«Это уже было. Я постаралась забыть. А не надо было забывать. Не надо было себя обманывать».

Она не ждала, что Антон ее догонит, станет что-то объяснять. И не потому не ждала, что объяснять было в общем-то нечего… Услышать сейчас его шаги, увидеть его лицо, протрезвевшие его глаза – зачем?

Нэла вспомнила, как он сказал «хозяин-барин» и «так оно на самом деле устроено», и вздрогнула от отвращения.

Как она старалась ничего не замечать! Как уговаривала себя, что все не так плохо, театры набиты битком, на улицах иллюминация как в Париже, и вечно что-нибудь празднуют, и вот восстанавливают гербольдовский дом… Какая глупость! В любую минуту тебе напомнят, что ты никто, что так оно и должно быть, чтобы ты был никем, и все, что ты сделал, во что вложил всего себя, разрушит та же сила, которая разорила и дворец на Мойке, и жизни человеческие – никуда она не делась, наоборот, крепнет с каждым днем. Этой ночью она разрушила дом, в котором было что-то, чего не съешь и на себя не наденешь, и зачем делать вид, будто не понимаешь, что за сила такая, зачем, как страус, прятать голову в песок, хотя страус, кажется, голову не прячет, что-то такое она про страуса читала…

«Он всегда хотел быть в силе, – подумала Нэла. – И он не изменился по сути, я же сразу поняла, как только его увидела. Значит, не изменился и в этом, и все мне только мерещилось».

Она шла по Невскому к вокзалу, вглядываясь в дома, медальоны, барельефы, кариатиды, в клодтовских коней, показавшихся впереди над Фонтанкой.

«Чтобы зреньем напитать судьбы развязку…»

Совсем о другом это было сказано, конечно, – о предчувствии гибели, а не о том, как сорокалетняя дура обманывала себя, а потом поняла, что делать этого было не нужно, а теперь думает, что она страдает. Кому дело до ее судьбы! До холода у нее в груди, до бессмысленности ее существования… Никому и не больше, чем до разрушенного этой ночью гербольдовского дома.

«Дело не в том, что мы разные… Нет, в том. Мы в самом деле разные – он хочет быть хозяином жизни. Хозяином-барином. – Нэла усмехнулась, но не почувствовала, чтобы ее губы хотя бы дрогнули при этом. – Он на все ради этого пойдет. И с собой что угодно позволит сделать, и растоптать все, что ему дорого, да и что ему дорого?»

Нэла спустилась с Аничкова моста и остановилась у воды.

«Так было уже, – повторила она. – Зачем я пыталась это забыть?»

Комната, которую Антон снял в коммуналке на Рождественском бульваре, была, конечно, далека от роскоши и даже от простого уюта, а ванна, стоящая посередине общей кухни и огороженная с четырех сторон фанерой, и вовсе вызывала недоумение. Зато дом был такой московский, настоящий старый московский доходный дом, что это примиряло с новой действительностью, в которую Нэла приехала потому, что жизнь в действительности прежней показалась ей без Антона бессмысленной, и потому, что была беременна.

Про беременность она узнала незадолго до своего отъезда из Бонна, и это внесло в ее намерения окончательную ясность. Она едет к мужу, потому что ждет от него ребенка, и какие еще аргументы нужны кому бы то ни было, а главное, ей самой? Этих вполне достаточно.

Антон ее приезду обрадовался, в этом не было ничего удивительного, он радовался ей всегда. Про беременность сказал:

– Может, двойню родишь?

– Ты хочешь двойню? – удивилась Нэла. – Почему?

– А ты б тогда больше и не заморачивалась, – объяснил он. – Особенно если девочка и мальчик.

Нэла рассмеялась такой его бесхитростности – впрочем, муж ее никогда не «заморачивался» тем, что других мужчин пугало, – сообщила, что двойни нет, а есть, скорее всего, мальчик, точно определить еще нельзя, но ей так почему-то кажется, а пока до родов далеко, она поищет работу. Антон ответил, что работать ей не обязательно, но если хочет, то на здоровье, и Нэла устроилась на полставки в Музей изобразительных искусств с ощущением, что все сделала правильно и все поэтому будет теперь так, как она и сказала себе в наполняющейся утренним светом боннской квартире: «Я поеду в Москву, буду жить там с Антоном и буду счастлива».

Антон работал в представительстве липецкого холдинга – его устроил туда дядька Константин Иванович, – потом работу поменял, а когда Нэла спросила, на что поменял и почему, то ответил неопределенно. Уходил он из дому рано, возвращался поздно, что на прежней работе, что на новой, был охвачен азартом, получал много, то и дело тащил Нэлу в какой-нибудь из бесчисленных московских ресторанов – его любопытство к еде было неистребимо, – и выглядел таким довольным жизнью, каким она никогда его до сих пор не видела.

Почему это так, что его в новой этой жизни привлекает, объяснить он не мог, а может, и не хотел. Наверное, Нэла встревожилась бы этим, но не успела: у нее случился выкидыш. Это произошло так обыденно, так как-то само собою, что она не успела даже испугаться – стало плохо на улице, забрала «Скорая», отвезли в Первую градскую, сделать ничего не смогли, через три дня выписали. Родители были в отпуске, брат с женой водили по врачам маленького Вадьку, встревожившись его странным замкнутым состоянием, и незачем было беспокоить родственников тем, чего все равно уже не изменишь.

Антон уехал в командировку на Урал, сообщить ему о случившемся Нэла не могла, потому что не знала, как его найти. То есть нашла бы, наверное, если бы хотела, но – не хотела. Она представляла, как он станет ее успокаивать и не сможет скрыть того, что будет в его успокаивающих словах: равнодушия к произошедшему с нею.

Да, равнодушие, лишь слегка припорошенное любовью, было главное, что она почувствовала в нем по отношению к себе с первого же дня в Москве. Лежа на койке в унылой больничной палате, Нэла не могла уже скрывать это от себя. Равнодушие к ней вдруг стало обратной стороной его лихости, его азарта к жизни, понимать это было тяжело, но не понимать – малодушно.

Антон вернулся на следующий день после того как Нэлу выписали из больницы, случившимся расстроился, но не слишком, а вернее, как-то не принял это во внимание – настолько не принял, что стал целовать ее ночью, прерывисто дыша, и обнимать с обычной своей настойчивостью, и только когда Нэла заплакала, спохватился и стал успокаивать ее с той пронзительной нежностью, которую она так любила в нем. Но даже рядом с ним, спящим, когда голова ее лежала на сгибе его локтя, Нэла уснула только под утро, так сильна была ее тоска, так неизбывна.

Проснулась она утром поздно, Антон уже ушел на работу, и, может, это было к лучшему. Что она сказала бы ему – жалей меня, выполняй мои желания?

Желаний она в себе никаких не находила. Это было для нее непривычно, потому что всегда она бывала чем-нибудь увлечена, а значит, ей чего-нибудь хотелось, – но объяснимо, и должно было со временем пройти; природного здравого смысла у Нэлы было достаточно, чтобы это понимать. И даже лучше, что ей приходится выкарабкиваться из своей тоски в одиночестве, не делая мужа свидетелем неожиданных слез, приступов мрачности и тоски.

Она долго думала, что это лучше, пока однажды не осознала, что Антон приезжает вечерами все позже и пьяный или не приезжает совсем, что в Италию они весной не едут, хотя собирались, что она ничего не знает о том, чем он занят, а если спрашивает, то получает ответ, что рабочий день у него не нормированный, что ему уже не скрываясь звонят домой какие-то женщины, говорят, что по работе, но голоса у них при этом насмешливые… Что, включив в темноте ночник, она видит на его плечах такие откровенные, такие сизо-алые следы чужих поцелуев, что делать вид, будто она их не замечает, глупо и отвратительно.

– Что ты?..

Антон проследил за ее взглядом, скосил глаза на свое плечо. Протянул руку, взял с тумбочки сигареты, закурил. Он не курил раньше в постели, она не заметила, когда начал.

Дым повис в комнате, как молчание.

– Что я должен тебе сказать? – проговорил он наконец.

– Ничего. – Нэла чувствовала, что у нее немеют губы. – Ты ничего мне не должен.

Только произнеся вслух, она поняла, что это правда. Что их связывает, кроме эфемерных нитей, которые не знаешь как и назвать? Протягиваясь из коротенького общего прошлого, они истончались в настоящем все больше, и вот исчезают, обрываются теперь, прямо в эти минуты, когда она смотрит на сизые пятна на плечах своего мужа.

Когда им с Ванькой было по четырнадцать лет, мама узнала о папиной измене. Как родители ни скрывали это от детей, совсем скрыть не смогли – это был год отчуждения, отчаяния, физически ощутимого напряжения. И когда наконец, будто лопнула натянутая струна, все это разрешилось, и медленно, осторожно, но все более определенно начали восстанавливаться прежние отношения, и стало понятно, что это происходит после прощения, Нэла поняла, как тяжела эта работа, именно работа, на которую нужно не только решиться – еще выполнить нужно суметь.

Но родителям было ради чего на эту работу решаться – все, что интересует человека в жизни, и радует, и печалит, и возмущает, и воодушевляет, было у них общее. А что связывает ее с мужчиной, который смотрит на нее сейчас исподлобья потемневшими синими глазами? Несколько общих лет, которые теперь кажутся уже и не бывшими? Ребенок, который оказался несуществующим так скоро, что как будто и не существовал вовсе?

«Мне даже не хочется услышать, что он ответит, – холодно, будто не о себе, подумала Нэла. – И чего ради ждать, когда это произойдет в следующий раз, и в следующий, и еще? И разве только это?..»

– Ну да, сказать нечего, – словно расслышав ее мысли, усмехнулся Антон. – Так оно на самом деле устроено. Я в команде, правила такие… Я жить хочу по-настоящему! – вдруг выговорил он с такой страстью, которая не относилась к Нэле даже отзвуком. – Не на тележке трюх-трюх, а…

Он осекся.

– А на лихом коне по степям. Битвы, сокровища, любовь, – в тон ему усмехнулась Нэла.

– Это, что ли? – Антон хлопнул себя ладонью по плечу, по сизому пятну. – Любовь здесь ни при чем. – Голос его дрогнул. – И вообще не в этом дело.

Он не лгал – женщина, которая так страстно зацеловала его плечи, вряд ли значила в его жизни слишком много, это Нэла понимала. Но что вообще имеет для него значение? Что для него настоящая жизнь, к которой он рвется так безоглядно?

Бесконечно можно было задавать себе подобные вопросы, но не было в этом толку, и еще меньше толку было в том, чтобы задавать такие вопросы ему.

Назавтра Нэла уехала в дом на Соколе, а через неделю вернулась в Бонн. Впрочем, понятия «вернуться» и «уехать» перепутались у нее в голове, и не в голове даже, а в жизни, но и это уже не имело значения. Перепуталось все, действительность превратилась в какую-то глицериновую субстанцию, Нэла не понимала, что ее жизнь теперь собою представляет, и живет ли она вообще.

Первое событие, которая она осознала именно как событие, как нечто имеющее смысл, были слова Марион:

– Я думаю, ты должна приехать ко мне в Берлин.

С Марион встретились в боннском квартирном бюро, куда Нэла пришла снимать квартиру, а Марион сдавать свою. Нэла не считала их студенческую дружбу особенно близкой, но вдруг оказалось, что Марион понимает, что с ней произошло, гораздо лучше, чем, может быть, понимает она сама.

– Ведь ты хотела учиться в Берлине, и теперь ты можешь это сделать, – повторила Марион. – Я тоже пропустила несколько лет между бакалавриатом и магистратурой, но это нормально. Нам нужно было время, чтобы понять, чего мы хотим, и мы дали себе это время.

Она сказала об этом с такой невозмутимостью, как будто Нэла, как и она, провела это время в путешествии по Южной Америке. Но невозмутимость ее не показалась Нэле холодной, наоборот – окутала такой воздушной ясностью, в которой она впервые почувствовала, что может дышать, чего-то хотеть, к чему-то стремиться, а не плыть в вязкой жиже, в которой стремиться к чему-либо бессмысленно.

И дальше эти островки смысла стали появляться все чаще – когда Нэла подала документы на магистерскую программу в Берлине, когда получила подтверждение, когда они с Марион сняли квартиру в Моабите…

В эту квартиру Антон приехал через год. То есть не в квартиру приехал, а ждал Нэлу на лавочке под липой и окликнул ее, когда, возвращаясь домой поздно вечером после спектакля в Комише Опер, она вошла во внутренний двор с улицы.

Сердце у нее замерло, когда она его увидела, но тут же забилось снова, хоть и не ровно, но почти.

– Что улыбаешься? – спросила она, глядя в его глаза, поблескивающие в свете окон.

Да, она уже могла смотреть на него, разговаривать с ним. Все-таки прожитый отдельно от него год как-то… выправил ее. Да и его тоже, наверное. А впрочем, при чем здесь он – у него все по-другому. Интересно, откуда знает, что она в Берлине? У Вани спросил, может.

– Рад тебя видеть, вот что, – ответил он. – Как твои дела?

– Хорошо, – кивнула она. – В универе учусь.

– Ты же выучилась уже, – удивился Антон.

Все-таки он не изменился, это ей только показалось при первом на него взгляде. Да, черты лица утончились, жесты тоже, но стоило малейшему чувству – самому обыкновенному удивлению – охватить его, как все в нем сделалось прежним.

– В магистратуре теперь, – сказала она. – А ты зачем приехал, Антон?

Ей хотелось произнести вслух его имя и посмотреть, что будет. С ней что будет.

Ничего страшного не произошло. Она даже как-то спокойнее себя почувствовала, назвав его по имени.

– С тобой поговорить, – ответил он. – Посидим где-нибудь?

Нэла пожала плечами, и они вместе вышли из двора на улицу.

– Куда ты хочешь? – спросил Антон.

– Все равно, – ответила Нэла, но, сообразив, что сейчас он позовет ее ужинать, благо все кухни мира представлены в Моабите на каждом шагу и экзотическими блюдами благоухает огромный старый крытый рынок, поспешно добавила: – Пойдем к реке.

По берегам Шпрее шла обычная вечерняя берлинская жизнь; было в ее оживленности что-то подбадривающее.

Нэла спустилась по гранитным ступенькам к воде. Антон пошел за нею. Она присела на корточки, окунула руки в воду, провела мокрыми ладонями по лицу. Это успокоило ее окончательно, и она спросила:

– Так о чем ты хотел поговорить?

– Может, вернешься? – спросил он.

– Не вернусь. О чем еще?

– Только об этом. Глупо вышло, Нэл, – помолчав, сказал Антон. – Я себе этого не прощу. А ты… Может, простишь?

Она молчала. Совсем забыть его не получилось, это так же ясно, как и то, что он не изменился. Может быть, только пока не получилось его забыть, наверное, получится, скоро или не очень. Но как бы там ни было, начинать все заново не имеет смысла. Именно потому, что он не изменился. Он не может измениться. Даже если вокруг него начнет рушиться мир и обломки будут с воем пролетать в сантиметре от его головы, он точно так же взъерошит надо лбом вихор, проведя по нему пятерней, и все равно когда-нибудь явится домой с исцелованными плечами и скажет, выгребая мятые деньги из карманов пиджака, что так оно устроено и что он хочет жить, а не прозябать.

– Зачем тебе мое прощение? – Нэла пожала плечами. – Да и не в изменах твоих дело.

– А в чем?

– Я тебе не нужна, – глядя в его глаза, сказала она. – Ты себе такую жизнь выбрал, что и не заметишь, есть я или нет.

Глаза по-прежнему были такие, что в них хотелось провалиться. Если бы жизнь на этом закончилась, то она так бы и сделала. Но не закончится на этом жизнь, только разрушится, и лежи потом, придавленная обломками, и неизвестно сколько это будет длиться.

– Слишком у нас с тобой отношения сложносочиненные, – поморщился Антон.

Слово в его лексиконе показалось таким же новым, как в гардеробе плащ; раньше ничего длиннее куртки не надевал – говорил, мешает.

– Не знаю, – пожала плечами Нэла. – По-моему, предельно простые у нас отношения. Тебе нужен развод? – спросила она.

– Как хочешь.

Может быть, хочет жениться. Может быть, нужно на ком-то жениться в той команде и по тем правилам, которые он над собой признал.

– Подай заявление сам, – сказала Нэла. – Я свое согласие заверю в консульстве и пришлю.

Он молчал. Огни Берлина плыли по реке, блестели ободряюще.

«Пусть поскорее уйдет», – подумала Нэла почти жалобно.

Все-таки мало еще времени прошло, чтобы она могла быть спокойной в его присутствии слишком долго, и вряд ли было на свете что-то такое, что могло бы ее в этом смысле ободрить.

Никогда он не был пустословен, и это тоже не изменилось в нем.

После того как стихли у нее за спиной его шаги, Нэла долго еще сидела, глядя на стремительные речные струи.

Не меньше года прошло, прежде чем она смогла приехать в Москву. Антон был в Москве человеком недавним и, может быть, вообще случайным, но странным образом она связывалась прежде всего с ним, и ничего Нэла не могла с этим поделать, и никак не могла обуздать сначала болезненный страх перед приездом, а потом интерес, острый и, может быть, тоже болезненный, как болезненным был, она знала, ее интерес к случайно выныривающим в Сети сведениям о его работе, поездках, делах.

Еще год прошел до тех пор, пока она не стала бывать в Москве спокойно, как в любом другом городе, но долго еще и после этого, выходя из аэроэкспресса на Белорусском вокзале, сразу думала о том, что может столкнуться с Антоном прямо сейчас, у входа в метро, и не знала, как поведет себя при этом. И только на Соколе уже, повернув на улицу Сурикова, забывала обо всех своих страхах.

Воздух над Фонтанкой, мерзлый и влажный, заколол Нэле щеки. Она поднялась обратно на Аничков мост, оглянулась. Как будто можно было бы увидеть отсюда Дом искусств, Сумасшедший корабль, оставшийся позади в стройной перспективе Невского.

Сумасшедший корабль!.. Нэла вдруг вспомнила, что назвала так корабль настоящий, на котором встретилась с Антоном впервые. Как странно, что и расстались они на Сумасшедшем корабле тоже… Что ж, бывают странные сближения.

«На Плющиху пойти, когда в Москву приеду? – стараясь отвлечься от этой странности, думала она, идя к вокзалу. – Или лучше не смотреть на обломки – забыть гербольдовский дом?»