Глава 28

Дни и ночи тянулись бесконечной чередой, и наша жизнь как будто шла по кругу. Единственным доказательством ее движения вперед была дамба, которая со времени моего приезда стала вдвое выше и длиннее. Покрытая, словно чешуей, камнями и комьями глины, лишенная всякой растительности, безжизненная, как могила, она походила на громадное чудовище. Я никогда прежде не видела рукотворной насыпи таких размеров. И хотя на склонах сделали ступени, при подъеме у меня всякий раз кружилась голова. Сверху открывался вид на всю округу. С одной стороны, за растерзанным, выпотрошенным пустырем, на возвышенности стояли бараки. Между мужской и женской половинами тянулись длинные тростниковые навесы – общая столовая, – а на задворках находились кухня и солдатские казармы. За постройками зеленели поля и небольшая роща, а вдали темной, глухой стеной высились зловещие Призрачные Леса. С другой стороны до самого горизонта простирались заросли сухого кустарника. И нигде, ни с одной, ни с другой стороны не виднелось реки – даже самой маленькой, не говоря уже о мощном, бушующем потоке, для укрощения которого могла бы понадобиться такая громадина.

В то утро, едва рассвело, я, по обыкновению, спустилась в большую яму. Со мной были другие дети, скорее похожие на маленьких старичков, тощие, с распухшими от голода животами. Те, кто посильнее, сидя на корточках, долбили землю бамбуковыми лопатами, остальные собирали комья земли в корзины, которые приносили с дамбы взрослые. В обе стороны – на дамбу и с нее – непрерывно двигался людской поток.

Мама спустилась с дамбы и направилась ко мне. Она шла длинным путем, обходя одну за другой ямы, где можно было обменять пустые корзины на полные. Если бы солдат заметил, что мама отклонилась от положенного маршрута, ее бы наказали, заставив работать сверхурочно или, что было гораздо страшнее, лишив еды. Она остановилась около моей ямы, сняла с коромысла пустые корзины и поставила их на землю. Затем незаметно сунула мне в руку жука и, повесив на коромысло полные корзины, зашагала назад к дамбе. Я сделала вид, что закашлялась, и, поднеся зажатый кулак ко рту, проглотила жука. После чего схватила обеими руками брошенную лопату и продолжила откапывать большой камень. Я надеялась, что под ним, в прохладной, сырой земле, прячутся еще жуки. Если жуков не будет, думала я, в пищу сгодятся и другие насекомые. На худой конец даже скорпионы.

В нескольких ярдах от меня Большой Дядя рыл длинную, глубокую канаву. Он наклонялся и выпрямлялся, выбрасывая выкопанную землю. На другом конце канавы ползала кучка мальчишек. Без труда передвигаясь в узком пространстве благодаря небольшому росту, они руками отковыривали куски земли, чтобы расширить проход. Мальчишки тяжело дышали и кашляли, вторя ударам лопат, дробивших землю.

Пока все работали, начальник лагеря расхаживал вокруг и орал в рупор.

– Организация нуждается в вас как никогда! Мы воюем с вьетнамцами. Они подошли вплотную к границе, атакуют нас, пытаются захватить наши земли всеми возможными способами.

Почти лысый, грузный мужчина, он резко выделялся на фоне сотен живых скелетов. Если он не разговаривал, то непременно что-нибудь жевал. Его жена, такая же упитанная, заведовала кухней.

– Да, они коммунисты, как мы, однако прежде всего они вьетнамцы. А значит – наши враги! Мы должны защитить себя! Укрепить страну изнутри! Как нам это сделать? Возведем горы и не дадим Меконгу затопить рисовые поля.

Меконг? Рисовые поля? Мысли в моей голове путались. Проглотив жука, я только сильнее проголодалась и копала изо всех сил в надежде найти что-нибудь съестное.

– По всей стране строятся резервуары, каналы, рвы – чтобы выращивать рис круглый год! А не только в сезон дождей! Демократическая Кампучия – великая страна! Мы будем кормить рисом весь мир! Если захотим, у нас будет вдоволь еды, но разве можно думать о еде, когда рис нужен нашим солдатам!

Мой голод превратился в жажду. Я вытерла с лица пот и облизала соленую, грязную ладонь.

– Мы должны продолжать борьбу! Революция – это нескончаемая битва! Мы должны повсюду искать врагов! Всегда быть начеку!

Я бросила взгляд в сторону бараков и вспомнила, что в спешке оставила у постели фляжку с водой.

– Они везде! Не только на границе!

Доносившиеся из каждой ямы и канавы удары инструментов сливались в один нескончаемый стук. Он заполнил мое сознание, проник под кожу, я как будто растворилась в этом стуке и лае начальника лагеря.

– Они среди нас! Они делят с нами постель и стол!

Я закрыла глаза и отделилась от собственного тела… сбросила кожу… стряхнула кости… от меня остались только голод и жажда.

– Мы найдем их и уничтожим!

Откопав наконец камень, я навалилась на него всем телом и перевернула. Ничего. Даже муравьев. Даже самого крошечного жучка. Сухая, горячая земля под камнем была совершенно безжизненной.

– Раздавим их, как термитов!

Я зарыла в землю саму себя – маленькое, высохшее семя – и стала ждать дождя.

– Никакого сострадания!

Снова подошла мама. На этот раз у нее ничего не было для меня – только слабая улыбка, а я даже не нашла в себе сил улыбнуться в ответ.

– Никакой жалости!

Мама положила на землю пустые корзины, повесила на коромысло новый груз и ушла, слившись с потоком людей. Ее движения стали медленнее, тело с каждым шагом все сильнее дрожало от напряжения.

– Мы должны уничтожить всех – от мала до велика!

Начальник лагеря пять раз прокричал одно и то же. Мне хотелось всадить ему мотыгу промеж глаз.

Наконец раздался спасительный звон колокола.

В перерывах нам давали достаточно времени, чтобы сходить в рощу по нужде или спуститься к ручью за бараками и немного освежиться. Большинство людей предпочитали оставаться на местах. Отлучались только по зову природы – других причин двигаться, расходовать силы просто не было.

Большой Дядя вылез из канавы и сел на дно ямы рядом со мной. Вдалеке начальник лагеря беседовал с мамой, которая лишь покорно кивала в ответ. Должно быть, он заметил, что мама подходила ко мне, и теперь отчитывал ее. Начальник лагеря махнул рукой – мол, на этот раз, так и быть, без наказания. Мама с благодарным видом поспешила к нам.

– Мне нужно в рощу. – Мама протянула мне руку. – Пойдем со мной.

Я не поняла, почему она не может пойти одна, однако не успела возразить.

– Иди с мамой, – сказал Большой Дядя, помогая мне подняться, и добавил, обращаясь к маме: – Я скоро приду.

Я сразу все поняла. Куда бы мы ни шли, нас не должны видеть вместе. Революция не одобряет семейной близости, говорил начальник лагеря. Она препятствует обобществлению, снижает производительность. Что бы ни значили эти слова, в них крылась причина, по которой лагерь делился на две половины – мужскую и женскую. Даже мужья и жены не могли жить под одной крышей. Семьи собирались вместе только во время перерывов или за столом.

– Мы будем ждать у валуна, – сказала мама.

Дядя кивнул, и мама увела меня.

Мы зашли вглубь рощи, где ручей, огибая большой валун, разливался, а затем снова сужался и исчезал в зарослях молодого бамбука. Мама подвернула штаны и по щиколотку в воде пошла к валуну. Наклонившись, она вытащила со дна ручья два стебля тростникового сахара. Затем посмотрела по сторонам и вернулась ко мне. Вдруг раздался громкий треск – рухнула на землю отломившаяся ветка. Я принялась испуганно оглядываться. Никого.

– Присядь. – Мама опустилась на землю и потянула меня за собой.

Когда мы спрятались за колючим кустом, она дала мне тростниковый стебель, и я тут же вгрызлась в него, обдирая зубами жесткую кожуру. Вокруг роились мошки, привлеченные сладким запахом. Я тщательно пережевывала каждый кусок и, только высосав из него все соки, сплевывала остатки на землю. Снова хрустнула ветка – на этот раз из-за деревьев появился Большой Дядя. Он подошел и сел рядом. Мама разломила надвое второй стебель и протянула половину дяде. Тот колебался, стыдливо опустив глаза.

– Возьми. – Мама сунула тростник ему в руку. – Нет большего унижения, чем голод.

Дядя тихо произнес:

– Ты не должна рисковать жизнью…

– Какая жизнь? О чем ты? – резко бросила мама, а потом, словно желая успокоить его, добавила: – Этой свинье тоже есть что терять. Если меня поймают, я расскажу при солдатах и охранниках, что их начальник кое-что получил взамен. – Она говорила о начальнике лагеря. – Я отдала ему твой зажим для галстука – так этот дикарь даже не знает, что с ним делать. Я не стала объяснять. Сказал, главное, что золото. Остальное его жену не волнует.

Ничего не ответив, Большой Дядя впился зубами в тростник. Мы с ним дружно поедали мамину добычу, и шум ручья заглушал наше жевание. Закончив, мы собрали с земли остатки и выбросили их в заросли бамбука.

Мы едва успели вернуться назад. С последним ударом колокола мама подхватила с земли коромысло с корзинами, а мы с Большим Дядей торопливо прошагали по узкому мосту, переброшенному через будущий резервуар для дождевой воды. Двое солдат, пройдя мимо, принялись передразнивать нас: один захромал на правую ногу, другой – на левую. Они зашлись от хохота, довольные своим маленьким представлением. Пусть, думала я. Глупые животные.

Яркое солнце нещадно палило, когда в вышине вдруг раздался грохот, словно по железной крыше рассыпали гальку. И через мгновение миллионы серебряных стрел уже летели с неба, превращаясь в струйки на нашей коже. Но стоило всем, бросив работу, подставить лица дождю, он прекратился, так же внезапно, как начался, не оставив после себя ни капли. Потом пошел еще один ливень, и еще, и еще. Казалось, небо играет с нами в какую-то игру. А солнце продолжало светить как ни в чем не бывало.

День за днем, неделя за неделей небо обрушивало на нас эти странные ливни, такие короткие, что земля даже не успевала намокнуть. Местные называли их пхлиэнг тьмоль – «мужские дожди». Они приходили неожиданно, когда все вокруг изнывали от жары, а потом так же неожиданно уходили. И снова палило солнце, от земли поднимался жар, и воздух становился тяжелым, как свинец.

– Не стоит бояться мужских дождей, – заверили нас местные. – Они всего лишь предвестники. Небо посылает их на землю, чтобы предупредить нас о приходе женских дождей.

– Женских дождей? – переспросил кто-то. – Как это?

– Дожди, что способны стать рекой, – ответила женщина из окрестной деревни, – и затопить равнину.

– А когда они придут?

– Когда все умрет.

– Время пришло! – объявил начальник лагеря, ранним утром собрав всех на дамбе. Рупор, прижатый к жирным, выпяченным губам, казался их продолжением. – Время показать всем нашу силу! В этот знаменательный день, семнадцатого апреля 1977 года, во вторую годовщину Освобождения, мы вновь заявим о себе! – Начальник лагеря поднял глаза к небу, словно обращался к нему, бросал ему вызов. – Только поглядите, что мы воздвигли! Гору на пустыре! Вы когда-нибудь видели такое чудо? Посмотрите вокруг! Перед вами зеленые рисовые поля!

Я огляделась. С одной стороны на фоне запыленных деревьев стояли бараки и простирался развороченный пустырь, с другой – раскинулись заросли сухого кустарника с редкими пятнами черной, выжженной солнцем травы. Зеленых полей нигде не было.

– Только представьте, какими они будут, когда мы достроим дамбу и резервуар! Да, повсюду будет расти рис. Поля, кругом поля!

У меня стучало в висках и кружилась голова.

– По всей Демократической Кампучии наши братья и сестры строят дамбы и роют каналы! Вместе мы покорим небо, обуздаем реки! Мы будем сажать рис где захотим! Даже на камнях! У нас будет столько риса, что весь мир будет нам завидовать! Вьетнамцы больше не сунутся к нам.

Вот бы он вдруг исчез, как мужские дожди, подумала я. И хорошо бы на дамбе росли деревья – они дают тень. А ты представь, что путешествуешь на спине дракона-якка.

– Рис – наше все! С ним мы всесильны! Мы должны объединиться и показать всем, на что способна Революция!

Толпа ответила восторженными криками и рукоплесканиями. Моя голова едва не раскололась надвое. Я хотела бежать прочь, но не могла даже встать с земли, застряв между огромной могилой и пылающим небом, между Погребенной Цивилизацией и неуловимыми дождями, среди бесконечного шума ликующей толпы.

День становился все жарче, а мой голод – все сильнее. Опять пошел дождь. Подняв винтовки над головой, солдаты Революции и охранники испустили победный крик, словно они вызвали этот дождь, выиграв битву с солнцем и жарой. Нам разрешили немного отдохнуть. Я высунула язык и стала ловить теплые капли. Передо мной прыгал кузнечик, но у меня не хватало сил его ловить. Мое дыхание стало поверхностным, как будто воздух шел не из груди, а из ноздрей. Когда я попыталась дышать глубже, в груди сделалось больно, перед глазами все поплыло, а в голове застучал молот. Я поискала глазами маму, но ее нигде не было. Большой Дядя стоял, прислонившись к стенке канавы, и не собирался вылезать. Воспользовавшись короткой передышкой, он закрыл глаза, и частые, тяжелые капли дождя ласкали его воспаленные веки.

Но вот дождь кончился, и мы вернулись к работе. Жара усилилась, и день казался невыносимо долгим. Однако вечер не принес долгожданного облегчения. На ужин дали полмиски жидкого рисового супа. Я проглотила все разом и облизала миску. Мама поставила передо мной свою порцию. Я с жадностью глядела на еду, стыдясь своего голода и в то же время не зная, как его побороть. Кивнув на суп, мама протянула руку к моему лицу и убрала за ухо выбившуюся прядь волос. Не в силах смотреть маме в глаза, я склонилась над миской.

– Ну как? – спросила мама, когда я закончила.

– Не наелась.

В маминых глазах стояли слезы, и мне казалось, стоит ей моргнуть – я утону в этих слезах.

На лагерь опустилась жаркая, душная ночь. Все потянулись на дамбу – там хотя бы дул легкий ветерок. Мама достала из узла с вещами рубашку и принялась чинить ее.

– Выйдем, товарищ Ана, – позвала одна из наших соседок по бараку. – Не так уж часто выдается свободная ночь. Зачем тратить ее на то, чтобы латать одежду?

Женщина протянула мне руку, решив, что, если пойду я, мама тоже согласится. Но как только я выбралась из постели, мама строго посмотрела на меня и сказала:

– Ты нужна мне. Помоги вдеть нитку в иголку.

Дождавшись, когда все ушли, мама бросила рубашку, схватила подушку Раданы и разорвала ее. Рядом со мной на постель упали два маленьких серебряных обруча. Послышался знакомый звон крохотных, усыпанных бриллиантами колокольчиков. Прошло несколько секунд, прежде чем я вспомнила: это же браслеты, которые Радана носила на ногах. Последний раз я видела их в Пномпене. Сейчас 1977 год, сказал начальник лагеря. Не знаю, что поразило меня больше: то, что в этой бесконечной тьме продолжало течь время, или то, что мир моего детства исчез без следа за каких-то два года. Я напрочь забыла о браслетах Раданы – словно их никогда не существовало. В свете факела они блестели и переливались, полупрозрачные, как две только что вылупившиеся змейки. Мама торопливо убрала браслеты в карман.

– Идем, – сказала она, взяв меня за руку.

Мы ждали в роще за кухней. Казалось, деревья и кусты замерли в ожидании вместе с нами. Ни одна ветка, ни один лист не шевелились. На земле темнела куча из полусгнивших овощных очисток и рыбьих костей. Над кучей, жалобно гудя, словно это была не помойная куча, а могильный холм, летали мухи. Вдруг качнулась ветка и зашелестела под чьими-то шагами трава. Солдат, испугалась я, или кто-то из Продовольственного комитета. Из ночного тумана возникла тень с небольшим глиняным горшком в руках. Тень двигалась в нашу сторону. Я хотела броситься прочь, но мама удержала меня, прижав к себе.

Это была жена начальника лагеря. Она сунула маме в руки горшок, а мама отдала ей браслеты Раданы. Женщина нахмурилась, будто ожидала получить что-то другое. Она попробовала просунуть пухлую руку в один из браслетов.

– Какие-то они маленькие, а?

– Они детские, – ответила мама.

Женщина посмотрела на меня:

– Ее, что ли?

– Да, она носила их много лет назад, – соврала мама. – Но теперь они ваши.

Жена начальника лагеря спрятала браслеты в карман и ушла, растворившись в темноте.

Поставив передо мной горшок с рисом, мама сказала:

– Они действительно были твоими.

Я один за другим запихивала в рот слипшиеся комки вареного риса и глотала их, даже не чувствуя вкуса. Мама наблюдала за мной, подтянув колени к подбородку и раскачиваясь взад-вперед.

– Браслеты, – продолжила она. – Сначала они были твоими. Их сделали на заказ после твоего рождения. Чтобы ты носила их, когда будешь учиться ходить, и я по звону колокольчиков всегда могла понять, где ты. Чтобы я никогда не теряла тебя. Но ты заболела полиомиелитом, и я убрала браслеты подальше. Потом родилась… – Мама не смогла произнести имя. – Потом родилась твоя сестра, и я отдала браслеты ей.

Перестав есть, я смотрела на маму и не знала, что сказать. Меня тоже терзало чувство вины и стыда. Мы жили, а Радана, не сделавшая ничего дурного, умерла.

– У нас больше не осталось драгоценностей. Теперь… – Мама слабо улыбнулась. – Ну ничего, что-нибудь придумаем, правда?

Я сглотнула, борясь с дурнотой. От кучи объедков шла невыносимая вонь, и мне казалось, что рис пахнет так же.

– Доедай скорее, – поторопила мама, испуганно озираясь.

Я не хотела ее расстраивать и продолжала набивать рот рисом. Он был мокрым и противным, как будто прокис. А может, я просто забыла вкус вареного риса. Мама смотрела, как я ем, а сама думала о чем-то своем.

У меня заныло в животе, но уже не от голода, а от тошноты. Над помойной кучей, скорбя и ликуя одновременно, продолжали жужжать мухи.

Когда я доела, мама разбила горшок о камень и выбросила черепки в кусты. Я вытерла липкие руки листьями.

Мама взяла меня за руку, и мы быстро зашагали к бараку. В ночном небе сияли звезды, яркие, как бриллианты. Как крохотные колокольчики из белого золота.

На следующее утро еще до рассвета я вместе с группой из десяти-двенадцати человек, среди которых был и Большой Дядя, спустилась в яму у склона дамбы. У меня во рту стоял привкус прокисшего риса, а живот то и дело сводило болезненными спазмами. Я могла бы отпроситься у солдата по нужде, однако в этом уже не было необходимости. Всю ночь мой организм исторгал остатки несвежей пищи, и к утру в нем ничего не осталось. Спазмы не страшнее приступов голода, а на то, чтобы дойти до рощи по изрытому пустырю, ушло бы очень много сил. Повсюду виднелись ямы: одни – широкие, как водоемы, другие – глубокие, как могилы. В свете вкопанных в землю факелов, точно пробудившиеся ото сна призраки, дрожали и колыхались длинные тени. В предрассветной мгле зазвучали первые удары мотыг и лопат.

На небе еще мерцали звезды. Я тщетно искала маму среди фигур, поднимавшихся на дамбу и спускавшихся обратно. Люди, корзины, коромысла – все сливалось в одну большую тень. И от всего веяло необъяснимой печалью.

Большой Дядя поддел мотыгой кусок земли и толкнул его в мою сторону. Я раздробила кусок острым, похожим на наконечник копья камнем и сгребла землю в корзину. Рядом сидел солдат. Прислонившись к стенке ямы и накрыв лицо черной кепкой, он пытался урвать несколько минут сна.

Наконец забрезжил рассвет. Однако солнце, едва выглянув, исчезло снова. Небо помрачнело и нависло над землей, словно купол москитной сетки. Лагерь накрыла тень от огромной тучи. Сворачиваясь, как горящая бумага, горизонт гнал в нашу сторону целое стадо туч. Беззвучно сверкнула молния. Мне на руку упала большая, тяжелая капля, затем еще и еще, и вот уже тысячи, миллионы капель шлепались на сухую, пыльную землю, оставляя мокрые кляксы. Как будто пораженная неведомой болезнью кожа на глазах покрывалась волдырями.

Дождь лил с такой силой, что казался черным. Люди с криками мчались к баракам. Сбитая с ног, я упала, но меня тут же подхватила чья-то рука.

– Где мама? – прокричал сквозь дождь Большой Дядя.

– Не знаю! – отозвалась я, с трудом различив дядин голос в ужасном шуме.

Мы одновременно подняли головы – и увидели ее. Маленькую темную фигурку на вершине дамбы, трепетавшую под ударами ветра. Она стояла там совсем одна. Черная одежда, намокнув, стала еще чернее. Дождь раскачивал фигурку из стороны в сторону, как парус попавшего в шторм судна. И вдруг она широко раскинула руки. Я повернулась к Большому Дяде.

– Женские дожди! Они пришли!

– Что? – Дядя наклонился ко мне. – Не слышу!

– Женские дожди пришли, и мама приветствует их!

– Что?

Я не стала повторять. Рев грозы заглушал все звуки. Словно плач тысячи женщин. Ударила молния, и грянул раскат грома. Вода лилась с небес бесконечным потоком и вскоре затопила весь мир.

Могилу дракона-якка начало размывать, по склонам ручьями стекала грязь. А дожди все шли и шли, один за другим, сильные, хлесткие, словно небо стреляло ими по земле. Мы работали день и ночь, использовали малейшую возможность, чтобы поспеть за дождями. Они ослабевали – мы ускорялись. Они прекращались – мы обгоняли.

Наступила ночь. Дождь на время стих, однако в воздухе висело предчувствие нового. Гремел гром, сверкали молнии. Высоко в небе сияла умытая дождями полная луна. Начальник лагеря расхаживал вверх-вниз по дамбе и кричал в рупор.

– Нельзя терять ни минуты! Мы должны помогать Революции всеми возможными способами! Должны работать усерднее! Быстрее! Дамба – доказательство нашей силы! Мы сделаем ее выше! Больше! Мы должны стараться изо всех сил! Дождь, пожар, ураган – не важно! Изо всех сил!

Я подняла глаза и увидела маму, она направлялась ко мне. Даже в бледном свете луны на ее щеках пылал болезненный румянец, а глаза блестели неестественным, стеклянным блеском. Мама положила на землю пустые корзины и взамен взяла полные. Взвалив коромысло с корзинами на плечо, она выпрямилась, дрожа всем телом, словно натянутая до предела струна, и пошла в сторону дамбы.

– РЕВОЛЮЦИЯ, – вопил начальник лагеря, – СИЛЬНЕЕ ПРИРОДЫ!

В небе дрожал лунный диск. Какой-то мужчина поскользнулся, спускаясь с дамбы, упал навзничь и покатился по склону вслед за своими корзинами. Никто не сдвинулся с места, чтобы помочь ему. Никто даже не посмотрел в его сторону. Люди часто падали с дамбы. Все привыкли к несчастным случаям. Смерть стала обыденностью. Этот мужчина, возможно, уже был мертв.

– МЫ ПОКОРИМ НЕБО! НАС НЕ ОСТАНОВИТЬ!

Все вокруг продолжали работать. Силы покидали меня. Руки устали настолько, что, казалось, еще немного – и они отвалятся. Рядом дети помладше вычерпывали воду из ям и канав. Кому-то вода доходила до пояса, а кого-то и вовсе не было видно в глубоких и узких канавах – только мелькали над землей глиняные горшки и ведра.

Мое тело онемело от холода. Мне стало все равно, доживу я до утра или нет, – лишь бы эта ночь поскорее закончилась.

Дамба рухнула. Ночью, когда мы работали. Погибли четверо: три девочки и один мальчик. Они были в одной из узких канав. Все случилось в считаные секунды. Мы не видели детей, не знали, что они в канаве. Дождь скрыл их от нас, заглушил все звуки – крики о помощи, наши собственные голоса. Не слишком большие и не слишком маленькие – в самый раз, решили мы, спуская детей в канаву. А когда дамба рухнула, мы забыли про них, мы думали только о себе. Большой Дядя и еще несколько мужчин бросились к канаве, но ее наглухо завалило землей. Как могилу.

Но дети неподвижно лежали на столе, прильнув друг к другу, словно крольчата, которые ютятся в норе. В таком виде их и нашли. Вытащили из канавы и принесли в столовую. Одна из девочек держала ведро. Как ни старались мужчины разжать мертвые пальцы, они продолжали крепко сжимать ручку. Девочка была слабым работником. Не слишком большая и не слишком маленькая. Больше она не будет работать.

– Нужно отнести тела назад, – тихим, на удивление спокойным голосом сказал Большой Дядя собравшейся вокруг толпе. – Мы должны похоронить их.

У него покраснели глаза и тряслись руки. Там, в канаве, он все рыл и рыл, как безумный, пока не добрался до детей. Дядя снял с пояса крому и накрыл тела.

Сквозь тишину просочились сдавленные рыдания. Революция осуждала слезы.

Мы похоронили детей там же, где нашли, – в могиле, которую они сами и вырыли. Мужчины опустили тела в канаву, одно за другим. Последней была девочка с ведром, которое так и не смогли вырвать у нее из рук. «Засыпай, малыш, – пел в моей голове мамин голос, напоминая о другой смерти. – На дворе ночь…» Они малыши. Малыши, которых кладут назад в колыбель. Так зачем плакать о них? Зачем печалиться? Слово «печаль» не вмещало и сотой доли того, что я чувствовала. На дворе ночь…

Рядом со мной стояла мама, с пылающим лицом и застывшими глазами. Глядя, как хоронят детей, она снова видела смерть Раданы.

Толпа отступила, и мужчины начали закапывать могилу. Дождь перешел в морось. Земля скорбела о погибших детях. Рокочущее небо грозило очередным ливнем.

Когда в канаву упала последняя горсть земли, из-за туч выглянуло солнце. Оно улыбалось. Яркой, победоносной улыбкой. Улыбкой Революции.

Спустя какое-то время я пошла искать Большого Дядю. Он сидел у могилы детей. Я села рядом. Дядя смотрел на изувеченную, безжизненную землю.

– Они делают со страной что хотят, как избалованные дети, Рами. Пока мы хороним своих детей. – Дядя повернулся ко мне. – Я сам похоронил их… – Его голос звучал тихо, как моросивший дождь. – Сначала положил тетю Индию вместе с близнецами: Сотанавонга справа, Сатиявонга слева. А сверху лицом вниз, как будто хотел, чтобы она присмотрела за остальными, – тетю Тату. Я сам положил их в могилу, понимаешь. В общую могилу, которую вырыл этими руками. – Дядя протянул ко мне трясущиеся руки. – Я не уберег их, понимаешь.

Поверженный гигант, которого сломили собственные слова.

Всего несколько слов.

Я не позволю никому и ничему сломить меня.

Мы нашли его однажды днем. В мужском бараке под номером пять. Большой Дядя повесился. На веревке, которую сплел своими руками. Потерял волю к жизни, сказали солдаты, убил себя. Неправда. Это они сломили его волю к жизни. Они убили моего дядю задолго до его смерти.

Женские дожди стали сильнее. Они обращали день в ночь. Выставляли напоказ свой гнев, как женщина выставляет напоказ бриллианты. Обрушивали на землю потоки воды, хлестали ее струями, кричали. Ночью, когда рядом не было ни солдат Революции, ни начальника лагеря, ни всевозможных комитетов, когда глаза и уши Организации не подсматривали и не подслушивали за нами, я слышала дожди так близко, словно они шли под москитной сеткой над моей постелью. Иногда они рыдали, громко, взахлеб. А иногда тихонько плакали, словно боялись, что их услышат. Однажды сквозь слезы они прошептали знакомое имя. Рад’на? Куда ты бежишь? Где хочешь спрятаться? Я рассердилась. Она мертва! Неужели не ясно? Мертва! Дожди только громче заплакали. Зачем ты так с нами? И тогда я принялась утешать их. Но ведь у вас есть я. Ваша священная земля. Можете зарыть в моем сердце свою печаль. Я стану вашей могилой. Только не плачьте. Что мне сделать? Все умерли. Что толку плакать? Их не вернуть. Перестаньте, не то я уйду вслед за ними! Но дожди, разумеется, продолжали рыдать, равнодушные к моим мольбам и угрозам. Они шли целую вечность. Пока все вокруг не ожило. Пока земля не очнулась от мертвого сна.

Я поняла, что такое женские дожди. Слезы моей матери.