Маринины родители тем временем наслаждались своей новой двухкомнатной квартирой, которую счастливый Александр Александрович, почувствовав себя наконец аристократом, называл графской. На соседний балкон выходила квартира, в которой поселился скрипач, некогда знаменитый Буся Гольдштейн. Сейчас в нашей стране уже мало кто его помнит, а в тридцатые годы это был легендарный вундеркинд, учившийся у знаменитого профессора Столярского в не менее знаменитой одесской музыкальной школе, о которой профессор говаривал: это школа имени меня.

Буся в четырнадцатилетнем возрасте был в числе лауреатов международного конкурса в Варшаве, где второе место завоевал молодой Давид Ойстрах. Говорят, что летом на пляже в одесской Аркадии гордая мама, инстинктивно понимая значение рекламы и паблик рилейшнз, кричала сыну:

– Буся Гольдштейн, выйди из моря, ты получишь температуру.

Впрочем, возможно, это один из анекдотов, которых о Бусе, как о Чапаеве, почему-то ходило множество.

Теперь Борису Эммануиловичу Гольдштейну было лет сорок, он появлялся на балконе в тюбетейке, прикрывавшей обозначившуюся плешь, и выглядел усталым пожилым человеком. Большая музыкальная карьера в СССР у него по непонятным причинам не складывалась. Ему противодействовали какие-то тайные силы, может быть, современные, гуманизированные Сальери. Вслух говорили, что его талант, как это иногда бывает у вундеркиндов, не выдержал испытания временем, но, по-видимому, это было неправдой, потому что, эмигрировав в Германию в семидесятых годах, он успешно концертировал на лучших мировых площадках и был профессором консерватории.

Борис Эммануилович соблазнил нас поехать летом в отпуск в Очаков.

– Там тихо, спокойно, мелководье, лиман, – говорил он, – и все очень дешево. Мы уже несколько лет ездим туда на лето. Я вам дам адресок.

У него была молодая жена и маленький ребенок, и, очевидно, дешевизна отдыха была для него немаловажна.

Очаков находился вблизи Одессы, где я не был с мая 1945 года и где мне уже давно хотелось побывать. Стояла июльская жара, но дожидаться бархатного сезона было невозможно, потому что каникулы у Марины заканчивались в августе. Мы прилетели в Одессу, пересели в аэропорту на Ан-2 и через полчаса приземлились на грунтовом поле в Очакове.

– Ой, смотри, божья коровка, – спускаясь по трапу, восторженно закричала Марина, которой на нос село насекомое.

Через мгновение мы поняли, что восторги неуместны. В воздухе кружили тучи божьих коровок величиной с навозную муху. Что-то произошло в природе, и они расплодились в невероятном количестве, увеличившись в размерах. На пляже загорать было невозможно, люди стояли, отбиваясь от насекомых полотенцами. Невольно вспомнились «Птицы» Дафны Дюморье и снятый по этому рассказу одноименный фильм Хичкока, о котором мы только читали. На следующий день мы покинули это благословенное местечко, погрузились на пароходик, курсировавший между Очаковым и Одессой, и отправились в город моего детства.

На палубе мы разговорились с пожилым интеллигентным одесситом, которого я спросил, знает ли он профессора Кобозева.

– Профессор уже несколько лет как умер, а Мария Михайловна жива и прекрасно себя чувствует. Я недавно встретил ее на Привозе, – радостно воскликнул наш попутчик.

После переезда в Москву я посылал Кобозевым открытки о своей жизни и учебе, но потом переписка заглохла, и я ничего о них не знал. С тех пор прошло уже почти двадцать лет.

В Одессе мы остановились на несколько дней у родственников Марины. Мэри, ее кузина, оказалась дородной дамой лет тридцати пяти и по одесским канонам красоты, несомненно, считалась красивой женщиной.

– Ты посмотри на нее, – кричала она своему мужу Вове, показывая на стройную Марину, – это же скелет, шкиля. Ты ее плохо кормишь, – упрекнула она меня.

Мэри работала медсестрой в больнице, а Вова, крупный, красивый мужчина, здоровяк, был дальнобойщиком, то есть, можно сказать с некоторой натяжкой, был современным цивилизованным биндюжником, что издавна было еврейской профессией. Они растили двух маленьких сыновей и были симпатичные, простые, гостеприимные люди.

Мы сняли комнату в Черноморке, то есть в переименованном после войны Люстдорфе, где на пляже людей было не меньше, чем божьих коровок в Очакове, и стали вести обычную курортную жизнь.

Стояла тридцатиградусная жара, надежды на ее смягчение не было, и, оставив Марину на пляже, я поехал в город навестить Кобозевых. Адрес я помнил приблизительно, но главным образом надеялся на зрительную память. По дороге в Одессу я пережил странное состояние, происхождение которого для меня необъяснимо.

Я ехал в трамвае, глядя в окно на выгоревшие акации, выстроившиеся вдоль трамвайной линии, и внезапно у меня перехватило дыхание. Откуда-то пришло ощущение, что я приближаюсь к тюрьме, куда осенью 1941 года меня пригнали в колонне евреев, обреченных на смерть. Трамвай спокойно катился в город, у меня колотилось сердце. Наконец, через несколько долгих минут впереди показалось красное кирпичное строение.

– Что это за здание? – спросил я стоящего рядом мужчину, будучи уверен в ответе.

– Это городская тюрьма, – ответил он.

У меня не могло быть зрительных ассоциаций, в тюрьму двадцать два года тому назад мы пришли со стороны города. Неужели эти стены, впитавшие предсмертный ужас стариков, женщин и детей, все еще источали его во внешний мир? Как могло это всколыхнуть детские воспоминания?! Понять невозможно.

В городе мне захотелось взглянуть на улицы своего детства. Пройдя под акациями Ришельевской, где жили бабушка и дедушка, я свернул на Дерибасовскую, затем на Екатерининскую, которая, если не изменяет память, в советское время называлась улицей Карла Маркса, а во времена оккупации носила имя Адольфа Гитлера, послал мысленный привет балкону отцовской квартиры, где некогда летними вечерами мы пили чай, и ступил на монументальный Сабанеев мост, своеобразный символ незыблемости мироздания на фоне смены царей, бандитов, революций, оккупантов разных мастей; помнивший на своей спине колеса моего детского велосипеда, марширующих немецких солдат и меня в колонне евреев, которую гнали на убой. Волна тепла от столетних камней моста, разогретых палящим солнцем, казалось, приветствовала меня: «Мы ждали тебя. Вот ты и вернулся».

Мост привел меня к улице Гоголя, к дому, где я прожил первые семь лет своей жизни и где кончилось мое безмятежное детство. Дом стоял на своем месте, потускневший, но не тронутый войной, в бельэтаже за окнами нашей комнаты шла чужая жизнь, и бородатые атланты, согнувшись под балконами дома, стоящего напротив, подмигнули мне как старому знакомому.

Дом и квартиру Кобозевых я нашел легко, но испытал при этом некоторый шок. У звонка, как это бывает на дверях коммунальных квартир, была укреплена табличка, где было обозначено, кому из соседей сколько раз звонить. Правда, фамилии соседей были одинаковы: Кобозевы. Я позвонил Татьяне Ивановне. Дверь открыла немолодая женщина, которую я сразу узнал.

– Здравствуйте, тетя Таня, – сказал я, – вы помните маленького Мишу Бродского? Это я.

– Боже мой! – сказала Татьяна Ивановна. – Ты вырос, а мы постарели. Входи.

Она повела меня в большую комнату, которая раньше служила столовой большой семье. За столом сидели сестры: Наталья Ивановна, когда-то восемнадцатилетняя красавица Наташа, которой десять лет лагерей сломали жизнь, и Ольга Ивановна, которую я не знал, доктор-офтальмолог, вернувшаяся в Одессу после войны. Ненадолго в комнату зашел сын Татьяны, Толя, который в годы войны был крохотным ребенком, а теперь это был молодой человек, посвятивший себя военной службе и не очень интересующийся временами своего младенчества. Теперь в квартире жили несколько родственных семей, каждая семья своей жизнью, а старшее поколение, Иван Алексеевич и Мария Михайловна, умерли. Экспансивный одессит, с которым мы разговорились на пароходе и который встретил недавно Марию Михайловну на Привозе, похоже, был не в ладах со временем.

Ребенок, который после освобождения Одессы, то есть два десятка лет тому назад, покинул спасшую его семью, теперь был молодым столичным человеком, видимо, успешным или казавшийся таким. И Татьяна Ивановна, и Наташа засыпали меня вопросами, я немного рисовался, слегка приукрашивая свою жизнь. Возможно, мне хотелось выглядеть как можно лучше в глазах людей, которые были добры ко мне в трудные годы.

Здесь, я думаю, подходящее место, чтобы перепрыгнуть в наши дни через полвека и рассказать о том, как я снова мысленно вернулся в далекие времена моего детства.