Берлин был слишком фундаментален, чтобы чувствовать себя в нем свободным.

Ощущения чрезмерной тяжеловесности не возникало, когда Гербольд изучал его по фотографиям и чертежам, но достаточно ему было погулять по городу в течение дня, чтобы оно стало совершенно определенным. Даже в лицах маскаронов – юных женщин, мальчиков, чертят – не было ни тени лукавства или насмешки, а была сугубая серьезность. В имперской фундаментальности немецкого классицизма, безусловно, чувствуется большой стиль, думал он, но вот петербургская, к примеру, имперскость умудряется быть воздушной и не давит совсем. Впрочем, какая теперь имперскость в Ленинграде, нет ее, и не надо.

Гербольд приехал в Берлин на день раньше, чем его ожидали в Министерстве строительства, и этот свободный день потратил на прогулку по городу. Он вышел из отеля «Сплендид», в котором ему был забронирован номер, полюбовался его причудливым барочным фасадом и медленно пошел по Фридрихштрассе, впитывая чуждую красоту берлинских улиц жадно, напитывая свое зрение необычностью. Такая возможность, необходимая ему в профессиональном отношении, была краткой, неизвестно, когда она повторится и повторится ли вообще. Хотя с тех пор как архитектурное бюро пришлось закрыть и Гербольд начал работать в Наркомстрое, он мог рассчитывать на командировки: государственных служащих, в отличие от частных людей, за границу выпускали, особенно когда речь шла о совместных с иностранцами проектах, которые признавались значимыми для социалистического строительства.

Вот он и бродил сегодня весь день по Берлину, иногда останавливаясь надолго перед каким-нибудь домом, а то и касаясь ладонью красно-бурых клинкерных кирпичей, которыми были облицованы стены. Точно так он касался ладонью теплой штукатурки московских зданий в то лето, когда приехал из Пскова, чтобы поступать во ВХУТЕМАС, и бродил по Москве счастливый, ошалевший, уже в нее влюбленный, уже знающий, что может сделать для нее что-то необыкновенное, и хочет это сделать, и сделает…

Когда к вечеру его начало подташнивать, Гербольд сообразил, что забыл пообедать. К еде он относился прагматически, поэтому не предвкушал, как пойдет в хороший ресторан где-нибудь напротив Музейного острова, станет изучать меню, прислушиваясь к своим гастрономическим желаниям… Оглядевшись, он понял, что до Музейного острова далековато, и, хотя стоит он на берегу Шпрее, респектабельных ресторанов поблизости не видно.

Однако впереди виднелось огромное здание – Гербольд узнал крытый рынок, который видел на множестве фотографий. Рядом с рынком, вероятно, можно найти трактир, и не один.

Первым ему попался на глаза не трактир, а биргартен. Конечно, он намеревался поесть, а не напиться пива, но июньский вечер был так тих и тепел, липы шелестели так ласково, что уходить в помещение не хотелось. Он прошел за низенькую оградку биргартена и уселся с краю длинного дубового стола на как раз освободившееся место в ряд с другими посетителями. К нему тут же подошел кельнер.

– Один бокал любого пива, – сказал Гербольд. – И поесть. Что-нибудь простое, что здесь готовили всегда.

Он обрадовался, произнеся это, и не потому, что приятно было убедиться, что язык не забыт с гимназических времен, и говорить по-немецки на берлинской улице, но потому, что угадал свое желание: ему хотелось простого, что было всегда.

– Айнтопф, – широко улыбнувшись, предложил кельнер. – Настоящее народное блюдо.

Над столами висел густой пивной дух и гул множества голосов. Гербольд пожалел, что выбрал шумный биргартен, но деваться было уже некуда, и, ожидая своего пива и ужина, он стал оглядывать людей, сидящих за его столом. Странное ощущение охватило его: показалось, что он видит одно и то же лицо, повторяющееся многократно, как деталь на конвейере. Впрочем, это, конечно, было связано с тем, что все мужчины похожи, когда сидят вечером в пивной.

– Могу я спросить? – услышал Гербольд.

Он провел взглядом по лицам и сразу понял, кто к нему обратился. У мужчины, сидящего прямо напротив него, читался в глазах интерес, живой и острый, это было особенно заметно в сравнении с однообразным довольством, которое, казалось, влито было во все глаза вокруг.

– Да, пожалуйста, – кивнул Гербольд.

– Я вижу, что вы иностранец, но кто, понять не могу.

– Русский, – ответил Гербольд. И уточнил: – Из СССР.

– О! – Интерес в глазах его визави стал еще живее. – Никогда не видел русских из СССР. И, признаться, думал, никогда уже не увижу.

– Почему?

– Они больше не приезжают в Германию. Или приезжают, но не частным образом. А я частное лицо, – объяснил он. И добавил после короткой заминки: – Теперь.

Появился кельнер с пивом, сразу вслед за ним другой – он поставил перед Гербольдом глиняный горшок. Стоило поднять крышку, как из горшка пахнуло горячей капустой, фасолью, картошкой и копченостями. Видны были также куски моркови, репы и еще каких-то овощей, все это образовывало густую похлебку, почти жаркое.

– Однако! – сказал Гербольд. – Если бы я знал, что это, не заказывал бы.

– Почему? – спросил его собеседник.

– Серьезное блюдо. Одному с таким и не справиться. В самом деле народное.

– Даже слишком, – усмехнулся тот. – Скоро айнтопфом будут кормить всех в обязательном порядке. Ради единства немецкого духа.

– Это плохо? – зачерпывая ложкой похлебку, поинтересовался Гербольд.

– Унификация – всегда плохо и всегда ведет ко лжи. Впрочем, меня ко всенародному айнтопфу не только не станут приобщать, но и не допустят, я думаю.

Подняв глаза от похлебки, Гербольд встретил его взгляд и спросил:

– Почему?

Он не стал бы задавать бестактный вопрос постороннему человеку, но было во встречном взгляде нечто, позволяющее и даже требующее спрашивать. Печаль, усталость… Пронзительность. Такой взгляд бывает у человека, которому не просто не с кем поговорить, но не с кем поговорить без страха.

– Моя бабушка была еврейкой, – ответил тот.

– А в айнтопфе свинина?

– Я не соблюдаю, – улыбнулся он. – Да, собственно, и не задумывался о своем еврействе никогда. Теперь пришлось задуматься. – И, видя недоумение в глазах Гербольда, объяснил: – Евреи теперь изгои в Германии, и это закреплено законами.

– Не может быть! Хотя я, конечно, не интересовался специально…

Гербольд, разумеется, знал, что уже полгода как в Германии новый канцлер, но что собой представляет этот Гитлер, было пока не очень ясно. Говорит о возрождении духа нации, но о чем-то подобном говорят все правители, и что можно против этого возразить.

– Может, может. – В глазах собеседника промелькнуло что-то жалкое. Тут же он коснулся лица ладонью, словно устыдился этого, а когда опустил руку, жалкое выражение исчезло. – Недавно приняли закон о чиновниках, среди них не должно быть евреев. В частности, меня уволили из почтового ведомства – бабушкиной крови оказалось для этого достаточно. То же с врачами, то же с нотариусами и с профессорами. Больше никаких евреев в этих профессиях.

Он перечислял с какой-то мазохистской интонацией. Гербольду стало не по себе. Кажется, его визави догадался об этом.

– Извините, что беспокою ненужными вам сведениями, – сказал он. – Просто мне хотелось узнать: ведь у вас этого нет? У вас в СССР, я имею в виду.

– Нет, конечно, – подтвердил Гербольд.

«Хотя бы этого у нас нет», – подумал он при этом.

– А как вы думаете… – Собеседник явно колебался, потом все же спросил: – Как вы думаете, если я обращусь в советское посольство с просьбой о визе, мне ее дадут? Возможно, это называется не визой, а как-то иначе. В общем, дадут мне разрешение на постоянное проживание у вас?

Никогда Гербольд не задавался подобными вопросами, да и с чего бы. Но просто сказать, что понятия об этом не имеет, сказать именно этому, с тоской в глазах человеку, он не мог.

– Может быть, вам стоит попросить вид на жительство где-нибудь поближе? – осторожно поинтересовался Гербольд. – Во Франции, в Австрии… Чтобы в любой момент иметь возможность вернуться. Ведь здесь у вас все может измениться.

– Может, – вздохнул тот. – Но вряд ли к лучшему. Я пытаюсь прояснить все возможности. Даже в Африку готов, хотя в это трудно поверить, конечно. Не думайте, я не претендую на пособие, я сам смогу себя обеспечивать! – В его голосе мелькнула уже не тоска, а отчаяние. – В любой стране. Да, я работал чиновником, но у меня есть профессия, благодаря бабушке, кстати, она настояла – считала, что чиновник это не специальность. Я учился на химика. Вот посмотрите.

Он быстро достал из-за пазухи и положил что-то перед Гербольдом, передвинув при этом горшок с айнтопфом так, чтобы соседу справа – тот, впрочем, был занят спором с приятелем и ни на кого не обращал внимания, – не был виден предмет на столе.

Гербольду показалось, что это звезда, таким живым, и загадочным, и ласковым был ее блеск. Не сразу он понял, что это брошка или, может быть, дамская заколка, состоящая из нескольких кристаллов.

– Посмотрите, посмотрите, – повторил его собеседник. – Вы видите, как они блестят? – Его глаза тоже блестели, но не загадочно, а лихорадочно. – Я сам изобрел состав, который дает такой эффект. Не успел запатентовать, а теперь, думаю, мне уже не позволят… Похоже на северное сияние, правда? Сияние северной Авроры. Я добивался, чтобы было похоже. Читал легенды про про духов, путешествующих по небу, искры, высекаемые хвостом лисицы, которая танцует в ночной тьме, или отблески от щитов валькирий… Я не могу здесь оставаться! – воскликнул он. – Унижение – невыносимая вещь, физически невыносимо сознавать, что ты унижен. Вы этого не знаете…

– Я знаю, – сказал Гербольд. И повторил: – Знаю.

Отчаяние, которое он расслышал при этом в собственном голосе, было не меньшим, чем отчаяние в голосе его несчастного собеседника.