Оценив потенциал Заинской площадки с учетом ключевых факторов: удобного расположения, крупной строительной организации, энергетических и человеческих ресурсов, я пришел к мысли о целесообразности увеличения мощности завода. Имело смысл разместить в Заинске производство однородных автомобильных узлов, для выпуска которых, по постановлению правительства, планировалось построить в городе Рославле в Смоленской области новый автоагрегатный завод. Я написал обстоятельную докладную записку нашему министру Тарасову, предложив отказаться от строительства завода в Рославле и сконцентрировать производство в Заинске, что было бы более эффективно. Конечно, такие стратегические решения абсолютно не входили в мою компетенцию, но мне всегда было тесновато в границах служебных обязанностей.

Министр отнесся к моей записке внимательно и вызвал меня. Министерство находилось на углу Кузнецкого Моста и Большой Лубянки в большом сером здании, построенном в начале XX века архитектором Гунстом как доходный дом для страхового общества «Россия». Утверждают, что здание использовалось как дом свиданий. Этому способствовала необычная планировка этажей: можно было войти в первый подъезд на Кузнецком Мосту, а выйти в восьмой на Лубянку, что, конечно, было удобно для людей, избегающих лишнего внимания. Бывая в министерстве, я долго не мог понять, каким образом можно идти длинными коридорами, поворачивая то вправо, то влево, и внезапно очутиться на том же месте, откуда начал свой путь. Оказалось, что здание в плане представляет собой изогнутую восьмерку, между циркульными фрагментами которой в углублении поставлен нелепый памятник Воровскому, одному из первых советских дипломатов. Теперь дом страхового общества «Россия» – это всем известное главное здание КГБ, выходящее фасадом на площадь Дзержинского, а в здании, построенном Гунстом, после революции разместился наркомат иностранных дел, поэтому памятник дипломату, убитому в 1923 году в Лозанне, установили на правильном месте. Здесь на первом этаже жил Чичерин, первый после Троцкого нарком иностранных дел РСФСР, а затем и СССР. После переезда ведомства в новое высотное здание на Смоленской площади в здании поселили Мосгорсовнархоз, а после его кончины два министерства – автомобильной и тракторной промышленности.

Некоторые интерьеры сохранили былую роскошь. Кое-где еще можно было увидеть камины с изящными мраморными порталами, конечно, потухшие навсегда. Не знаю, случайно или подчеркивая особую важность мыслительной деятельности специалистов в управлении экспертизы на каминной доске была установлена крупная статуэтка прекрасного бронзового литья. Скульптура весила, я думаю, не меньше 50 килограммов и представляла собой женскую фигуру в позе глубокой задумчивости; на постаменте была французская надпись La pensée, что означает «Мысль». В конце 1991 года цветной металл повысился в цене, и «Мысль» бесследно исчезла, что было, между прочим, символично и обозначило содержание наступающей эпохи.

Я уже бывал у министра на больших совещаниях, проходивших в зале коллегии, где я не столько говорил, сколько слушал, но на этот раз говорить предстояло мне. Конечно, я волновался. Взглянув на себя в зеркало, висевшее в приемной, я увидел, что щеки мои от волнения порозовели. Усугубляя природную моложавость, румянец превратил меня в мальчишку.

В кабинет, где я никогда раньше не бывал, со мной вошли заместитель министра Потапов и Коровин, главный инженер Автопроекта, то есть управления, которому подчинялся институт. Тарасов сидел за письменным столом, громадным, как Красная площадь; перпендикулярно этому монстру был приставлен, образуя букву «Т», небольшой стол, за которым обычно сидели посетители. Министр встал и протянул мне руку. Он только что пообедал, был в благодушном настроении, глаза у него блестели, поясной ремень ослаблен, и ширинка была расстегнута. Чтобы дотянуться до его руки, мне пришлось торопливо обойти вокруг стола, пока Тарасов стоял с протянутой рукой, как Ленин на броневике. Картина эта меня развеселила и сняла напряжение, так что докладывал я спокойно и уверенно.

Выслушав мой доклад, министр стал расспрашивать меня о Заинском проекте и раскритиковал некоторые решения. Я начал возражать, но в это время зазвонила вертушка, и Тарасов отвлекся. Потапов дернул меня за рукав и прошипел: «Не спорьте».

– Хорошо, Александр Михайлович, – сказал он, когда Тарасов закончил разговор, – мы посмотрим это более внимательно.

Тарасов усмехнулся и стал рассказывать о проектировании и строительстве Минского тракторного завода, где он много лет был директором. Рассказывать он умел и, видимо, любил и делился со мной своим богатейшим опытом часа полтора. Это было интересно. Потапов и Коровин молча слушали.

– А где вы работали до проектного института? – неожиданно спросил он меня на прощанье, с любопытством взглянув на мою мальчишескую фигуру.

– Четыре года на прожекторном заводе, – ответил я правдиво, хотя, вероятно, для придания себе веса следовало приврать и заменить прожекторный завод эталонным ЗИЛом.

– Мы подумаем над вашим предложением, – сказал Тарасов и отпустил всех с миром.

Предложение мое было отвергнуто, несмотря на очевидную эффективность. Я был удивлен, а один из коллег, в отличие от меня трезво смотрящий на нашу действительность и обладающий хорошим аппаратным чутьем, сказал:

– Твоя эффективность никому не нужна. Госплан выделяет деньги на строительство еще одного завода, чего ж от них отказываться? Чем больше заводов в составе отрасли, тем весомее министерство. Решение министра естественно.

Вот на каких принципах строилась экономика в советские времена.

Таков был мой первый опыт непосредственного общения с членом правительства страны.

Когда началось строительство завода, Тарасов посетил Заинск, и по этому поводу руководство города устроило банкет. За столом секретарь местного райкома партии предложил тост за здоровье сидевшего рядом министра.

– А вы мне кажетесь порядочным человеком, – с явным удивлением громким шепотом, наклонившись к нему, сказал Тарасов, успевший уже выпить чуть больше, чем следовало. – Кого только не встретишь среди вашего брата.

Это было характерное мнение хозяйственного руководителя о партийных функционерах, с которыми приходилось считаться даже министрам. Именно партийные деятели высокого ранга считали себя хозяевами страны. Вот как, например, позволял себе разговаривать с Тарасовым заведующий отделом машиностроения ЦК КПСС Фролов, очень большой партийный начальник нескольких министерств. Инспектируя совместно один из строящихся заводов, они решили для обозрения всей стройплощадки подняться на крышу построенного корпуса. Подошли со свитой к довольно крутой металлической лестнице, не рассчитанной на кабинетных людей.

– Ну, толстозадый, – скомандовал поджарый Фролов, – лезь первым.

И министр, которому уже было лет шестьдесят, имевший комплекцию любителя хорошо поесть, безропотно полез на лестницу.

Не знаю, чего здесь было больше – элементарного хамства или своеобразного амикошонства.

Тарасову еще недолго оставалось руководить министерством. У него обнаружили рак, он лежал в больнице и незадолго до смерти вызвал к себе Полякова, своего заместителя и одновременно генерального директора Волжского автозавода, ВАЗа. Стало понятно, что конец близок и будущего министра благословляют на царство.

Виктор Николаевич Поляков был совершенно уникальным человеком и абсолютной противоположностью Тарасову. Он был аскет, очень высок и худощав, и за одиннадцать лет общения в служебной обстановке, на совещаниях и в командировках, я ни разу не видел на его лице улыбки. Только дело и ничего кроме дела. Невозможно было себе представить, чтобы он в рабочее время – а у него все время было рабочее – рассказывал полтора часа молодому инженеру о своем опыте. Вместе с тем немногочисленные знакомые, которым приходилось с ним общаться в приватных условиях, говорили, что он ведет себя как обычный человек, галантен с дамами, шутит и даже иногда смеется.

Я думаю, что среди советских крупных руководителей он был белой вороной, и не случайно многие из этой среды его не любили. Да и как было им любить человека, который свой высокий пост не использует в личных интересах и отдает часть своего заработка то детским садам, то в Фонд мира? Став министром, он продолжал ездить на «Волге», пока система не подчинила его своим законам. Приехав в Кремль на заседание правительства, он не смог остановиться у подъезда, куда охрана пропускала только членовозы, бежал под дождем, промок, опоздал на несколько минут, получил замечание от премьера Косыгина и пересел на «Чайку».

О его фантастической работоспособности ходили легенды не только у нас, но и в Италии в период проектирования Волжского автозавода, где он заставлял итальянцев работать в привычном ему режиме. А режим его был такой: он приходил в министерство к восьми часам утра, шел на Кузнецкий Мост пешком от Рижского вокзала, недалеко от которого жил, а заканчивал работу поздним вечером; я однажды ушел от него в одиннадцатом часу. Говорили, правда, что днем он полчаса спал в своей комнате отдыха, примыкающей к кабинету. День его был расписан по минутам, и на совещаниях он болтовню не допускал, а выступающих «с чувством, с толком, с расстановкой» обрывал требованием: «Говорите быстрее». Некоторые терялись и замолкали, и больше я их на таких совещаниях не встречал. Я видел его иногда принимающим какие-то таблетки, что естественно для человека на седьмом десятке, но своим организмом он управлял не хуже, чем министерством, и мог ночью в самолете, выслушав очередной доклад, сказать: «А теперь поспим», и через минуту уже слышалось ровное дыхание спящего человека.

После каждого совещания выпускался подписанный министром перечень рассмотренных вопросов с поручениями конкретным людям. Такой документ, который какой-то острослов, используя лексику проходившей в то время в Китае культурной революции, окрестил «дацзыбао», рассылался по управлениям министерства и по заводам и брался помощниками министра на контроль. Моя фамилия постепенно начинала мелькать в этих «дацзыбао» и, таким образом, становилась известной в отрасли.

Поляков вполне заслуженно получил золотую звезду Героя Социалистического Труда, но, будучи щепетильным человеком и считая, что руководство созданием новой системы организации производства на Волжском автозаводе входило в его служебные обязанности, вычеркнул себя из списка людей, представленных на соискание государственной премии за эту работу. Конечно, он был достоин премии больше, чем кто-либо другой. Между прочим, этот его поступок сделал для меня как для руководителя, хотя и существенно меньшего масштаба, психологически невозможным обратиться к нему, когда один из моих недоброжелателей, обладавший необходимыми полномочиями, вычеркнул меня из списка кандидатов на Премию Совета министров за развитие колесного производства. Поляков относился ко мне хорошо; я это чувствовал, встречаясь с ним на совещаниях и в поездках, а однажды узнал об этом от директора своего института. Как-то раз в его кабинет, где мы с ним обсуждали некоторые проблемы, вошел мой коллега. Директор сказал ему:

– Борис, мы заняты. Ему вечером к министру ехать.

– Дрожишь? – спросил меня Борис. Он знал, что многие боятся министра, который своими вопросами мог поставить в тупик человека, плохо знающего свое дело.

– Чего ему бояться? – сказал директор. – Он у Полякова в фаворе.

Зная это, думаю, меня бы в списке восстановили, но был риск потерять его уважение, которое было дороже премии. Впрочем, я особенно не огорчался, поскольку иронически относился к орденам, званиям и государственным премиям, которые в эти времена совершенно обесценились, и мне всегда был симпатичен персонаж Хэмингуэя, раздававший свои медали девочкам в парижском борделе.

Конечно, многие подчиненные его побаивались. Опасения были обоснованными: Поляков мог отстранить от работы мгновенно, если понимал, что специалист со своими обязанностями не справляется. Но он никогда не употреблял ненормативную лексику и был воспитанным человеком; я видел однажды, как он, входя из коридора в свою приемную, автоматически пропустил впереди себя женщину, незначительного технического сотрудника.

Его энергия сделала возможным невозможное: гигантский КамАЗ был построен за шесть лет, а Заинский завод – за три года. В последний перед сдачей в эксплуатацию год он обязательно приезжал на обе стройки раз в две недели. Каждую вторую пятницу вечером он прилетал камазовским Ан-24 в Бегишево – новый аэропорт, построенный между Набережными Челнами и Заинском, – и появлялся в Заинске около девяти часов. Чуть прихрамывая, он обходил стройку, проводил короткое совещание, определяя проблемы и принимая решения по их устранению, и, отказавшись от ужина, уезжал в Челны, где в субботу инспектировал стройку, проводил совещания, а вечером улетал в Москву. Хромал он после автомобильной аварии, в которую попал ночью, возвращаясь в Москву без милицейского сопровождения из поездки на один из наших заводов. Какой-то мерзавец оставил на шоссе без аварийного освещения бульдозер с навесным механизмом, который снес водителю голову, а Поляков остался жив, потому что дремал на заднем сиденье полулежа.

Многие считали, что он напрасно контролирует мелочи, которыми министр не должен заниматься. И действительно, в одном и том же «дацзыбао» решения по стратегическим вопросам могли совмещаться с поручением обеспечить поставку чешского пива иностранным специалистам, работающим на КамАЗе. Полякову хотелось предусмотреть все, потому что он хорошо знал, что полностью положиться на исполнителей невозможно. Мне эта его черта импонировала, потому что я тоже исповедовал принцип, согласно которому в большом деле мелочей не бывает. Прочитанная в детстве шотландская баллада, переведенная Маршаком, о том, как государство погибло, «потому что в кузнице не было гвоздя», осталась заповедью на всю жизнь.

Поляков внимательно подбирал руководителей аппарата министерства, однако ему приходилось считаться с ЦК партии, в номенклатуру которого эти кадры входили. Вероятно, он не был в восторге, когда ЦК навязал ему заместителя, которого пришлось убрать из Моссовета за какие-то прегрешения и который, насколько я знаю, был чужеродным элементом в сложившемся организме. Согласовывая назначения, партийные органы, видимо, старались обеспечивать относительный национальный баланс среди крупных руководителей, так, например, в дополнение к первому заместителю министра армянину Башинджагяну был назначен заместителем министра украинец Погостинский. При балансировании национального состава высших административных органов евреев назначали очень осторожно; в эти годы в правительстве был только один официальный еврей – Дымшиц, что, впрочем, безупречно соответствовало удельному весу евреев в населении СССР. Членов правительства было больше сотни, и после очередной сессии Верховного Совета, утверждавшего состав правительства, их фотографии печатались в центральных газетах, занимая две-три страницы. Однажды в день публикации таких фотографий я шел темным зимним вечером с работы, меня обгоняли две женщины, и я невольно услышал их разговор:

– Ты видела фотографии министров? – спросила одна.

– Да, – ответила другая, – сплошные евреи.

Так воспринимался в народных массах результат тщательного регулирования национального состава руководящих кадров.