В раннем детстве будущее для Севы было совершенно ясным: он хотел стать военным.

– Кем же ты хочешь быть, – спрашивал я, – генералом?

– Нет, папа, я хочу быть лейтенантом.

– Почему именно лейтенантом?

– Понимаешь, – отвечал мой наблюдательный сын, – генералы все какие-то подстарелые.

Теперь, десять лет спустя, в выпускном классе выбор профессии был не таким определенным.

Было понятно, что образование должно быть гуманитарное, и желательно университетское. Я полагал, что следует выбрать юридический факультет, продолжая семейную традицию, из которой я выпал. Важнее соображений о традиции было хорошее базовое образование, конкретная профессия и широкие возможности во взрослой жизни. Наш знакомый, юрист-международник с мировым именем, обещал оказать при поступлении в МГУ поддержку и рекомендовал педагогов с юрфака для подготовки к вступительным экзаменам.

Сева согласился с моим предложением, хотя и без особого энтузиазма. Занятия с педагогом по литературе привели к чудовищному результату: он стал писать совершенно ужасные, стандартные сочинения, где все было правильно, но читать которые было невозможно. Видимо, так теперь представляли себе русскую литературу на юридическом факультете, и это хорошо отражается в языке и стиле современных судебных документов, которые мне приходилось читать. Это продолжалось весь учебный год, а незадолго до выпускных экзаменов Сева познакомился со старшей сестрой своего одноклассника филологом Еленой Костюкович, которая ныне приобрела известность как переводчица на русский язык романов Умберто Эко.

В один прекрасный вечер Сева объявил нам, что поступать на юрфак он не будет, а будет сдавать экзамены на романо-германское отделение филологического факультета. Было известно, что поступить на юрфак трудно, а на филфак почти невозможно. Сева оканчивал школу в шестнадцать лет, и у него, таким образом, был запасной год перед армией, поэтому мы мысленно примирились с тем, что год, возможно, будет потерян. Тем не менее я попросил Андрея Немзера, молодого литературоведа и критика, с которым нас познакомила Костюкович, позаниматься с ним. Через несколько дней Немзер позвонил мне и сказал, что Сева пишет прекрасно и учить его нечему. Оставалось ждать.

Перед вступительными экзаменами университет устраивал консультации для абитуриентов, я возил Севу на машине в здание гуманитарных факультетов на Ленинских горах и ждал его в вестибюле, где обычно циркулировали юноши и девушки довольно интеллигентного вида. Как-то раз в вестибюль вывалилась с верхних этажей шумная однородная толпа, сильно диссонирующая с привычной публикой, и я спросил дежурного, кто эти люди. Оказалось – это абитуриенты юридического факультета. Почти все они явно были, как сейчас говорят, лица кавказской национальности, довольно примитивные на вид. Тут до меня дошло, что это результат принятого недавно в Закавказье порядка, не разрешающего детям партийных и советских работников поступать в юридические вузы в своих республиках. Предполагалось, что это решит проблему кланов и кумовства в правоохранительных органах, достигшую на местах невероятных масштабов. Результатом этих благих намерений было лишь то, что родители побогаче отправляли своих детей учиться в Москву в МГУ, а родители победнее – тоже в МГУ, но рангом пониже – в мордовский госуниверситет в Саранске. Вчерашние абитуриенты с вчерашними же взглядами и низкой культурой сегодня задают тон в соответствующих структурах.

Это был 1986 год, второй год перестройки и гласности. В этот год под напором разоблачительных статей в прессе старая система взяток в МГУ развалилась, а новая система и новые прейскуранты еще не сформировались. Совершенно как на Черноморской киностудии в «Золотом теленке», когда немое кино кончилось, а звуковое еще не родилось. Вероятно, за последние годы это был единственный случай, когда у некоторых сотрудников МГУ пострадало благосостояние, а в конкурсе на престижных факультетах соревновались знания, а не звания, и способности, а не деньги.

Пока Сева писал сочинение, я прогуливался по территории с весьма симпатичным человеком, который так же, как и я, нервничал в ожидании дочки. Это был Вадим Борисов, историк и литературовед, много сделавший для публикации Солженицына в России, будущий член редакции журнала «Новый мир».

Погода была солнечная, умиротворяющая, мы беседовали о каких-то нейтральных вещах, а мыслями оба были в аудитории, где экзаменовались наши дети.

– Если бы вы только знали, – вдруг вырвалось у Вадима с неожиданной страстью без всякой связи с разговором, – как я их всех ненавижу!

Было понятно, что это касается не только экзаменаторов. Сегодняшние правоохранители назвали бы это экстремизмом.

В это время Сева вышел из здания и подошел к нам. Мы поговорили о темах сочинений и распрощались. Больше я никогда Борисова не встречал, лет через десять он погиб – утонул, купаясь в море, а еще лет через десять его сын Митя женился на Маше Севастьяновой, ученице Марины. Естественный процесс в узком кругу московской интеллигенции, где переплетаются дружеские и семейные связи, как это некогда происходило среди московского дворянства и купечества.

– О чем ты писал? – спросил я Севу.

– О романе Чернышевского «Что делать?».

«Тяжелый случай, – подумал я, – идеологически правильных текстов Сева писать не умеет».

Через несколько дней мы приехали на факультет и подошли к доске, где были вывешены отметки за сочинение.

– Двойка, – обескуражено сказал я.

– Нет, – заметил хладнокровно Сева, – ты ошибся строчкой.

Сева получил пятерку; отличных отметок было всего двенадцать из шестисот сорока.

– Чем же ты их потряс? – спросил я.

– Видимо, тем, что я сравнил структуру романа с диалогами Платона, – ответил Сева.

Теперь появилось основание для оптимизма: после сочинения конкурс сократился вдвое, но впереди было еще два экзамена. Сева сдал английский на «отлично», а на экзамене по обществоведению не смог ответить на главный вопрос советской эпохи: сколько мяса будет приходиться на душу населения после реализации принятой партией продовольственной программы. Это никем и никогда не съеденное виртуальное мясо повлияло на оценку: Сева получил четверку, и, хотя сумма отметок укладывалась в официальный проходной балл, в списке принятых на первый курс его не оказалось.

Я поехал к проректору, от которого зависело решение о зачислении. Ректорат находился в главном, высотном здании, куда попасть без пропуска было затруднительно. Но у меня было удостоверение личности, подписанное заместителем министра, с вытесненным на красной обложке гербом СССР. С таким удостоверением, так называемой красной книжечкой, я мог ходить свободно в разные учреждения.

Проректор Добреньков принял меня довольно быстро. Скандально знаменитый в новые времена декан столь же скандально знаменитого социологического факультета, он был человеком моих лет или даже моложе, с довольно бесцветным, невыразительным лицом.

Я изложил ему свои аргументы, подчеркнув, что Сева – единственный абитуриент, получивший пятерку за сочинение, набравший проходной балл и не зачисленный на факультет.

– Согласно правилам мы обязаны отдавать предпочтение лицам, имеющим трудовой стаж и отслужившим в армии, – сказал Добреньков, сделав ударение на слове «обязаны».

– Но согласно тем же правилам приоритет имеют и ребята, проявившие способности именно к избранной специальности, – возразил я. – А ведь на филфаке экзамен по литературе, то есть сочинение, – это своего рода творческий конкурс, профессиональный отбор.

– Тем не менее служба в армии, защита отечества – это священный долг, и к этим абитуриентам особое отношение. Вы производите впечатление интеллигентного человека, вы должны это понимать.

«Вот вежливый хам, демагог, разговаривать с ним бессмысленно», – подумал я и попрощался.

Отправив Марину с Севой на Рижское взморье отдыхать, я написал письмо заместителю министра высшего образования, но, не надеясь на успех, использовал и другие возможности. Один из наших заместителей министра позвонил своему коллеге в Минвуз, попросив его рассмотреть мой вопрос, обозначив тем самым определенную заинтересованность. Судя по всему, хлопотали за своих детей и другие люди, возможно, более значительные, потому что в результате на филфаке открыли дополнительные места на вечернем отделении, куда зачислили и Севу, и дочку Вадима Борисова Аню, и других абитуриентов, получивших проходной балл.

Все же тридцать пять лет не прошли даром. Как я уже рассказывал, моего талантливого одноклассника Володю Бархаша, будущего лауреата Ленинской премии по химии, в 1951 году не приняли в МГУ, несмотря на ходатайства трех академиков, включая президента Академии наук.

Но стать лейтенантом Севе было бы проще.