Глава двадцать девятая

– Прошу прощения, но тут нет миссис Клэртон, – сообщил приятный женский голос в трубке.

– Я сказала «Клэртон», – повторила Изабель Лакост.

– Да. Нет. Именно. Клэртон.

Лакост уставилась на телефон. Она не особо надеялась на этот разговор, понимая, что он, возможно, закончится ничем. Женщина с сильным британским акцентом пыталась понять женщину с сильным квебекским акцентом.

Обе говорили на каком-то невразумительном английском.

Вдвойне раздражало Изабель Лакост то, что Бовуара, который учился своему дурному английскому на улицах восточной части Монреаля, они понимали без труда. И он их понимал. А ее, хотя она по-настоящему учила английский, постоянно не понимали.

Лакост посмотрела на электронное письмо женщины от английского производителя оружия «Макдермот энд Райан».

Женщина, приславшая письмо, подписала его как Элизабет Колдбрук-Клэртон.

– Это «Макдермот энд Райан»? – спросила Лакост.

– Нет, вы попали в «Макдермот энд Райан».

Лакост вздохнула, услышав вполне ожидаемый ответ.

– Ну, я с вами прощаюсь, – сказала жизнерадостная молодая женщина.

– Постойте, – сказала Лакост. – А как насчет Колдбрук? У вас есть Элизабет Колдбрук?

Последовало долгое молчание, и Лакост уже решила, что девица повесила трубку. Наконец на линии раздался голос:

– Нет, но у нас есть Элизабет Колдбрук.

– Да, да, – прокричала Лакост, слыша отчаяние в собственном голосе.

– Одну минуту, пожалуйста.

Через несколько секунд другой голос, более деловой и не такой веселый, произнес:

– Здравствуйте, чем я могу вам помочь?

– Элизабет Колдбрук-Клэртон?

После небольшой заминки женщина ответила:

– Да, Элизабет Колдбрук. С кем я говорю?

– Меня зовут Изабель Лакост. Я расследую убийство одного преподавателя здесь у нас, в Квебеке, Канада.

– О да, я говорила с вашим руководителем сегодня утром.

– Вообще-то, руководитель я. Старший инспектор Лакост, Квебекская полиция. Вы говорили с инспектором Бовуаром.

На том конце линии послышался смех.

– Прошу прощения. Я бы уже должна знать, а не предполагать. Тем более после стольких лет работы и будучи главой отдела по связям с общественностью. Désolé.

– Вы говорите по-французски? – спросила Лакост на английском.

– Да. Ваш английский лучше моего французского, но мы можем перейти на французский, если хотите.

Как ни странно, Лакост прекрасно понимала английский язык этой женщины. Возможно, потому, что он был ближе к среднеатлантическому произношению, к которому она привыкла в Канаде.

– Меня устроит английский, – сказала Лакост. – Я бы хотела отправить вам фотографию. Револьвера.

Она щелкнула «отправить».

– Я его уже видела. Ваш коллега отправлял мне фото сегодня утром, – сказала Элизабет Колдбрук. – Ой, постойте. Нет, тут другая фотография. Что это такое?

– Деталь витражного стекла.

Лакост отправила еще одну фотографию и услышала щелчок, когда мадам Колдбрук открыла и ее.

– Да, вижу. Мемориальное окно. Поразительный образ.

– Oui. Посмотрите на револьвер у солдата. Вы можете назвать его модель?

– Могу. Это определенно наше производство. Стиль отчетливо просматривается. «Макдермот» сорок пятого калибра. Им были вооружены офицеры в Британском экспедиционном корпусе во время Первой мировой.

– Это канадский солдат.

– Я думаю, многие из них тоже получали такое оружие. По крайней мере, офицеры. Он кажется таким молодым.

Две женщины, обе матери, смотрели на юношу с винтовкой и револьвером, на его испуганное, решительное, прощающее лицо.

– Модель та же самая, но в вашем преступлении использовался другой револьвер, – заговорила мадам Колдбрук. – Тот револьвер новый. Его продали всего несколько лет назад.

– Да, понимаю.

– Вы считаете, что существует связь между убитым и этим солдатом Великой войны?

– Мы пока сопоставляем детали.

– Понимаю. Ну, если у вас ко мне все…

– Merci. Да, есть еще маленький вопрос. Как вас все-таки называть: Элизабет Колдбрук, или Клэртон, или Колдбрук-Клэртон? Нам для отчета.

– Элизабет Колдбрук.

– Однако ваше письмо подписано Колдбрук-Клэртон. И я заметила, что Клэртон немного другим шрифтом. Для этого есть какая-то причина?

– Нет, это просто ошибка.

Старший инспектор Лакост на этом остановилась. Правда, она не могла понять, как можно сделать ошибку в собственном имени. Наверно, опечатка. Ее лучшая подруга разнервничалась и подписала свои первые водительские права Лузи вместо Луиз. Она так и мучилась до истечения срока действия прав, поскольку на каждой вечеринке друзья воскрешали эту ошибку.

Но может быть, мадам Колдбрук была замужем и недавно развелась. Тогда исчезнувший дефис и ошибка становились понятны. Как и ее настороженный тон после вопроса.

– Спасибо, что уделили мне время, – сказала Лакост.

– Надеюсь, вы выясните, что произошло, – сказала мадам Колдбрук и дала отбой.

Изабель положила трубку, но разговор несколько выбил ее из равновесия. Мадам Колдбрук была вежлива и услужлива, с готовностью выдавала информацию. И все же что-то тут не складывалось.

И только вечером того же дня, когда они вместе с Бовуаром ехали в Три Сосны, у Изабель Лакост возникло одно соображение.

Если мадам Колдбрук прежде писала свою фамилию через дефис с фамилией мужа, то секретарша должна была знать это.

– Секретарша может быть новенькой, – сказал Жан Ги, когда она поделилась с ним своими мыслями. – Та, с которой беседовал я, говорила молодым голосом.

– Точно.

Шел седьмой час, но солнце уже коснулось горизонта. Свернув с шоссе на проселок, Бовуар снова заговорил:

– Все еще не уверена?

– Если ее развод произошел так недавно, что она по ошибке подписывается прежней двойной фамилией, то секретарша вообще должна только-только начать работать. Но, несмотря на молодой голос, она казалась опытной.

– Откуда ты знаешь? Ты поняла хоть слово из того, что она говорила?

– Я понимала ее интонацию, – притворилась обиженной Лакост.

– Не думаю, что это важно, – сказал Бовуар. – Ни ее фамилия, ни даже револьвер с картой и витражом не имеют никакого отношения к убийству.

– Мне тоже так кажется, – кивнула Лакост. – На все это можно было бы не обращать внимания, если бы не одно обстоятельство.

– У Сержа Ледюка в столике обнаружилась копия карты.

– И у юного солдата в котомке та же карта.

– И оба умерли насильственной смертью, – сказал Бовуар. – Но не из-за карты.

– По крайней мере, юноша, – согласилась Лакост. – Но зачем Ледюку понадобилась эта карта, почему он держал ее под рукой? Не в письменном столе, не в кабинете, а в ночном столике. Что ты держишь в ночном столике?

– Ну, это вопрос личный.

– Сейчас догадаюсь. – Лакост задумалась на секунду. – Мятные леденцы. Несколько очень старых презервативов, потому что тебе некогда их выкинуть. Нет, постой. Ты держишь их там, потому что они напоминают тебе о твоей безумной «молотости».

– Что это за «молотость»? – спросил он, и она рассмеялась их постоянной шутке – цитированию знаменитой строчки из «Моего кузена Винни».

– Ладно, так что там еще лежит у тебя в ночном столике? Какое-нибудь распутное чтиво и фотография вас с Анни. Не-е-ет! УЗИ-фотография ребеночка. Чтобы, проснувшись среди ночи, ты мог смотреть на него, если сон не идет.

Жан Ги уставился на дорогу. У него было ощущение, что Изабель пробралась в их дом и пошуровала в ящике его столика, перебрала все самое сокровенное.

– Моя очередь, – сказал он. – У тебя там лежи-и-и-и-ит…

Он думал целый километр. Асфальт сменился ухабистой грунтовой дорогой: с весенним таянием бугры и рытвины становились все крупнее и коварнее.

– Использованные салфетки, которыми ты подтирала сопли своим детишкам, когда они ночью прибегали к тебе в слезах. У тебя есть клочок бумаги с какими-то неразборчивыми каракулями, но ты боишься его выбрасывать: а вдруг это что-то важное. Возможно, винегрет мыслей по какому-то делу и случайные страхи по поводу детей. Да, и записка, которую оставил тебе Роберт, когда в первый раз подписал: «С любовью, Роберт». О, и еще сигара.

– Сигара?

– Это предположение. У тебя может быть что-то подобное.

– Балда.

– Но я тебя понимаю, – сказал Жан Ги, сворачивая на почти невидимую боковую дорогу. – Есть, конечно, всякий мусор, но в основном мы держим там дорогие для нас вещи.

– Или, по крайней мере, интимные, – сказала Изабель. – Карта и твои презервативы – вещи абсолютно разные. Презервативы ты сунул туда и забыл. А Герцог не просто держал карту в ящике. Он держал ее поближе к себе. Но чтобы никто не видел. Почему?

Бовуар представил себе, как Серж Ледюк, страдая бессонницей, включает лампу, открывает ящик и достает оттуда старую карту. Как сам Жан Ги – фото УЗИ. Он все еще пытался разглядеть ручки и ножки, головку, сердечко ребеночка.

Смотрел ли Ледюк на карту, стараясь понять, что там к чему? Давала ли она ему утешение долгими зимними ночами?

Бовуар сильно сомневался, что Ледюк нуждался в утешении, а тем более стал бы искать его в старой маленькой карте.

– Может быть, она имела для него важность в каком-то личном плане, – предположил он. – Люди иногда хранят какие-то вещи и не хотят, чтобы их видели другие.

– Но в карте не было никакой тайны, ничего постыдного, – возразила Лакост. – Месье Гамаш повесил оригинал в рамке у себя в гостиной в академии. А копии раздал кадетам.

– Да. Однако Серж Ледюк не хотел, чтобы кто-то узнал об имеющейся у него копии.

– И опять же… – Лакост в раздражении всплеснула руками, – зачем ему понадобилась эта копия?

Она заметила, что Бовуар помрачнел.

– Что такое? О чем ты подумал?

– Ледюк, вероятно, получил карту от Амелии Шоке.

– Ну.

– Хорошо, предположим, что она сама дала ему карту. А он положил ее в ящик столика. Каков естественный вывод? Что ты подумала, Изабель, когда услышала об этом?

– Я подумала, что Ледюк наложил руки не только на карту, но и на кадета. Если бы карта обнаружилась в его кабинете, у меня бы и мысли такой не возникло, но ночной столик – дело другое.

– Да, – сказал Бовуар. – Я подумал то же самое. Это первое, что приходит в голову. Что у Ледюка и кадета Шоке были отношения. Сексуальные. А карта стала чем-то вроде приза, талисмана. Доказательства победы.

– Зарубка на столбике кровати, – с отвращением произнесла Лакост.

– И это может быть правдой, – сказал Бовуар. – А может и не быть.

– Кадет Шоке женщина необычная, да?

– Можно и так сказать. Черные волосы торчком. Неестественно бледная кожа. Пирсинг в носу, бровях, ушах, губах и языке.

– Татуировки, – добавила Лакост. – Я ее видела. Это тебе не старая академия. Что ты о ней думаешь? Могла она совершить убийство?

Это был один из самых серьезных вопросов, требовавший обдумывания.

– Безусловно, – немедленно ответил Бовуар. – Она сообразительная и озлобленная.

– Но умна ли она?

Теперь Жан Ги задумался. Ум действительно был необходимым компонентом для того, чтобы безнаказанно совершить убийство. Для убийства требовались только ярость и оружие. Убить может любой дурак. А вот чтобы запутать лучших следователей в стране, нужен ум.

Была ли она умной? Ум – нечто большее, чем сообразительность. Чем коварство. Ум – сочетание всего этого с добавкой хитрости.

– Не знаю, умна ли она. В ней есть какая-то невинность.

Он сам удивился тому, что сказал, но он чувствовал, что прав.

– Вероятно, этим объясняется ее озлобленность, – сказала Лакост. – Невинные люди часто расстраиваются, когда мир не отвечает их ожиданиям. Это не означает, что она невинна в отношении данного преступления.

Жан Ги кивнул:

– Сегодня днем я разговаривал с преподавателями. Шоке выделяется на фоне остальной группы, садится сзади, инициативу проявляет редко, но, если ее вызывают, всегда отвечает нестандартно и содержательно. Большинство преподавателей не любят ее и явно побаиваются.

– Побаиваются из-за ее внешнего вида, поведения или потому, что она сообразительнее, чем они?

– Возможно, и то, и другое, и третье. Она определенно не приспособленка.

– А ее форма?

Это был хороший вопрос. Многие новички, непривычные к форме, перешивали ее, чтобы она выглядела более персонифицированной и стильной. В прошлом Ледюк наказывал за такие дела, но коммандер Гамаш избрал другую тактику. К удивлению опытных преподавателей, Гамаш не запретил изменений в форме.

«Но это неуважительно», – высказался на общем собрании преподаватель Годбат.

«Почему?» – спросил Гамаш.

Преподаватель не нашелся что ответить, но тут послышался тягучий голос Ледюка: «Потому что это не просто форма. Это символ академии. Вы бы позволили агентам Квебекской полиции красить их форму, или носить пуговицы с улыбающимися рожицами, или подвязывать брюки галстуками?»

«Никогда, – признал Гамаш. – Но если бы такое пожелал сделать агент полиции, то было бы ясно, что он избрал не ту работу. Вы правы, форма – символ организации. И если человек не имеет уважения к организации, он должен уйти. Здесь, в академии, мы заслуживаем их уважение. Мы не обучаем их уважению. Не навязываем его. Мы моделируем его, работаем на него. Мы внушаем молодым мужчинам и женщинам желание умереть в этой форме. Меньшее, что мы можем сделать, – это принять такую жертву. Позволить им носить форму наизнанку, если им пока так хочется. Если это желание сохранится у них до конца года, то мы должны будем понять, что не выполнили наших обязанностей».

– Спорим, это заставило их заткнуться, – сказала Лакост, когда Бовуар закончил.

– Заставило, но я не думаю, что убедило их в чем-то ином, кроме того, что коммандер Гамаш слабак.

– А форма кадета Шоке?

– Безукоризненная. Совершенно идеальная.

– Откуда эта девушка? Из какой семьи?

– Из Монреаля. Перед поступлением в академию она снимала комнату в меблирашках в Ошлага-Мезоннёв. Судя по записке, которую месье Гамаш прикрепил к ее заявлению, у него были подозрения, что она занималась проституцией и принимала наркотики. Он не утверждает, но если ты его знаешь, то догадываешься о его недомолвках.

– Шлюха-наркоманка? – сказала Лакост. – Отлично.

Ее это не слишком удивило. Она подозревала, что в ночном столике Гамаша можно найти самые разные потерянные души, которые он положил туда на сохранение. А возможно, там найдется и багет.

– Отметки в средней школе разные. Она едва окончила ее, но при этом неплохо. Хотя и с перебоями, успевала по истории, языкам и литературе.

– Делала только то, что ее интересовало, – заключила Лакост. – Ленивая?

– Похоже на то. Или, по крайней мере, немотивированная.

– Слушай, почему такой человек подает заявление в полицейскую академию? – спросила Лакост.

– Может, это вызов. Шутка. А когда ее приняли, она решила попробовать.

– Она показалась тебе шутницей?

– Нет.

Бовуар замолчал, думая о черноволосой девушке с бледным лицом. Девушке, полной противоречий.

– Создается впечатление, что она сама может о себе позаботиться, – сказала Лакост. – Непохоже, чтобы Ледюк смог такой воспользоваться.

Бовуар открыл рот, собираясь сказать что-то, набрал в грудь воздуха, но передумал.

– Ну же, говори, – велела Изабель.

Фары машины выхватили из темноты сугробы по обе стороны дороги и деревья без листьев, мертвые.

– Представь, каково это – в девятнадцать-двадцать лет оказаться на панели, – заговорил Бовуар. – Ты продаешь себя за деньги. Одурманиваешь себя наркотиками. И впереди видишь то же самое. И в девятнадцать лет ты знаешь, что твоя жизнь не станет лучше. Что бы ты стала делать?

Двое полицейских смотрели на искаженные, гротескные тени голых деревьев, отбрасываемые на снег в резком свете фар.

– Пустила бы пулю в лоб? – тихо спросил Бовуар. – Устроила передозировку? Или собрала остатки сил и прыгнула на спасательный плотик?

– То есть академия – ее спасательный плотик? – уточнила Лакост.

– Не знаю, это всего лишь предположение. Но я почти не сомневаюсь, что месье Гамаш так и подумал и стал грести ей навстречу. Ледюк отказал ей в приеме, если ты не знаешь.

– Мне казалось, что Ледюку именно такие сломленные люди и нужны.

– Нет, он предпочитал сам ломать людей.

– Чертов Ледюк, – выругалась Лакост. – Он знал ее историю и понимал, что у нее нет выбора – только подчиниться и помалкивать. Думаешь, это она его убила? Не могла больше это выносить и пристрелила из его же револьвера?

– Возможно, – ответил Бовуар.

– Но?..

– Я думаю, Ледюк имел в виду нечто большее, чем сексуальное вознаграждение. Я думаю, он был более изобретателен.

– Продолжай, – велела Лакост.

– Кто был самой большой угрозой для Сержа Ледюка?

– Ну это легко. Месье Гамаш.

– Вот именно. Ледюк знал, что он под колпаком у месье Гамаша. Должно быть, чувствовал, что кольцо сужается. Причем ему грозила не просто потеря работы, – если бы так, Гамаш уволил бы его несколько месяцев назад. Нет, как только Гамаш получил бы доказательства его криминальной деятельности, Ледюка арестовали бы. И на сей раз спасать его было бы некому. Вероятно, он впадал во все большее отчаяние.

– Да, – сказала Лакост, перед которой все яснее представала картина происходившего в академии, и эта картина ей все больше не нравилась.

– Ледюк мог остановить месье Гамаша двумя способами, – сказал Бовуар. – Убить его или полностью подорвать доверие к нему.

Мысли Лакост устремились вперед, предвидя дальнейшее развитие сценария.

– Карта, – поняла она. – Ледюк взял ее не для себя. Он взял ее, чтобы подложить на прикроватный столик Гамаша как доказательство того, что у коммандера интимные отношения с одним из кадетов. С Амелией Шоке.

– А если не для доказательства, то для того, чтобы посеять подозрения и распустить слухи. Мы знаем, какое это сильное средство.

– Никто бы ей не поверил, когда она стала бы отрицать, – сказала Лакост. – Всплыла бы ее история занятий проституцией. История, о которой знал месье Гамаш.

– А тот факт, что поначалу ей отказали в приеме, а месье Гамаш принял ее, – подхватил Бовуар. – Молодую женщину, которой, по всеобщему мнению, не место в академии. Одно это вызвало бы подозрения.

– Уже вызывает, – заметила Лакост. – Однако любой, кто знает месье Гамаша, ни за что в это не поверит.

– Верно, но кто в академии знает его? Кадеты? Их родители? Другие преподаватели? У него уже и так высокий рейтинг недоверия из-за перемен, которые он осуществил. Слухи трудно доказывать, но опровергать их еще труднее. Мы оба знаем, что оклеветать человека несложно. Нужно только высказать предположение. Удачное слово в чье-нибудь ухо.

– Все равно что пулю в мозг, – тихо произнесла Лакост, представляя себе, как разлетаются шепотки, губительные для репутации человека.

– А когда слухи доходят до медиа и общественности… – сказал Жан Ги.

– Но месье Гамаша это не испугало бы, – возразила Лакост. – На него обрушивались несчастья и покруче. Он, его друзья и семья все равно знали бы правду.

– Это не важно. Все, что нужно было Ледюку, – это подорвать доверие к коммандеру. И тогда обвинение Ледюка в криминальной деятельности выглядело бы как действия отчаявшегося человека, загнанного в угол.

– Ледюк мог остановить расследование Гамаша и другим способом, – медленно проговорила Лакост. – Более надежным, чем шантаж или клевета. В конце концов, если бы месье Гамаш собрал доказательства преступлений Ледюка, обвинения все равно были бы предъявлены. И мнение людей о Гамаше не имело бы значения. Свидетельства против Ледюка говорили бы сами за себя. Нет, Ледюку требовалось полностью остановить расследование. А что могло заставить Гамаша остановиться?

Бовуар молчал. У него тоже появлялась такая мысль, но он предпочел ничего не говорить. Мог бы и догадаться, что Изабель Лакост тоже поймет. Хотя, возможно, она имела в виду что-то другое.

– Гамаш говорил, что недавно ему показалось, будто какая-то машина выследила его до самого дома в Трех Соснах, – сказала Лакост, и Бовуар досадливо поморщился. – Что, если за ним ехал Ледюк? – продолжала она. – Что, если он выслеживал Гамаша и карту?

– И это привело его в деревню, – сказал Бовуар.

– И это привело его к решению проблемы.

Они сидели в напряженном молчании, одолеваемые мрачными мыслями.

– Ты не думаешь… – начала Лакост.

– Что Желина прав? – спросил Бовуар. – Что Сержа Ледюка убил месье Гамаш? Non. – Жан Ги уверенно покачал головой. – Он бы никогда не убил невооруженного человека. И уж совершенно точно не стал бы делать это в академии. Non. Смешно.

– Но предположим, что Ледюк выяснил, где живет Гамаш, и у него оказалась карта, чтобы повторить маршрут, – гнула свое Лакост. – И он мог в любое время найти дорогу в Три Сосны.

Бовуар уставился перед собой, моргая.

Но Изабель Лакост продолжала продвигаться вперед, туда, куда отказывался заходить Бовуар. Все глубже в чащу.

– Предположим, он знал, что Гамаш собирается предъявить ему обвинения. Предположим, они позже встретились в комнате Ледюка и тот стал угрожать мадам Гамаш. Или…

– Анни.

Одна только мысль о том, что кому-то могло прийти в голову причинить вред его беременной жене, привела Жана Ги в ярость.

И он понимал, что гипотеза, которую прорабатывает Лакост, возможна. Не вероятна. Но возможна. Всего лишь.

Потому что он мог представить, как сам делает нечто подобное.

– Я не думаю, что месье Гамаш убил Ледюка, – сказал Бовуар. – Но даже если бы он это сделал – в приступе ярости, чтобы защитить свою семью, – он бы признался.

Изабель Лакост кивнула. Она склонна была согласиться. Но с другой стороны, кто знает, на что способны люди в такой ситуации? Желина был прав в одном. Никто лучше Армана Гамаша не сумел бы устроить инсценировку на месте преступления, чтобы запутать следствие.

– Тут есть еще одна странность, Жан Ги.

Когда она назвала его по имени, он понял, что это серьезно. И не для протокола.

– Oui?

– Заместитель комиссара Желина сказал сегодня утром на совещании, что месье Гамаш просил, чтобы к нам на расследование назначили конкретно Желина.

Бовуар забыл об этом под давлением других обстоятельств.

– Я думал, что запрос делала ты, – удивился он.

– Да, я тоже так думала. Но месье Гамаш признался, что просил именно о Желина. Он даже сказал, что сделал это, потому что восхищается заместителем комиссара.

– То есть месье Гамаш действовал у тебя за спиной? – спросил Бовуар. – И устроил так, что заместителя комиссара КККП назначили независимым наблюдателем?

– Да.

– Почему?

Его тесть сделал столько всего несвойственного для него. Что, если среди этих несвойственных ему вещей было и убийство?

– У меня дурные предчувствия, Жан Ги.

Бовуар молчал. Он не хотел соглашаться, но возразить было нечего.

Мир впереди них исчез. Искаженные тени, сугробы, даже дорога. Остались только звезды и темное небо. И на одно головокружительное мгновение ему показалось, что они достигли конца света и летят в бездну.

Но потом капот машины опустился, и словно из ниоткуда появилась веселая маленькая деревня Три Сосны.