Глава 30

Ксать охватило волнение. Разговорам о сражениях вторила раздававшаяся вдалеке стрельба. Идет война, шептались между собой жители города. Камбоджа воюет с Вьетнамом. Каждый день люди возвращались из лагерей, потому что работа неожиданно останавливалась. Они прибывали бесконечным потоком, без охранников, без солдат, без начальников лагерей. Городские власти не задавали вопросов. Похоже, им больше не было до нас дела. Моук и большинство солдат ушли на фронт. Оставшиеся солдаты и камапхибали собирались бежать в джунгли. Все равно нам не выиграть в этой войне, с мрачным видом заявляли они, нагружая повозки едой, оружием и боеприпасами. Вьетнамцы убьют всех, кого найдут в городе, и лучше бы нам тоже уехать. Камбоджийцы должны держаться вместе, говорили они, словно забыв, что еще недавно пытали и убивали нас. За ними последовали только близкие люди, а большинство из нас предпочли остаться и посмотреть, что будет.

После их отъезда все бросились к зданию городской администрации и складам. Не было ни споров, ни ругани. Нас осталось совсем мало, и отовсюду на нас смотрели призраки тех, кто не дожил до этого дня. Каждый взял столько, сколько нужно, чтобы продержаться один день. Если переживем эту ночь, решили мы, вернемся и поищем чего-нибудь еще. Перебирая одежду, оставленную женами камапхибалей, мама нашла свернутые в трубочку купюры, похожие на иностранные деньги. Она быстро спрятала находку под рубашку. Я удивленно посмотрела на маму. Что она будет с ними делать? Обнаружив под перевернутой корзиной гору риса, я набила карманы, а одну горсть засунула в рот и запила рассолом из стоявшей рядом бочки. Через некоторое время меня вырвало. Мама нашла зеленый банан и велела мне съесть его, чтобы успокоить желудок. Но даже банана моему организму показалось много.

Мы вернулись на виллу. Люди впервые за долгое время открыто обсуждали происходящее.

– Не понимаю… один коммунистический режим против другого? Разве они могут воевать? – спросила женщина.

– Эти революционеры – им только дай посеять какую-нибудь смуту, – ответил сидевший рядом мужчина.

– Сколько раз я представлял этот день. И вот он настал, – пробормотал другой мужчина.

У него были китайские корни, и всю его семью, как Тяе Буй и Муй, убили за иностранную кровь, за сходство с вьетнамцами. Сам он выжил только потому, что его отправили в карьер далеко в горах.

– Три года и восемь месяцев, – продолжил мужчина, – столько длился этот кошмар. А теперь, когда наконец забрезжила надежда, со мной рядом никого нет.

Я не отрываясь смотрела, как ходит вверх-вниз кадык на шее мужчины. Словно горе встало у него в горле комом, который он не мог ни проглотить, ни выплюнуть. Мне вспомнился Большой Дядя. Мама увела меня прочь.

Вдали над верхушками деревьев проступила оранжевая полоса. Никто не спал. Все ждали. Ожесточенное сражение продолжалось всю ночь. В воздухе пахло порохом, а в небе стоял грохот, как во время грозы. На рассвете пришли вьетнамцы. Солнце медленно взошло над Меконгом идеально круглым огненным шаром. Город заполонили колонны военной техники. На дороге перед виллой выстроились в ряд грузовики и танки. Победоносно гудели моторы.

– Кто-нибудь? Кто-нибудь? – радостно улыбаясь, спрашивал на ломаном кхмерском солдат-вьетнамец, забравшись на крышу одного из грузовиков. При виде нас он, словно не веря, что перед ним люди, а не призраки, добавил: – Кто-нибудь живой? Кто-нибудь уехать – сюда!

Солдат показал на машины. Места хватит для всех, объяснил он. Они едут в разные части страны. Его колонна направляется в Кампонгтхом. Еще несколько – в Пномпень. Мы свободны, сказал солдат. Мы можем вернуться домой.

Мама заплакала, спрятав лицо у меня на груди. Люди вокруг тоже плакали, и эти слезы были словно ливень, льющийся на мертвую землю. Словно женский дождь.

– Все кончено, Рами, – проговорила мама, утирая слезы. – Теперь мы свободны.

Она вытащила из узла с одеждой папину записную книжку и нашла между листами маленький бумажный кораблик.

– Папа оставил нам это.

Дрожащими руками развернув кораблик, мама прерывающимся голосом начала читать письмо:

Мама откашлялась.

– Карта – так он сказал, отдав мне сверток со своими вещами в последнее утро. Он оставил нам карту. Я тысячу раз перечитала эти слова, Рами, прежде чем поняла, что в них зашифровано послание для нас с тобой. Как я сразу не догадалась, не разглядела в бумажном кораблике намек на другую страну, новую жизнь. Восток… солнце светит так же ярко, как дома, – Вьетнам. Запад… золотые храмы – Таиланд. Иди на запад… пока не увидишь рассвет – начать все сначала. Послушай, Рами. – Мама взяла мое лицо в ладони, и лист бумаги коснулся моей щеки. – Они спустили один красный флаг и тут же поднимут другой. На смену старому режиму придет новый, ничуть не лучше. Здесь нельзя оставаться. Кто знает, может, следующего раза уже не будет. Пока есть возможность, мы должны уехать. – Она помолчала, затем продолжила: – Я сделаю все, что в моих силах. Соглашусь на что угодно, лишь бы вытащить тебя отсюда. Я думала, мы вернемся домой, Рами, но дома больше нет. Только призраки ждут нас там. Голоса в твоей голове – я хочу, чтобы ты отпустила их. Хочу, чтобы ты осталась со мной, слушала меня, а не их, даже если не можешь говорить. – Мама тяжело сглотнула. – Что бы ни случилось с нами, чем бы ни обернулся мой выбор, я выбрала для тебя жизнь. Понимаешь?

Я кивнула. Да, мы попробуем уехать, оставить эту страну с ее призраками. Но если у нас не получится, если мы погибнем в пути, мама хотела, чтобы, умирая, я знала: мы пытались выжить. Мама боролась за мою жизнь и одновременно готовила меня к смерти. Но я уже была к ней готова. Я давно жила с ощущением, что могу умереть в любую минуту. И добраться до места живыми мне представлялось чем-то вроде перерождения.

Мама перевернула лист.

– Полагаю, остальное он написал тебе. – Она подняла глаза. – Мне прочесть вслух?

Я помотала головой.

Несколько секунд мама внимательно смотрела на меня.

– Понимаю, – произнесла она наконец и убрала письмо в записную книжку. Лист идеально подошел по размеру. – Пойду соберу вещи. Риса должно хватить на первое время. А еще… – Мама колебалась. – Еще я ходила к Тяе Буй. Она рассказала мне, где у них спрятано золото. Мы обещали друг другу, Рами: если с одной из нас что-то случится, другая позаботится о ее дочери. И хотя Муй нет с нами… думаю, Тяе Буй не осудила бы меня за воровство, ведь я пошла на это, чтобы спасти тебя. Впрочем, даже если их призраки будут преследовать нас, я готова жить с ними. – Мама замолчала, словно ждала ответа, но я не могла ответить, и она продолжила: – Мы уедем сегодня же. – Она вложила папину записную книжку мне в руку и, собираясь уходить, добавила: – Надежда еще есть, сказал мне однажды твой отец. Он был прав. Надежда есть всегда.

У надежды были колеса, колеса военного грузовика. Она радостно ревела и гудела, и так же радостно улыбался нам с водительского места тот самый солдат-вьетнамец. Мы с мамой и еще несколько человек, живших на вилле, поднялись в кузов и устроились поудобнее, готовясь к долгому путешествию. Надежда несла нас мимо выжженных полей, разрушенных снарядами мостов, развороченных холмов, в которых прежде гнездились воробьи, каучуковых плантаций с израненными деревьями. Смерть гналась за нами по пятам. На обочинах дорог и рисовых полях лежали горы трупов. Тех, кто подорвался на мине, было видно сразу: оторванные конечности, куски плоти, разбросанные по земле. У тех, кого убили, почти не было повреждений, не считая перерезанного горла или отверстия от пули в голове. Мы старались не смотреть на них. Взгляды мертвых глаз как будто преследовали нас, удерживали, не давали двигаться дальше.

Мы въехали в деревню. Повсюду нас встречали только призраки. Около одной из хижин среди распростертых трупов расхаживал петух. Он клевал землю и пронзительно кричал, словно надеялся найти живых. У каждого дома мы видели одну и ту же картину. Разве что домашние животные – единственные живые существа во всей деревне – были разные. Где-то бродила вперевалку утка, и ее кряканье напоминало крики о помощи. Где-то отчаянно хрюкала свинья. А в одном дворе корова, потоптавшись возле трупов, легла рядом, точно собралась сторожить мертвых хозяев. Поговаривали, что «красные кхмеры», отступая, устроили в деревне резню, потому что крестьяне отказались последовать за ними в джунгли. Переглянувшись, мы подумали, что нам еще повезло.

– В Ксате, – сказал кто-то, – камапхибали и солдаты хотя бы оставили нам выбор.

Грузовик вез нас, выбирая широкие дороги, проходившие по открытой местности, двигаясь по колеям, оставленным другими машинами, чтобы не наехать на мину.

На закате мы приехали в город. Жители приветствовали нас с настороженностью, которая постепенно сменилась облегчением и радостью. Некоторые узнавали близких. Люди плакали от счастья. Из всего населения города осталось около трети. Небольшая группа ушла вместе с «красными кхмерами».

– А остальные? – спросили вьетнамские солдаты.

– Остальные… – начал старик, худой, иссохший, но, видимо, сильный духом и потому сплотивший вокруг себя весь город, – остальные здесь, с нами. Их нельзя увидеть, и все же они с нами.

К старику льнула маленькая девочка – должно быть, внучка, решила я. Она подошла и стала внимательно разглядывать меня. Я тоже разглядывала девочку. И хотя я давно не смотрелась в зеркало, в этом худеньком личике я узнала себя. Мы улыбнулись друг другу. Без слов. Мы не могли говорить.

Мы устроились на ночлег во дворе их дома на сваях, напомнившего мне хижину Пока и Мае. Мама угостила старика и девочку рисом из наших запасов. Они поделились с нами питьевой водой и гуавами. Старик рассказал маме, что родители девочки бесследно исчезли однажды ночью и они с внучкой до сих пор ждут их возвращения.

Еще не рассвело, когда мы сели в грузовик и уехали, не попрощавшись с хозяевами. Так лучше, объяснила мама, довольно прощаний. Как будто я могла сказать им что-то. Как будто у меня был выбор.

Через несколько дней мы добрались до Кампонгтхома. Водитель сказал, что колонна дальше не пойдет и мы должны дождаться другого грузовика. Он приехал, и мы поспешили забраться в кузов.

И снова нас несла надежда. По узкой, усеянной ямами и рытвинами дороге вдоль ручья Прэкпранг. Мимо забитых до отказа каменных печей. Через охваченные огнем города. Грузовик привез нас к реке Маскед. На лодке для скота мы доплыли до места под названием Цитрусовая Земля, затем переправились в Синий Бамбук и наконец в город Члонг, название которого напоминало звук гонга. Члонг… члонг… члонг… Гонга, отмеряющего время. Мы слушали, как вздыхает ветер, и надеялись, что наше время еще не кончилось. Не здесь. Не сейчас. Мы проделали такой длинный путь.

В Сиемреапе мама пустила в ход все свое обаяние, и какой-то крестьянин посадил нас к себе в повозку. Правда, благодаря маминой красивой улыбке и певучему голосу мы доехали только до деревни Бантеай. Мама достала из-за пояса иностранные деньги и нашла еще одного местного жителя, который согласился отвезти нас в Самраонг – оттуда, по его словам, должен отправиться караван в Таиланд. Крестьянин предупредил нас, что это опасная затея. Он слышал много историй о том, как люди умирали от голода и малярии, становились добычей тигров или просто не выдерживали тягот долгого путешествия. Может, нам лучше остаться и подождать? Вдруг все наладится? Мама отчаянно замотала головой.

Наш путь пролегал через рисовые поля и тиковые леса. Когда мы достигли Самраонга, крестьянин пожелал нам счастливой дороги и показал человека, снаряжавшего караван для перехода через границу. Мама заплатила ему ожерельем из тайника Тяе Буй, и нам нашли место в одной из повозок. Их было шесть или семь, а людей – не меньше шестидесяти. Как раз спустились сумерки, и мы тронулись в путь.

Караван шел уже несколько недель. В основном мы передвигались ночью, ориентируясь по звездам, пока однажды не заехали в тупик. Спешившись, мы поднялись в горы. Преодолевая один перевал за другим, мы шли на запад, все время на запад. Через неделю, а может, две мы выбрались из плена джунглей на открытую равнину и остановились отдохнуть в тени деревьев на вершине холма. До этого дня дожила только половина нашей группы. Одни умерли в пути, другие ослабели настолько, что нам пришлось бросить их на произвол судьбы.

Стояла ночь, однако в ярком свете луны мы отчетливо видели окружающий пейзаж. Не считая небольшого, поросшего тиковыми деревьями холма, на котором мы стояли, вокруг раскинулся ровный зеленый ковер. Я не видела границы, но мужчина, возглавлявший нашу группу, подтвердил, что впереди – Таиланд. И посоветовал в оставшиеся до рассвета часы немного поспать – нам понадобятся силы. Едва рассветет, мы продолжим путь, стараясь двигаться быстро и незаметно, как тени, чтобы не попасться на глаза тайским солдатам, охраняющим границу. Если нас заметят, то убьют на месте или, что еще хуже, отправят обратно в джунгли. Некоторые стали спрашивать, почему мы не можем пойти сейчас, пока темно. Глава группы объяснил, что пересекать границу в светлое время суток куда безопаснее. Днем солдаты скорее всего не станут стрелять – из страха, что кто-нибудь увидит. Если мы доберемся до Таиланда, у нас появится надежда. Мы попросим приюта у местных крестьян – может, они, узнав о нашей беде, разрешат работать вместе с ними на рисовых полях. Или попробуем арендовать землю у местного землевладельца. Или наймемся в слуги. Ходят слухи, что такие чудеса случаются, сказал глава группы. Он и сам будет благодарен за любую работу и кусок хлеба. Все лучше, чем наша прежняя жизнь. Все согласились и стали устраиваться на ночлег.

Мы расположились под деревом. Постелив вплотную друг к другу две кромы, мама легла и позвала меня. Изнемогая от усталости, я растянулась рядом с ней. Я едва могла пошевелиться, и только сердце трепетало в груди, не давая уснуть. Я смотрела сквозь листву в ночное небо и, как всегда, искала луну. Скоро, подумала я, мы окажемся в другой стране. Я чувствовала, что не готова проститься, не готова отпустить. Мы не знаем, куда увезли папу, где его видели в последний раз. Как же я вернусь к нему – пусть даже мысленно, – не представляя, где оборвалась его жизнь? Где его могила? Есть ли она вообще? Меня охватило смятение. Я замерла, испугавшись, что мама прочтет мои мысли. Как мы можем думать о свободе, когда папа навеки останется здесь? Как мы можем бросить его? Ручейки слез побежали по вискам.

И тут, будто желая утешить меня, унять трепет моего сердца, мама провела пальцами по влажным бороздкам на моем лице.

– У тебя его глаза, его щеки, его нос… – прошептала она усталым, но ясным, ласковым голосом. – Он развел костер, стряхнул нас и прыгнул в огонь. Но в ту же секунду Индра бросился ему на помощь, выхватил из пламени его душу и улетел с ней на луну. «Пусть мир знает о твоей доброте», – сказал ему Индра.

Сперва я растерялась, а потом поняла, о чем идет речь.

– Знаешь, после его ухода всякий раз, глядя на полную луну, я видела, как она содрогается – от боли, которую ему пришлось вынести ради тебя. Я буду следовать за тобой, и где бы ты ни оказалась, просто взгляни на небо – и увидишь меня. Зачем он рассказал тебе историю про кролика? Зачем глупой сказкой пытался смягчить боль предстоящей утраты? Я ужасно разозлилась на твоего отца, думала, никогда ему этого не прощу.

Я вспомнила. Ночь перед папиным уходом. Мама лежала спиной к нам, и ее тело было твердым, как дерево.

– Я слишком поздно поняла, – продолжала мама спокойным, ровным тоном, каким всегда говорил со мной папа, – что война и Революция – старое пламя, вспыхнувшее вновь, пламя недовольства, которое копилось десятилетиями, а может, столетиями. Иначе я бы сказала тем, кто разжег это пламя, – будь то боги или люди, – что им незачем испытывать твоего отца. Ради нас он, не раздумывая, прыгнул бы в огонь тысяч революций. И… и за это, за свою самоотверженность он заслуживал лучшего мира, чем наш. – Она заколебалась, но потом все-таки произнесла: – Мы никогда не узнаем, Рами, какими были его последние мгновения, о чем он думал, как погиб…

Мамин голос сорвался. Прошло несколько секунд, прежде чем она, совладав с собой, снова заговорила:

– Я знаю одно: твой отец твердо верил, что даже если его не будет рядом, ты переживешь этот кошмар, потому что, какой бы страшной и жестокой ни была жизнь, за нее стоит бороться. Жизнь – дар, который он оставил тебе, своей дочери. Он хотел, чтобы ты приняла этот дар, чтобы ты жила. Ты – продолжение своего отца. Вот о чем была его история.

Истории, поняла я, переплетая, словно нити, оставшиеся в памяти слова, способны вернуть нам самих себя, нашу потерянную невинность, и мы осознаем то, что раньше лишь смутно ощущали: в мире, где все может исчезнуть без следа, вечна только любовь. Любовь в радости, любовь в горе, любовь в том, что папа, предчувствуя собственную смерть, оставил мне часть себя – свою душу, свою доброту, которые озарили мой мир и помогли мне пройти сквозь тьму. Папа запечатлел себя в памяти неба, вырезал себя на поверхности луны, чтобы я всегда знала, где он.

Я по-прежнему молчала, не зная, как объяснить все это маме.

– Знаешь, – горько усмехнулась она, – историю про кролика и луну мне рассказал отец, когда я однажды пришла к нему в монастырь. Наверное, ее знает любой ребенок. Ее часто рассказывают в храмах. Но я только сейчас поняла смысл. В маленьком, неприметном кролике скрывалась благородная душа, готовая пожертвовать собой ради других. Как твой папа, разорвавший все связи с семьей, чтобы спасти нас.

Я – единственный Сисоват… Я видела в папиных словах и поступках, в его покорности лишь желание отрешиться от всего. На самом деле он думал о перерождении: если выживу я, его жизнь продолжится во мне.

– Мы будем жить, Рами. – Мама будто прочла мои мысли и облекла их в слова, те самые слова, которые я никак не могла произнести. – Непременно. А папа будет жить в тебе. Ты – он. И ты непременно заговоришь снова.

Я всхлипнула. И пусть это был всего лишь звук, но так звучал голос моей неизбывной печали. Мой плач по папе.

Мама прижала меня к себе, и мы лежали так, пока она не уснула. Затем, вытащив из узла с одеждой папину записную книжку и положив ее в карман рубашки, я нашла открытое, освещенное место. Вдалеке, словно ожившая дорога, мерцала река. Чернильная поверхность воды была усеяна огоньками. Светлячки, догадалась я. Где-то всегда есть свет, и он тем ярче, чем гуще тьма вокруг.

Я достала из кармана записную книжку. Мама так часто сжимала ее в руках, лаская обложку, что она стала нежной, точно кожа Раданы. Я открыла записную книжку в самом конце. Последним, вырванным листом лежало папино письмо. В безмятежной предрассветной тишине – в такой папа черпал вдохновение, когда мы жили в Пномпене, – при свете луны я читала строки, которые не решилась прочесть при маме.

Конечно, это был не сон – в ту ночь в храме, когда я видела папу, сидящего у двери нашей комнаты с листом бумаги в руках. Тогда в полудреме я решила, что он рвет записную книжку, чтобы уничтожить следы своего присутствия в нашей жизни.

И снова всхлип сорвался с моих губ. На этот раз я заплакала навзрыд. Я позволила себе думать о папиной смерти, о том, какими были его последние минуты. Они убили его сразу? Или, как Большого Дядю, отвезли в лагерь – на перевоспитание – и там избивали и морили голодом? А может, он, как Радана, умер от болезни и его тело бросили гнить в лесу или на рисовом поле? В моих мыслях папа наконец обрел покой. А я обрела утешение. Где бы он ни был сейчас, сказала я себе, он больше не страдает.

По сделанным папой сгибам я сложила письмо в кораблик. И, смахнув слезы, вдруг заметила на внутренней стороне обложки – больше писать было негде – стихотворение:

Погребальная молитва, подумала я, вроде тех, что нараспев читают монахи. Папа написал ее для самого себя, чтобы не бояться, когда смерть придет за ним. Я подняла глаза к небу, но не смогла в бесстрастном сиянии полной луны разглядеть знакомую улыбку.

Зароете в землю меня – я пущу в земле корни… Я перечитала стихотворение. И вдруг поняла: это заклинание – чтобы вернуть папу в мир живых. Неожиданная догадка поразила меня, словно удар молнии. Все эти годы я думала, что папа живет на луне, далекий, неуловимый, как лунный свет, а он прятался здесь – на страницах записной книжки – реальный, осязаемый. Он жил в этих стихах, в этих строках и строфах, в этом ритме.

Забрезжил рассвет, и моим глазам предстала невероятная картина: за рекой раскинулось лотосовое поле. Воплощение мечты, начало новой жизни…

И пусть я не видела его лица и не слышала голоса, я знала: папа не исчез.

Спустившись с холма, мы отправились в путь вдоль извилистого берега реки. О том, что мы пересекли границу, я узнала, только когда глава группы сказал, что мы в Таиланде. Но радоваться пока рано, добавил он. И в ту же секунду в небе раздался оглушительный рокот. Я решила, что по нам стреляют. Все застыли на месте, подняв головы. На горизонте возникла черная точка. Стремительно приближаясь, она стала стрекозой, а затем вертолетом. Мы хотели убежать, спрятаться, но не успели – вертолет опустился на землю. Его железное сердце грохотало, вторя бешеному стуку наших сердец. Из кабины вышел человек, баранг. Он махал руками и что-то кричал сквозь ветер и пыль. Потрясенные, лишенные способности двигаться и говорить, мы смотрели на баранга. Когда шум стих, он снова обратился к нам. Он разговаривал на иностранном языке – кажется, французском. Жестикулируя, баранг искал глазами кого-нибудь, кто понимает его. К моему удивлению, вперед вышла мама. Она начала переводить, сперва запинаясь, затем все более уверенно.

– Он сказал, что они с пилотом из «Объединенных Наций» – это какая-то организация.

При слове «организация» в голодных, измученных глазах мелькнул ужас.

– Нет-нет, другая организация, – поспешила добавить мама. – Они ищут беженцев – таких, как мы. Они слышали о нашей беде. Где-то есть лагерь для беженцев, и мы можем поехать туда. Они передали по радиосвязи, чтобы за нами прислали грузовики. На вертолете они смогут забрать только стариков, раненых и детей.

– Йол? – спросил баранг по-кхмерски. – Понимаете?

Мы кивнули, и он расплылся в улыбке. Казалось, он радуется тому, что нашел нас, гораздо больше, чем мы сами. Оглядев нас, баранг изменился в лице. Он сказал маме, что мы не первая группа, которую они обнаружили, и что за пределами Камбоджи уже знают о зверствах «красных кхмеров», однако при виде выживших он до сих пор испытывает ужас.

Мы с мамой оказались среди тех, кому баранг велел садиться в вертолет. Маму взяли как переводчика, а меня – из-за полиомиелита. Все произошло так быстро, что мы не успели возразить. Раз вертолет отыскал нас в этой глуши, решили мы, значит, мир не забыл о нашем существовании.

Когда мы сели в вертолет, мой взгляд упал на простиравшуюся вокруг равнину. Река, вдоль которой мы шли, встречалась с двумя другими реками, и мне вспомнилось место в Пномпене, где сливаются Меконг, Бассак и Тонлесап. И хотя я не представляла, где Пномпень, память вернула меня на балкон Манговой Обители, нашего загородного дома, где мы с папой говорили о реке, что течет вспять, и о судьбе. Я закрыла глаза. Прошлое, настоящее и будущее соединились. Я рассказывал тебе истории, Рами, чтобы у тебя были крылья и ничто на свете не могло стать для тебя клеткой: ни имя, ни титул, ни твое собственное тело, ни страдания этого мира… И я летела. От слова к слову, от истории к истории, сквозь пространство и время. Подобно папе, я превратилась в киннару, полуптицу-получеловека, и могла путешествовать между мирами. Перевоплощаться. Преодолевать границы.

Я открыла глаза. Пилот показывал в сторону границы с Камбоджей, на деревню, окруженную рисовыми полями.

– Камбоджа! – крикнул он по-французски сквозь стрекот лопастей.

У всех на глазах заблестели слезы.

Укрывшись за плотной завесой вертолетного шума, оставшись наедине с собой, я произнесла:

– Папа.

Услышав меня, мама прижала ладонь ко рту, словно боялась заглушить мой голос. Мне же было достаточно этих двух слогов – они вернули мне папу, и теперь мы вместе могли отправиться в путь.

– Папа! – снова и снова, как заклинание, повторяла я одно-единственное слово.

Слово, разбившее оковы моего молчания.

Пилот резко наклонил вертолет, и за окном в последний раз мелькнула земля, бывшая когда-то нашим домом. Мама сжимала в руках папину записную книжку и бумажный кораблик. А я уносила в сердце ре́ки и горы, духи и голоса, рассказы и легенды – мою страну. Она будет тенью на моем пути – той, что дает прибежище, и той, что лишает света.

Ее пророчество стало моей историей.