Праздники украшали жизнь, но содержанием ее были трудовые будни. Работой я был увлечен и нередко задерживался в институте допоздна. Хорошо и спокойно было заниматься своим делом в пятницу вечером, когда институт пустел и никто не морочил голову. Старая сгорбленная уборщица Матрена Ивановна, тетя Мотя, провожая меня, причитала:

– Бедные вы мои инженера́, добрые люди уже четвертинку выпили.

Через пять лет я стал опытным проектировщиком, умеющим смотреть на проблемы шире, чем обычный инженер-технолог. Это не осталось незамеченным, и я был назначен главным инженером проектов. В других странах, а теперь, кажется, и у нас такая должность называется «директор» или «управляющий проектом», что лучше соответствует существу дела. Главный инженер проекта – генеральный проектировщик – должен не только решать технические вопросы, но и в зависимости от масштаба проекта направлять и координировать работу многих организаций, сотен специалистов разного профиля, управлять финансированием и добиваться нужного результата. Такой руководитель должен иметь крепкую нервную систему, чтобы в неизбежных дискуссиях не поддаваться нажиму оппонентов, и должен умело, а иногда и отважно защищать проектные решения на любых уровнях вплоть до правительства страны. Это важная должность, требующая высокой компетенции от занимающего ее специалиста; недаром главным инженером проекта строительства знаменитой «Магнитки» был академик Бардин. Конечно, увенчавшая меня корона была до некоторой степени картонной, но все же в королевстве, то есть в рамках своего проекта, можно было иметь полную свободу действий; это было очень интересно, и это хорошо соответствовало моему характеру.

К этому времени я уже был женат, и служебный рост укрепил наш более чем скромный семейный бюджет. Родители Марины, отчаявшись выдать ее замуж за портного, который готов был увезти ее в эмиграцию в США, перестали препятствовать нашему браку, и причиной этому, в частности, был пресловутый квартирный вопрос.

Дело в том, что отец Марины наконец-то решился вступить в жилищный кооператив. Решение далось ему нелегко, потому что он панически боялся демонстрировать свои доходы, которые в те времена именовались нетрудовыми. Вступить в кооператив тоже было весьма непросто: домов строилось мало, а жаждущих много, но для известного закройщика задача упрощалась; полагаю, вопрос решила шуба, сшитая бесплатно жене нужного человека. Кооперативный дом московской филармонии строился на Бережковской набережной в двух шагах от Киевского вокзала, и новоселье было уже не за горами. Однако чтобы оно состоялось, уплаченных денег было недостаточно, окончательное слово оставалось за комиссией райисполкома, которая следила за соблюдением норм, решала, достойна ли семья получаемой квартиры, и могла не оставить взрослой незамужней дочке занимаемую ей большую комнату.

Побаиваясь зловредных соседей по коммуналке, которые могли накапать в инстанции, последствия чего предвидеть было невозможно, родители Марины в страшной спешке обменяли свою хорошую комнату в центре города на комнату меньшей площади в так называемых «красных домах» недалеко от станции метро «Университет». Дома были построены в середине пятидесятых годов, то есть до хрущевского разгрома излишеств в архитектуре, выглядели монументально и окружали роскошный огромный двор с парком и фонтаном, куда привозили автобусами иностранных туристов для демонстрации замечательных условий жизни советских людей. Как обычно в нашей стране, за прекрасным фасадом скрывалось убогое содержание, квартиры не имели подсобных площадей и были ориентированы на коммунальное проживание разных семей. Такие планировки тиражировались тысячами, но винить за это архитекторов невозможно: они подчинялись действующим стандартам. Комната, в которую въехали мои будущие родственники, была в трехкомнатной коммунальной квартире на первом этаже, полутемная; одна из стен выходила в подворотню, была холодная и сырая. До получения квартиры оставалось меньше года, краткость проживания искупала недостатки, а жизнь дочери, которой должна была остаться комната, родителей не очень интересовала.

Когда стало ясно, что свадьбы не миновать, Галя, моя приемная мать, заволновалась. Временами ею овладевали приступы аристократизма, который был основан на пергаменте с генеалогическим древом, где происхождение главы семьи, как почти у каждого уважающего себя еврея, велось от царя Давида. Пергамент, в революционные годы опасный, компрометирующий документ, был утоплен в уборной, но воспоминание о нем не позволяло смириться с моей женитьбой на дочери закройщика. Это было в ее глазах страшным мезальянсом. Кроме того, Марину она по необъяснимым причинам не любила. Впрочем, нелюбовь, как и любовь, чувство иррациональное.

– Я иду завтра к Соколовским, – сказала она мне однажды вечером. – Пойдем со мной, Виктор тебя любит и хотел бы видеть.

С Виктором, рекомендовавшим меня в Гипроавтопром, всегда было интересно поговорить на профессиональные темы, и я согласился.

У Соколовских были гости: важная дама в бриллиантах и бесцветная упитанная девушка, ее дочь. Дама оказалась женой министра мясо-молочной промышленности некой автономной республики и упоенно рассказывала об отдыхе в правительственном санатории.

– Ты что, собираешься жениться? – испуганно спросил меня Виктор, отведя в сторону.

Тут я все понял. Муся, его жена, страдающая циклотимией, находилась в активной фазе. Обычно, выйдя из депрессии, она впадала в период бурной деятельности: меняла квартиру, покупала новую мебель, устраивала счастье близких друзей. Таким образом, стало ясно, что меня выманили на смотрины.

Девушку было жалко, но зятем молочного министра я не стал. О потерянных возможностях мы с Мариной иногда вспоминали в конце восьмидесятых годов в эпоху пустых магазинных полок.

Наша скромная свадьба состоялась в начале мая в этой квартире. На буднично стандартной церемонии в ЗАГСе с нами были только свидетели – Сережа Александров и Наташа Тарханова. Процедура этого канцелярского таинства живо напомнила мне незабвенного Кису Воробьянинова, я очень старался сохранить серьезность, но когда регистраторша торжественно объявила нас брачующимися, я разразился неудержимым смехом. Смех, как это иногда бывает у меня, перешел в икоту, и оскорбленная регистраторша предрекла этой легкомысленной паре недолгую совместную жизнь.

Медовый месяц мы сократили до двух дней – субботы и воскресенья, проведенных в доме отдыха Большого театра в Серебряном Бору. Здесь мы познакомились с удивительным человеком, создателем реаниматологии в нашей стране и мировым авторитетом в этой области профессором Неговским, который приехал отдохнуть в выходные дни. Это был очень простой и приятный в общении человек. Мы обедали за одним столом и гуляли вместе по весеннему лесу, слушая его поразительные рассказы. От него я впервые услышал о существовании загадочного закона парных случаев. Какая-то редкая болезнь или травма может не попадаться в клинике годами, а когда внезапно привозят такого больного, через короткое время привозят второго с теми же симптомами. Конечно, я не удержался и спросил, не пытался ли он вернуть к жизни умирающего Сталина. Он очень скупо, без подробностей рассказал об этом запоздалом вызове, когда, к счастью, его талант оказался бессильным. Подозреваю, что вопреки медицинской этике он об этом не жалел. Запомнился его рассказ о кунцевской даче, где деревья, посаженные в шахматном порядке, обеспечивали охранникам обзор, а вождю – безопасность. В доме его изумили инвентарные бирки на мебели и вырезанные из журнала «Огонек» репродукции известных картин, прикрепленные к стенам канцелярскими кнопками. Потом, спустя много лет, некоторые казенные перья об этом с восторгом писали, восхищаясь скромностью вождя. Действительно, буржуазной эстетике он был чужд, жил без семьи, а потребностей было немного, всего одна – неограниченная власть над огромной страной.

Вернувшись из дома отдыха, мы с Мариной разъехались по своим домам. Жить семьей пока было негде. Я в это время обитал в Черемушках, в крохотной семиметровой комнате, которую снимал у некоего пенсионера по имени Юда Соломонович. Он вдвоем с женой проживал во второй, тоже небольшой комнате, и для него сорок рублей, которые я платил ежемесячно, составляли тридцатипроцентную добавку к пенсии. Их двухкомнатная квартира была на третьем этаже четырехэтажного дома, построенного по проекту знаменитого инженера Лагутенко, получившего за достигнутую экономию золотую геройскую звезду, называемую в обиходе «Гертруда». Проект был чудовищно экономичен, когда на первом этаже плясали, на третьем спать было невозможно. В прежней жизни Юда Соломонович был важным человеком: он служил начальником тарного отдела Министерства лесной промышленности. Теперь сохранившаяся печать значительности на его лице плохо гармонировала с домашними тапочками, но в общем это были тихие доброжелательные люди, главным жизненным интересом которых был приходивший время от времени сын, конструктор железобетонных изделий, и предметом семейной гордости была какая-то необыкновенная балка, которую с почетом провезли по Красной площади на первомайской демонстрации. Сын, видимо, был ученый малый и педант, своему ребенку составлял почасовое расписание суток на школьные каникулы, и однажды я услышал воспитательную беседу, где папа говорил маленькому сыну буквально так:

– В собаку нельзя бросать камни, потому что: а) ей будет больно, б) она может тебя укусить, в) тебя заберут в милицию – и так далее.

Словом, это была добропорядочная советская семья, которая относилась ко мне вполне лояльно, но, конечно, привести в эту комнату жену было невозможно.

К счастью, знакомые поселили нас на лето в академическом доме в квартире профессора Лавровского, который уезжал с женой на дачу в Мозжинке. Владимир Михайлович, историк-медиевист, очаровательный, очень пожилой и очень энергичный человек, развлекал обитателей соседних квартир бурной игрой на рояле и коллекционировал деревянные духовые инструменты народного происхождения. Он был женат на сестре академика Шулейкина, общих детей, сколько я знаю, у них не было, а у профессора девять лет назад неожиданно возникла на стороне дочка, которую он трепетно любил. Профессор увлекался пешими прогулками, и когда однажды мы вместе вышли из дома, я с трудом поспевал за человеком, которому шел уже восьмой десяток.

Лето пролетело быстро, и пришлось нам скитаться по съемным квартирам. Мы жили в узком пенале громадной коммунальной квартиры, занимавшей целый этаж дома в Армянском переулке, видимо, бывшем общежитии, больше похожем на казарму, где полчища крыс атаковали посетителей уборной, представляющей собой так называемый люфт-клозет, жили в холодной комнате в Плотниковом переулке, и, наконец, к концу зимы обрели вожделенную жилплощадь в «красных домах».

Теперь нам представилась возможность близко изучать новые слои общества. В соседней комнате проживала семья Новиковых: муж, жена и дочка четырнадцати лет. Глава семьи Саша, благополучно сохранивший к сорока годам интеллект и темперамент тринадцатилетнего подростка, был инвалид войны. На фронте он потерял руку, но боевой задор не утратил и, выпивая, дрался с женой, а одержав победу, держал ее единственной рукой за горло и кричал:

– Сдаешься?

Мария Петровна была слабая женщина, служила страховым агентом и обычно сдавалась, после чего наступал мир, позволяющий им вместе воспитывать дочку Надю, которая имела уже свои жизненные принципы, и когда родители в середине недели загоняли ее в ванную, кричала:

– Я не идиотка, чтобы по четвергам мыться.

В третьей комнате жили пенсионеры – дядя Коля и его старуха Любка. Дядя Коля был колоритный сибиряк, богатырь, который, по собственным словам, в жизни болел только дважды: один раз чирьями, и другой раз тоже чирьями. Передвигался он медленно, наклонившись всем туловищем немного вперед; и, глядя на его громоздкую, неуклюжую фигуру, излучающую былинную мощь, невольно казалось, что генеалогия дяди Коли восходила не к приматам, а к какой-то неизвестной ветви прямоходящих медведей.

– Ми-и-и-нька! – при встрече в коридоре восторженно исторгался из его утробы рык, обозначающий приветствие, и, будучи в постоянном подпитии, он обнимал и легко подбрасывал в воздух шестьдесят пять килограмм моего живого веса.

Могучая конституция позволяла ему пить ежедневно, но маленькая Любка следила бдительно за его здоровьем и пила вместе с Колей, чтобы ему меньше досталось. Гости этой симпатичной семейной пары тоже не были аристократами, и однажды мы не могли войти в квартиру, потому что некий утомленный джентльмен заснул мертвым сном на полу в коридоре, упершись ногами во входную дверь.

Тем не менее у нас теперь была своя комната площадью девятнадцать квадратных метров, и оценить это счастье в полной мере может лишь тот, кто годами жил в тесноте или был вынужден снимать жилье, сообразуясь со своим маленьким заработком. Финансовая сторона вопроса была для нас весьма существенна, потому что жили мы на одну мою небольшую зарплату. Марина училась на втором курсе института, а ее богатый папа считал, что обеспечивать материально жену – это дело мужа, а не родителей. Конечно, это было тяжело, но переводить Марину на вечернее отделение и отправлять работать мне не хотелось. Изредка, правда, мама тайком от отца подбрасывала деньжат, но погоду это не делало.