Извозчика удалось взять только у «Стрельны». Леонид беспокоился, что Донка устала от долгого пути пешком, но так ли это, добиться от нее было невозможно. Она молча шла рядом с ним, безучастно смотрела перед собою и ни на один его вопрос не давала ответа ни по дороге до Сокола, ни когда вошли в его пустой новый дом.

– Извините, – сказал Леонид. – Я, может быть, опрометчиво предложил вам побеседовать здесь. Вы видите…

Он сказал это просто чтобы хоть что-то сказать. Показалось вдруг, что тишина и пустота его дома подействуют на Донку угнетающе.

– Не на что даже присесть, – пояснил он, будто это было не очевидно.

Она молчала, неподвижно стоя у порога.

– Но по крайней мере тепло, – совсем уж непонятно зачем добавил Леонид. – Я протопил с утра.

Он в самом деле приехал сюда утром и вытопил печь. прежде чем ехать за мебелью. Но зачем ей об этом знать? По всему ее виду понятно, что она равнодушна к подробностям его жизни.

– Пока есть только одежный шкаф в прихожей, его встроили в стену, – по какой-то странной инерции продолжая нанизывать ненужные фразы, сказал Леонид. – Позвольте ваше пальто.

Он протянул руку. Донка вздрогнула, как будто он хотел ее ударить, потом замерла, потом медленно расстегнула пальто, сняла и отдала ему. Это черное пальто было то же самое, что и в вечер их знакомства, но остальная одежда была на ней теперь совсем другая – пестрая красно-желтая юбка, из-под которой выглядывала фиолетовая оборка от другой юбки, пестрая же блуза, перетянутая алым кушаком. Ко всей ее внешности не шел этот кричащий наряд. Не будь он таким замызганным и убогим, Леонид счел бы его маскарадным, потому что в ней самой если и было что-нибудь кричащее, то лишь ее беззащитность, сделавшаяся сейчас такой явной.

Она стояла не двигаясь и по-прежнему не произнося ни звука. Леонид взял у нее пальто и, тоже молча, вышел с ним в прихожую. Когда он вернулся, Донка переменила положение – прижалась спиной к свежеоштукатуренной стене. В пустой просторной комнате на белом фоне этой стены нелепая пестрота ее одежды особенно резала глаз.

На лампочке не было абажура, поэтому свет казался чересчур ярким. В этом беспощадном свете стало заметно, что синева, которая, как Леониду показалось в парке, проступила на Донкином лице после его предложения поехать к нему домой, была на самом деле просто синяком. Синяк был большой, на всю левую щеку, и состоял из нескольких длинных пятен.

– Послушайте, – сказал Леонид, – прошу вас, отнеситесь ко мне с доверием. У вас что-то случилось, это понятно по всему вашему виду, и так же понятно, что случилось нечто малоприятное. Не знаю, смогу ли я быть вам полезен, но приложу к этому все усилия, поверьте.

Она не ответила, и он понял, что вопрос его был бессмысленным. Да он, собственно, и не задал никакого вопроса, лишь предложил ей описать свое положение, а ведь это не так уж легко сделать даже в спокойном состоянии духа.

Сообразив все это, Леонид спросил:

– Почему вы в цыганской одежде?

– Потому что я цыганка, – ответила она.

Голос ее прозвучал тускло, однако прозвучал наконец, уже хорошо.

– Но вы не носили такой одежды прежде, – заметил Леонид.

– Прежде не было необходимости.

– А теперь есть?

– Да… Я не знаю…

Она наконец взглянула на него. Взгляд был совершенно больной. Сердце у Леонида сжалось.

– Вас… заставили? – спросил он.

Донка помотала головой и снова опустила ее.

– Мне просто некуда было идти, – глядя в пол, сказала она. – И я пошла к отцу.

– Он цыган?

– Да.

– А мать?

– Нет.

– Ее нет, или она не цыганка?

– То и другое. Она не была цыганкой, и она умерла.

– Давно?

– Восемь лет назад.

– От чего?

– Убили.

– Как?

Леонид осекся, задав этот вопрос: отвечать наверняка мучительно для нее.

– Ах, да как могли убить в восемнадцатом году? – Донка обожгла его взглядом и поморщилась. – Очень просто. Поехала в деревню, одежду менять на продукты, тогда все ездили. У нее было разрешение, чтобы менять, но патруль сказал, что будто бы она не предъявила этой бумаги и спекулянтка. Вывели из поезда и застрелили. Мешок муки забрали. Ну? – зло бросила она. – Что вас еще интересует?

– Я не из пустого любопытства. – Леонид постарался, чтобы голос прозвучал ровно, и это ему удалось. – Мне необходимо понимать ваше положение, иначе я ничего не смогу предпринять.

– Что же вы собираетесь предпринять для изменения моего положения? – усмехнулась Донка. – Не говорите ерунды, Леонид Федорович. Давайте вообще не будем об этом говорить. – Она тряхнула головой, русые волосы рассыпались по плечам и хотя не сделались такими яркими, как в первую встречу, все же блеснули в свете лампочки. – У вас действительно тепло. Я согрелась, благодарю.

– За что же?

Леонид улыбнулся, но, кажется, кривовато.

– После бардо особенно ценишь простые вещи. Месяца цыганской жизни для этого достаточно, – ответила Донка.

Он хотел спросить, как она оказалась в цыганском бардо, однако подумал, что ей покажутся назойливыми такие расспросы.

С улицы послышался рокот мотора. Что машина подъехала именно к его дому, Леонид понял, только когда мотор затих прямо под окнами. Он совершенно забыл о мебели, которую должны были доставить, ему даже странным показалось, что могли его интересовать такие пустяки, как мебель.

От гула мотора и особенно от того, что машина остановилась возле дома, Донка дернулась, будто хотела бежать, а потом вжалась в стену, как перед расстрелом.

– Хозяин, открывай! – послышался за дверью хриплый голос.

– Это мебель, – поспешно объяснил Леонид. – Я заказал… грузчики… Это не займет много времени! – воскликнул он.

Ему вдруг показалось, что она сейчас в самом деле убежит. К чему ей вся эта суета, грубые эти голоса, и топот ног, и сквозняк, и обрывистые слова, которыми перебрасываются грузчики…

Но она не убегала, а так и стояла, прижавшись к стене, пока мимо нее проносили наверх, в кабинет и в спальню, разобранные письменный стол, платяной шкаф и кровать, пока дрожал потолок от того, что на втором этаже все это собирали, то и дело что-нибудь роняя.

Указывая рабочим, где должна стоять мебель – для этого ему пришлось подняться наверх, – Леонид чувствовал, что сердце у него колотится от тревоги. Вдруг, пока его нет рядом, Донка неслышно выскользнет из дома и исчезнет в промозглой октябрьской тьме, навсегда теперь исчезнет?

Когда он сбежал обратно на первый этаж, не дожидаясь, пока соберут шкаф, Донка по-прежнему стояла у стены как соляной столп. Он остановился перед ней, уже не думая о том, что это может выглядеть в ее глазах неловко или даже назойливо. Она смотрела перед собою, но Леонид не был уверен, что она его видит. Болезненное впечатление, которое она сразу на него произвела, усиливалось с каждой из долгих минут их общего оцепенения.

– Принимай работу, хозяин!

Леонид вздрогнул.

– Собрали, говорю, меблю твою. – Пожилой рабочий спустился сверху. – Поди глянь.

– Спасибо. – Леонид наконец понял, что ему говорят. – Уверен, что все в порядке.

Он вышел вместе с рабочими на улицу, расплатился с ними и с шофером. Занавесок на окнах не было, и, поднимаясь на крыльцо, срубленное, как и весь дом, из массивных сосновых бревен, он видел Донку в ярко освещенном окне. В простой этой раме она была прекрасна, как картина Рембрандта.

– Пожалуйста, сядьте, – сказал Леонид, войдя.

– У меня юбки мокрые. Я испорчу ваши стулья.

Стулья, как и большой обеденный стол, на второй этаж не занесли, потому что наверху располагались кабинет, спальня и еще одна комната, а здесь, на первом, предполагалось, будет гостиная. Стол пока задвинули в угол, а стулья полукругом стояли посередине комнаты. Они были сделаны по образу и подобию венских, но классическая форма была в них авангардно преображена. Каждый стул был выкрашен в какой-нибудь неяркий, но глубокий цвет – синий, асфальтовый, лиловый – и покрыт матовым лаком, который Донка, вероятно, и опасалась испортить.

– Со стульями ничего не станется, – сказал Леонид. – Но в мокром вам нельзя оставаться. Сейчас…

Тут он сообразил, что ему нечего ей предложить: у него не то что не было женских вещей, во всем доме не было никаких вещей вообще, ни одеяла, ни покрывала, ни единого клочка ткани.

Он вышел в прихожую, вернулся, держа в руках свой плащ, и сказал:

– Пальто ваше, оказывается, сырое тоже. Поэтому снимите с себя все мокрое и наденьте мой плащ. Он на подкладке, вам тепло в нем будет. А я пока растоплю печь заново.

Топить заново требовалось только для того, чтобы остаться в доме на ночь. Еще утром Леонид не собирался этого делать: у него была срочная, не оставлявшая свободного времени работа, и он полагал, что сегодня лишь доставит сюда мебель, а окончательно переедет не раньше чем через неделю. Но теперь ему было понятно, что дом должен стать жилым безотлагательно.

Не дав Донке ответить, вернее, возразить, он ушел в боковую пристройку, где было устроено хозяйственное помещение и куда выходили топки двух печей, обогревающих дом.

Когда Леонид вернулся, Донка сидела на стуле в его плаще, застегнутом на все пуговицы и с поднятым воротником. Из-под плаща видны были босые ноги; вероятно, туфли у нее тоже промокли. Да, конечно – он увидел эти туфли рядом со стулом, было понятно, что они не только не подходят для поздней осени, но и растоптаны донельзя, и прохудились. Снятую одежду – ворох пестрых тряпок – Донка комом держала в руках, не решаясь, видимо, положить на стул или на пол.

– Позвольте я развешу все в кухне возле печки, – сказал Леонид. – Дрова хорошо разгорелись, и одежда, думаю, высохнет быстро.

Он сказал это только для того, чтобы ее успокоить: мол, надо лишь немного подождать. На самом же деле ему было понятно, что отпускать ее из дому не следует. И куда отпускать? Даже бардо, в котором она провела месяц, в обозримой близости нет, да он и не считал возможным отправить ее в такие условия.

Развесив цыганский наряд перед печью в кухне, Леонид снова вернулся в комнату. Больше не оставалось занятий, которые позволили бы отвлечься от сути происходящего: в его доме женщина, которая произвела и продолжает производить на него очень сильное впечатление, она оказалась в положении, которое иначе как безвыходным не назовешь, идти ей некуда и даже не в чем. И при всем этом она не выражает никаких собственных чувств, кроме глубокой подавленности, не выказывает никаких намерений.

Неожиданно явившаяся мысль, быть может, не помогала принять решение, а лишь откладывала его еще на некоторое время, но ничего лучше Леониду в голову не пришло.

– Я поставил согреться воду, – сказал он. – Но, к сожалению, у меня нет ни кружек, ни чая. Я ненадолго отлучусь к соседям, вода за это время как раз вскипит.

– Леонид Федорович… – начала было Донка.

Но он перебил не допускающим возражений тоном:

– Вы не можете оставаться в нынешнем положении. Вам надо где-то жить, а для начала хотя бы во что-то одеться, не ходить же по Москве в цыганском наряде. Извините, но он вам не идет и не подходит. Поэтому подождите меня четверть часа, не дольше. Я вернусь, и мы обсудим, что нам делать.

Когда Леонид шел к двери, ее взгляд, как луч, прожигал ему затылок. Но что было в этом взгляде? Он не понимал.