Ольга Алексеевна была дома одна и собиралась на ночное дежурство. И во время общественных работ по благоустройству Сокола, и пока шло строительство его дома, Леонид успел узнать всех своих соседей, которые уже жили в поселке. Ольга Алексеевна Морозова была хирургом Первой Градской больницы, муж ее Виктор Антонович – экономистом, притом из крупных, и работал в Госплане. Оба они представляли собою тот человеческий тип, который с первых минут знакомства вызывает уверенность, что к людям такого типа можно обратиться за помощью без лишних объяснений.

Ольга Алексеевна действительно не спросила, зачем ее соседу понадобилась на ночь глядя женская одежда, а вынула из шкафа длинный бархатный халат и шерстяные носки с восточным орнаментом.

– Это джуробы, – сказала она. – Мне в Средней Азии подарили, когда я в командировке была. Очень теплые.

Нашлась у нее и сборчатая юбка со вдетыми в пояс резинками, и вязаный свитер, тоже подходящий, как она сказала, на любой размер. Все это Ольга Алексеевна сложила в плетеную корзину для пикника, поверх положила шотландский плед, две чашки с блюдцами, маленький фаянсовый чайник, ложки, салфетки, пачку чая и большой кусок яблочного пирога, завернутый в пергамент.

– А правильнее было бы, Леонид Федорович, если бы вы просто пришли сюда и поужинали, – заметила она, закрывая крышку корзины. – Витя на выходные уехал к родителям в Сергиев Посад, я буду на дежурстве, вам никто не помешает. И жаркое на плите, и посуду никуда носить не надо. Где ключ, вы знаете.

Леонид поблагодарил, заверил, что в ближайшее время все вернет, и вышел. Он понимал, что такая поспешность с его стороны невежлива, что следовало бы все-таки объяснить Морозовой происходящее, хоть в самых общих чертах… Но все его мысли были сейчас о другом, и в голове беспокойно постукивали даже не минуты, а стремительные секунды.

Когда он вернулся к себе, Донки в комнате не было. Руки у него опустились, корзина чуть не упала на пол. Но прежде чем он успел сообразить, куда могла деваться его гостья, та появилась на лестнице, ведущей со второго этажа.

– Мне показалось, там кто-то есть, и я поднялась, – сказала она. – А это просто форточку оставили открытой, от ветра хлопала. Извините.

– За что же извиняться? – пожал плечами Леонид.

– Что хожу по вашему дому.

В ее голосе слышались униженные интонации, которые она старалась, но не могла скрыть. Леонид едва не возмутился этим вслух, и лишь догадка о том, что Донка может воспринять его возмущение как попрек, заставила его промолчать.

– Соседка собрала для вас одежду, – сказал он.

– Для меня?

– Я попросил что-нибудь подходящее для женщины примерно моего роста. Там халат теплый, и на ноги… забыл, как она назвала. Носки, в общем.

Корзину с откинутой крышкой он оставил на стуле, забрав из нее только посуду: не в ведре же нести сюда кипящую на плите воду, придется заваривать чай в кухне. Этим он и занимался в ближайшие пять минут, зачерпывая чашкой воду из ведра и наливая ее в фаянсовый чайник. В одну из этих минут у него дрогнули руки и он чуть не пролил кипяток, потому что представил, как Донка расстегивает сейчас пальто, чтобы переодеться, а под пальто ничего нет на ее длинном совершенном теле. Во время учебы Леонид много раз рисовал обнаженную натуру, и ему несложно было понять, глядя на женщину, как она выглядит без одежды, тем более если эта женщина будоражила все его существо так сильно, как Донка.

К его возвращению она надела юбку и свитер; вероятно, халат показался ей слишком интимным облачением. В узорчатых носках – в джуробах, он вспомнил – ее шаги были бесшумны, как движения птичьих крыльев. Все, что предназначалось для еды и чаепития, уже стояло на столе, и салфетки были сложены рядом с блюдцами.

– Чай как-то странно пахет, – сказал Леонид. – Цветами, что ли?

– Бергамотом, – ответила Донка с непонятной ему то ли рассеянной, то ли растерянной интонацией. – У Алферовых такой любили.

– У кого? – переспросил он.

– Это наши с мамой соседи были, Алферовы. Когда мама была мной беременна, то ушла от своих родителей и сняла квартиру на Садовой-Кудринской. Родители ее так и не простили, и мы жили от них отдельно.

– За что не простили? – не понял Леонид. Но тут же сообразил: – А!..

– Ну да, за то, что от цыгана родила, к тому же без венчания. Говорили, что он ее бросит, так и вышло. И пианисткой она из-за этого не стала, хотя ей сам Рубинштейн прочил успех. Но какой уж мог быть успех – ребенок, сплошные заботы. Она уроки давала, и денег более-менее хватало, я, во всяком случае, нужды не чувствовала. Меня и музыке учили, и французскому, как всякую домашнюю девочку.

– Отец вам не помогал?

Развернув пирог, Леонид вспомнил, что не взял нож – пришлось руками разломить его пополам. Он отдал бы его Донке весь, но догадывался, что весь она не возьмет.

– В общем нет, – ответила она. – Он кочевал и нас почти не навещал. Но когда у меня обнаружился голос, дал денег, чтобы я уроки брала. Он мне выказывал свое безразличие, но в душе, думаю, мною гордился. А я его просто боялась.

От горячего чая ее глаза заблестели тем необъяснимым образом, который Леонид отметил еще в первую с ней встречу – так, будто на них было нанесено какое-то особое покрытие.

«У Аси глаза были черные и светлые, – вдруг вспомнил он. – Вот что это значит, оказывается».

Да, гимназистом он не понимал, почему Тургенев написал о глазах своей Аси так странно, а теперь понял, что тот имел в виду.

– Почему вы отца боялись? – тряхнув головой, чтобы избавиться от гипнотического воздействия, которое производили на него Донкины глаза, спросил он.

– Он во всем мне… обратный, да, так. Красивый и злой.

– Значит, не во всем, – улыбнулся Леонид. – Вы тоже красивая.

Она улыбнулась в ответ, впервые за весь бесконечный сегодняшний вечер, и хотя улыбка лишь на секунду тронула ее губы, сразу же исчезнув, Леонид обрадовался: это могло означать, что напряжение, в котором она находилась, напряжение отчаяния и унижения, начинает ее отпускать.

– Мне с ним не сравниться, он очень красивый, просто совершенной внешности, – сказала Донка. – На него только взглянуть, и понятно, почему мама потеряла голову.

– А ее родители? – спросил Леонид. – Так и не примирились с вашим существованием?

– Ну, они все-таки давали маме деньги на оплату квартиры. И со временем примирились, наверное.

– Как это «наверное»? – удивился он.

– Скорее, смирились. Они честолюбивы, а точнее, тщеславны, особенно дед. Бабка, та просто чопорная дама, и что внучка у нее цыганка, ее коробило, я думаю. А дед мечтал, что потомки захотят продолжить его дело, а не в кабаре плясать, как я. Он профессор математики, – пояснила Донка.

– Здесь, в Москве?

– Был здесь. Но перед самым переворотом, уже после февральской революции, его пригласили в Сорбонну лекции читать, и он вместе с бабкой уехал. Обратно они уж не вернулись, конечно. А Алферовы меня к себе в квартиру забрали, когда мама погибла.

– А где они теперь, Алферовы?

Леониду претила собственная назойливость, но он считал необходимым выяснить все обстоятельства сразу, чтобы больше не возвращаться к тому, что явно причиняло Донке боль.

– Их арестовали и выслали, – ответила она. – На Соловки. – И добавила с какой-то исступленной к себе беспощадностью: – Думаю, их давно уже нет, иначе они мне подали бы хоть какую-нибудь весть о себе. Они меня любили.

О том, как она жила после этого, Леонид спросить не решился. Это было в общем понятно, и не было необходимости мучить ее, заставляя пересказывать подробности.

Но она сказала сама:

– Из квартиры алферовской меня, конечно, после их ареста выселили. Мне тогда, в двадцатом году, как раз восемнадцать исполнилось – по крайней мере не забрали в детдом. Я некоторое время на вокзалах ночевала и так, где придется, потом получила ангажемент в саду Эрмитаж, деньги появились, хоть и маленькие, но все же, еще устроилась тапером в синематограф, смогла угол снять и вообще воспряла духом, даже по театрам стала ходить, показываться. В Мюзик-холле тоже была, у Голейзовского, там танцовщицы прекрасные, говорят, в точности как на Бродвее, но труппа уже набрана, а я не великих способностей, чтобы меня взяли сверх штата. А потом нас сделалось слишком много, таких, да ведь я вам говорила, Леонид Федорович, а эстрады ведь остается все меньше, и работы на всех не стало хватать, пришлось в пивных выступать, но все-таки это было не так уж плохо, по крайней мере достаточно, чтобы за угол платить, а потом…

– Потом я поссорил вас с тем типом. – Леонид накрыл рукой ее вздрагивающую руку. – И вы потеряли работу.

– Не вы поссорили! – горячо проговорила Донка. – Я сама. Я не могла… с ним. – Ее горло судорожно дернулось, и она закончила уже другим, жестким тоном: – Хотя в общем не было в этом ничего особенного. Мне приходилось отвечать взаимностью не одному мужчине, иначе я просто не выжила бы. Но Жох убийца, я точно знаю, и это помешало мне лечь с ним в постель. Работу я после того потеряла, угол тоже, пришлось пойти в табор, больше некуда было.

– Цыган из Нескучного сада выгнали, – сказал Леонид.

Невпопад сказал, но ему необходимо было произнести что угодно, лишь бы не слушать, что она отдавалась не одному мужчине. Он не был ханжой, но при мысли об этом кровь била ему в голову.

Донкино лицо приняло холодное выражение. Вероятно, она заметила, какое впечатление произвели ее откровения. Леонид мысленно обругал себя за то, что не сумел это скрыть.

– Да, – кивнула она. – Отец знал, что из Петровского парка тоже выгонят. Табор из Москвы собирался откочевать, и я должна была. Но не захотела.

– Почему?

Она пожала плечами и равнодушно ответила:

– Отец меня барону собирался отдать. У них свои счеты, он должен был. А это рабство на всю жизнь. Я надеялась избежать.

– Убежать? – недослышал Леонид.

– И убежать тоже. Отец меня избил вчера, и я не выдержала, вечером убежала. Перед самой облавой. Я про облаву не знала, впрочем.

– Как избил? – пропустив все остальное мимо ушей, вздрогнул Леонид.

– Очень просто. – Донка поморщилась. – Все цыгане женщин бьют, ничего в этом нет для них особенного. Плеткой отхлестал, надавал пощечин.

Пропасть, отделившая домашнюю девочку, которую учат музыке и французскому, от таборной цыганки, которую отец хлещет плеткой и отдает барону, – представилась Леониду во всей ужасающей очевидности. Он будто сам в эту пропасть заглянул, и голова у него закружилась.

– Больше мы об этом говорить не будем, – с трудом преодолевая просто-таки физическое это головокружение, сказал он. – Тем более сейчас. Сейчас вам надо просто лечь и уснуть.

Равнодушие, возможно, деланое, сменилось в ее взгляде мрачными всполохами.

«С вами лечь?» – яснее ясного спросили ее глаза.

– Постели здесь еще нет. – Леонид встал. – Укрыться вы можете пледом, а вместо подушки вам придется свернуть халат. Воды я с утра наносил. В ведре, что на плите стоит, горячая. Если не хватит, можно согреть еще. Надеюсь, разберетесь.

Он пошел к двери.

– А вы? – остановил его у порога Донкин голос.

– Я переночую у соседей.

Он обернулся и посмотрел на нее. Она тоже встала из-за стола. Он едва не зажмурился, такое от нее исходило сияние.

– Но… – начала было она.

– Что ваше имя означает? – спросил Леонид. – Ведь это цыганское имя?

– Неоценимая, – прямо глядя ему в глаза, ответила Донка. – Означает – неоценимая.

И с этим словом в самом своем сердце он вышел из комнаты.