Глава 6
Первым делом – заводы

Я сидел в угловом офисе с роскошным панорамным видом в одной из стеклянных башен Санта-Фе, новейшего предместья Мехико, построенного специально для крупного бизнеса. Расстилавшиеся передо мной виды уносили прочь из развивающегося мира. Справа я видел вертолеты, которые высаживали руководителей на крышу соседней корпоративной громадины, в то время как хозяева расписывали мне прелести расположенного слева анклава жилых домов (каждый ценой в несколько миллионов долларов), который местные называют Нарнией, в честь сказочной страны из романов Клайва Льюиса. Официальное название микрорайона – Боскес-де-Санта-Фе; это огороженное поселение с отдельными дорогами и входом для обслуживающего персонала, построенное для миллиардеров и тех, кто хочет ими казаться. Нарния привлекает сверхбогатые семьи прежде всего возможностью избежать преступности и пробок расположенного в часе езды центра Мехико. Эта сцена, которую я наблюдал осенью 2014 года, – мое самое свежее впечатление о том, как в некоторых странах богатые стремятся почти полностью изолировать себя от реальности, особенно когда государство не вкладывает достаточно средств в базовые удобства и системы безопасности, ставшие неотъемлемой частью современной жизни.

Для большинства приезжих сбои в способности государства выполнять свои функции проявляются в бесконечных очередях у стоек регистрации на авиарейсы, в битком набитых поездах с пассажирами на крышах и низких зарплатах дорожных полицейских, вымогающих взятки у водителей, как это происходит в Мехико. Есть и другие – чуть менее заметные – показательные признаки: например попытки населения самостоятельно заткнуть прорехи в госсекторе или полностью без него обойтись. Огороженные частные поселения получили в Латинской Америке повсеместное распространение; гудение вертолетов над Санта-Фе напомнило мне похожую сцену в Бразилии, где в Сан-Паулу крыши штаб-квартир корпораций связаны сетью частных вертолетных площадок, позволяющих членам советов избегать бесконечных уличных пробок. В Нигерии и многих других африканских странах частные компании страхуются от частых нарушений энергоснабжения в государственных электросетях за счет покупки мощных генераторов – и солидных запасов топлива для их питания, – чтобы свет горел, а лифты работали, несмотря на ежедневные перебои. На веб-форуме вопросов и ответов Quora ведется список необычных видов деятельности, возникших в тех или иных странах и связанных зачастую именно с низким качеством государственных услуг. Например, из-за отсутствия паромных переправ в отдаленных вьетнамских деревнях учителя и ученики по дороге в школу забираются в большие прочные пакеты и нанимают сильного мужчину, чтобы он перенес их через поток.

Всякую экономику двигают два типа расходов: потребление и инвестиции. И хотя в большинстве стран граждане и государство больше тратят на потребление, инвестиции – более важный двигатель роста и бизнес-циклов. Динамика инвестиций более волатильна, чем динамика расходов на потребление, но инвестиции позволяют создавать новые компании и рабочие места, которые наполняют карманы потребителей. Государство и частный сектор вкладывают средства в автострады и железные дороги, в заводы и оборудование – от офисной техники до перфораторов – и в строительство – от школ до жилых домов. С точки зрения экономической перспективы страны ключевым является вопрос: растет или уменьшается доля инвестиций? Если она растет, то вероятность ускорения экономического роста сильно повышается.

Со временем я увидел, что существует некий оптимальный уровень инвестиций, измеряемый долей ВВП. Изучая свой список 56 крайне успешных послевоенных стран, в которых экономический рост превышал 6 % в течение десятилетия или дольше, я заметил, что во время бума средний уровень инвестиций в этих странах составлял 25 % ВВП. Зачастую экономический рост начинается тогда, когда начинают расти инвестиции в страну. Так что всякая развивающаяся страна, стремящаяся к быстрому подъему, может увеличить шансы на успех, если обеспечит устойчивый рост доли инвестиций в ВВП в пределах 25–35 %. Вероятность роста снижается, если уровень инвестиций невысок и идет вниз – примерно 20 % ВВП или ниже.

Предсказать, будут инвестиции расти или падать, довольно трудно. Такая оценка всегда субъективна и делается на основе инвестиционных планов правительства и определения того, поощряет ли государство частных инвесторов. В Мексике и Бразилии инвестиции на много лет застыли на уровне не выше 20 % ВВП и, судя по распространенности охраняемых частных поселений и частных транспортных сетей, многие местные жители перестали надеяться на государство и начали решать проблемы за свой счет.

Устойчивый рост инвестиций – почти всегда хороший знак, но чем быстрее этот рост, тем важнее проследить, куда идут средства. Согласно второй части этого правила, следует делать различия между хорошими и плохими инвестиционными “запоями”. Самый лучший вариант – это когда компании увлекает какая-то инновация, и они устремляют денежные потоки в создание новых технологий, дорог и портов, а лучше всего – новых промышленных предприятий. Если взять три основных сектора экономики – сельскохозяйственный, сектор услуг и производство, – то именно производство помогло выйти из бедности большинству развивающихся стран. Даже сейчас, когда роботы угрожают вытеснить людей с конвейеров, никакой другой вид деятельности не продемонстрировал той способности ускорять создание рабочих мест и экономический рост, какой в прошлом обладало производство.

Все послевоенные истории наиболее успешного развития (начиная с Японии 1960-х) начинались с изготовления простых товаров, таких, как одежда, для экспорта в богатые страны. По мере того как фермеры уходят из сельского хозяйства в города на более производительные заводские рабочие места, предприятия начинают вкладывать средства в модернизацию, переключаясь на выпуск более прибыльных экспортных товаров. Происходит переход от шитья одежды к производству стали, затем от стали – к плоскоэкранным телевизорам, автомобилям и химикатам.

Затем происходит серьезный сдвиг. По мере возникновения вокруг городов предприятий появляются и компании для обслуживания растущего промышленного среднего класса – от ресторанов до страховых контор. Производство уступает место обслуживанию, и объем инвестиций падает, потому что услуги требуют гораздо меньше вложений в основные средства производства, чем промышленные предприятия. В ведущих развитых странах сегодняшнего мира доля инвестиций в ВВП составляет в среднем едва 20 % (от 17 % в Италии и 20 % в США до 26 % в Австралии). Доля инвестиций, направляемых в промышленность, имеет тенденцию снижаться по мере роста благосостояния страны. Промышленная составляющая ВВП обычно стабильно растет, достигая пика между 20 и 35 %, когда подушевой доход страны выходит на уровень примерно десяти тысяч долларов по паритету покупательной способности. Однако этот естественный спад не означает, что промышленные предприятия не важны для более богатых стран.

По мере развития страны на инвестиции и на производство приходится все меньшая доля экономики, однако они продолжают играть огромную роль в обеспечении экономического роста. Промышленное производство по-прежнему на первом месте в развитии инноваций, хотя сегодня на него приходится менее 18 % глобального ВВП, при том что в 1980-м эта доля равнялась 24 %. Согласно данным McKinsey Global Institute, в индустриальных странах любого уровня развития производственные отрасли отвечают почти за 80 % научных исследований и разработок в частном секторе и за 40 % роста производительности, что является ключевым фактором будущего стабильного роста экономики. Если рабочие производят больше изделий в час, работодатель может повысить им зарплату без повышения отпускной цены изделий, а следовательно, экономика растет без инфляции.

Сегодня многие развивающиеся страны осознали, насколько важно для них повышать производительность, инвестируя прежде всего в промышленные предприятия, если они хотят обеспечить экономический рост без деформирующих побочных эффектов инфляции. То, что развивающиеся страны с лучшими темпами роста инвестиций обладают и самой мощной промышленностью, – не простое совпадение. В 2014 году из пяти ведущих стран по доле инвестиций в ВВП четыре страны – Китай, Южная Корея, Малайзия и Индонезия – входили и в ведущую пятерку по доле промышленного производства в ВВП. Если исключить из рассмотрения маленькие страны, которым удалось вытащить счастливый билет, открыв у себя месторождения нефти или газа, то большинство стран не смогли даже начать выбираться из нищеты без создания промышленного сектора в качестве исходного шага.

В текущем десятилетии в значительной части развивающегося мира рост инвестиций заглох, поскольку после глобального финансового кризиса 2008–2009 годов доступ к внешним источникам финансирования для государств и бизнеса ощутимо сократился. В развивающихся странах годовой прирост инвестиций упал более чем на треть, составив около 1,7 %. За существенным исключением Китая, он упал с 10 % в 2010 году до нуля в 2014-м. Таким образом, во многих странах экономический рост лишился одной из своих движущих сил – инвестиций, а в таких странах, как Бразилия, Россия, Чехия, Египет, Индия, Южная Корея, Мексика, Польша и Тайвань, уменьшилась их доля в ВВП. В некоторых из этих стран, особенно в сырьевых экономиках (таких как Россия и Бразилия), сокращение объемов инвестиций уничтожало уже имевшиеся в стране промышленные предприятия, поворачивая вспять весь процесс индустриализации и развития.

В ведущих развивающихся странах доля промышленного производства в экономике в настоящее время составляет от 10 % ВВП в Чили до более 30 % ВВП в Китае; сырьевые экономики России и Бразилии оказались внизу списка (их доли в ВВП находятся в самом начале второго десятка). В Африке – несмотря на восторги по поводу ее возрождения в 2000-х – доля промпроизводства в ВВП на самом деле снижалась и продолжает снижаться: в 1975 году она составляла 18 %, а в 2014-м – 11 %. В некоторых крупнейших африканских странах, включая Нигерию и ЮАР, фактически шла деиндустриализация – страны откатывались назад.

Хотя обычно рост инвестиций предвещает экономический рост, всякое преимущество, раздувшееся сверх меры, может превратиться в недостаток. Важно вовремя остановиться, поэтому идеальный уровень инвестиций ограничен примерно 35 % ВВП. За этим пределом маячит угроза излишеств. В послевоенный период только в десяти странах доля инвестиций в ВВП превышала 40 %, в том числе в Южной Корее в 1970-е и в Таиланде и Малайзии в 1990-е. Только две из этих стран – Норвегия в конце 1970-х и Иордания в конце 2000-х – избежали потом серьезного замедления роста. Это важная часть правила, потому что исторические данные показывают: потоки инвестиций цикличны, и если они достигают максимума выше 30 % ВВП и начинают снижаться, то в последующие пять лет экономический рост замедляется в среднем на треть. Если же на пике доля инвестиций в ВВП превышает 40 %, рост замедляется еще сильнее – примерно наполовину за пять лет, следующих за пиком. Причиной такого замедления служит базовая природа экономических циклов: чем дольше длится устойчивый рост, тем самодовольнее и небрежнее становятся люди и тем больше бессмысленных инвестиций они делают. Экономика замедляется из-за снижения доли производительных инвестиций.

Такое явное предупреждение получил Китай в 2010-х. Хотя в мире уже начался инвестиционный спад, в Китае все еще продолжался небывалый в истории бум инвестиций. В период с 2002-го по 2014-й инвестиции выросли с 37 % ВВП до 47 % – уровень, которого ранее не достигала ни одна крупная экономика. Китай так усиленно инвестировал в тяжелую промышленность, что каждый год потреблял цемента на душу населения в два раза больше, чем любая другая страна, включая США. По многим показателям Китай слишком далеко зашел с объемами инвестиций в промпроизводство. Все больше средств стало направляться на непродуктивные цели, коль скоро падение началось, то, скорее всего, оно будет некоторое время продолжаться. История предыдущих азиатских чудо-экономик показала, что в инвестиционных трендах наблюдается уклон в “монофазность”, то есть одни и те же условия сохраняются годами.

Однако следует отметить: прежде чем Китай начал получать тревожные сигналы, прошло очень много времени. Индустриализация Китая началась с исключительно низкого уровня, и в течение тридцати лет инвестиции шли в строительство промышленных предприятий, дорог, мостов и других производительных активов. И только на четвертом десятке правительство и частные компании заинтересовались более легкомысленными инвестиционными проектами. На самом деле чаще всего именно так и бывает: начав получать отдачу от вложений в промсектор, инвесторы не могут остановиться годами. Гарвардский экономист Дэни Родрик называет промышленное производство “автоматическим ускорителем” развития, потому что, как только стране удается найти свою нишу в глобальной промышленности, производительность часто начинает расти автоматически.

Обычно все начинается с производства товаров для продажи иностранцам – не местным жителям. Emerging Advisors Group, гонконгская фирма, занимающаяся экономическими исследованиями, изучая историю ста пятидесяти развивающихся стран за последние пятьдесят лет, обнаружила, что самый мощный фактор, подстегивающий бурный экономический рост, – это устойчивый рост экспорта, особенно промышленной продукции. Экспорт даже простых изделий не только повышает в стране доходы и потребление, но и порождает выручку в иностранной валюте, которая позволяет импортировать оборудование и материалы, необходимые для модернизации предприятий, без оплаты огромных иностранных счетов и без внешнего долга.

Короче говоря, в случае с производством один мощный вброс инвестиций, похоже, влечет за собой следующий. Строительство предприятий приносит средства, необходимые для их усовершенствования, а это увеличивает потребность в инвестициях в улучшение автострад, мостов, железных дорог, портов, электросетей и систем водоснабжения – инфраструктуры, которая позволяет стране отправлять изделия со своих заводов на мировой рынок. В XIX веке в США произошло два марафона инвестиций в строительство железных дорог, за которыми последовали два быстрых раунда разорений, но при этом возникла базовая сеть, которая помогла стране спустя несколько десятков лет стать ведущей промышленной державой.

В настоящее время, по оценкам различных международных организаций, развивающиеся страны нуждаются во многих триллионах долларов инвестиций в такого рода транспортные и коммуникационные сети. Входящие в число этих стран Таиланд и Колумбия планируют истратить десятки миллиардов долларов на проекты, которые смогут изменить их транспортную систему, подобно тому как строительство общенациональной сети автострад после Второй мировой войны радикально сократило время поездок по США и Германии. Это же относится и к буму в Китае, когда наряду со многими другими проектами была построена дорожная сеть на зависть самым богатым странам. Только в 2000-е средства начали вкладывать в проекты, которые президент Си Цзиньпин в октябре 2014 года критиковал как “странную архитектуру”: здания в форме птичьего гнезда, кубика льда, пончика, фантастического китайского пейзажа, гигантских брюк и т. п.

Раз ступив на путь производства, страна может в течение определенного времени двигаться в правильном направлении. Когда отношение инвестиций к ВВП превосходит 30 %, оно имеет тенденцию сохраняться на этом уровне в течение долгого времени – этот период составляет в среднем девять лет для рассмотренных мной послевоенных случаев. Причина такой устойчивости в том, что во многих из этих стран руководство твердо ориентировалось на инвестиции, особенно инвестиции в промышленность, способные дать старт эффективному циклу.

Разумеется, есть несколько исключений. Советский Союз вкладывал огромные средства в промышленные предприятия, но, когда он развалился, России трудно было воспользоваться плодами этих инвестиций. На пике, в начале 1980-х, доля капитальных вложений составляла 35 % ВВП, но значительная часть этих средств направлялась государством в непродуманные моноиндустриальные города – от лесоперевалочной базы Выдрино и целлюлозно-бумажного комбината в Байкальске до рудников Пикалёво. После падения в 1989 году Советского Союза эти субсидировавшиеся государством предприятия оказались неконкурентоспособными на мировом рынке. России в наследство достались пустеющие индустриальные города с останавливающимся производством и практически полным отсутствием работающей на экспорт промышленности.

Ныне в отстающих оказалась Индия: в 2000-е доля инвестиций в ее экономике превышала 30 % ВВП, но лишь небольшая часть этих средств вкладывалась в промышленные предприятия. Промышленность Индии в течение долгих десятилетий давала около 15 % ВВП. Эта стагнация обусловлена неспособностью государства построить работающие порты и электростанции и создать среду, в которой законы, управляющие рабочей силой, землей и капиталом, разработаны и соблюдаются так, чтобы поощрять предпринимателей делать инвестиции и, в частности, вкладывать средства в заводы. Индии пока не удалось ни создать благоприятное трудовое законодательство, ни разработать разумные правила приобретения земли.

В период с 1989-го по 2010-й год в индийской промышленности возникло около десяти миллионов новых рабочих мест, но, по мнению экономиста Всемирного банка Эджаза Гани, почти все они были созданы на небольших “серых” предприятиях, которые лучше приспособлены для преодоления индийских бюрократических барьеров и исключительно строгих правил в отношении увольнения рабочих. Принято считать, что трудовое законодательство Индии настолько замысловато, что практически невозможно соблюсти хотя бы половину его требований, не нарушив вторую половину. Гани отмечает, что это распространение малых предприятий происходит, несмотря на реформы, призванные облегчить создание более крупных и экспорт их продукции. На долю “серых” мастерских, в значительной части которых по одному работнику, приходится сейчас 39 % работающих на производстве в Индии (а в 1989-м их доля составляла 19 %). Такие предприятия попросту слишком малы, чтобы конкурировать на глобальных рынках.

Когда в 1990-е я приезжал в Нью-Йорк, меня поразило обилие на улицах Манхэттена крышек люков с надписями “сделано в Индии”. Меня это очень воодушевило: я посчитал это предвестником грядущего промышленного рывка Индии, однако мои надежды не сбылись. Индийский производитель программного обеспечения Ятхирт Рао в 2014 году отмечал, что его друг обследовал свой офис в поисках предметов, сделанных в Индии, но обнаружил, что “ковер – китайский, мебель – малазийская, светильники – китайские, стеклянные перегородки – как ни странно, из ближневосточного Джебель-Али и т. д.”. Даже фигурки индуистского бога-слона Ганеши, которые можно найти по всей Индии, продолжил Рао, теперь импортируются из Китая.

То, что товары повседневного спроса, такие как ковры и светильники, производятся в Китае, может быть не так уж удивительно, учитывая объемы китайского производства и наличие повсеместного спроса на эти товары; но недавно я с изумлением узнал от главы одной из крупнейших индийских корпораций, что такой чисто индийский аксессуар, как агарбатти – ароматические палочки, которыми окуривают большинство религиозных и общественных мероприятий, – изготавливается сейчас в основном во Вьетнаме.

Став в 2014 году премьер-министром, Нарендра Моди начал кампанию “Сделано в Индии”. Однако была серьезная проблема: его помощники не собирались начинать со строительства простых предприятий по изготовлению игрушек или текстильных изделий, на работу в которых можно было бы привлечь миллионы людей, создав таким образом промышленный средний класс. Они сразу запланировали строительство высокотехнологичных предприятий в таких отраслях, как производство устройств на солнечных батареях или вооружений, где требуются высококвалифицированные кадры, преизбытка которых пока нет среди обширного и слабо занятого сельского населения Индии. Индия в очередной раз пыталась перепрыгнуть этап в развитии.

В годы бурного роста, до глобального финансового кризиса, Индия в значительной степени росла за счет инвестиций в высокотехнологичные сервисы, а не в производство. Это дало толчок возникновению у индийских экономистов, с оптимизмом оценивших прошлое, доморощенной теории о том, что такой подход сработает как стратегия развития. Утверждалось, что в глобализированном мире все больше услуг может быть оказано по интернету. Причесать вас должен местный парикмахер, а лужайку подстрижет местный садовник, но интернет позволит заменить множество местных агентов по обслуживанию: от юриста и страховщика до рентгенолога и мастера по установке интернет-подключения. Вместо того чтобы богатеть за счет экспорта все более сложных изделий, Индия сможет богатеть за счет экспорта услуг, необходимых в наш информационный век.

Эта теория стала завоевывать популярность в начале 2010-х в новых исследованиях на тему “эскалатора услуг”. В рабочем документе Всемирного банка за 2014 год говорилось, что на смену старому “эскалатору” роста – производству – уже приходит новый в виде разных услуг: от поездок на такси, стрижки и ресторанного обеда до медицинской помощи. В докладе оптимистично утверждалось, что, в то время как производство сокращает свою долю в глобальном ВВП и создает все меньше новых рабочих мест, сфера обслуживания продолжает расти и вносит все больший вклад и в национальный доход, и в рабочие места как в богатых, так и в бедных странах. Отмечалось, что бытовавшее мнение о низкой оплачиваемости и слабой продуктивности рабочих мест в секторе услуг больше не соответствует действительности даже для таких бедных стран, как Эфиопия, где производительность в этом секторе экономики растет быстрее, чем в других, особенно по мере возникновения все новых услуг, например сотовых сетей. Основной тезис доклада сводился к тому, что не только Эфиопия, но и Африка в целом может избежать опасности “безработной индустриализации” за счет создания рабочих мест в сфере обслуживания.

Представление о новом “эскалаторе услуг” кажется логичным и вдохновляющим, в него почти верится. Негативные тенденции часто распространяют на будущее, базируя на них негативные прогнозы. Именно так происходило в разговорах о промышленном спаде и росте автоматизации. По мнению ряда аналитиков, эти тенденции сулили людям в будущем передачу машинам хороших рабочих мест на предприятиях и массовую безработицу. Конечно, такого рода прогнозы делались регулярно с самого начала индустриализации и никогда не сбывались. При том что в текстильной промышленности одна швейная машина может заменить множество швей, распространение этой технологии приводит к созданию новых рабочих мест для операторов швейных машин в других отраслях: от производства мебели и игрушек до обивки тканью сидений в автомобилях. В момент уничтожения рабочего места следует ожидать не катастрофического конца, а новой трансформации, потому что это нормальный цикл.

Следующий поворот просматривается в том, как проходит процесс деглобализации. Хотя мировая торговля замедлилась, а глобальные потоки капиталов уменьшились, потоки путешественников, туристов и интернет-коммуникаций продолжают бурно расти, и все это подстегивает развитие сферы обслуживания. Более того: всего за последние пять лет доля владельцев смартфонов среди общего числа владельцев мобильных телефонов выросла с 20 до 75 %, поэтому сфера обслуживания расширяется, переходя на мобильные устройства.

Однако сейчас основная проблема с “эскалатором услуг” в развивающемся мире состоит в том, что большинство новых рабочих мест в сфере обслуживания возникает на крайне традиционных предприятиях – речь не идет о создании виртуальной реальности или суперсовременных путешествиях. Представьте себе рядовую придорожную мастерскую по ремонту шин от Лагоса до Дели или то, что можно назвать “парикмахерской в будке”. В индийских деревушках множество мастеров готовы постричь вас за гроши в некоем подобии большого фанерного гроба, поставленного на попа. Только очень храбрый турист решится войти в такую “парикмахерскую”. Когда фермеры уходят с полевых работ в такого сорта предприятия, это нельзя считать средством порождения экспортных доходов или стимуляции экономического развития страны.

Оптимизм же в некоторых индийских экономистов вселило появление по-настоящему современных услуг. Для Индии это ИТ-сервисы, которые к концу 1990-х превратили Бангалор и Пуну во всемирно известные бурно развивающиеся города со штаб-квартирами растущих корпоративных гигантов вроде Infosys и TCS. Была надежда, что, подобно Южной Корее, перешедшей от производства текстиля к изготовлению кухонной техники, Индия перейдет от продажи простейших внутрикорпоративных услуг – своего рода придорожного ремонта ИТ-сектора – к более сложным и прибыльным консультационным и программистским услугам. Но на пути такой трансформации есть свои препятствия. Прошло десять лет, а индийский ИТ-сектор продолжает оказывать относительно простые услуги, обеспечивая в основном все тот же внутрикорпоративный документооборот, с которого он и начинал, а число порождаемых им рабочих мест относительно невелико.

В Индии в сфере ИТ-услуг работает всего лишь около двух миллионов человек, то есть менее 1 % рабочей силы страны. Аналогичный расцвет ИТ-сервиса – только в уменьшенном масштабе – произошел в соседних странах: Пакистане и Шри-Ланке, но там число новых рабочих мест ограничивалось десятками тысяч. То же относится и к Филиппинам, где число занятых в колл-центрах в 2000-е подскочило с нуля до трехсот пятидесяти тысяч человек, но по-прежнему составляет лишь ничтожную долю рабочей силы страны. До сих пор развитие этих сфер обслуживания было не настолько мощным, чтобы привести к повсеместной модернизации сельскохозяйственных экономик. В азиатских чудо-экономиках – Японии и Южной Корее – за долгий период их быстрого роста с ферм на заводы перешло до четверти населения страны. На пике промышленного процветания в ранние послевоенные годы в США на производственных предприятиях работала треть трудовых ресурсов страны.

С работы в полях к работе на сборочном конвейере можно перейти быстро, потому что в обеих сферах используется по большей части ручной труд. А вот перепрыгнуть с фермы в сектор современных услуг гораздо труднее, потому что там зачастую требуются более сложные навыки, в том числе компьютерные. В Филиппинах и в Индии в ИТ-секторе чаще всего работают выходцы из относительно образованного городского среднего класса, говорящие по-английски и хоть немного знакомые с компьютерами. Создание рабочих мест для не полностью занятого среднего класса очень важно, но влияние этого процесса на преобразование экономики ограничено, поскольку такие люди составляют относительно небольшую часть населения. На настоящий момент на первом месте по-прежнему должны быть промышленные предприятия, а не сфера услуг. То есть правило “первым делом – заводы” не теряет своей актуальности.

Одним из препятствий на пути таких стран, как Индия, стала растущая сложность вступления в лигу промышленных производителей и сохранения своего членства. С тех пор как тридцать лет назад Китай энергично занялся индустриализацией, число стран, стремящихся стать промышленными производителями, резко подскочило: среди претендентов – страны от Вьетнама до Бангладеш. Производителям продукции на экспорт становится все труднее сохранить своих клиентов, отчасти потому что спрос на их товары повсеместно сокращается.

Конкуренция в международном производстве становилась все более жестокой еще до кризиса 2008 года, а после него ситуация лишь усугубилась. Во времена экономического подъема прошедшего десятилетия экспорт из крупных развивающихся стран рос на 20–30 % в год, а в 2008-м году достиг максимума в 40 %, повторенного в 2010-м. Но затем международная торговля замедлилась, и за период 2010–2014 годов рост экспорта из этих стран стал отрицательным. По мере сокращения промышленного сектора и связанного с этим усиления конкуренции богатые страны стали оперативнее пресекать недобросовестную практику (субсидирование экспорта, занижение курса национальных валют и несанкционированное копирование западных технологий), к которой прибегали восточноазиатские страны в 1960–1970-е для наращивания своего экспорта.

Еще одно препятствие – автоматизация. Сейчас на поток ставятся не технологические новинки, предназначенные для какой-то конкретной операции, вроде строчки. Вместо этого создаются все более изощренные роботы, умеющие, кажется, чуть ли не все на свете: водить машину, играть в шахматы, бегать быстрее Усэйна Болта, находить коробку иголок на складе компании Amazon и переносить ее в зону отправки. Поскольку на современных заводах используется все больше роботов и все меньше людей, развивающимся странам будет сложнее переместить 25 % своей рабочей силы с ферм на заводы, как это сделали азиатские чудо-экономики. Цифровая революция преобразует заводы коренным образом, поскольку 3D-принтеры позволяют создавать самые разнообразные изделия, включая строительные материалы, спортивную обувь, декоративные светильники и лопасти турбин, без участия человека в изготовлении деталей и их сборке.

Особенно плохо для развивающихся стран то, что развитые страны во главе с США намного опережают их в этих передовых промышленных технологиях. Сами Соединенные Штаты переживают промышленное мини-возрождение благодаря появлению на рынке дешевого сланцевого газа и нефти, которые снижают расходы производств на электроэнергию, и сокращению разрыва между зарплатами американских промышленных рабочих и зарплатами их иностранных – в частности китайских – конкурентов. США сейчас один из крупнейших потребителей товаров, изготовленных в развивающемся мире, и одновременно конкурент производителей из развивающегося мира. В 2015 году несколько американских компаний даже были замечены в том, что вернулись в простые отрасли, такие как производство одежды и кроссовок.

В результате развивающиеся страны не могут подниматься на промышленном эскалаторе так же долго, как это было десять лет назад. Тем удивительнее те редкие страны, которые смогли преодолеть эти тенденции и продолжают отстраивать мощную промышленную базу. Особенно примечательна Южная Корея, чей производственный локомотив не сбавляет темпов – в последние годы промышленность этой страны увеличилась до 28 % ВВП (одна из самых больших долей среди всех крупных экономик), – несмотря на то, что средний подушевой доход здесь превысил двадцать тысяч долларов. Только у шести других развитых стран промышленный сектор составляет около 20 % ВВП или выше: у Сингапура, Германии, Японии, Австрии, Швейцарии и Лихтенштейна.

Особенно примечателен успех Германии, которая, уже будучи богатой страной, смогла значительно увеличить свои экспортные мощности. Объем экспорта вырос с 26 % ВВП в 1995 году до нынешних 46 % отчасти благодаря хорошо известным реформам Харца, подорвавшим власть профсоюзов и ограничившим расходы на рабочую силу. Эти реформы подверглись критике со стороны других членов еврозоны как политика “разори соседей”: поскольку у этих соседей общая с Германией континентальная валюта, они не могут более отвечать на снижение Германией расходов на рабочую силу снижением курса собственных национальных валют. Однако Германия провела реформы и по многим другим направлениям. У нее есть ядро промышленных компаний средней величины, как правило семейных предприятий, известных под названием Mittelstand, чьи владельцы всегда отличались долгосрочным планированием. Они применили мудрую стратегию, воспользовавшись избытком дешевой, высококвалифицированной рабочей силы, к которой получили доступ в результате падения Берлинской стены. Многие инвестировали в новые предприятия в Польше и Чехии, а также в США и Китае, эффективно экспортируя немецкую промышленную модель. 2010-й – это первый год, когда немецкие автопроизводители выпустили больше автомобилей за границей, чем дома, помогая стране стать ведущей промышленной державой мира. Согласно данным Проекта по международным кластерам конкурентоспособности Гарвардской школы бизнеса, из пятидесяти одной основной глобальной отрасли немецкие компании входят в первую тройку в двадцати семи отраслях. Это больше, чем компании любой другой страны, включая США (второе место – двадцать одна отрасль) и Китай (третье место – девятнадцать отраслей).

Чем сложнее странам карабкаться по промышленной лестнице, тем заметнее те, кто достиг успеха. Наиболее явным мерилом этого успеха служит доля страны в объеме глобального промышленного экспорта и особенно – недавнее изменение этой доли. В последнее время этот показатель мало у кого существенно улучшился. Список исключений возглавляют Китай, Таиланд и Южная Корея, где в последние годы сильная промышленная база продолжала двигать экономику вперед со скоростью 3–4 % в год, несмотря на огромную задолженность домохозяйств, равную 150 % ВВП.

Однако самым интересным примером того, как промышленность защищает экономику от всяческих опасностей, является Таиланд. В разгар азиатского валютного кризиса в конце 1997-го я приехал в Таиланд по приглашению местных бизнесменов, настаивавших, что экономика страны гораздо стабильнее, чем кажется. Да, рынок недвижимости в Бангкоке рушился, но они хотели показать мне другую сторону – промышленную базу страны. Я прилетел в Таиланд из Индии, и контраст с индийскими изрытыми дорогами и неприглядными придорожными мастерскими бросался в глаза. Мои хозяева прямо из аэропорта повезли меня на чонбурийскую автостраду, ведущую к Восточному побережью. Четырехполосный скоростной путепровод соединяет сразу несколько глубоководных портов, главный из которых – порт Лаем-Чабанг с возвышающимися над ним погрузочными кранами. Километрах в ста от Бангкока начинается промышленная зона, наводящая на мысль о райских кущах. Это автомобилестроительные предприятия, нефтеперерабатывающие заводы и судостроительные верфи, разбросанные среди зеленых, усеянных пагодами холмов, спускающихся к белым песчаным пляжам. На Западе мало кто тогда слышал об этой пляжно-заводской идиллии, но японцы уже были тут как тут, прежде всего в роли инвесторов и заказчиков для автомобильной промышленности, и прибрежная Паттая пестрела ночными клубами, предназначенными для их развлечения.

В наше время это побережье популярно среди европейских туристов и пенсионеров и служит местом жительства для наиболее высокооплачиваемых таиландских рабочих. Но тогда это был по большей части скрытый символ могучей экспортной промышленности страны. Я был поражен зрелищем этого насыщенного промышленными предприятиями побережья в стране, где средний доход все еще составлял три тысячи долларов. Это было наглядное свидетельство того, чего может достичь Таиланд несмотря на азиатский кризис, а возможно, и благодаря ему. Когда таиландская валюта рухнула, цена экспортной продукции этих предприятий с Восточного побережья снизилась, что подтолкнуло экономику страны к восстановлению.

Это всего один яркий пример того, как сильная промышленность может послужить стабилизирующим балластом во время бурь, которые при обычных условиях потопили бы экономику. Даже сегодня в газетных заголовках Таиланд реже упоминается как мощный производитель, чем как арена политического хаоса и многочисленных волнений. Политическая система этой страны одна из самых неустойчивых в мире: с 1930-х здесь произошло тринадцать переворотов и еще семь попыток переворота, включая майский путч 2014 года, в результате которого премьер-министр Йинглак Чиннават потеряла свой пост. С тех пор генералы практически вытеснили Чиннават и ее некогда громогласных сельских сторонников из публичного поля, экономический рост замедлился и таиландская демократия висит на волоске. И все же до последнего переворота Таиланд в течение десятилетия поддерживал экономический рост на уровне четырех процентов даже тогда, когда демонстранты блокировали международный аэропорт или армия захватывала парламент.

До 2014 года стабильность таиландской экономики покоилась на пятом среди крупных экономик уровне инвестиций (30 % ВВП) и втором по величине промышленном секторе (тоже около 30 % ВВП). В последние годы даже китайская промышленность росла не быстрее. Таиланд – одна из очень немногих крупных развивающихся стран, которой за последние несколько лет удалось увеличить свою долю в мировом экспорте, включая поставки стали, станков и автомобилей. Рост этих отраслей обеспечил Таиланду один из самых низких в Азии уровней безработицы – в среднем менее 3 % за последние десять лет. Необычно большая доля взрослых таиландцев трудоустроена, и это долгое время служило для экономики стабилизирующим фактором. Увы, нет вечных тенденций. Свергнувшие Чиннават путчисты, по-видимому, больше заинтересованы в политических реформах, гарантирующих, что она и ее сторонники не вернутся к власти, чем в реализации ее плана инвестирования миллиардов долларов в новые транспортные артерии для поддержки работы промышленности, обеспечивающей экспорт.

Следующее после производства выгодное применение масштабных инвестиций – это вложение их в высокотехнологичные отрасли; однако, судя по прошлому опыту, такие крупные вливания происходят по большей части в ведущих промышленных странах, а в самые последние годы – в основном в США. В развивающемся мире такое случается все реже. Индия смогла добиться важных успехов, войдя в сферу ИТ-услуг и другие специализированные отрасли вроде фармацевтики, но объемы этих секторов ее экономики пока довольно скромны. Ведущие исключения в развивающемся мире – Тайвань и Южная Корея. Обе страны делали серьезные инвестиции в научно-исследовательские разработки – более 3 % ВВП в год в течение прошедшего десятилетия, – чтобы создать высокотехнологичные отрасли с нуля. А вот Чили – страна, которая тоже рассматривается как экономически успешная, – наоборот, тратит на научно-исследовательские разработки менее 1 % ВВП в год и в результате, вероятно, с трудом сможет поддерживать экономический рост теперь, когда средний доход в стране достиг относительно высокого уровня в пятнадцать тысяч долларов.

В Южной Корее, стране с лучшим в мире развитием широкополосной связи, в широком спектре отраслей – от автомобилестроения до бытовой электроники – создавались высокотехнологичные компании, способные конкурировать на мировом уровне. Тайваньские компании, как правило, меньше, поэтому они оперативно откликаются на новые глобальные тенденции. Во время своей поездки в Тайбэй в марте 2014 года я разговаривал с председателем крупного банка, который объясняет такую чуткость длинной чередой иноземных завоевателей, когда народ Тайваня был вынужден приспосабливаться к разным культурам и потому привык относиться к новым идеям без предубеждения. Известные производством компьютерных компонентов, мобильных телефонов и другой бытовой электроники, тайваньские компании перешли и в такие быстро растущие технические отрасли, как производство бытовой электроники для автомобилей и одежды в спортивном стиле – плод совместных усилий компаний модной и спортивной одежды, предназначенный для ношения вне спортивного зала.

Помимо Тайваня и Южной Кореи, есть еще одна удивительная маленькая страна, которая достигла больших успехов в высокотехнологичных отраслях еще будучи развивающейся экономикой. Речь идет об Израиле, недавно переведенном в категорию развитых рынков. Израиль занимает второе место в мире после США по количеству стартапов и тратит почти 4 % ВВП на научно-исследовательские разработки. Некоторые крупные американские корпорации, такие как Microsoft и Cisco, открыли свои первые зарубежные научно-исследовательские подразделения именно в Израиле. Страна привлекает и венчурных капиталистов. Израильские компании разрабатывают видеотехнологии, которые помещают зрителя в центр трехмерного виртуального мира с круговым обзором, а еще создают смартфоны, позволяющие контролировать основные физиологические показатели без прикрепления датчиков к телу, и используют для построения киберзащитных систем накопленный страной богатый опыт в военной сфере. Израиль – мощный экспортер технологий. Экспорт обеспечивает стране 40 % ВВП, причем половина этих доходов обусловлена развитием технических и медико-биологических наук.

В последние годы наблюдатели объявляли о возникновении Кремниевой долины, равнины, лощины или котловины то в одном городе развивающегося мира, то в другом – от Найроби до Сантьяго, но чаще всего речь шла о нескольких кучно расположенных стартапах, порожденных небольшим инвестиционным всплеском. Из них в итоге редко что-то получалось. Одним из возможных исключений могла бы стать Мексика, благодаря разворачивающимся в стране процессам. Ее северный приграничный город Монтеррей начал импортировать технологии еще в XIX веке, когда сюда ввезли из США первый в стране завод по производству льда. За этим последовало создание первой в стране пивоваренной компании, на базе которой возник конгломерат FEMSA, ставший основным двигателем преобразования города. Когда-то один из членов семьи, основавшей FEMSA, закончил МТИ (Массачусетский технологический институт) и позже с помощью своей альма-матер основал в Мексике его аналог – Монтеррейский технологический институт. Мексиканский МТИ ныне играет ту же роль, какую сыграл Стэндфордский университет в Кремниевой долине. Институт стал основой местной культуры, ориентированной на инженерное дело, предпринимательство и активные инновации. В 2000-е, когда наркобароны облюбовали для жизни пригороды Монтеррея, но тут же пустились в междоусобные войны, местные компании, объединившись, заменили отчасти коррумпированную федеральную полицию более высоко оплачиваемыми местными силами, которые сыграли ключевую роль в вытеснении гангстеров из города.

Сегодня Монтеррей – надежный приют огромного множества компаний, использующих высокие технологии для усовершенствования всего на свете – от автомобильных деталей из легкого алюминия до белого сыра, полуфабрикатов блюд мексиканской кухни и даже цемента. Главный исполнительный директор компании Cemex Лоренцо Замбрано, недавно умерший, поставил свое стэндфордское образование на службу превращения Cemex в самую передовую цементную компанию мира, создавая на базе ее основной продукции то, что он, пользуясь жаргоном Кремниевой долины, любил называть “технологическим решением”. В Cemex девять исследовательских лабораторий, занятых различными проблемами – от усовершенствования бизнес-процессов компании до разработки более прочной товарной бетонной смеси. Компания убедила правительство Колумбии закупать новый цемент, более дорогой, но зато более долговечный, что в итоге позволяет экономить средства на ремонте сети горных автодорог. Признавая потенциал высокой предпринимательской культуры Монтеррея в деле преобразования экономики, где все еще доминируют государственные монополии, правительство Мексики внесло свой вклад в те около четырехсот миллионов долларов новых инвестиций, которые поступили в городские исследовательские центры с 2009 года.

Понятие “хорошего запоя” может показаться оксюмороном, но эти запои полезны, потому что, даже если они кончаются крахом, после похмелья страна не остается с пустым кошельком. Она оказывается в лучшем положении, чем была до запоя: появились новые каналы, железные дороги, оптоволоконная сеть, заводы по производству полупроводников или цементные заводы, конкурентоспособные на мировом рынке, – все, что поможет росту экономики по мере ее восстановления. Короче говоря, по словам французского экономиста Луи Гава, оценивать инвестиционный запой нужно по тому, что после него осталось.

В 2001 году было принято считать, что инвестиционные пузыри в высокотехнологичных отраслях дают старт в основном недостойным, поэтому никто не удивился, когда лопнувший в том году пузырь (известный как “пузырь доткомов”) привел к многочисленным шумным крахам таких компаний, как Pets.com. Позже профессорá Гарвардской школы бизнеса Рамана Нанда и Мэтью Родс-Кропф обнаружили, что фондовые пузыри в высокотехнологичных секторах ведут, как правило, к созданию большего числа провальных стартапов, чем в других секторах, но при этом порождают и больше стартапов, которые оказываются исключительно успешными (с точки зрения объема средств, которые они привлекают, выходя со своими акциями на свободный рынок) и инновационными (с точки зрения числа полученных ими патентов). На каждые несколько десятков компаний типа Pets.com, разорившихся в 2001-м, пришлась одна выдающаяся, которая выжила, типа Google или Amazon. Такие компании внесли огромный вклад в развитие экономики США. Технологический бум 1990-х помог повысить рост производительности США с 2 % в 1980-х до почти 3 % – самый высокий показатель со времен послевоенного восстановления в 1950-е. В бедных странах, где производительность можно резко поднять простым строительством автодорог, столь значительный прирост не редкость, но в развитых экономиках он в диковинку.

В течение некоторого времени, пока интернет-мания набирала силу, огромные инвестиции в оптоволоконные сети, обеспечивавшие ускорение связи, казались гигантским мыльным пузырем. Но после него остались кабели, сделавшие реальностью высокоскоростную широкополосную связь, поскольку срок службы такого кабеля – пятнадцать-двадцать лет. В развивающихся странах, включая Южную Корею и Тайвань, на пике бума прокладка оптоволоконных линий шла еще интенсивнее, и теперь они входят в число стран с наиболее развитыми проводными сетями. Как указывает Луи Гав, хотя пузырь на рынке высоких технологий и лопнул, после него потребители получили возможность дешевле звонить по телефону и пересылать данные, пользоваться колл-центрами и другими недорогими интернет-сервисами, базирующимися в таких странах, как Индия или Филиппины, что повысило уровень жизни и в богатых, и в бедных странах.

Нечто подобное произошло в ранний послевоенный период в Японии и Южной Корее, где правительства финансово поддержали создание компаний мирового класса. Некоторые из них, такие как южнокорейская Daewoo или японская Sogo, не пережили последующих кризисов; другим же, таким как Hyundai и Samsung, удалось выжить и превратиться в конкурентоспособные на международном уровне технологические компании. Похмелье после инвестиционного запоя с вложением денег в промышленные предприятия и технологии часто повышает производительность еще много лет после завершения бума.

И все же для развивающихся стран даже технологии не могут сыграть такую решающую роль, как промышленность, потому что ни одной стране не удалось пока перескочить этап строительства заводов для изготовления простых товаров, вроде одежды, где требуются лишь базовые навыки и куда можно привлечь людей, пришедших прямо с ферм. Для того чтобы такие люди могли освоить работу на более сложных предприятиях или в более современных сервисных отраслях, нужно время. Кроме того, технологические бумы обычно начинаются в ведущих технологических странах, таких как Британия XIX века или современные США, и ими же по большей части и ограничиваются.

Худшие виды инвестиционных запоев не оставляют после себя почти ничего полезного, отчасти потому что не связаны с появлением новой технологии или изобретения. В плохой запой инвесторов часто толкает возможность получить прибыль за счет резкого роста цен на определенные активы, такие как недвижимость или природные ресурсы, например медная или железная руда. При этом строительство домов может слегка ускориться, что не обязательно плохо, особенно для бедной страны, где может не хватать жилья. Но в долгосрочном плане инвестиционные запои, связанные с недвижимостью, имеют обычно ограниченную отдачу: построенное здание станет домом для одной семьи, но не даст стабильного повышения выпуска продукции или производительности. А поскольку великое множество людей мечтают о покупке идеального дома или рисуют себе в фантазиях второй дом, рынок недвижимости особенно подвержен иррациональным маниям.

Качество инвестиционного запоя – принесет ли он экономике пользу или вред – сильно зависит еще и от того, откуда компании берут средства для инвестирования. Если они активно привлекают деньги с помощью банковских кредитов или других долговых обязательств вроде облигаций, то после того, как пузырь лопнет, обычно надолго воцаряется хаос. Компании стремятся реструктурировать свою задолженность, банки вынуждены списывать плохие долги – все это парализует кредитную систему и на много лет замедляет развитие экономики. Если же компании получают средства для инвестиций за счет продажи своих акций на рынке капитала, то восстановление рынка происходит гораздо быстрее. Цены акций падают, их владельцы вынуждены без шума и споров принять удар на себя. Лучше всего, когда средства поступают за счет прямых иностранных инвестиций: так бывает, когда иностранцы строят в развивающихся странах заводы и другие сооружения или покупают акции в таких новостройках. В роли владельцев они берут на себя долгосрочные обязательства по поддержке этих проектов. Это очень надежный источник финансирования – он не может мгновенно испариться во время кризиса.

Страны часто переходят от хороших запоев к плохим и обратно. Например, в США лопнувший в конце 1990-х пузырь на рынке высоких технологий принято теперь рассматривать как классический пример хорошего запоя. Бум финансировался в основном фондовой биржей и венчурными капиталистами и закончился крахом – но не было долгих споров, кому платить убытки. Именно поэтому в 2001 году экономика США прошла через самую неглубокую рецессию за всю послевоенную историю. А вот следующий бум – на американском рынке недвижимости – был плохим запоем: он финансировался в основном за счет долговых обязательств. Крах на рынке недвижимости в 2008 году привел к глобальному кризису, самой глубокой за послевоенный период рецессии и мучительно медленному восстановлению, когда банки и их клиенты стремились выплатить долги и вернуться в нормальное состояние.

Накачавшись заемными средствами в результате запойных инвестиций в недвижимость, экономика часто начинает страдать от серьезной интоксикации. Схлопывание некоторых прошлых чудо-экономик – Японии в 1989 г. и Тайваня в начале 1990-х – происходило, когда лопался пузырь на рынке недвижимости, спровоцированный дешевыми и легко доступными кредитами. Все, что взлетело, должно опуститься – это общее правило; однако недавний обзор восемнадцати наихудших падений цен на жилье после 1970 года показал, что все они произошли только после того, как объем инвестиций в недвижимость достиг примерно 5 % ВВП. Например, в США инвестиции в недвижимость достигли пика в размере примерно 6 % ВВП в 2005 году, за три года до краха. В Испании пик составил 12 % ВВП в 2008 году, за два года до краха. В Китае пик равнялся примерно 10 % в 2012 году, и цены во многих городах в последнюю пару лет начали снижаться. Это дает грубую оценку того значения, после которого инвестиционный запой в сфере недвижимости достигает опасной стадии, – примерно 5 % ВВП.

Еще один тип плохих запоев связан с хорошо известным “сырьевым проклятием”. Большинство развивающихся стран, вкладывающих значительные средства в добычу сырья, неспособны быстро расти в течение хоть сколько-нибудь продолжительного периода, идет ли речь о Нигерии с ее нефтью, Бразилии с соевыми бобами или ЮАР с золотом. Никакие другие объекты инвестиций не вызывают бóльших надежд и не порождают более горьких разочарований. С начала 2010-х и до настоящего времени почти треть глобальных инвестиций направлялась в сырьевые отрасли – примерно такая же доля, которая шла в сферу высоких технологий во время бурного увлечения ими в конце 1990-х. С 2005-го по 2014-й рост капиталовложений в нефтяные и горнодобывающие компании составил 600 %, и теперь вся эта продукция затопила глобальный рынок, при том что спрос со стороны Китая и других стран продолжает замедляться. К 2015 году стало ясно, что этот запой кончится слезами.

Чтобы показать, что запойные инвестиции в сырьевые отрасли обречены на провал, я рассмотрел, насколько выросли средние реальные доходы в восемнадцати крупных нефтедобывающих странах, с тех пор как они начали добывать нефть. В двенадцати из этих восемнадцати стран подушевой доход упал по сравнению с подушевым доходом США. В одной стране – Сирии – средний доход замер на 9 % от американского, именно этот показатель был в 1968 году, когда Сирия стала добывать нефть, а сейчас доходы резко падают в связи со вспыхнувшей гражданской войной. В трех других – Эквадоре, Колумбии и Тунисе – произошел лишь незначительный относительный рост доходов. Короче говоря, средний доход застыл или упал в 90 % этих богатых нефтью стран. Открытие нефтяных месторождений затормозило развитие, именно поэтому и принято говорить о сырьевом проклятии.

Работает проклятие так: вместо того чтобы инвестировать в строительство дорог, электростанций и заводов, представители элиты стремятся получить как можно большую долю доходов от нефтедобычи. Руководство страны – экспортера нефти начинает все меньше зависеть от собираемых с населения налогов и меньше прислушиваться к мнению избирателей; чтобы погасить недовольство народа, оно просто тратит часть доходов от продажи нефти на поддержание низких цен на бензин и продовольствие, а также другие непроизводительные подачки. Тем временем страдают другие отрасли. Иностранцы закачивают в страну деньги, покупая нефть, что поднимает стоимость национальной валюты и затрудняет экспорт немногим имеющимся в стране предприятиям. Нефтяные барыши имеют тенденцию разрушать все остальные отрасли.

Это классический пример “голландской болезни”. Термин появился после краха нидерландской промышленности, вызванного открытием в 1959 году нефти в Северном море. Хотя толчок к возникновению термина дал развитый мир, сильнее всего это бедствие сказывается на бедных странах. За последнее десятилетие эта болезнь поразила Бразилию, Россию, а также ЮАР и значительную часть других африканских стран. Мудро распорядиться сырьевыми доходами, так чтобы колебания сырьевых цен не заблокировали развитие экономики, сумели в основном лишь страны, которые на момент обнаружения ценных ресурсов были достаточно обеспеченными (и диверсифицированными), такие как Норвегия и Канада.

Для более богатых сырьевых стран этот новый ресурс – не единственный источник благосостояния, поэтому он не превращается в непреодолимый соблазн для коррупционеров. За сырьевым бумом следует усиленный рост в тех странах, где либо сохраняют вырученные деньги в специальных фондах, на черный день, либо инвестируют в такие отрасли, которые превращают бензин в нефтепродукты, железную руду в сталь или алмазы в бриллианты. После обнаружения в 1960-е алмазных копей Ботсвана в партнерстве с алмазной компанией De Beers сумела не только превратить доходы от этого желанного сокровища в источник постоянного роста подушевого дохода, но и развить другие отрасли. Но Ботсвана – одно из немногих исключений, избежавших проклятия.

Отсюда становятся ясны пределы столь громко разрекламированного ренессанса в Африке, где в последнее десятилетие экономики многих стран росли очень быстро. По всему континенту доля инвестиций в ВВП выросла с 15 до 22 %, но значительная часть денег была вложена в сырьевые сектора и в сферу услуг. Страны, начавшие набирать скорость, включая Анголу, Сьерра-Леоне, Нигерию, Чад и Мозамбик, сделали это в основном благодаря растущим ценам на их основное экспортируемое сырье. Иностранные инвестиции поступают в эти страны преимущественно из Китая и направляются по большей части в нефтяные месторождения, а также угольные и железорудные шахты. Доля производства в африканском экспорте уменьшилась, и миллионы африканцев, по сути, оказались отброшены назад, вернувшись из промышленных цехов на менее производительные работы в “серых” мастерских.

Итак, если масштабные инвестиции в промышленность стабилизировали общество в таких странах, как Таиланд и Южная Корея, масштабные инвестиции в сырье оказали глубоко дестабилизирующее влияние на такие страны, как Нигерия. С населением в сто семьдесят пять миллионов Нигерия – крупнейшая экономика в Западной Африке, но она все больше отстает от остального мира с тех пор, как в 1958 году там начали качать нефть. Средний доход в Нигерии упал с 8 до 4 % от среднего дохода в США, в то время как десятки миллиардов долларов от продажи нефти исчезли в карманах министров. Бывшего президента Гудлака Джонатана, пришедшего к власти в 2010 году, поначалу рассматривали как полную противоположность цепочке миллиардеров-клептократов, однако он оказался слишком слаб, чтобы положить конец воровству. Представитель руководства ведущего нигерийского банка рассказывал одному из моих коллег, что пришедший на смену Джонатану в 2015 году Мохаммаду Бухари попытался очистить руководство. Бухари отправил список из тридцати шести кандидатов на посты в правительстве на утверждение правительственной комиссии по экономическим и финансовым преступлениям. Комиссия в тот же день отвергла тридцать трех из них, обвинив в коррупции.

В своей книге “Механизмы грабежа” Том Берджис описывает царящий в стране упадок, отмечая, что, например, аббревиатуру названия нигерийской энергетической компании PHCN местные расшифровывают как “Держите свечи наготове”. Берджис говорит, что высокая стоимость электроэнергии – одна из основных причин того, что за последние четверть века из ста семидесяти пяти текстильных фабрик Нигерии осталось всего двадцать пять – остальные закрылись; из трехсот пятидесяти тысяч человек, трудившихся на этих фабриках, работу сохранили только двадцать пять тысяч. Производство классических нигерийских тканей с характерными яркими красками и блестящей отделкой переместилось в основном в Китай, где за тот же период открылись шестнадцать больших фабрик по производству текстильных изделий с ярлыками “сделано в Нигерии”. Нигерийцам по-прежнему нравятся эти классические расцветки, но продавцы на улицах Лагоса и Кадуны даже не пытаются скрывать, что большая часть одежды привозится контрабандой из Китая, чтобы обойти запрет на импорт текстильной продукции. Берджис показывает, как короли контрабанды, включая сомнительную личность по имени Мангал, вносят свой вклад в коррупцию.

Самый богатый африканец Алико Данготе, чьи интересы простираются от пищевой промышленности до изготовления цемента, сказал мне в июле 2015 года, что в его родном нигерийском штате Кано двадцать миллионов человек обходятся сорока мегаваттами электроэнергии – в развитой стране столько обычно потребляет город с населением в сорок тысяч. При отсутствии надежного источника энергии очень мало компаний, как местных, так и иностранных, рискуют инвестировать средства в производство, так что сейчас на долю промышленности приходится менее 5 % нигерийского ВВП – четвертое с конца место в Африке, сразу после воюющей Эфиопии.

В результате нефтяные экономики, такие как Нигерия, гораздо более уязвимы для внешних потрясений, чем промышленные. На встрече в октябре 2015 года бывший нигерийский министр финансов Нгози Оконджо-Ивеала сказала мне, что “моноэкономика” – чрезмерная зависимость страны от одного ресурса – давно беспокоит нигерийских политиков, но им просто не удается повернуть страну в другом направлении. В 2015 году, когда падающие цены на нефть в очередной раз опустошили и без того разворованную казну, Центральный банк был вынужден девальвировать национальную валюту, поскольку Нигерии мало что удалось сберечь из нефтяных денег и у нее практически не было резервов в иностранной валюте. В промышленных странах типа Таиланда такой шаг облегчает продажу произведенных на экспорт товаров и стабилизирует экономику. Но в Нигерии валютный кризис не подстегивает экспортное производство, поскольку такого производства фактически нет.

В отношении нефтяного проклятия есть одна поправка: в краткосрочном плане сырье может принести пользу даже в странах с малой диверсификацией. Все долгосрочные чудо-экономики основаны на промышленном производстве, но в моем списке из шестидесяти шести стран, в истории которых был хотя бы один период быстрого роста продолжительностью не менее десяти лет, двадцать четыре экономики – сырьевые, включая Бразилию и Индонезию. Это неудивительно. Двухсотлетняя история цен на сырье показывает, что эти цены – с поправкой на инфляцию – не меняются. Подъем может длиться лет десять, но потом цены неизменно падают и остаются низкими около двадцати лет, а вместе с ними приходят в упадок и некоторые экономики, зависящие от стали, нефти или соевых бобов, если их руководство не предпринимает меры для избавления от проклятия.

Рассмотрим, например, крутые виражи Саудовской Аравии, где средний доход удвоился и достиг двадцати тысяч долларов, когда в 1970-е и в начале 1980-х подскочили цены на нефть, затем уполовинился до десяти тысяч долларов, когда в 1990-е цены упали, а в следующее десятилетие более чем удвоился, достигнув двадцати пяти тысяч долларов, когда цены на нефть снова пошли вверх. Когда в начале 2010-х цены стабилизировались, а потом в 2014 году резко упали, то же произошло и со средним доходом в Саудовской Аравии. Аналогичные процессы происходили в Бразилии, Аргентине, Колумбии, Нигерии и Перу после 1960 года, когда средние доходы в этих странах поднимались и падали в такт движению цен на основное экспортное сырье. Сейчас их может ожидать очередной период стагнации. Судя по тому, что в прошлом цены на сырье, как правило, росли лет десять, а потом лет двадцать падали, из того, что в 2011 году цены стали падать, следует, что сырьевые экономики ожидает очередная продолжительная стагнация.

Если запойное инвестирование в промышленность часто влечет за собой другие хорошие запои – инвестирование в инфраструктуру или технологии, то запойное инвестирование в сырье тянет за собой другие плохие запои – инвестирование в коммерческую или жилую недвижимость. Отсюда следует, что надо внимательнее анализировать любой инвестиционный марафон, чтобы понять, куда идут деньги. Я упустил из виду этот момент во время недавнего бума в андском регионе, где за последние десять лет доля капиталовложений в ВВП стабильно росла и к 2013 году составила 27 % ВВП в Перу и 25 % в Колумбии. Таким образом, в обеих странах был достигнут оптимальный уровень – редкая удача, особенно если учесть, что после 2008 года объем инвестиций в мире начал сокращаться.

Однако фактически значительная часть этих инвестиций направлялась в сырьевой сектор – нефть в Колумбии и медь и золото в Перу, – а также в сферу недвижимости, на проекты, порожденные оптимистическими прогнозами цен на нефть, медь и золото. Когда эти ресурсы один за другим стали падать в цене, новые инвестиционные проекты и связанное с ними строительство стали откладывать в долгий ящик или вообще закрывать. К 2014 году в Колумбии рост цен на жилье резко замедлился.

Есть одно исключение, когда инвестиции в сырьевой сектор могут считаться хорошим запоем, – вложение средств в новые технологии извлечения сырья из недр. Самым свежим является газонефтяной запой в США, вызванный новыми технологиями добычи этих энергетических ресурсов из сланца. В 2015 году, когда цена на нефть упала ниже пятидесяти долларов, многие новые сланцевые компании оказались нерентабельными и разорились. Это привело к потере десятков тысяч рабочих мест в городках Канады и американского Среднего Запада, возникших на волне сланцевого бума, и вызвало потрясения на рынке мусорных облигаций, послуживших основным источником финансирования этого бума.

Но если оценивать запой по тому, что остается после него, то после этого запоя осталась совершенно новая отрасль, которая оказала давление на прежних игроков, заставив их снизить цены на нефть, и обеспечила источник дешевой энергии, повысивший конкурентоспособность экономики США. Благодаря рекордно низким процентным ставкам удалось нарастить долговое финансирование и примерно за треть триллиона долларов пробурить новые скважины – двадцать тысяч всего лишь за пять последних лет, – а также увеличить в восемь раз (до тысячи шестисот) количество действующих в США буровых установок. В итоге был вскрыт продуктивный пласт знаний, позволивший быстро усовершенствовать оборудование для гидроразрыва сланцевых пластов и извлечения из них нефти. Новая технология получила широкое распространение, добравшись даже до Австралии. В 2015 году многие американские буровые установки перестали эксплуатироваться, но никуда не исчезли – они готовы к использованию при возникновении спроса. Точно так же, как инвестиции в оптоволоконные сети и другие технологии за десять лет до этого во времена бума высоких технологий, сланцевый пузырь оставил после себя новую и ценную производственную инфраструктуру, которую можно будет использовать еще много лет после окончания бума.

Если доля инвестиций в ВВП в течение многих лет стабильно растет, средства нередко переключают с хороших целей на плохие. На поздних этапах хорошего бума число возможностей для инвестирования в предприятия и технологии с высокой отдачей снижается раньше, чем иссякает оптимизм. Тогда начинаются спекуляции, связанные с жильем, акциями или сырьем, вроде нефти или золота, и запой идет по плохому сценарию.

Эта общая тенденция превращения хорошего запоя с течением времени в плохой привела к множеству пузырей в секторе недвижимости, включая целый ряд возникших в Европе и США в 2000-е, а также тот, что угрожает Китаю в середине 2010-х. При том что американский крах на рынке недвижимости спровоцировал глобальный финансовый кризис, китайский пузырь был во многих отношениях намного серьезнее, и было так же очевидно, что деньги уже начали лететь на ветер. В Китае инвестиции в недвижимость за период с 2008-го по 2013-й увеличились с 6 % ВВП до 10 %, а стоимость земли за период с 2000-го по 2013-й выросла на 500 %. В крупных городах рост стоимости вторичного жилья намного опережал рост средних доходов, вызывая возмущение среднего класса теми, кто мог позволить себе покупку дома, и создавая разочарованное поколение холостяков поневоле, чья неспособность приобрести дом делала их в глазах потенциальных невест неподходящей партией.

Китай столкнулся с гремучей смесью: угрозой пузыря сразу и в кредитной и в инвестиционной сферах – эти два цикла сплошь и рядом образуют тандем. Поскольку для инвестиций нередко используют средства, взятые в кредит, то усиленный рост инвестиций часто сопровождается быстрым расширением кредитования, и поворот к худшему ударяет одновременно по обеим сферам. Инвестиции в Китае в 2010-е деградировали по обоим показателям: все больше финансирования производилось за счет кредитов и все больше инвестиций направлялось на непродуктивные цели, например в недвижимость. К 2014 году рынок недвижимости пошел по кривой дорожке: в крупных городах цены принялись падать, и по всей стране стали замораживаться наиболее амбициозные строительные объекты.

Гигантские размеры Китая порождают совершенно неправдоподобные истории, и выражение “город-призрак” не передает всего масштаба и грандиозности его необитаемых мегапроектов. Один из таких проектов развивался возле Тяньцзиня, огромного города в двух с половиной часах езды на юго-запад от Пекина. Власти наметили построить здесь финансовый центр, который бросит вызов Нью-Йорку. Заявлялось, что центр, названный Юйцзяпу, займет площадь, в три раза превышающую финансовый район Уолл-стрит, а исходные наброски силуэта города включали контуры двух башен, недвусмысленно напоминающих, по мнению одного из комментаторов, те, что были разрушены во время атаки террористов 11 сентября 2001 года. Но к лету 2014 года работы над этим дубликатом Манхэттена почти полностью прекратились. Башни-близнецы выродились в одну башню, хоть и достроенную, но пустую и тщательно охраняемую, как и столь же безлюдная копия Рокфеллер-центра.

Чем кончится китайская история, пока неясно, но ухудшение инвестиционного запоя – от хороших инвестиций в заводы и дороги к сомнительным мегапроектам в сфере недвижимости – часто кончается крахом того или иного рода. Классическим примером здесь служит Таиланд, чья долгая история серьезных вложений в дороги и заводы, преобразивших его Восточное побережье, сошла на нет в конце 1990-х. Оптимизм предшествовавшего бума побудил многих тайцев взять большие кредиты на покупку домов – возникший пузырь лопнул, породив азиатский финансовый кризис 1997–1998 годов.

Аналогичная история произошла в Малайзии, где на пике бума в 1995 году инвестиции достигли 43 % ВВП – второй по размеру уровень для крупной экономики за всю историю; только в современном Китае эта доля выше. Эти инвестиции были сделаны под руководством тогдашнего авторитарного премьер-министра Махатхира Мохамада, чья мания величия с течением времени усиливалась. И часть этих инвестиций принесла в конце концов пользу. Огромный международный аэропорт, построенный в Малайзии в разгар азиатского финансового кризиса 1995 года, который критиковали как очередной пример тщеславного расточительства, уже вполне соответствует текущим потребностям. Но изрядная часть инвестиций, одобренных Мохамадом, ушла на грандиозную показуху. Сюда относится новый технологический центр – город Киберджайя и новый район правительственных зданий – Путраджайя, как оказалось, совершенно ненужные объекты недвижимости. В Путраджайе, построенной на окраине Куала-Лумпур, столицы страны, находится дворец премьер-министра, задуманный как исламский вариант Версаля. Двадцать лет спустя в этом новом городе живет лишь четверть от трехсот двадцати тысяч человек, на которых он был рассчитан. Инвестиционные запои, порожденные национальным или личным тщеславием, редко приводят к реализации задуманного.

Конечно, наихудший вариант – это медленный рост инвестиций. Если доля инвестиций в ВВП слишком мала, около 20 % или меньше, и так продолжается достаточно долго, то, скорее всего, экономика страны будет полна прорех. Во время глобального бума последнего десятилетия деньги в развивающиеся страны лились потоком, и многие из них, включая Индию и Египет, использовали эти фонды для строительства новых и расширения существующих аэропортов, отчего старые стали выглядеть еще хуже. Убогое состояние аэропортов в Эль-Кувейте и Найроби свидетельствовало об изъянах инвестиционной политики Кувейта и Кении, но самым ярким примером стала Бразилия. В этой стране большинство аэропортов сохранились с 1950-х и 1960-х и напоминают длинные ангары, окаймляющие взлетные полосы. Мне пришлось заложить три часа на дорогу в международный аэропорт Гуарульюс в Сан-Паулу из центра города и еще два часа – на регистрацию. Гуарульюс сохранялся в исходном состоянии в ходе инвестиционного бума 2000-х, пока наконец не заработал новый терминал – в июне 2014 года, всего за несколько дней до начала чемпионата мира по футболу.

Ущерб от недостатка инвестиций противоположен ущербу, возникающему от их избытка, и выглядит он как стагнация и запущенность. В странах с недостаточным уровнем инвестиций дороги остаются немощеными, школы – непостроенными, полиция – плохо экипированной, а заводы замирают на уровне чертежей. Сегодня так происходит даже в некоторых многообещающих странах, таких как Мексика и Филиппины. Но в этих двух государствах, по крайней мере, планируется значительно увеличить вложения капитала в экономику. Хуже обстоят дела в тех странах, где инвестиции составляют менее 20 % ВВП и нет особых признаков того, что правительство сможет восстановить доверие инвесторов к своей экономике или самостоятельно найти финансирование для изменения ситуации. Таковы прогнозы для России, Бразилии и ЮАР.

Связь между недостатком инвестиций и слабым ростом совершенно очевидна, потому что, к сожалению, такое происходит очень часто. Число успешных случаев – когда страна поддерживает высокий уровень инвестиций в свою экономику и таким образом порождает быстрый рост ВВП в течение десяти и более лет – крайне мало. А неудач – масса, поэтому объем выборки достаточно велик, чтобы прослеживалась четкая закономерность. В послевоенную эпоху, если средняя доля инвестиций была ниже 20 % ВВП в течение десятилетия, шансы на то, что в течение этого десятилетия экономический рост страны останется ничтожным – в пределах 3 %, – составляют 60 %. В таких странах чаще всего можно ожидать, что частные лица и компании будут самостоятельно решать стоящие перед обществом проблемы: строить искусные обходные пути вокруг слабой общественной сети дорог, линий электропередач и коммуникаций.

В африканских странах, включая Нигерию, горожане часто прокладывают собственные линии электропередач, воруя электроэнергию у государственной энергосистемы. Это подрывает доходную базу государственной электросетевой компании и лишает правительство ресурсов, которые оно могло бы направить на строительство новых линий электропередач. В современной Африке множество людей объединено сотовой связью и даже имеет доступ к банковским услугам с мобильных телефонов, а вот автомобильное или железнодорожное путешествие из одной страны в другую – до сих пор весьма сложное предприятие.

Это признак недоинвестирования, и последствия его серьезны. Чудовищные автомобильные пробки в крупных городах – знак того, что транспортная сеть слишком слаба, и это очень опасно для экономики. Когда в Сан-Паулу или Мумбаи идет дождь, движение замирает, потому что переполняются коллекторы, не справляющиеся с отводом воды. Если в основе логистики страны лежат некачественные автомобильные и железные дороги, ненадежная канализационная система, то предложение не поспевает за спросом, что ведет к росту цен. Таким образом, низкий уровень инвестиций – серьезный источник инфляции – ракового заболевания, часто убивающего экономический рост в развивающихся странах.

Инвестиции – серьезный стимулятор роста, а высокий и растущий их уровень – чаще всего хороший признак. Однако высокие и быстрорастущие инвестиции могут использоваться расточительно, поэтому важно тщательно следить за тем, куда идут деньги. Вообще говоря, самые лучшие инвестиции – те, что идут на производство, технологии и инфраструктуру, включая дороги, электросети и водоснабжение. Худший вариант – когда избыток инвестиций направляется либо в сферу недвижимости, давая экономике кратковременный толчок и часто оставляя в наследство опасный уровень долговой нагрузки, либо в сырьевые отрасли, которые нередко оказывают на экономику разлагающее влияние.

Хотя и можно предположить, что сфера услуг со временем потеснит производство в качестве катализатора устойчивого роста, пока этого не произошло. На настоящий момент правило одно: первым делом – заводы.