Сентябрь перевалил за середину, по утрам уже ощущалось приближение холодов, и отпуск подходил к концу. Постепенно разъезжалась и наша компания. Мы с Женей вернулись в Москву в субботу, и я сразу позвонил Марине.

– А я думала, вы забыли мой номер, – обрадовалась она.

– У меня неплохая память, – сказал я. – А что вы делаете завтра?

Мы встретились днем в воскресенье и отправились в ЦПКиО. Стояло бабье лето, было тепло, под ногами шуршали листья. Внезапно заморосил мелкий дождь, и мы укрылись в деревянном павильоне, где подавали чешское пиво.

– Дождь, говорят, к счастью, – сказала Марина.

Она сидела в независимой позе, нога на ногу, очень стараясь казаться взрослой в свои восемнадцать лет. Я любовался ямочкой на щеке и, не очень вслушиваясь в незатейливую болтовню, смотрел в доверчивые глаза, где прочитал свою судьбу.

Так внезапно начался роман протяженностью в жизнь.

Через четверть века Людмила Крепс, которая и в глубокой старости продолжала интересоваться сексуальной стороной жизни, спросила меня:

– Миша, у тебя есть любовница?

– Да, – ответил я.

– Кто же это?

– Марина, – разочаровал я ее.

Счастлив человек, сумевший распознать послание богов и последовать ему. Но путь к семейному счастью был долог. Марина жила на Поварской, которая тогда называлась улицей Воровского, в большой коммунальной квартире. Перегородка в их угловой комнате на последнем этаже шестиэтажного, ныне еще существующего дома отделяла спальню родителей от гостиной, детской, столовой и мастерской, уместившихся в пространстве на остальных пятнадцати метрах. Мастерской эта часть комнаты становилась, когда отец Марины что-то кроил или шил на большом обеденном столе. Стол, таким образом, был не просто предметом мебели, но необходимым аксессуаром портновского ремесла, помнится, и у Гоголя великий Петрович обсуждал с Акакием Акакиевичем строительство новой шинели, сидя с босыми ногами на столе.

Александр Александрович, отец Марины, был еще более важной персоной и на Петровича не похож. Дома он работал редко, так как был закройщиком в ателье, где шили верхнее дамское платье. Он числился в первой тройке московских мастеров и был богатым человеком. Богатство – разумеется, богатство по меркам того времени – складывалось из немалых денег, которые заказчицы платили непосредственно в карман закройщику дополнительно к платежу в кассу по прейскуранту, а также из разных доходов от маленьких хитростей: умелого раскроя материала, оставлявшего закройщику неучтенные ткани, и продажи мелких обрезков кепочнику. У хорошего и рачительного мастера все шло в дело. Часть левых доходов, как водится, отправлялась наверх, то есть директрисе фабрики, которой подчинялось ателье, но оставалось достаточно. Деньги вкладывались в драгоценности и в антиквариат, в частности в живопись. Стены комнаты были увешаны картинами небольшого формата, которые покупались в антикварных магазинах. Среди них попадались известные имена и неплохие работы. Гордостью коллекции был пейзаж Шильдера, художника, известного главным образом тем, что одна из его картин положила начало собранию Третьякова.

Как многие богатые люди, Александр Александрович был скуп, и Галя, увидев Марину впервые, когда я пришел с ней в театр, была поражена тем, что дочь Пашковецкого так бедно одета. Скуп он был и на родительские чувства. У матери, Евгении Абрамовны, дети тоже не занимали много места в жизни. Ее кумиром был муж, которого она боготворила и искренне считала если не великим, то очень большим человеком. У Александра Александровича чувство собственного величия странным образом соединялось с комплексом неполноценности, ведь в те времена большие деньги сами по себе еще не обеспечивали соответствующий социальный статус. Он был сыном тираспольского портного, в глубине его натуры теплилось природное художественное чутье, но отсутствие образования не дало ему проявиться. Интеллигентных людей он не любил, может быть, даже презирал, как презирают богачи людей менее обеспеченных. Чувствовал он себя среди них неуверенно и, не отдавая себе, вероятно, в этом отчет, завидовал им. С моими небогатыми родителями, служившими в театре, когда настала пора им познакомиться, он был очень вежлив, однако за глаза пренебрежительно называл их комедиантами.

Отсутствие у Марины душевных контактов с родителями повлияло на критическое отношение и к ним, и к их семейным ценностям. Она выросла другим человеком, чему немало способствовали книги. Впрочем, возможно, виной тому и причудливое сочетание генов, что способствовало появлению творческой, художественной натуры.

Естественно, родители Марины меня терпеть не могли при полной взаимности с моей стороны. Человек, обреченный своим инженерным образованием на скромную зарплату, не мог успешно конкурировать в качестве зятя с зубным техником, портным или торговым работником. Впрочем, жить было негде, и до брака было еще далеко.

Поэтому жизнь продолжалась без особых изменений, просто мы теперь с Мариной были неразлучны, насколько это позволяли моя работа, ее учеба и быт.