Книга: Лепестки на ветру
Назад: ПЕРЕТАСОВКА КАРТ
Дальше: ПОЖИНАЕМ ПЛОДЫ

ТАЙНЫ РАСКРЫТЫ

В самом начале одиннадцатого, воспользовавшись деревянным ключом, когда-то вырезанным Крисом, я незамеченной проскользнула в заднюю дверь Фоксворт Холла. Там уже находилось изрядное количество гостей, и все новые и новые приглашенные прибывали. Оркестр играл рождественский гимн, и его звуки доносились до меня. Эта музыка звучала столь сладостно, что я как будто перенеслась назад в свое детство. Только на сей раз я оказалась одна на вражеской территории без чьей-либо поддержки, и вот я тихонько кралась по задней лестнице, стараясь держаться в тени, готовая в любой момент быстро спрятаться. В одиночестве я прошла к большому центральному залу, остановилась возле кабинета, где мы с Крисом когда-то спрятались и смотрели на другой рождественский праздник. Я посмотрела вниз и увидела, что Барт Уинслоу стоит рядом со своей женой, она была одета в ярко-красную парчу. До меня доносились его сердечные приветствия, адресованные прибывающим гостям, с которыми он обменивался рукопожатиями и поцелуями, отлично исполняя роль радушного хозяина. Моя мать рядом с ним выглядела чем-то вторичным, казалось, она вовсе не нужна в этом огромном доме, который вскоре должен был стать ее собственностью.
Горестно улыбаясь про себя, я прокралась на ту сторону, где располагались великолепные покои моей матери. Я как будто путешествовала на машине времени! Вот это да! Этим детским возгласом я выразила свое восхищение, удивление, разочарование и досаду, хотя в моем лексиконе теперь были и более точные выражения. Сегодня я не чувствовала безысходности, только острое чувство справедливости. Что бы ни случилось, она сама себя на это обрекла. Вы только посмотрите, думала я, все та же роскошная кровать с лебедем и та же маленькая кроватка в ногах. Я огляделась и убедилась, что ничего не изменилось, кроме парчовых обоев: они были новые. Теперь это был не клубнично-розовый, а мягкий сливовый цвет. Тут был еще бронзовый манекен, чтобы хозяйский костюм всегда был наготове и не измялся. Это было новшество.
Я поспешила в гардеробную матери. Встав на колени, я открыла специальный ящичек внизу и нащупала крошечную кнопку, с помощью которой открывался кодовый замок. И — вы не поверите! — она по-прежнему использовала в качестве кода цифры своего дня рождения! Господи! Наивная душа!
В одно мгновение передо мной на полу оказался огромный бархатный поднос с драгоценностями, я могла позаимствовать изумруды и бриллианты, которые были на ней в тот рождественский вечер, когда мы с Крисом лицезрели Бартоломью Уинслоу. Как мы тогда любили ее и как неприязненно восприняли его! Мы все еще переживали смерть своего отца и не хотели, чтобы мама вторично выходила замуж, никогда.
Как во сне я надела изумрудные и бриллиантовые украшения, которые так гармонировали с моим зеленым платьем. Я посмотрелась в зеркало, чтобы убедиться, что я выгляжу в точности, как она тогда. Я была чуть помоложе, но выглядела действительно, как она. Не совсем, конечно, но почти, по крайней мере достаточно убедительно: ведь и два листа с одного дерева не могут быть абсолютно одинаковыми. Я убрала обратно поднос с драгоценностями, вставила на место ящик и вернула все на свои места. За исключением того, что несколько сотен тысяч долларов теперь красовались на мне. Время. Десять тридцать. Слишком рано. Я планировала свой грандиозный выход на двенадцать, как Золушка, только наоборот.
С величайшей осторожностью я прокралась вдоль длинных широких коридоров в северное крыло и обнаружила, что последняя дверь заперта на ключ. Мой деревянный ключ опять подошел. Но сердцу моему, казалось, стало тесно в груди. Оно билось чересчур быстро, чересчур сильно, чересчур громко, а пульс мой прыгал слишком взволнованно. Мне надо было сохранять спокойствие и самообладание, чтобы сделать все по плану и не дать запугать себя этому жуткому дому, который и так сделал все, что мог, чтобы погубить нас.
И вот я вступила в эту комнату с двумя двуспальными кроватями, вступила в свое детство. Золотистые стеганые шелковые покрывала были по-прежнему на кроватях, расправленные без единой морщинки. В углу, как и прежде, стоял десятидюймовый телевизор. Кукольный домик с его фарфоровыми обитателями и старинной мебелью, выполненной в масштабе, казалось, ждет, что руки Кэрри вновь наполнят его жизнью. По-прежнему здесь стояло и кресло-качалка, притащенное Крисом с чердака. Как будто само время остановилось, и мы по-прежнему обитали здесь!
Даже ад, как и прежде, красовался на стенах в мрачных репродукциях известных мастеров. О, Господи! Я и не подозревала, что вид этой комнаты повергнет меня в такое смятение. Плакать я не могла. Тогда потечет тушь с ресниц. Но мне хотелось заплакать. Вокруг меня носились видения Кори и Кэрри пяти лет: смеющихся, плачущих, рвущихся на улицу, к солнцу, в то время как все, что им было доступно — это катать игрушечные грузовики в игрушечный Сан-Франциско или Лос-Анжелес. Были еще игрушечные поезда, которые носились по всей комнате, забираясь даже под кровати. Куда они ехали, эти поезда, эти паровозы, эти локомотивы? Я достала из сумочки салфетку и поднесла к уголку одного глаза, затем другого. Я нагнулась и заглянула в кукольный дом. Фарфоровые кухарки по-прежнему стояли за плитой на кухне, дворецкий, как и раньше находился в дверях и приветствовал гостей, подъезжавших в карете, запряженной двойкой, и — о, господи! — в детской была колыбель! Пропавшая колыбелька! Мы несколько недель кряду искали ее, боясь, что бабушка обнаружит пропажу и накажет Кэрри; но вот же она, там, где ей и подобает быть! Только в ней не было ребенка, да и родителей в гостиной тоже не было. Мистер и миссис Паркинс, их малютка Клара были теперь моей собственностью, и они никогда не будут больше жить в этом кукольном доме.
А может бабка сама утащила потихоньку эту колыбельку, чтобы потом обнаружить пропажу и спросить о ней у Кэрри, а когда бедняжке нечего будет ответить, то с полным основанием наказать ее? А заодно и Кори, ведь он бы машинально, не думая о себе, бросился на защиту сестренки. Во всяком случае это было бы в ее духе: подстроить какую-нибудь подлость вроде этой. Но если так, тогда почему она не довела дело до конца? Я горестно рассмеялась. Она доиграла до конца, выбрав не просто порку, а нечто похуже. Яд. Мышьяк на четырех посыпанных пудрой пончиках.
И вдруг я подскочила на месте. Мне почудился детский смех. Конечно, это был плод моего воображения. А затем я направилась в стенной шкаф и дальше к высокой узкой двери, к крутым и узким ступеням. Я миллион раз поднималась по этой лестнице. Миллион раз — во мраке, без свечи или фонарика. Выше и выше, на темный, жуткий гигантский Чердак, но только очутившись там, я пошарила в поисках свечей и спичек, которые мы с Крисом там прятали.
Они все еще здесь. Действительно, время здесь остановилось. У нас было несколько оловянных подсвечников с маленькими ручками, чтобы было удобно держать. Эти ручки мы отыскали в старом ящике, где лежали во множестве коробки с короткими, коренастыми и некрасивыми свечками. Мы всегда думали, что это самодельные свечки, уж больно они воняли старьем, когда горели.
Дыхание у меня перехватило! О! Здесь все, как было! Как тогда свисали вниз гирлянды бумажных цветов, колышущиеся на сквозняке, а на стенах по-прежнему красовались огромные цветы. Только краски поблекли и стали какими-то серыми, как призраки. Блестящие сер-дцевинки, которые мы наклеивали, кое-где отстали, и теперь только у нескольких маргариток были пестики из блесток или сверкающих искусственных камней. Красная змейка, в которую играла Кэрри, тоже была здесь, только она тоже стала никакого цвета. Улитка Кори уже не была похожа на яркий кривобокий надувной мяч, а скорее на помятый полусгнивший апельсин. На стенах по-прежне-му краснели надписи «Осторожно!», которые понаписали мы с Крисом, и с чердачных стропил все так же свисали качели. Рядом с проигрывателем находился балетный станок, который смастерил и приколотил к стене Крис, чтобы я могла отрабатывать свои балетные позиции. И даже мои костюмы, из которых я давным-давно выросла, продолжали висеть на гвоздиках: десятки костюмов с трико в тон и выношенными балетными тапочками, все смятые и пропыленные, пропахшие запахом времени.
Как в кошмарном сне, к которому я была приговорена, при неверном свете свечи я бесцельно побрела к комнате, где мы занимались. Призраки не давали мне покоя, воспоминания и видения следовали за мной по пятам, и сами вещи, казалось, начинали просыпаться и, позевывая, перешептывались. Нет-нет, сказала я себе, это всего лишь шелестят разлетающиеся крылья моей шифоновой юбки… только и всего. Игрушечная лошадка в яблоках вдруг приняла угрожающие размеры, и я так испугалась, что поднесла руку ко рту, чтобы не дать вырваться пронзительному крику. Ржавая красная повозка, казалось, движется, повинуясь чьей-то невидимой руке, и глаза мои в ужасе метнулись к классной доске, на которой я своей рукой оставила прощальное послание тем, кто придет сюда после нас. Откуда мне было знать, что это буду я сама?
«Мы жили на чердаке:
Кристофер, Кори, Кэрри и я, а теперь нас осталось трое».
Я уселась позади маленькой грифельной доски, которая принадлежала Кори, и поудобнее подогнула ноги. Мне хотелось погрузиться в глубину грез, чтобы дух Кори пришел ко мне и рассказал, где лежит его тело.
Так я сидела в ожидании, а за окном поднялся ветер, он все набирал силу, завывая и поднимая с земли снежные вихри. И вот уже опять разыгралась метель, да еще какая! Вместе с ветром появились и сквозняки, задувшие мою свечу. Пронзительно закричала темнота вокруг меня, и я стремглав бросилась отсюда. Бежать, бежать скорее… бежать, бежать, пока я не стала одной из них!
Следующий час в моем сценарии был расписан по минутам. В тот момент, когда большие дедушкины часы стали отбивать полночь, я появилась в середине галереи третьего этажа. Я не делала ничего особенного, чтобы привлечь к себе всеобщее внимание, а просто стояла, озаренная сиянием драгоценностей, которые были на мне. В своем алом парчовом платье, закрывающем ее до самой шеи, обхваченной роскошным бриллиантовым колье, моя мать слегка обернулась. Я увидела, что сзади ее строгое платье открыто до самых ягодиц. Волосы ее были пострижены короче, чем когда-либо, и ей была к лицу эта прическа, пышным облаком окружавшая лицо. С такого расстояния она казалась очень молодой и привлекательной, уж никак не ее возраста. Ах… прозвучал последний удар часов…
Должно быть сработало какое-то шестое чувство, ибо она медленно повернулась и посмотрела на меня. Я начала спускаться по лестнице. Глаза ее расширились и потемнели, а рука, державшая высокий стакан с коктейлем, так задрожала, что несколько капель выплеснулись и упали на пол. Заметив ее взгляд, оглянулся и Барт. Он так вытаращил глаза, как если бы перед ним стояло привидение. Поскольку и хозяин и хозяйка стояли, как загипнотизированные, все гости посмотрели туда же, ожидая увидеть Санта Клауса: но это была лишь я. Всего лишь я, но в точности такая, какой была моя мать много лет назад, в том же платье и перед теми же, в большинстве своем, гостями, что и в тот рождественский вечер, когда мне было всего двенадцать. Некоторых я даже узнала, хотя они постарели. Какая радость, что они здесь!
Это была минута моего торжества! Двигаясь так, как умеют только балерины, я стала спускаться. Я хотела вложить в эту роль все свои драматические способности. Все гости смотрели вверх, находясь как бы в плену у повернувшего вспять времени, а я со злорадством увидела, как побледнела моя мать. Затем я с интересом стала наблюдать, как Барт широко открытыми глазами смотрит то на меня, то на нее, то вновь на меня. Медленно, в мертвой тишине, ибо оркестр перестал играть, я спустилась по левой вьющейся лестнице, воображая себя злой феей Карабузой, которая наложила на Принцессу Аврору смертное заклятие. Затем я сделалась феей Лилией, чтобы украсть у Авроры принца, пока она спала своим сном длиной в сто лет. (У меня хватило ума не думать о себе, как о дочери своей матери, и о том, что я сейчас погублю ее. Было довольно остроумно сделать из всего этого театральную постановку, хотя я имела дело с реальностью, а не с вымыслом, и должна была пролиться настоящая кровь.) Я грациозно вела рукой, сверкающей кольцами, по перилам розового дерева, чувствуя, как с каждым шагом, приближающим меня к тому месту, где стоят рядом моя мать и Барт, мои шифоновые крылья поднимаются и опускаются. Она дрожала с головы до ног, но сохраняла хорошую мину. Мне показалось, что в глубине ее небесно-голубых глаз промелькнула паника. Я великодушно послала ей свою самую милостивую улыбку, стоя на второй ступеньке лестницы. Это позволило мне оставаться немного выше всех. Всем приходилось смотреть на меня снизу вверх, тем более что на ногах у меня были босоножки с каблуком в четыре дюйма, как у Кэрри: я надела их, чтобы быть на одном уровне с матерью, когда мы окажемся с глазу на глаз. Чтобы лучше видеть ее смятение. Ее неловкость. Ее полный крах!
— Счастливого Рождества! — прокричала я звонко, обращаясь ко всем и каждому.
Голос прозвучал подобно горну, и на его звук из дальних комнат все гости потянулись сюда. Казалось, их больше привлекла установившаяся вдруг тишина, нежели мой возглас.
— Мистер Уинслоу, — пригласила я, — потанцуйте со мной, как вы танцевали с моей матерью пятнадцать лет назад, когда мне было всего двенадцать, и я пряталась там, наверху, а на ней было точно такое зеленое платье, как сейчас на мне.
Было видно, что Барт ошеломлен. От потрясения глаза его потемнели, но он не собирался отходить от моей матери!
Он просто вынудил меня сделать то, что я сделала дальше. Все стояли, затаив дыхание, ждали новых сенсационных разоблачений, и они получили от меня то, что хотели.
— Позвольте представиться, — голос у меня был высокий и разносился далеко. — Я Кэтрин Лей Фоксворт, первая дочь миссис Бартоломью Уинслоу, которая, как многие из вас помнят, была замужем за моим отцом Кристофером Фоксвортом. Напомню, что он был к тому же еще и наполовину дядей моей матери, а именно младшим братом Малькольма Нила Фоксворта, который лишил наследства свою единственную дочь по той причине, что она имела безрассудство выйти замуж за его сводного брата! Более того, у меня еще есть и старший брат, тоже Кристофер, сейчас он врач. У меня были младшие брат и сестра, двойняшки, на семь лет моложе меня, но теперь Кори и Кэрри умерли, потому что… — Я замолчала и после паузы продолжала: — В тот рождественский вечер пятнадцать лет назад мы с Крисом спрятались в сундуке на галерее, а близнецы спали в дальней комнате северного крыла. Нашей площадкой для игр был чердак, мы никогда не спускались вниз. Мы были чердачные мышки, нежеланные и нелюбимые, поскольку на сцену вышли деньги. — Я приготовилась прокричать все до конца, до самой последней мелочи, но Барт вдруг направился ко мне.
— Браво, Кэти! — воскликнул он. — Ты исполнила свою роль превосходно. Поздравляю! — Он обнял меня за плечи, обворожительно улыбнулся, а затем повернулся к гостям, которые смотрели в полном недоумении, не зная, кому верить, и как реагировать на происходящее.
— Дамы и господа, — обратился он к собравшимся, — позвольте представить вам Кэтрин Дал, которую многие из вас, вероятно, видели на сцене, когда она выступала со своим мужем Джулианом Маркетом. И как вы только что убедились, она настоящая актриса. Кэти — дальняя родственница моей жены, чем и объясняется их внешнее сходство. На самом деле миссис Джулиан Маркет живет здесь по соседству, вы, наверное, это знаете. Поскольку внешне она так похожа на мою жену, мы с ней и придумали этот маленький розыгрыш, чтобы внести некоторое разнообразие в наш традиционный рождественский праздник.
Он больно ущипнул меня за предплечье, взял за руку, другой рукой обвил за талию и пригласил на танец.
— Пойдем танцевать, Кэти, теперь после столь блистательного представления, тебе, небось, хочется продемонстрировать свое танцевальное мастерство.
Заиграла музыка, и он силой увел меня танцевать! Я оглянулась и увидела, как мать повисла на подруге такая бледная, что макияж выделялся на лице лиловыми пятнами. И все же она не могла глаз оторвать от меня, танцующей с ее мужем.
— Ты бесстыжая маленькая сучка! — зашипел на меня Барт. —Как ты смеешь являться сюда и устраивать такие фокусы? Я-то думал, я люблю тебя. Презираю женщин с когтями, как у кошки! Я не позволю тебе губить свою жену! Ты идиотка, какого черта ты столько нагородила?
— Это ты идиот, Барт, — ответила я невозмутимо, хотя внутри я ощущала панический холодок: что, если он откажется верить? — Посмотри на меня. Откуда я могу знать во что она была одета, если я не видела ее в этом платье своими глазами? Откуда я могу знать, что вы вдвоем поднимались взглянуть на ее спальню и кровать с лебедем, если не мой брат Крис, который спрятался и подслушал все, что вы двое делали там наверху?
Он посмотрел мне в глаза, и вид у него был такой странный, такой далекий и отчужденный.
— Да, Барт, дорогой мой, я действительно дочь твоей жены, и я знаю, что если твоя адвокатская контора выяснит, что у твоей жены было четверо детей от первого брака, то вы с ней лишаетесь всего. Всех денег. Всех ваших капиталов. Все, что вы приобрели, будет у вас отобрано. Ох, от одного сознания этого мне хочется плакать.
Мы продолжали танцевать, его щека была в нескольких сантиметрах от моей. К его губам прилипла улыбка.
— Это платье&… откуда ты узнала, как именно она была одета в тот вечер, когда я впервые пришел к ней в дом? Я притворно рассмеялась.
— Милый Барт, какой же ты глупый. Тебе непонятно, откуда я это знаю? Да я видела ее в этом платье. Она явилась к нам в комнату похвалиться, как она хороша, а мне было завидно, что она такая красивая, что у нее такая фигура, и что Крис так восхищенно пожирает ее глазами. И прическа у нее была, как сейчас у меня. И эти бриллианты я позаимствовала из ее сейфа, что в ящике стола в гардеробной.
— Ты врешь, — сказал он, но в его голосе уже звучало сомнение.
— Я знаю шифр, — продолжала я, — она использует цифры своего года и дня рождения. Она сказала мне об этом тогда, когда мне было двенадцать. Она действительно моя мать. И она действительно держала нас под замком в той комнате, ожидая, когда умрет ее отец, чтобы получить наследство. Ты прекрасно понимаешь, почему ей приходилось держать нас ото всех в тайне. Ты ведь сам составлял завещание, ведь так? Вспомни ту ночь, когда ты спал в ее огромных апартаментах, и тебе приснилась, так ты подумал, юная девушка в коротенькой голубой ночной рубашке, она прокралась в спальню и поцеловала тебя.
Тебе это не снилось, Барт, это я тебя поцеловала. Мне тогда было пятнадцать, и я пробралась к тебе в комнату, чтобы стащить немного денег, ты помнишь, как у тебя то и дело пропадали деньги? Вы с ней еще думали, что это слуги подворовывают, но это был Крис, а один раз и я… но я ничего не добыла, поскольку ты оказался в комнате, и я испугалась.
— Несет, — сказал он со вздохом. — Нет! Она не могла так поступить со своими родными детьми!
— Не могла? Но она это сделала. Задняя стенка у того огромного сундука, что стоит возле балюстрады, сплетена из проволоки. Нам с Крисом все было отлично видно. Мы видели, как заканчивались последние приготовления, видели официантов в красном и черном, фонтан, бьющий шампанским, и два огромных чана с пуншем. До нас с Крисом доносились аппетитные запахи, и мы истекали слюной, так нам хотелось отведать всех этих вкусностей. Наша собственная еда была такой однообразной, всегда холодной или едва теплой. Двойняшки почти не могли есть. Ты был здесь на обеде в День Благодарения, когда она без конца поднималась наверх? Хочешь знать, почему? Она готовила поднос с едой, чтобы отнести его нам, и ловила каждый момент, когда дворецкий Джон отлучался из буфетной.
Он покачал головой, глаза его выражали изумление.
— Да, Барт, женщина, на которой ты женился, была матерью четверых детей, которых она прятала от чужих глаз на протяжении трех лет и почти пяти месяцев. В свои детские игры мы играли на чердаке. Ты когда-нибудь играл на чердаке —в летнюю жару? А в зимний мороз? Думаешь, это было приятно? Можешь себе представить, что мы чувствовали, вынужденные дожидаться, когда помрет старик, чтобы начать жить? Знаешь ли ты, какую душевную травму мы пережили, понимая, что деньги значат для нее больше, чем собственные дети? А двойняшки — они ведь совсем не росли. Они оставались все такими же маленькими, только глаза у них становились все больше и приобретали все более затравленный вид, а она…она приходила и даже не удостаивала их взгляда. Она делала вид, что не замечает, как они чахнут!
— Кэти, пожалуйста! Если ты лжешь, остановись! Не заставляй меня ее ненавидеть!
— Почему бы тебе и не возненавидеть ее? Она это заслужила. — И я продолжала свой рассказ, а моя мать оперлась о стену и выглядела так, будто ее сейчас стошнит.
— Однажды я лежала на вашей роскошной кровати. В твоей тумбочке есть книга о сексе в суперобложке, она называется как-то вроде «Как придумать и сплести свое собственное кружево».
— «Как придумывать собственные кружевные узоры», — поправил он. Он был сейчас так же бледен, как моя мать, хотя продолжал отвратительно улыбаться. — Ты все это придумала, — сказал он каким-то странным тоном, довольно фальшивым. — Ты просто ненавидишь ее, потому что хочешь заполучить меня, и ты пошла на этот обман, чтобы погубить ее.
Я улыбнулась и легонько коснулась его щеки губами.
— Позволь мне представить тебе еще доказательства. Наша бабушка всегда надевала платья из серой тафты с кружевными воротничками ручной вязки, и всегда под горлом у нее красовалась бриллиантовая брошь с семнадцатью камнями. Рано утром в шесть тридцать изо дня в день она приносила нам еду и молоко в корзине для пикников. Поначалу она неплохо нас кормила, но постепенно, по мере нарастания ее ненависти к нам, еда становилась все хуже и хуже, и в конце концов мы стали получать практически одни бутерброды с ореховым маслом и джемом, только изредка — жареную курицу с картофельным салатом. Она составила для нас длинный список правил, по которым мы должны были жить, включая запрет открывать шторы, чтобы впустить свет. Если бы ты только знал, как безрадостна жизнь взаперти без луча света, и когда ты чувствуешь себя отверженным, нежеланным, нелюбимым. Было еще одно правило, которое надо было очень строго соблюдать. Нам было запрещено даже смотреть друг на друга, особенно на противоположный пол.
— О, Господи! — воскликнул он, а затем тяжко вздохнул. — Это похоже на нее. Так ты говоришь, вы жили так больше трех лет?
— Три года и почти пять месяцев, и если это тебе кажется большим сроком, то можешь себе представить, каково это было для нас, четверых детей —двоих малышей пяти лет от роду, меня — двенадцати и одного четырнадцатилетнего? Тогда пять минут тянулись для нас, как пять часов, дни были, как месяцы, а месяцы, как годы.
Было видно, как в нем борются сомнение и сознание юриста, которому были ясны все последствия: в случае, если моя история окажется правдой.
— Кэти, скажи правду, чистую правду. Значит, у тебя было два брата и сестра, и все время, включая также то, что я был здесь, вы жили под замком?
— Вначале мы ей верили, верили каждому ее слову, ведь мы ее любили, доверяли ей: она была нашей единственной надеждой, нашим спасением. И мы хотели, чтобы она унаследовала от своего отца все его деньги. Мы согласились пожить наверху, пока не умрет дедушка, правда, когда наша мама объяснила нам, как мы будем жить в Фоксворт Холле, она забыла уточнить, что мы будем скрыты от посторонних глаз. Сначала мы подумали, что речь идет о паре дней, но время шло и шло. Мы убивали время в играх, мы много молились, много спали. Мы худели, слабели, страдали от недоедания, а однажды не ели две недели подряд, пока вы с ней совершали свадебное путешествие по Европе. Потом вы поехали в Вермонт к твоей сестре, где наша мать купила двухфунтовую коробку леденцов. Но мы к тому времени уже питались пончиками с мышьяком, подмешанным в сахарную пудру.
Он взглянул на меня с ужасной злостью.
— Да, она и правда купила двухфунтовую коробку леденцов в Вермонте. Но, Кэти! Что бы ты сейчас ни говорила, я ни за что не поверю, что моя жена намеренно подсыпала яд своим детям! — Он с негодованием оглядел меня с головы до ног, затем вернулся к моему лицу. — Да, ты и впрямь похожа на нее! Возможно, ты и правда ее дочь, я не исключаю этого. Но говорить, что Коррин собиралась убить своих собственных детей! В это я никогда не поверю!
Я с силой оттолкнула его и затем повернулась ко всему залу.
— Слушайте все! Я действительно дочь Коррин Фок-сворт-Уинслоу! И она действительно запирала своих четырех детей в дальней комнате северного крыла. Наша бабка тоже участвовала в заговоре и позволяла нам играть на чердаке. Мы украсили его бумажными цветами, чтобы там было уютнее нашим маленьким близнецам: и все для того, чтобы наша мать получила наследство! Наша мать сказала нам, что мы вынуждены скрываться, иначе дед никогда не впишет ее в свое завещание. Вам известно, как он ненавидел ее за то, что она вышла замуж за его сводного брата. Наша мать уговорила нас приехать сюда и жить наверху, но чтобы мы сидели тихо, как чердачные мышки. И мы поехали, ведь мы доверяли ей, мы верили, что она сдержит слово и выпустит нас на волю в тот же день, как умрет дед. Но она не сделала этого! Она этого не сделала! Она оставила нас там мучиться еще на девять месяцев после того, как деда схоронили!
У меня было еще что сказать. Но моя мать вдруг пронзительно закричала:
— Прекрати! — Она неверным шагом пошла ко мне, вытянув перед собой руки, как слепая. — Ты лжешь! — взвизгнула она. — Я тебя впервые в жизни вижу! Убирайся из моего дома! Убирайся, пока я не позвала полицию, и тебя не вышвырнули отсюда! Убирайся немедленно, и чтобы тебя здесь больше не было!
Теперь все взоры были устремлены на нее. Она, такая утонченная и изысканная, совершенно вышла из себя, она вся дрожала, лицо ее посинело, и она, казалось, была готова выцарапать мне глаза. Не думаю, что в тот момент среди присутствующих был кто-нибудь, кто ей поверил, особенно теперь, когда мы были близко и все видели, что я ее копия, и к тому же слишком уж многое была мне известно.
Барт отошел от меня и направился к жене. Он что-то прошептал ей на ухо. Он обнял ее, утешая, и поцеловал в щеку. Она бессильно уцепилась за него бледными дрожащими руками, а глаза ее — небесно-голубые глаза, полные слез отчаяния, молили о помощи. Такие же глаза были у меня, и у Криса, и у наших близнецов.
— Еще раз спасибо, Кэти, за прекрасный спектакль. Давайте пройдем в библиотеку, и я расплачусь с вами. — Он обвел глазами обступивших нас гостей и спокойно сказал: — Мне очень жаль, но моя жена в последние дни неважно себя чувствовала и, пожалуй, я выбрал неподходящий момент для подобных шуток. Мне следовало бы лучше спланировать такое шоу. Поэтому извините нас, и прошу вас продолжать веселиться, угощайтесь, пейте, ни в чем себе не отказывайте. И пожалуйста, не торопитесь расходиться, может быть у мисс Кэтрин Дал есть для вас еще сюрпризы.
Как я ненавидела его в эту минуту!
Гости толклись вокруг, перешептывались и смотрели то на него, то на меня, а он поднял мою мать на руки и понес ее в библиотеку. Она теперь была потяжелее, чем когда-то, но в его руках она выглядела пушинкой. Через плечо Барт оглянулся на меня и сделал мне знак следовать за ними, что я и сделала.
Мне очень недоставало Криса, ему все же следовало быть сейчас со мной. Плохо, что всю правду выложить ей в лицо выпало мне одной. Я чувствовала странное одиночество, я как бы ушла в оборону, как будто боялась, что в конечном счете Барт поверит ей, а не мне, что бы я ни сказала, какие бы доказательства ни представила ему. А доказательств у меня было предостаточно. Я могла описать ему цветы на чердаке, игрушечную улитку, змейку, мое послание на грифельной доске, а главное — я могла показать ему деревянный ключ.
Барт вошел в библиотеку и бережно опустил мою мать в кожаное кресло. Он резко скомандовал мне:
— Кэти, закрой, пожалуйста, за собой дверь.
Только сейчас я увидела, что в библиотеке был еще один человек. В кресле-каталке, которым когда-то пользовался мой дед, сидела бабка! Это было то самое кресло: оно делалось на заказ и сильно отличалось от стандартных кресел такого типа. Поверх больничной блузы на ней был серо-голубой халат, а ноги были закрыты пледом. Кресло стояло возле камина, так что ее согревало гудящее пламя очага. Когда она повернулась ко мне, ее лысый череп блеснул. Серые металлические глаза злобно сверкнули.
С ней в комнате была сиделка. Я не успела разглядеть ее лица.
— Миссис Мэллори, — сказал Барт, — не выйдите ли вы из комнаты, а миссис Фоксворт пусть пока останется здесь. —Это была не просьба, а приказ.
— Да, сэр, — сказала сиделка, быстро поднялась и поспешно вышла. — Вы просто позвоните мне, сэр, когда миссис Фоксворт захочет лечь в постель,
— сказала она уже в дверях и исчезла.
Барт вышагивал по комнате, и было видно, что он на грани взрыва, причем теперь его гнев был направлен не только на меня, но и на его жену.
— Ну ладно, — сказал он, едва сиделка вышла, — давайте покончим с этим — раз и навсегда. Коррин, я всегда подозревал, что у тебя есть какая-то тайна, очень большая тайна. Мне много раз начинало казаться, что ты на самом деле не любишь меня, но мне и в голову никогда не приходило, что ты прячешь на чердаке четверых детей. Почему? Почему ты не пришла ко мне и не рассказала мне правду? — Последние слова он уже прорычал, от его самообладания не осталось и следа. — Как ты могла быть столь бессердечной эгоисткой, что с такой жестокостью посадила под замок четверых своих детей, а затем еще и пыталась отравить их мышьяком?
Моя мать безвольно поникла в своем кожаном кресле и закрыла глаза. Она казалась совершенно безжизненной, когда раздался ее вялый голос:
— Значит, ты собираешься поверить ей, а не мне. Ты ведь знаешь, я никогда не могла бы никого отравить, какие бы блага мне за это ни сулили. И ты знаешь, что у меня нет никаких детей!
Я была ошеломлена тем, что Барт все-таки поверил мне, а не ей; потом я подумала, что он на самом деле не поверил и мне, просто прибегнул к своим адвокатским приемчикам, чтобы выбить ее из колеи, а затем, возможно, докопаться и до правды. Но это не пройдет, во всяком случае с ней. Она слишком много лет тренировалась во лжи, чтобы ее можно было так легко сбить с толку.
Я сделала шаг вперед, чтобы взглянуть на нее в упор. Потом я заговорила, как можно более жестко:
— Почему ты ничего не рассказываешь Барту о Кори, мамуля? Давай, расскажи, как вы вдвоем с твоей матерью заявились среди ночи, завернули его в зеленое одеяло и сказали нам, что везете его в больницу. Расскажи ему, как ты вернулась на следующий день и сообщила нам, что Кори умер от пневмонии. Ложь! Все ложь! Крис прошмыгнул вниз и услыхал, как дворецкий, Джон Эймос Джексон, рассказывал горничной, что бабка носит на чердак мышьяк, чтобы извести мышат. Мышата — это были мы, это мы ели эти пончики, обсыпанные сахарной пудрой! И мы установили, что эти пончики действительно отравлены. Помнишь, у Кори была мышка, которую ты как будто и не замечала? Этому мышонку дали маленький кусочек пончика, и он издох! А теперь можешь сидеть, плакать и отрекаться от меня, и от Криса, и от Кори с Кэрри!
— Я вижу вас впервые в жизни, — сказала она с нажимом, выпрямляясь и глядя мне прямо в глаза, — за исключением того случая, когда я была на балетном спектакле в Нью-Йорке.
Барт прищурился, обдумывая то, что сказала она, а следом — я. Потом он опять посмотрел на жену, и на этот раз его глаза стали еще уже и проницательнее.
— Кэти, — сказал он, продолжая глядеть на нее, — ты делаешь очень серьезные обвинения в адрес моей жены. Ты обвиняешь ее в убийстве, преднамеренном убийстве. Если твоя правота будет доказана, ее ждет суд присяжных, ты этого добиваешься?
— Я хочу справедливости, только и всего. Нет, я не хочу, чтобы ее посадили в тюрьму или на электрический стул, если он, конечно, еще существует в этом штате.
— Она лжет, — прошептала моя мать, — лжет, лжет, лжет.
К обвинениям такого рода я была готова и потому спокойно достала из своей сумочки копии четырех свидетельств о рождении. Я протянула их Барту, он поднес их к лампе и стал внимательно изучать. Я улыбнулась матери — жестокой, но полной удовлетворения улыбкой.
— Дорогая мама, ты была так глупа, что зашила эти метрики в подкладку нашего старого чемодана. Без них у меня не было бы никаких доказательств, чтобы предъявить твоему мужу, и он, несомненно, поверил бы тебе: ведь я актриса и привыкла ставить шикарные шоу. Как жаль, что он не знает, какая актриса пропала в тебе! Ты можешь ежиться, мамуля, но у меня есть доказательства!
Я дико расхохоталась, но тут же у меня подступили слезы, ибо в ее глазах я заметила мокрый блеск. Да, когда-то я так любила ее, да и сейчас при всей ненависти и враждебности я переживала за нее: слабенький огонек врожденной привязанности продолжал теплиться, мне было больно, так больно заставлять ее плакать. И все же она заслужила это, заслужила, заслужила — продолжала я твердить себе.
— Еще знаешь, мамуля, Кэрри ведь мне рассказала, как она столкнулась с тобой на улице, а ты сделала вид, что не знаешь ее; вскоре после этого она заболела и умерла: значит, это ты погубила ее! И если бы не эти метрики, ты могла бы избежать всякого возмездия, ибо тот суд в Гладстоне, Пенсильвания, сгорел десять лет назад! Видишь, как позаботилась о тебе судьба, мама? Но ты никогда не могла ничего довести до конца. Почему ты не уничтожила эти бумаги? Зачем ты их сохранила?.. Это была твоя большая ошибка, дорогая любящая мамочка — оставить такие доказательства, но ты ведь всегда была беспечна, всегда бездумна, всегда и во всем слишком экстравагантна. Ты думала, что, после того, как ты изведешь своих четверых детей, ты сможешь родить еще, так ведь?
— Кэти, сядь и дай мне разобраться с этим! — приказал Барт. — Моя жена только что перенесла операцию, и я не позволю подрывать ее здоровье. Сядь сейчас же, а не то я тебя усажу!
Я села.
Он взглянул на мою мать, затем на ее мать.
— Коррин, если я когда-либо для тебя что-то значил, если ты любила меня хоть самую малость — скажи, есть ли в словах этой женщины хотя бы доля правды? Правда ли, что она твоя дочь?
Очень тихо моя мать сказала:
— …Да.
Я вздохнула. Мне показалось, что весь дом вздохнул, и вместе с ним Барт. Я подняла глаза и увидела, что бабушка смотрит на меня как-то очень странно.
— Да, — продолжила мать безжизненным голосом, не отрываясь глядя на Барта. — Я не могла сказать тебе раньше, Барт. Я хотела сказать тебе, но боялась, что ты не захочешь меня с четырьмя детьми и без денег, а я так любила тебя и хотела, чтобы ты был со мной. Я голову сломала, придумывая какой-нибудь выход, так чтобы и ты был со мной, и мои дети, и деньги. — Она совершенно выпрямилась и высоко подняла голову. — И я нашла решение! Нашла! Мне потребовались на это долгие недели и месяцы, но в конце концов я нашла выход!
— Коррин, — возразил Барт возвышаясь над ней, и в его голосе был лед,
— убийство никогда не может быть выходом ни из какой ситуации! Тебе надо было просто сказать мне, я бы нашел способ сохранить тебе и детей и наследство.
— Как ты не видишь, — воскликнула она в волнении, — я все продумала сама! Я хотела тебя, я хотела моих детей и моих денег тоже. Я считала, что мой отец просто должен мне эти деньги! — Она истерически рассмеялась, снова потеряв контроль над собой, она говорила уже так, как если бы стояла у порога ада и ей надо было поскорее сказать все до конца, прежде чем погрузиться в адово пламя. — Все считали меня глупой, такой блондиночкой с лицом и фигурой, но без мозгов. А я ведь надула вас, мама! — бросила она в лицо старухе в кресле. Затем она крикнула, обращаясь к портрету на стене: — И тебя я надула, Малькольм Фоксворт! — После этого глаза ее сверкнули в мою сторону: — И тебя тоже, Кэтрин. Вы все думали, как вам тяжело взаперти без школы и сверстников, но вы и понятия не имели, как было мне после того, что сделал со мной мой отец, тогда бы вам там показалось по-настоящему хорошо! Ты с твоими вечными обвинениями, подумай, когда я могла вас выпустить? Когда мой отец внизу приказывал мне делать то, что я делала? Делай, иначе ты не получишь ни одного пенни, и я расскажу о твоих детях твоему любовнику!
Я задохнулась. Потом вскочила на ноги.
— Он знал о нашем существовании? Дед знал? Она опять рассмеялась своим тяжелым, хрупким, как бриллианты, смехом.
— Да, он все знал, но это не я ему сказала! В тот день, когда я с Крисом убежала из этого зловещего дома, он нанял детективов следить за нами. А потом, когда погиб мой муж, мой адвокат уговорил меня обратиться к родителям за помощью. Как ликовал мой отец! Как ты не понимаешь, Кэти,
— она говорила так быстро, что слова налезали одно на другое, — ему нужна была в его доме я с моими детьми, чтобы держать меня в кулаке! Он давно все распланировал на пару с моей матерью: как они проведут меня, чтобы я думала, что он не знает о детях на чердаке. Но он всегда о вас знал! Это была его идея посадить вас под замок на всю оставшуюся жизнь!
У меня снова перехватило дыхание, и я уставилась на нее. Я не очень верила ей: да и как я могла ей верить после всего, что она сделала?
— И бабушка принимала участие в разработке его плана? — спросила я, чувствуя, как с самых кончиков ног по мне поднимается оцепенение.
— Она? — переспросила мама, бросая на бабку тяжелый презрительный взгляд. — Да она бы сделала для него что угодно, ведь она ненавидела меня. Она слишком сильно любила меня в детстве и терпеть не могла его сыновей, которым он отдавал предпочтение. А когда мы оказались здесь в его ловушке, он ликовал, видя детей его сводного брата запертыми в клетке, как звери, запертые до конца дней. И пока вы играли в свои игры и украшали цветами чердак, он ни на один день не отставал от меня. «Им не следовало родиться, ведь правда?» — говорил он лукаво и всякий раз высказывал хитроумные предположения, не лучше ли вам было всем умереть, чем состариться или заболеть и умереть взаперти. Поначалу я не думала, что он говорит серьезно. Я думала, что это просто очередной способ помучить меня. Изо дня в день он повторял, что вы злые, порочные, греховные дети, которых надо извести. Я плакала, умоляла, ползала на коленях и просила, но он только смеялся. Однажды вечером он набросился на меня: «Ты дура, — сказал он. — Неужели у тебя не хватает мозгов понять, что я никогда не прощу тебе того, что ты жила со своим дядькой? Это же грех перед лицом Господним! И ты еще рожала ему детей!» Он бушевал опять и опять, временами срываясь на крик. Потом он бил меня своей тростью, как попало, куда мог достать. А моя мать сидела рядом и светилась от удовольствия. Да, в течение первых нескольких недель он не признавался, что знает о вашем присутствии наверху, а после я уже сама была в ловушке.
Она молила меня о пощаде, просила поверить ей.
— Неужели ты не понимаешь, как оно все происходило на самом деле? Я разрывалась между двух огней! У меня не было денег, и я все надеялась, что его ужасные вспышки гнева сведут его в могилу, я специально провоцировала его на эти припадки, чтобы он поскорей умер, но он продолжал жить, поносить меня и моих детей. И каждый раз, когда я появлялась у вас, вы просили меня выпустить вас. Особенно ты, Кэти, больше всех — ты.
— А что еще он делал, чтобы ты держала нас пленниками? — спросила я с сарказмом. — Помимо того, что кричал, ругался и колотил тебя тростью? Навряд ли это было очень больно, ведь он был слабый, да и на тебе мы никогда не видели следов побоев, если не считать той первой порки. Ты могла приходить, уходить когда и куда вздумается. Ты могла бы что-нибудь придумать, чтобы вызволить нас тайком от него. Но ты жаждала его денег, и тебе было плевать, что мы сидим, как в тюрьме! Эти деньги нужны были тебе больше, чем четверо твоих детей!
У меня на глазах ее нежное и привлекательное, восстановленное в своей юности, лицо вдруг приобрело старческое выражение, как у ее матери. Казалось, она заранее съежилась под гнетом тех долгих лет, что ей предстоит еще жить со своим раскаянием. Ее взгляд дико заметался, как будто в поисках какого-нибудь надежного укрытия не только от меня, но и от того гнева, который она видела в глазах своего мужа.
— Кэти, — взмолилась моя мать, — я знаю, ты ненавидишь меня, но…
— Да, мама, я тебя ненавижу.
— Если бы ты могла понять…
Я рассмеялась — тяжело и горестно.
— Дорогая мамуля, нет такой вещи, которая заставила бы меня понять это.
— Коррин, — сказал Барт, и голос его звучал абсолютно ровно, как если бы у него вынули сердце, — твоя дочь права. Ты можешь сколько угодно сидеть здесь, плакать и рассказывать, как твой отец принуждал тебя травить ядом твоих детей; но почему я должен в это верить, если я не припомню, чтобы он когда-либо плохо посмотрел на тебя? Он всегда смотрел на тебя с любовью и гордостью. Ты и правда могла приходить и уходить, когда вздумается. Твой отец засыпал тебя деньгами, ты могла покупать сколько угодно новых тряпок и всего остального. А теперь ты рассказываешь смехотворные истории о том, как он тебя терзал и заставлял умерщвлять собственных детей. Господи, меня от тебя тошнит!
Ее глаза остекленели, ее бледные красивые руки дрожали, судорожно перебирали алую парчу и особенно бриллиантовое колье, на котором, по-видимому, и держалось вверху все платье.
— Барт, прошу тебя, я говорю правду… Я признаю, что раньше я обманывала тебя, не говорила тебе о моих детях, но сейчас я не лгу. Почему ты не хочешь мне верить?
Барт стоял, широко расставив ноги, как моряк шторм. Руки он держал за спиной стиснутыми в кулак.
— Что ты обо мне думаешь? А? — спросил он горько. — Ты могла мне все рассказать, и я бы понял. Ведь я любил тебя, Коррин. Я бы сделал все возможное, чтобы противостоять твоему отцу законным образом, чтобы ты получила свое наследство, но чтобы дети твои остались живы и могли жить, как все дети. Я не чудовище, Коррин, и я женился на тебе не из-за денег. Я женился бы на тебе, даже если бы у тебя не было ни гроша!
— Ты не мог бы перехитрить моего отца! — вскричала она, вскочив на ноги, и зашагала из угла в угол.
В своем алом блестящем платье моя мать выглядела, как яркий язык пламени, этот цвет придавал темно-фиолетовый оттенок ее глазам, которые метались от одного из нас к другому. Затем, когда я уже устала следить за ней, мятущейся, одичалой, растерявшей все свое королевское величие, глаза ее вдруг остановились на ее матери — старой женщине, обмякшей в своем инвалидном кресле, как будто она была без костей. Ее шишковатые пальцы вяло теребили шерстяной платок, но изуверские серые глаза горели сильным и подлым огнем. Я видела, как встретились взгляды матери и дочери. Эти серые глаза, они никогда не менялись, не смягчились с возрастом или от страха преисподней, которая ее ожидала.
И, к моему удивлению, моя мать вышла из этого противостояния с гордо выпрямленной спиной, победив в этом поединке двух характеров. Она снова заговорила, но уже бесстрастно, как будто речь шла о ком-то другом. Это было все равно что слушать женщину, которая говорит и знает, что каждое ее слово лишь приближает ее конец, но ее это уже не тревожит: в самом деле, я уже одержала над ней победу, и она обращалась теперь ко мне, как к самому строгому своему судье.
— Хорошо, Кэти. Я знала, что рано или поздно мне придется смотреть тебе в лицо. Я знала, что именно ты вырвешь у меня всю правду. Ты всегда видела меня насквозь и догадывалась, что я не совсем та, кого строю из себя перед вами. Кристофер любил меня и верил мне. Но ты — никогда. И все же поначалу, когда погиб ваш отец, я старалась делать для вас все, что было в моих силах. И когда я попросила вас приехать сюда и пожить здесь какое-то время тайно, пока я не завоюю вновь благосклонность своего отца, я верила, что так оно и будет. Я в самом деле не думала, что это затянется больше чем на день-другой.
Я сидела окаменев и не отрываясь смотрела на нее. Ее глаза безмолвно умоляли меня: «Пощади, Кэти, поверь мне! Я говорю правду».
Затем она повернулась к Барту и с болью заговорила об их первой встрече в доме у кого-то из друзей.
— Я не хотела влюбляться в тебя, Барт, не хотела, чтобы ты оказался втянутым в эту неразбериху. Я хотела рассказать тебе о детях и о том, что им грозит со стороны их деда, но в тот момент, когда я собралась это сделать, ему как будто стало хуже, и он вот-вот мог умереть, поэтому я отложила этот разговор и успокоилась. Я надеялась, что, когда в конце концов я расскажу тебе все, ты поймешь меня. Это была большая глупость с моей стороны, ведь если слишком долго хранить какую-то тайну, то раскрыть ее становится все труднее. Ты хотел на мне жениться. Мой отец упорно возражал. Мои дети изо дня в день просили выпустить их. И хотя я знала, что у них есть все основания жаловаться на свою жизнь, я возненавидела их за то, что они все время доставали меня, заставляли меня чувствовать себя виноватой и стыдиться себя самой, тогда как я старалась сделать для них все, что в моих силах. И именно Кэти, всегда только Кэти больше всех стояла на своем, как бы я ни задаривала ее.
Она бросила на меня еще один долгий страдальческий взгляд, как если бы это я причиняла ей невыносимые мучения.
— Кэти, — прошептала она, и ее страдальческие глаза немного озарились, когда она вновь обернулась ко мне, — я правда делала все, что могла! Я говорила своим родителям, что у всех вас есть скрытые недуги, особенно у Кори. Но им угодно было думать, что это Господь наказывает моих детей, поэтому они отнеслись к этому, как к должному. А у Кори одна простуда сменялась другой, да еще эта аллергия. Как ты не видишь, чего я добивалась: просто сделать вас немного больными, чтобы вызволить вас оттуда и поместить в клинику, а затем сообщить матери, что вы все умерли. Я брала самую каплю мышьяка, я не хотела вас убивать! Я только хотела, чтобы вы почувствовали недомогание, чтобы я могла увезти вас!
Глупость и нелепость такого рискованного плана привели меня в ужас. Потом я подумала, что она врет, придумывает себе предлоги, чтобы оправдаться в глазах Барта, который смотрел на нее очень уж странно. Я улыбнулась ей, хотя внутри мне было так больно, что хотелось плакать.
— Мамуля, — сказала я ласково, перебивая ее, — ты что забыла, что отравленные пончики появились уже после того, как дед умер? Тебе не было нужды обманывать покойника.
Ее глаза затравленно метнулись к бабке, которая с отвращением смотрела на дочь.
— Да! — вскричала мама, — я знала это! Если бы не это приложение к завещанию, мне никогда не пришлось бы прибегать к мышьяку! Но отец оставил вместо себя нашего дворецкого Джона, и ему надлежало следить, чтобы я не нарушила запрета и не освободила вас из вашего плена, по крайней мере, не раньше, чем вы бы все умерли! А если бы он ослушался, то моей матери надлежало проследить, чтобы ему не досталось ни гроша из тех пятидесяти тысяч долларов, что отец обещал ему. Была еще и моя мать, которая хотела, чтобы Джон получил все!
Воцарилась зловещая тишина. Я пыталась переварить все это. Значит дед все время был в курсе и хотел оставить нас пленниками до конца дней? Но и этого ему показалось мало, он решил заставить ее умертвить нас? Тогда он еще большее чудовище, чем я думала! Не человек! Затем я посмотрела на нее, как она выжидает, как ее руки перебирают невидимую нить жемчуга, и я поняла, что она лжет. Я посмотрела на бабку и увидела, как она нахмурилась, силясь возразить. В ее глазах стояло негодование огромной силы, казалось, она готова опровергнуть все, что только что поведала нам моя мать. Но ведь она ее ненавидит. В ее интересах заставить меня поверить в самое худшее о своей матери. Господи, помоги мне узнать всю правду!
Я взглянула на Барта, стоявшего перед камином: он смотрел на жену такими глазами, будто видел ее впервые и то, что ему открылось, вызывало у него ужас.
— Мама, — начала я опять ровным голосом, — что ты сделала с телом Кори? Мы облазили все окрестные кладбища и проверили их архивы, но нигде не нашли мальчика восьми лет, скончавшегося в последнюю неделю октября 1960 года.
Она сглотнула, затем заломила руки, и все ее бриллианты засверкали.
— Я не знала, как поступить с ним, — прошептала она. — Он умер еще по дороге в клинику. Он вдруг перестал дышать, я обернулась и увидела, что он мертв. — От воспоминаний она всхлипнула. — Я ненавидела себя в тот момент. Я знала, что меня могут обвинить в убийстве, но я не хотела его смерти! Я только хотела, чтобы он заболел! Тогда я бросила его тело в глубокий овраг и засыпала его старыми листьями, палками, камнями… — Ее огромные глаза, полные отчаяния, умоляли меня поверить.
При мысли о том, что Кори мог остаться лежать и разлагаться на дне глубокого мрачного оврага, я тоже судорожно сглотнула.
— Нет, мамуля, ты этого не сделала. — Мой тихий голос, казалось, прорезает ледяную атмосферу огромной библиотеки. — Прежде чем появиться здесь, я побывала в дальней комнате северного крыла. — Для пущего эффекта я сделала паузу, потом произнесла, как можно более драматичным тоном: —Прежде чем спуститься к вам по главной лестнице, я воспользовалась лестницей, ведущей прямо на чердак, а затем потайной маленькой лесенкой в стенном шкафу. Мы с Крисом всегда подозревали, что на чердак есть другой ход, и мы справедливо рассчитали, что за массивными шкафами, которые нам было не под силу сдвинуть с места, есть потайная дверь. Мамуля… Я обнаружила ту комнатку, которой мы раньше не видели. Она наполнена специфическим запахом — запахом смерти и разложения.
На какой-то миг она замерла. Всякое выражение сползло с ее лица. Она смотрела на меня невидящими глазами, потом ее рот и руки задвигались, но она не могла издать ни звука. Она пыталась говорить, но не могла. Барт начал что-то говорить, но она заткнула уши руками, как будто не хотела ничего слышать.
Неожиданно дверь библиотеки распахнулась. Я сердито обернулась.
Как в ночном кошмаре, следуя за моим взглядом, обернулась и мать. Резко остановившись посреди комна ты, перед ней стоял Крис. Она вскочила, как громом пораженная, затем выставила вперед обе руки, как бы отгораживаясь от него. Может она видела призрак нашего отца?
— Крис?.. — спросила она. — Крис, я не хотела этого делать, правда! Не смотри на меня так, Крис! Я любила их! Я не хотела травить их мышьяком, но отец заставлял меня! Он твердил, что им вообще не следовало появляться на свет! Он всеми силами убеждал меня, что они порождение зла, поэтому им лучше умереть, и это единственный для меня способ искупить свой грех, который я совершила, выйдя за тебя замуж! — По щекам ее полились слезы, и она продолжала, несмотря на то, что Крис мотал головой. — Я любила моих детей! Наших детей! Но что я могла сделать? Я только хотела, чтобы они немного заболели, и тогда я могла бы спасти их, вот и все… Крис, не смотри на меня так! Ты знаешь, я никогда не стала бы убивать наших детей!
Его глаза, устремленные на нее, стали ледяными.
— Так значит ты намеренно травила нас мышьяком? — спросил он. — Я никак не мог в это поверить, даже когда мы вышли на волю из этого дома, и у нас появилось время все обдумать. Но ты это сделала!
И тут она закричала. Никогда за всю мою жизнь я не слыхала более истеричного крика, который то поднимался, то утихал. Крика, который был похож на вой сумасшедшего! Она повернулась на каблуке и не прекращая кричать, рванулась к двери, о существовании которой я и не подозревала, и исчезла за ней.
— Кэти, — сказал Крис, отрываясь от двери и обводя взглядом библиотеку, где по-прежнему находились Барт и старуха, — я приехал за тобой. Плохие новости. Нам нужно немедленно ехать в Клермонт.
Не успела я ответить, как раздался голос Барта:
— Вы старший брат Кэти? Крис?
— Разумеется. Я приехал забрать Кэти. Ее присутствие необходимо в другом месте. — Он протянул руку мне навстречу. Я уже двинулась к нему.
— Подождите минутку, — сказал Барт. — Мне нужно задать вам несколько вопросов. Я должен знать правду. Эта женщина в красном платье, которая была здесь — ваша мать? Крис посмотрел на меня. Я кивнула ему, что можно говорить. Тогда он перевел глаза на Барта с выражением некоторой враждебности.
— Да, это моя мать и мать Кэти, а также еще двух близнецов, которых звали Кори и Кэрри.
— И она более трех лет держала вас четверых взаперти? — спросил Барт, как будто еще не веря.
— Да, три года, четыре месяца и шестнадцать дней. А когда однажды ночью она забрала Кори, то вернулась потом и сообщила, что он умер от пневмонии. Если вам нужны еще подробности, вам придется обождать, потому что сейчас нам необходимо подумать о других. Пошли, Кэти, — он взял меня за руку. — Нам надо поторопиться! Затем он посмотрел на бабку и криво ухмыльнулся.
— С Рождеством, бабуля. Я надеялся, что больше никогда тебя не увижу, но теперь, когда это все же случилось, я вижу, что время уже отыгралось на тебе. — Он снова обернулся ко мне. — Поторопись, Кэти. Где твое пальто? В машине ждут Джори и миссис Линдстром.
— Зачем? — спросила я. Меня вдруг охватила паника. — Что случилось?
— Нет! — воскликнул Барт. — Кэти не может уехать! Она ждет от меня ребенка, и я хочу, чтобы она осталась здесь!
Барт подошел и обнял меня, с нежностью глядя мне в лицо.
— Ты раскрыла мне глаза, Кэти. Ты была права. Я, конечно, заслуживаю лучшего. Возможно, я еще сумею начать жизнь заново и займусь чем-нибудь полезным для разнообразия.
Я наградила старуху торжествующим взглядом, избегая смотреть на Криса, затем мы с Бартом вместе вышли из библиотеки и прошли через все комнаты, пока не оказались в большом зале.
Здесь творилось что-то невообразимое! Все кричали, бежали, искали друг друга. Дым! Пахло дымом.
— Боже мой, дом горит! — закричал Барт. Он толкнул меня к Крису. — Выведите ее наружу в безопасное место! Мне нужно найти жену! — Он дико озирался по сторонам и звал: — Коррин, Коррин! Где ты?
Вся толпа ринулась к единственному выходу. С верхней части лестницы струился черный дым. Женщины падали, мужчины наступали на них. Беззаботные гости праздника сейчас были одержимы одним — как выбраться отсюда, и горе тому, у кого не было сил протолкнуться к двери. Я, как безумная, следила глазами за Бартом. Вот он снял телефонную трубку, конечно, звонит в пожарную охрану, а вот он уже мчится по правой лестнице и в самое пла мя!
— Нет! — закричала я. — Барт, не ходи туда! Ты погибнешь! Барт, не ходи! Вернись!
Думаю, он услышал меня, потому что на какое-то мгновение он как будто засомневался, оглянулся и улыбнулся мне, а я отчаянно махала ему. Одними губами он произнес: «Я тебя люблю», а потом указал на восток. Я не поняла, что он хотел этим сказать. Но Крис понял так, что он указывал нам на другой выход.
Кашляя и задыхаясь, мы с Крисом промчались через другой холл и я, наконец, увидела огромную столовую, но она тоже была полна дыма!
— Смотри, — прокричал мне Крис, подталкивая вперед, — здесь стеклянные двери, идиоты, таких дверей, наверное, десяток на всем первом этаже, а все лезут в парадную дверь!
Мы выбрались наружу и подбежали к машине, в которой я узнала автомобиль Криса. В машине сидела Эмма, держа на коленях Джори и неотрывно глядя на огромный пылающий дом. Крис дотянулся до накидки и набросил ее мне на плечи. Он обнял меня, а я плакала по Барту — где он? Почему он не вышел из дома?
Я слышала вой пожарных машин, мчащихся по горной дороге, которые оглашали своими сиренами эту, и без того уже дикую от ветра и снегопада, ночь. Снежинки, опускаясь на горящий дом, превращались в красные точки и шипели, попадая в огонь. Джори протянул ко мне руки, и я крепко обняла его, а Крис, зацепив его ручки вокруг меня, обнял нас обоих.
— Не волнуйся, Кэти, — пытался он утешить меня. — Барт знает все ходы и выходы.
Потом я увидела нашу мать в ее огненно-красном платье, ее держали двое мужчин. Она продолжала кричать, все время называя имя своего мужа, а затем и своей матери.
— Моя мать! Она осталась там! Она не может двигаться!
Барт находился на крыльце и услышал ее призыв. Он резко развернулся и устремился назад в дом. О, Господи! Он возвращался, чтобы спасти старуху, которая не заслужила того, чтобы жить! Рискуя жизнью, он делал то, что должен был делать, хотя бы для того, чтобы доказать, что он не просто карманный песик.
Это был пожар из моих детских кошмаров! Это было то, чего я всю жизнь боялась больше всего! Именно по этой причине я настояла на том, чтобы мы сделали веревочную лестницу из разорванных простыней так, чтобы, в случае чего, мы могли спуститься на землю прямо через окно.
Было более чем страшно наблюдать этот исполинский дом, объятый огнем, хотя было время, когда мне хотелось, чтобы он исчез с лица земли. Ветер бушевал безжалостно, вздымая языки пламени выше и выше, пока они не озарили ночь и не зажгли, казалось, само небо. С какой легкостью воспламенялось старое дерево: вместе с антикварной обстановкой, безумно дорогими фамильными ценностями, которые восстановить было уже невозможно. Если бы в этом огне уцелело хоть что-нибудь, хотя пожарные метались, как сумасшедшие, торопясь соединить между собой шланги, по которым пойдет пена, — это было бы просто чудом! Кто-то крикнул:
— Люди в доме заперты огнем! Вытащите их!
По-моему, это крикнула я. Пожарные работали с нечеловеческой скоростью и ловкостью, чтобы помочь, а я продолжала кричать, как ненормальная.
— Барт! Я не хотела твоей смерти! Я только хотела, чтобы ты меня любил, только и всего. Барт, не умирай, пожалуйста, не умирай!
Моя мать услыхала мой крик и подбежала к нам с Крисом.
— Ты! — выкрикнула она, и смятенное выражение ее лица было как у умалишенной. — Ты думаешь, Барт любил тебя? Думаешь, он женился бы на тебе? Ты дура! Ты предала меня! Как ты и раньше всегда меня предавала. А теперь вот из-за тебя Барт умрет!
— Нет, мама, — сказал Крис ледяным тоном, крепче сжимая меня в объятиях, — не Кэти крикнула ему, чтобы он пошел за твоей мамашей. Это сделала ты. Ты отлично видела, что возвращаться в дом ему опасно. Но может быть ты предпочла видеть своего мужа мертвым, чем женатым на твоей дочери?
Она уставилась на него. Ее руки нервно двигались. Ее небесно-голубые глаза потемнели из-за кругов потекшей туши. Но вдруг и я, и Крис заметили, как что-то в ее глазах как будто сломалось, какая-то малость, которая придавала взгляду ум и ясность, вдруг растаяла, и она как будто вся стала меньше.
— Кристофер, сын мой, мой любимый мальчик, я ведь твоя мать. Ты больше не любишь меня, Кристофер? Но почему? Разве я не приношу тебе все, о чем ты ни попросишь? Новые энциклопедии, игры, одежду? Чего тебе не хватает? Скажи мне, я пойду и куплю это для тебя, пожалуйста, скажи, что ты хочешь. Я все сделаю, принесу тебе все, чтобы только компенсировать тебе то, чего ты лишен. Ты будешь вознагражден тысячекратно, когда умрет мой отец, а он может умереть со дня на день, в любой час, в любую минуту, я знаю это! Клянусь тебе, вы не останетесь здесь ни на минуту! Ни на минуту! Ни на минуту.
Она говорила и говорила, а мне уже хотелось кричать. Но вместо того я заткнула уши и прижалась лицом к широкой груди Криса.
Он сделал знак одной из машин скорой помощи, и они медленно приблизились к моей матери, которая заметила их, взвизгнула и попыталась убежать. Я видела, как она споткнулась и упала, зацепившись каблуком за длинный подол алого переливающегося платья, она рухнула лицом в снег, крича и потрясая кулаками.
Ее унесли в смирительной рубашке, а она все продолжала кричать, как я ее предала, а мы с Крисом глядели во все глаза, прижавшись друг к другу. Мы снова чувствовали себя детьми, абсолютно беспомощными перед лицом обрушившегося на нас горя и стыда. Потом он стал помогать обожженным людям, а я неотступно ходила за ним. Я только мешала ему, но мне необходимо было все время видеть его.
Тело Барта Уинслоу было обнаружено на полу в библиотеке, высохшая старуха все еще цеплялась за его руку: они оба задохнулись в дыму, а не сгорели. Я задержалась, чтобы приподнять зеленое одеяло, которым он уже был накрыт, и убедиться самой, что смерть снова вошла в мою жизнь. Она все приходит и приходит! Я поцеловала его, поплакала на его бездыханной груди. Я подняла голову: он смотрел прямо на меня, сквозь меня, и он уже был там, где я не могла его достать, чтобы признаться ему, что я любила его с самого первого дня, как увидела, все пятнадцать лет.
— Кэти, пожалуйста, — сказал Крис, пытаясь оттащить меня. Я зарыдала, когда рука Барта выскользнула из моей ладони. — Нам надо ехать! Нам здесь нет смысла оставаться, теперь уже все кончено.
Все кончено, все кончено, все было кончено.
Глазами я проводила скорую, в которой увозили тело Барта и мою бабку. О ней я не скорбела, она получила от жизни то, что дала.
Я повернулась к Крису и снова зарыдала в его объятиях: найдется ли такой человек, кто будет жить столько, сколько будет длиться моя любовь к нему? Кто он?
Прошло много часов, прежде чем Крис сумел уговорить меня ехать, оставить это место, которое принесло нам столько горя и несчастий. Как я могла забыть об этом? Я все наклонялась и подбирала клочки цветной бумаги; когда-то они были оранжевые и фиолетовые, а также другие детали декора нашего чердака, раздутые ветром: рваные лепестки, обтрепанные листья, оторвавшиеся от их стеблей.
Лишь на рассвете пожар удалось потушить. К тому времени от исполинского величия, какое являл собой когда-то Фоксворт Холл, остались лишь дымящиеся развалины. На крепком кирпичном фундаменте торчали восемь труб, и, как ни странно, уцелели никуда теперь не ведущие две витые лестницы.
Крис торопился ехать, но я чувствовала потребность досидеть до самого конца, пока не иссякнет последняя струйка дыма и не превратится в часть ветра, название которому — «никогда». Это был мой прощальный салют Бартоломью Уинслоу, которого я впервые увидела, когда мне было двенадцать. С первого взгляда я отдала ему свое сердце. Это чувство было во мне настолько сильно, что я заставила Пола отрастить усы, чтобы он хоть немного стал похож на Барта. А за Джулиана я вышла замуж только лишь потому, что у него были темные глаза — как у Барта… О, Господи, как я смогу жить теперь, с сознанием того, что я убила человека, которого любила больше всего на свете?
— Пожалуйста, ну пожалуйста, Кэти. Бабушка умерла, но мне ее не жаль, а вот Барта — очень. Наверное, дом подожгла мама. Полиция говорит, что пожар начался на чердаке.
Его голос долетал до меня как будто издалека, потому что я закрылась в свою скорлупу. Я покачала головой и попыталась собраться с мыслями. Кто я такая? Кто этот мужчина рядом со мной, и этот мальчик на заднем сиденье, который уснул на руках у пожилой женщины?
— Что с тобой, Кэти? — с нетерпением сказал Крис. — Послушай, сегодня вечером у Хенни был сильный удар. Пол пытался оказать ей помощь, и с ним случился сердечный приступ. Мы нужны ему! Ты что собираешься просидеть здесь весь день и прогоревать над человеком, которого тебе давно следовало бы оставить в покое, в то время как другой человек, который больше всех сделал для нас, умирает!
Бабушка во многом была права. Я — порождение зла. Это я во всем виновата! Во всем виновата! Зачем я только заявилась сюда, зачем я явилась, зачем, — я все твердила и твердила себе, а по лицу моему катились безутешные слезы.
Назад: ПЕРЕТАСОВКА КАРТ
Дальше: ПОЖИНАЕМ ПЛОДЫ