Холода в этом году наступили рано – еще и октябрь не закончился, а небо уже опустилось так низко, словно снег вот-вот должен был прорвать мешок туч и высыпаться на землю.

Гербольд спешил вселиться в новый дом прежде, чем это произойдет.

Пожитки его были невелики, вернее сказать, их совсем почти не было, но кое-какую мебель он все же приобрел, и ее надо было доставить на Сокол до вселения, иначе в доме просто не на чем было бы ни спать, ни есть.

Вообще с мебелью вышла заминка. Можно было, конечно, выбрать что-нибудь на Сыромятнических складах – там хорошей мебели было в избытке на любой вкус, и ордер на нее Гербольд получил бы. Но делать этого не стал, после того как узнал ее происхождение. Поскольку до революции Москва жила таким образом, что на лето горожане уезжали за город, то и были оборудованы специальные склады, на которые можно было сдавать вещи для летнего хранения. А когда в восемнадцатом году стали уезжать уже не на дачи, а в эмиграцию, то многие оставляли вещи там же, на Сыромятнических, полагая, что безумие не продлится долго и по возвращении они получат их в целости и сохранности. Эту мебель теперь и раздавали по ордерам, но получить такую мебель Гербольд не считал для себя возможным.

Выручила бывшая однокурсница Наташа Ябузова. Он случайно встретил ее на Тверском бульваре, неподалеку от своего архитектурного бюро, разговорились, и выяснилось, что Наташа теперь проектирует предметы быта, и проекты эти воплощаются, так что ее мебель можно не только увидеть на чертежах, но и заказать в мастерской, которая к тому же и находится неподалеку от Сокола, за Петровским парком. Все это вышло кстати, хотя сама встреча с Наташей сначала показалась совсем некстати, потому что та была в Гербольда влюблена все время учебы во ВХУТЕМАСе, это знал весь курс, и сам он, конечно, тоже: она не могла, а может, и не хотела скрывать свое чувство.

И вот теперь он спешил забрать готовую мебель и доставить в свой новый дом.

К его неудовольствию, Наташа была в мастерской. Маловероятным казалось, чтобы она присутствовала при выдаче всех заказов, выполненных по ее чертежам; наверняка пришла сюда именно ради Гербольда.

Профессор Толковников когда-то сказал о Наташе: «Кто бы мог подумать, что у существа с такой эфемерной внешностью окажется такое уверенное дарование», – и это было в самом деле так.

О даровании свидетельствовала мебель, выставленная вдоль стен к приезду Гербольда. По всему своему виду стулья, письменный стол, шкаф и кровать были конструктивистскими – у Наташи и дипломный проект относился как раз к этому стилю, – однако все это было удобно и отлично приспособлено для повседневной жизни.

Гербольд убедился в этом, посидев на стуле, похожем на скелет диковинного синего животного, открыв волнообразный шкаф со множеством толково расположенных полок, и положив руки на темно-зеленую поверхность письменного стола.

– И на кровати полежи, – предложила Наташа.

Ее голос при этих словах стал еще трепетнее, чем обычно, и Гербольд почувствовал неловкость, представив, как укладывается на широкую кровать, а она стоит рядом и ожидающе смотрит на него голубыми нежными глазами.

– Кровать хороша, и так видно, – сказал Гербольд. – А у меня сапоги в глине, запачкать могу. Спасибо, Наташа.

– Так можно отправлять? – спросила она.

– Конечно.

– Григорий сейчас придет и за полчаса упакует. А мы с тобой пока можем выпить вина, – предложила Наташа. – За мою успешную работу.

Тут Леонид сообразил, почему мебель не была упакована к его появлению – не для демонстрации ее удобства, а лишь для того, чтобы он задержался в мастерской. Наташина невинная и, может быть, даже трогательная хитрость его раздосадовала. Все-таки она современная девушка, не пошлячка, не должна была бы прибегать к таким уловкам! А если учитывать ее дворянское происхождение, то не должна тем более.

Не было ничего особенного в том, чтобы полчаса провести за винопитием с однокурсницей, даже если не испытываешь к ней никаких чувств. Но Леонид по какому-то странному упрямству не мог заставить себя сделать эту малость. Общество Наташи, так явно не скрывающей своей влюбленности, было ему тягостно, и к тому же он понимал, что в разговорах за вином, во взглядах сквозь бокалы, в невольных улыбках все будет выглядеть многозначительно или во всяком случае будет именно так ею воспринято.

– Извини, Наташа, – сказал он, – работа в самом деле замечательная. Но у меня назначена встреча с коллегой. Грузовик внизу стоит, грузчики ждут. Шофер знает, куда везти.

От необходимости лгать Леониду было не по себе, но он ощущал свою ложь именно как небходимость, которая состояла в том, чтобы не ввести Наташу в заблуждение ни в малейшей мере и сделать это как можно более деликатно. Жаль, что деликатность должна представать в образе лжи, но ничего не поделаешь.

Успокоив себя этим умозаключением, Леонид сбежал по лестнице вниз – мастерская располагалась на чердаке двухэтажного дома – и, сказав шоферу нанятой загодя машины, чтобы доставил мебель в поселок Сокол, где он будет ее ожидать, быстро пошел прочь, надеясь взять извозчика у выхода из парка.

Гербольд еще помнил Петровский парк в его роскошном виде – с дачами под железными крышами, с умно проложенными аллеями и живописными искусственными прудами. В девятнадцатом году, когда он приехал в Москву и изучал ее с понятным любопытством провинциала, все это еще пребывало в дореволюционном состоянии, хотя и ветшало уже без ухода. Парк ему тогда понравился, и он предполагал, что будет приезжать сюда часто, но потом узнал, что год назад здесь публично расстреляли заложников – бывших царских чиновников и, кажется, священников, – и бывать в Петровском парке перестал, хотя признавал, что показательный красный террор был необходимой мерой на первом этапе становления молодого советского государства.

Поэтому теперь, шагая через парк, Гербольд оглядывал окрестности все равно что впервые.

Впрочем, они изменились настолько разительно, что так и можно было считать. В общем-то это было хорошо, потому что изменения были связаны с начавшимся строительством стадиона, но все-таки жаль было разрушенных летних павильонов, и засыпанных прудов, и вырубленных столетних деревьев.

Деревьев, впрочем, оставалось еще достаточно. Поодаль от главной аллеи под ними горели в туманной мгле костры, слышались голоса и конское ржание. Голоса были резкие, сердитые, надрывные и напоминали птичий грай. Как будто кто-то бросил камень в гнездо.

Через минуту это случайно пришедшее в голову сравнение стало более основательным. Раздался выстрел, еще один и еще, потом крик, мужской, потом женский, крик перешел в визг и от костров во все стороны бросились люди. Высокий мужчина в ярко-красной рубашке едва не сбил Гербольда с ног. Он держал на руках двоих детей, за ним бежала женщина, тоже с ребенком на руках, еще двое детей бежали самостоятельно, держась за ее юбку. По этой цветастой юбке, да и по всей внешности бегущих Гербольд понял, что это цыгане.

– Что случилось? – спросил он женщину.

Из-за детей та приотстала от мужчины, но в ответ на его вопрос испуганно вскрикнула, отшатнулась и, звякнув то ли монетками в косах, то ли браслетами на запястьях, пустилась быстрее. Дети оторвались от ее юбки, упали в грязь и заплакали.

– Да что же вы?! – крикнул ей вслед Леонид.

Цыганка не обернулась ни на детский плач, ни на его крик, а дети, когда он наклонился над ними, завопили так, будто он намеревался их зарезать, вскочили и, мелькая босыми пятками, бросились вслед за матерью.

Еще через мгновенье Леонида едва не смела целая цыганская лавина. Мужчины, женщины, дети, лошади мчались прямо на него, он едва успел отпрянуть в сторону и прижаться спиной к большому дубу.

Вслед за цыганами между деревьями показались трое в милицейской форме и еще один в кожаной куртке. Над его поднятой вверх рукой узко вспыхнуло пламя, сухо и резко щелкнул выстрел.

Через минуту милиционеры поравнялись с Леонидом. Тот, что стрелял, приостановился, будто увидел его боковым зрением, подошел к нему и спросил:

– Вы что тут делаете? Документы предъявите.

– Пожалуйста, – пожал плечами Леонид. И, протягивая свое профсоюзное удостоверение, на всякий случай уточнил: – Вы тоже из милиции?

– Уголовный розыск, младший оперуполномоченный Петров. – Он быстро изучил удостоверение и вернул со словами: – Проходите, товарищ Гербольд, не задерживайтесь.

– А что здесь происходит? – все-таки поинтересовался Леонид.

– Да цыгане вот, – ответил младший оперуполномоченный. – Чисто вши, не выведешь. С Нескучного сада погнали их, так они сюда перебазировались. Тут стадион строится, а тут они. Воровство, гадания, чуждые явления, короче.

– Но куда же им деваться, если нигде нельзя? – удивился Леонид.

– А пускай как все люди живут. На работу устроятся, – усмехнулся Петров.

– Все люди живут по-разному. И на какую же, интересно, работу возьмут цыганку с пятью детьми? – усмехнулся в ответ Леонид.

– А это не мое дело, – с неожиданной злостью бросил тот. – И не ваше, между прочим. Проходите, не задерживайтесь. Мы парк будем прочесывать.

– Уцелевших детей гонять?

Этот вопрос прозвучал в кожаную спину; Петров не обернулся.

Оставаться здесь, впрочем, не хотелось и без начальственных указаний. Леонид пошел к выходу из парка.

Из-за густеющих сумерек и из-за того, что не горели фонари, вдруг показалось, что он идет не через обычный городской парк, прежде даже аристократический, а через дремучий лес, что в лесу этом он совершенно один, и случись что, помочь будет некому. Это ощущение было странным, но очень сильным, оно вызвало такой мгновенный страх, от которого Леонида пронзила дрожь и сердце остановилось на несколько секунд. Никакого рационального объяснения этот страх не имел, но ощущение собственной беззащитности было таким острым, что справиться с ним было невозможно. Леонид остановился и, чувствуя, как слабеют ноги, схватился за растущий у аллеи раскидистый куст. Шипы укололи ладонь – куст был шиповниковый – и эти мелкие уколы оказались кстати, помогли прийти в себя.

– Ч-черт…

Он вытер пот со лба, несколько раз шумно вдохнул и выдохнул, стараясь выровнять сердечный ритм. И в то же мгновенье совсем рядом, за кустом, раздался еще один вздох.

Если бы необъяснимый страх не обострил его чувства, Леонид едва ли расслышал бы его, так он был тих и так резко оборвался, будто кто-то зажал кому-то рот. Но чувства его были сейчас обострены просто-таки как у барышни из института благородных девиц, все он поэтому расслышал, а расслышав, повел себя совершенно уж необъяснимым образом: не обращая внимания на колючки, резко раздвинул ветки куста – и увидел прямо перед собой глаза. Они были темны, но блестели так, будто в парке, где не горел ни один фонарь, откуда-то бил в них яркий свет.

– Здравствуйте, – глядя в эти невероятные глаза, сказал Леонид. – А я все время думал о вас.

И опять-таки, если бы он не впал так неожиданно во взбудораженное состояние нервов, то не произнес бы с ходу именно эти, унизительно сентиментальные слова.

– Здравствуйте, – сказала Донка. – Что же вы обо мне думали?

Без сомнения, это ее случайный прерывистый вздох он только что слышал. Но сейчас в ее голосе звучало спокойствие. Или, может, не в ее голосе Леонид его расслышал, а в себе самом – да, сам он почувствовал спокойствие при первых же звуках ее голоса.

– Я вас искал, – невпопад произнес он.

– Где же?

Ему показалось, что ее вопрос звенит отчужденностью, даже обидой, и он поспешно ответил:

– Во всех театрах. И в Мюзик-холле. Что в саду «Аквариум», знаете?

– Знаю. Но это не те места, где меня можно было найти.

– Я везде искал, – с мальчишеской глупостью заверил Леонид. – В ресторанах, пивных…

Ему показалось, что теперь она обидится совсем и, пожалуй, уйдет, но она рассмеялась:

– Это уже теплее! Но теперь меня и в пивных не найти.

– Но почему?

– Да ведь я вам говорила, Леонид Федорович, забыли?

От того, что она помнила его имя, Леонида охватило такое счастье, что он улыбнулся блаженной, от уха до уха улыбкой. Она же, наоборот, нахмурилась.

– Я говорила, что останусь без работы – так и вышло.

– Я и на актерской бирже искал, – зачем-то объяснил Леонид. – На Рождественке, угол Кузнецкого.

Он вспомнил экстравагантную толпу у подъезда актерской биржи, располагавшейся в первом этаже бывшего доходного дома – лилипутов, красавиц, музыкантов с инструментами, дрессировщика с медведем, который просил милостыню, держа шляпу в когтистой лапе, – и то, как орал на них швейцар… Это было такое явное зрелище человеческого унижения, что Леонида и сейчас передернуло при воспоминании о нем.

– Зачем?

Донкины глаза сузились и сверкнули.

– Я хотел вас видеть. – Он расслышал собственные жалобные интонации, но даже не устыдился их. – Это меня мучило.

– Что вы хотели меня видеть?

– Что я не могу вас найти.

От этих его слов, в общем-то глупых, ее глаза снова сделались огромными и длинными, как лодки. Подобие улыбки, чуть живое, появилось на ее губах.

– Леонид Федорович, вы просто растеряны, – сказала она.

– Почему вы так решили?

– У вас все руки будут в колючках. И щеки. – Она отвела ветку от его лица. – Оставьте этот куст.

Он послушно опустил руки и сразу схватился за колючий шиповник снова, потому что за высвободившимися ветками исчезло Донкино лицо. Но она уже вышла из-за куста и остановилась в шаге от него.

Теперь он видел ее всю, не лицо только. Она похудела, от чего стала еще стройнее, хотя это, казалось, было уже невозможно, глаза блестели еще ярче, чем прежде, хотя невозможным казалось и это, а волосы, наоборот, потускнели, и только по этой единственной перемене не к лучшему, произошедшей с ней, можно было увериться в том, что она настоящая, живая женщина, а не выдуманный призрак какого-то невозможного идеала.

– Пойдемте отсюда, – сказала Донка.

И, не дожидаясь его ответа, пошла прочь так быстро, что он едва нагнал ее.

– Куда вы теперь? – спросил Леонид, когда вышли из парка. И, испугавшись, что она резонно заметит, что это не его дело, поспешно добавил: – Если нам по пути, мы могли бы вместе взять извозчика.

– Нам не по пути.

Ее голос был холоден, как лед, но именно поэтому Леонид расслышал, что этот лед не целен и что льдинки звенят в нем тоской и даже отчаянием. Растерянность его мгновенно улетучилась, и он сказал уже обычным своим голосом:

– Послушайте, Донка, я понимаю, что не могу претендовать на вашу откровенность, но все же мне кажется, вас что-то сильно гнетет.

Она была высокая, одного с ним роста, но, остановившись, смотрела на него не прямо, а исподлобья. Возможно, так казалось оттого, что взгляд ее был настороженным, даже мрачным. Она смотрела так едва ли не минуту в полном молчании, потом наконец проговорила чуть слышно и будто нехотя:

– Да.

– В таком случае, – сказал Леонид, – предлагаю обсудить это у меня дома.

Ее лицо исказила такая болезненная гримаса, что он похолодел. Как можно было сморозить такую бестактность?! Теперь она наверняка развернется и уйдет, и он не увидит ее больше никогда, потому что запас счастливых случайностей у жизни не бесконечен.

Но этого не произошло. Болезненная гримаса сменилась на ее лице совсем другим выражением. Как его назвать, Леонид не знал, но оно производило грустное впечатление: лицо ее, тонко и причудливо вылепленное, словно бы опало, застыло и потемнело так, что ему даже показалось, на нем проступила синева; всякая жизнь ушла из этого лица.

– Хорошо, – чуть слышно произнесла она. – Пойдемте куда вам угодно.