Расставшись с Кременчугом, мы покатили в Новый Свет. Этот маленький поселок, расположенный в восточном Крыму в шести километрах от Судака, – место замечательно красивое с реликтовыми рощами древовидного можжевельника и какой-то особой сосны. Недаром до революции поселок назывался Парадиз, что означает «рай». В XIX веке это было имение князя Голицына, который основал там знаменитый завод шампанских вин. Завод работал на экспорт, а советским людям иногда доставалась отбракованная продукция, и то по большому блату. На въезде в поселок в конце сложного серпантина с закрытыми поворотами и ограничением скорости до двадцати километров в час стоял шлагбаум, и автомобили, не имеющие специального пропуска, в поселок не допускались, что позволяло сохранить относительно нетронутой уникальную природу. В поселке было два пансионата: для виноделов и для специалистов космической отрасли, но для отдыха без путевок, так называемым диким способом, он был совершенно неприспособлен, потому что ни столовых, ни ресторанов там не было. В один из пансионатов, использовавший кременчугские самосвалы, и была адресована просьба Малова обеспечить пропуск моей машины в Новый Свет и кормление в пансионатской столовой. Я получил от директора пансионата написанную от руки короткую записку «Машину 03–28 МНЭ пропускать» и укрепил ее на ветровом стекле.

Теперь можно было спокойно ездить по окрестностям. Нам достали пропуск на Карадагскую биостанцию, режимный объект, где военные изучали дельфинов, пытаясь сделать из них потенциальных камикадзе и бойцов с подводными диверсантами. Говорят, что американцам во время вьетнамской войны это удавалось. Нашим черноморским дельфинам-афалинам повезло, воевать им не пришлось. Возможно, военные потеряли к ним интерес: на станции дельфинов мы не увидели, а в бассейне из воды высунулась нерпа, которая удивленно смотрела на гостей большими круглыми глазами.

Проделав за рулем больше десяти тысяч километров по разным дорогам, в разных погодных условиях, я почувствовал себя опытным водителем. Теперь во время отпусков летом машина была средством покорения пространства, ограниченного пределами нашей страны. Мы любили ездить в Прибалтику, которая все еще сохраняла неистребимый, хотя уже изрядно потускневший европейский лоск. Марина, используя свой преподавательский отпуск, отправлялась туда с Севой на два месяца, а я приезжал попозже на машине, и уезжали мы в конце сезона вместе, заезжая по дороге в разные интересные места. Замечательные два лета мы провели в Литве, в Паланге, на вилле покойного композитора Дварионаса, принадлежавшей теперь его детям – дочке Алдоне и сыну Юргису, концертирующим музыкантам, пианистке и скрипачу. Этот дом, в какой-то степени мемориальный, куда приезжали разные люди, даже ректор Московской консерватории, был центром притяжения литовской художественной интеллигенции, отдыхающей в Паланге, и мы, гости из Москвы, не чувствовали себя чужими в этом кругу. Все хорошо говорили по-русски, и разговоры велись более свободно, чем на московских кухнях. Вообще в Литве атмосфера была не такая затхлая, их партийные руководители, видимо, были неглупые люди и слишком сильно пружину не сжимали. Очень у многих за границей были родные, покинувшие страну в сороковом году, а некоторые и в сорок четвертом, и какая-то связь с ними поддерживалась. Алдона, будучи в США, навестила свою родственницу, совершенно обеспеченную немолодую женщину, преподававшую в музыкальной школе.

– Я спросила ее, – рассказывала Алдона, – не хотела бы она вернуться на родину.

– Я мечтаю об этом, – ответила та, – но когда вспоминаю сороковой год, желание пропадает.

В Паланге во дворце, расположенном в большом парке и принадлежавшем некогда графу Тышкевичу, был замечательный музей янтаря, а по вечерам на террасе дворца играл камерный оркестр под управлением знаменитого дирижера Саулюса Сондецкиса. Севе было тринадцать лет, и, когда приближалось время концерта, он бежал в парк впереди нас. Музыка недавно стала его страстью, и Алдона упрекнула нас в том, что мы плохие родители: у него руки пианиста, и его надо было учить с малолетства.

Мне не хотелось следовать стандартам еврейских семей и мучить ребенка гаммами, я предполагал, что отсутствие хорошего слуха у родителей передается по наследству, и поэтому считал, что занятия спортом будут ему полезнее. Но тут я ошибся: к спорту мне не удалось его приохотить, а для серьезной карьеры музыканта время было упущено. Тем не менее Сева захотел учиться музыке, и возникла проблема приобретения пианино. Купить хороший инструмент в те годы можно было только по случаю в комиссионном магазине, а свободно продавались лишь изделия отечественной промышленности, то есть грубый ширпотреб, а также пианино из Чехословакии и ГДР, тоже невысокого качества. В комиссионном магазине я завязал знакомство с продавцом, которого правильнее было бы назвать консультантом, довольно интеллигентным молодым человеком, видимо, имевшим какое-то музыкальное образование.

– Вы хотите купить инструмент для интерьера или для музыки? – спросил он меня.

– Конечно, внешний вид имеет значение, но это вторично, – ответил я.

– Я вам позвоню, когда появится что-нибудь интересное, – обещал он.

Так через некоторое время четыре богатыря, красные от натуги, втащили к нам на седьмой этаж фортепиано старинной немецкой фирмы Zeiter & Winkelmann с замечательным концертным звучанием, покрытое черным лаком, местами истертым, и с бронзовыми канделябрами.

Сева занимался с педагогом, позднее окончил колледж импровизационной, то есть джазовой музыки, музыкантом не стал, но время прошло недаром, потому что знание и понимание музыки играет свою роль и в профессии, и вообще в жизни.