к углу комнаты, но руки его подламывались, из горла, на губы темной черной струйкой побежала кровь. Правая нога вытянулась, словно одеревенели мышцы, мелко задрожала. Он закричал от нестерпимой боли и сник.

В комнату ввалился Коптев, его лицо было страшно разбито, лоб, нос, губы залиты черной кровью, левая рука безжизненно повисла, а в правой он держал все еще дымящийся ППШ.

– Пусто! Пусто! – простонал он, – Патронов нет! Павликов убит. Прут они…, со всех сторон. Бендеровцы это! Злые гады! Матерятся!

Он упал на одно колено и пополз к Куприянову, обхватил его за плечи и что-то стал быстро шептать. Куприянов с расширенными глазами оттолкнул его:

– Врешь! Ошибся ты! В темноте ошибся!

Но Коптев сплюнул пенящейся кровью и отвалился к стене.

– Слышь, Тарасов! – закричал как будто в истерике Куприянов, – Тарасов, ко мне!

Павел попятился от окна, быстро присел рядом с Куприяновым.

– Слушай, Паша! Слушай меня! – Куприян торопился, – Коптев видел их близко. Это бендеровцы, бандиты! Их ведет «Сотрудник». Он там, с оружием, с ними…

– Да ты чего! Бредишь!

– Молчи! Я Коптеву доверяю. Он легавый…, такие не ошибаются… У них глаз… Проверь, Паша… Пошли кого-нибудь…или сам сходи…

– Тарасов! – послышалось из угла, где был Коптев, – Ты сам проверь! Если не веришь…, но я видел лично! Он это! Даже командует ими. Слева, у мельницы…, сейчас думаю, уже здесь, рядом. За домом они.

Сверху слетел «Цыган», свалился рядом с Куприяновым на пол и, разинув широко рот, разбрызгивая слюну, страшно зашипел:

– Командир! Там этот…лейтенант с ними. Стреляет, гад, в нашу сторону! Клянусь римским папой, он это!

У «Цыгана» была прострелена шея слева, пуля, наверное, застряла в ней, потому что видно было только входное отверстие, из которого пенистой струей била кровь. Он пытался остановить ее, зажимал ладонью, но кровь обтекала руку и сочилась сквозь пальцы. Цыган побледнел и отвалился на бок. Ноги его несколько раз конвульсивно дернулись. Стрельба на чердаке прекратилась, что-то сильно и жестко ударило, через черную дыру метнулось вниз короткое пламя, раздался отчаянный, мальчишеский крик. И все вдруг стихло.

Не слышно уже было стрельбы и во дворе. Кто бы мог предположить, что целый отряд разведчиков будет уничтожен всего за несколько минут!

Кто-то зло заматерился с сильным украинским акцентом и в сени через распахнутую дверь в это же мгновение влетела граната. Взрыв потряс дом, огонь столбом взлетел к потолку, несколько тяжелых досок с треском грохнулись на пол, нестерпимый жар ударил Павлу в лицо. Коптев вскочил было на ноги, но мощной, тупой волной ему на мелкие осколки раскололо голову, кровь с густой серой массой брызнула по стенам.

Куприянов дернулся всем телом, громко застонал и схватил Павла за плечо скрюченными от боли пальцами.

– Паша! Паша! – стонал, закатывая глаза Куприянов, – Ты живой? Ты не ранен? Убиты все, Паша! И я убит! Умираю, брат! Беги! Беги, пока можешь! Дойди до наших, до полковника Ставинского дойди! Доложи – «Сотрудник» предатель! Он сдал нас всех. И еще…Паша…найди его, сволочь эту! Отомсти, земляк! Убей, зарежь, поруби, живьем пожги гадину эту! Двадцать хлопцев! Двадцать лучших разведчиков! Вот почему он не разрешил брать боекомплект! И пайки не взяли…, чтобы ослабли все. Полковник велел взять, а он запретил. И без карты шел. Он их, он бендеровец! Или, может, даже немец? Шпион!

Павел обхватил Куприянова за грудь, потянул к себе:

– Я не могу, не могу! У меня еще есть патроны… Куприян! Я до конца тут…

– Иди, иди! Я приказываю! – Куприянов со стоном отпихнул руками Павла, – Кто-то же должен дойти. Бегом, старший сержант Тарасов! Выполняй! Пашка! Выполняй, земеля! А то ведь уйдет гад! Найди, найди его потом! Пусть за ребят ответит! За меня… за меня…

Куприянов откинул голову и затих. Один глаз у него был приоткрыт, второй заплывал черной кровью. Павел зарыдал в голос, вскочил. В сенях послышалась возня, глухие сильные удары.

– Козлы! – рычал кто-то отчаянно, – Петухи! На, возьми, сука! Попробуй, пощупай Антошку-Шифоньера! А-а-а гады!

В узком, темном пространстве сеней с наседавшими на него людьми бился в рукопашную громила Антон Конопатов. У Павла вдруг стрельнуло в голове, что так, видимо, звали его в лагере или на жиганской воле – Антошка-Шифоньер, за рост, за природную мощь. Бойко затрещал немецкий «шмайсер», очень и очень близко. Огромное тело Конопатова отбросило назад, в самый темный угол сеней, что-то металлическое, тяжелое загрохотало, упало на пол.

Павел вскочил на ноги и тут же кинулся к квадратному люку над головой. Он мигом взлетел на чердак, заваленный закопченным сеном, и кинулся к слуховому окошку в дальнем углу. Павел неожиданно наступил на тело, с испугом посмотрел себе под ноги и вдруг увидел разинутый рот того доверчивого солдата из разведки резерва. У солдата был страшно разворочен живот. Он был мертв. В углу неподвижно лежало еще два человека. Павел сразу узнал Климовых. Они, видимо, во время стрельбы кинулись наверх, но их тут одновременно достали автоматные очереди, а потом уже покрыло взрывом гранаты. Заики так и упали замертво друг на друга.

Павел услышал, что в доме быстро ходят какие-то люди. Он лег на живот и подполз к приоткрытому люку. Прямо под ним стояло двое – один как будто в немецкой форме или, может быть, очень похожей на нее, без погон, в шапочке с длинным матерчатым козырьком, и второй – без головного убора, светловолосый. Он вдруг резко повернулся боком, что-то стал быстро говорить по-украински, скороговоркой, с распевом, и в этот момент Павел ясно увидел его висок с синей, похожей на горошину, нежной родинкой.

У Павла перехватило дыхание. Он подтянул к себе ППШ и медленно поднес ствол к щели. Вдруг человек с родинкой хлопнул того, что был в шапке с козырьком, ладонью по плечу, громко рассмеялся и тут же, почти бегом, исчез из вида. Павел услышал его крик:

– Стой! Стой! Да нет у них ни хрена! Без документов они.

Он разглядел, как кто-то шарил по карманам убитых, а «Сотрудник» поторапливал, чтобы уйти отсюда поскорее.

Отряд был уничтожен полностью. В живых остался один лишь Павел. Но сейчас они начнут пересчитывать трупы и поймут, что он ушел. И тогда его буду искать. А ведь карт нет, дорогу он помнит плохо. Они же здесь, как кошки в темноте видят. И знают каждый уголок, каждое деревце, каждую кочку! Надо уходить! Надо оторваться как можно дальше и идти к своим. «Сотрудник» предатель! Если не Павел сообщит об этом, то кто? Это приказ Куприянова, приказ командира. Это последняя, отчаянная просьба друга, односельчанина… Он найдет эту продажную сволочь! Он его на куски порвет! Пятнышко с горошинку! Раздолбит он ее собственным кулаком! Грязная тварь! Двадцать человек! Двадцать разведчиков! Гадина! Гадина! Гадина!

Павел вдруг понял, что беззвучно рыдает. Во второй раз в жизни. Первый раз тогда, над убитым им немецким майором и над гауптманом. А теперь над своими, над теми, из-за которых тогда он убил майора и кто удавил гауптмана.

Слезы заливали лицо, разъедали глаза, натужно рвали душу. Он пополз к слуховому окну.

Павел почти не помнил, как выполз на крышу, как спустился по какой-то жерди вниз, к реке, как влез в ледяную, мартовскую воду и поплыл на противоположный, недалекий берег. Он ясно слышал сзади короткие выстрелы, крики, певучий украинский говор, злой русский мат.

«Добивают, добивают, сволочи!» – думал он и колотил руками по воде. Намокшие ботинки, шинель тянули вниз, но он не собирался здесь тонуть. У него теперь была большая и важная цель.

Тарасов выбрался на берег и понял, что, если не будет двигаться, непременно замерзнет. Он сбросил шинель, выжал ее, насколько это было возможно лежа на мокрой, холодной земле, вновь надел ее и, поднявшись на дрожащих от напряжения ногах, кинулся в лесную чащу. Он остановился только минут через пятнадцать. По лицу, за ворот тек липкий пот. Павел тяжело дышал. Он отделил от ППШ диск и заглянул в него. Там было всего четыре патрона, еще один оставался в стволе. Это было все, чем располагал заместитель командира разведвзвода старший сержант Павел Тарасов.

Павел двинулся на восток, откуда пришел его погибший отряд. Он должен был еще раз форсировать те же речки на левый берег и попытаться найти обратную дорогу. Он не мог обратиться за помощью ни к одной советской части, потому что у него не было документов и к нему не могло быть никакого доверия. Что он им скажет? Что советский офицер, контрразведчик предал врагам отряд советских же солдат? Можно ли такое вообразить! Можно ли в такое поверить человеку без документов, почти без оружия! Никто не станет разбираться с ним слишком долго. Чего доброго, шлепнут свои же, и тогда уйдет от его святого возмездия предатель – человек с нежной родинкой на виске! Он должен был дойти до полковника Ставинского и сообщить ему о том, что случилось на хуторе Самохова Мельница в пяти верстах от Мочуланки, у быстрой речки Видринки, в темную, холодную ночь с 4 на 5 марта 1944.