Глава 26

Мы с Муй пришли в школу. На месте учительницы, откинувшись на стуле и положив ноги на стол, с винтовкой поперек живота сидел солдат Революции. Подошвы босых ног были почти такими же черными, как его одежда. Солдат пристально смотрел на нас, жуя травинку, словно скучающий вол. Я узнала его по шраму на правой щеке, похожему на серп. Моук – так все называли солдата. Он командовал местными солдатами и редко показывался нам на глаза, и его появление неизменно внушало страх.

– А где товарищ Учительница? – спросила Муй, которая, в отличие от меня, ничего не боялась.

– Ушла, – буркнул Моук, не вынимая травинки изо рта.

Когда он жевал, шрам тоже как будто жевал, отчего Моук становился похожим на жуткое существо, пожирающее собственное лицо.

– А куда она ушла?

– Никуда.

– Тогда почему «ушла»?

Моук не ответил. Вытащив травинку изо рта, он принялся катать ее между большим и указательным пальцами.

– У нас было домашнее задание, – сказала другая девочка.

Нам задали выучить слова песни «Мы, дети, любим Организацию».

– Вот ваше домашнее задание! – Моук вдруг вскочил и ударил кулаком по столу. – Уничтожить все это. От вашей учебы никакого толку! Никакого! Ясно вам?

Мы испуганно вжались в стулья. Все боялись дышать. В классе стояла полная тишина.

И только бесстрашная Муй подала голос:

– Нет.

– Глупые дети! – Моук с грохотом отбросил стул. – Революции нельзя научить! За нее нужно сражаться! Долой рассуждения и разговоры – только действия! – Подняв стул, он швырнул его в стену. – Вот так! – Он пнул один обломок стула и наступил на другой. – А это все никому не нужно! Как стул! Теперь ясно?

Мы дружно кивнули.

– Он есть – невелика польза, его нет – невелика потеря. Поняли?

Мы снова кивнули.

– Тогда пошли вон!

Возвращаясь домой, мы увидели группу мужчин, возводивших посреди улицы – прямо напротив здания городской администрации – огромный бамбуковый помост. Никто не говорил, для чего он нужен. За работой мужчин угрюмо следили несколько солдат. Весь город собрался вокруг и с нетерпением ждал.

К полудню все было готово. На помосте, который возвышался над землей примерно на фут, установили арку, сплетенную из листьев кокосовой пальмы и соцветий ареки. Здесь будет свадьба, пояснили нам. Общая для нескольких пар. Вот только эта свадьба больше походила на похороны. Когда на помосте появились женихи и невесты, мы поняли почему. Одетые в черное, с серьезными лицами, они парами выстроились под аркой, и в середине стояла наша учительница со своим женихом – одноногим солдатом Революции на костылях. От ноги у него осталась лишь короткая культя, при ходьбе болтавшаяся взад-вперед. Толпа застыла в изумлении. Сперва люди молчали, а потом начали шептаться: «У нее красные, опухшие глаза. Похоже, она плакала». – «А ты бы не плакала, будь у тебя такой жених?» – «Хорошо, что у меня нет дочери на выданье…»

На помост взошел Моук и, показывая на одноногого солдата, воскликнул:

– Слава нашему храброму солдату, который не пожалел своего тела для Революции!

И он громко захлопал в ладоши.

– Слава нашему храброму товарищу! – дружно подхватили остальные солдаты, стоявшие наготове.

Моук, почти не глядя на учительницу, все так же громогласно обратился к одноногому солдату:

– Организация дает тебе красивую жену, товарищ! Надеемся она достойна тебя!

– Слава нашему солдату! – одобрительно грянули солдаты.

Затем, повернувшись к другим парам, Моук произнес:

– Организация соединяет вас!

Солдаты закричали и захлопали, и на этот раз всем остальным пришлось к ним присоединиться.

Свадебная церемония подошла к концу. Молодожены спустились с помоста и смешались с толпой, но прежде чем люди успели что-то спросить или пожелать, снова раздался голос Моука, и все замолчали.

– Выведите его! – Моук кивнул стоявшим позади него солдатам.

Те, повернувшись к дому, передали приказ другим солдатам.

Спустя мгновение, ко всеобщему ужасу, на помост вывели главу округа с повязкой на глазах и связанными за спиной руками. Солдаты подтолкнули его к краю помоста. Они били несчастного по голове и плечам тяжелыми пальмовыми листьями, пока он не упал на колени. Моук приставил дуло винтовки к подбородку главы округа, а другой солдат снял повязку.

– Взгляните на этих людей! – приказал Моук.

Вид и запах крови раззадорили его. Шрам на щеке бешено дергался.

Глава округа с трудом поднял глаза. У него был разбит нос, из одной ноздри текла кровь, глаза заплыли от синяков, обе брови рассечены. Я едва узнала его.

Повернувшись к толпе, Моук объявил:

– Так выглядит враг!

– ДОЛОЙ ВРАГА! – хором отозвались солдаты. – УНИЧТОЖИТЬ ЕГО! УНИЧТОЖИТЬ! УНИЧТОЖИТЬ!

Глава округа что-то сказал, однако мы не расслышали. Он едва шевелил губами.

– За что?.. – повторил он шепотом.

– ВЫ СОВЕРШИЛИ ПРЕСТУПЛЕНИЕ! – крикнул Моук.

– Какое преступление?

– ПРЕДАЛИ ОРГАНИЗАЦИЮ!

– Каким образом? – Из второй ноздри у главы округа тоже пошла кровь, как будто тело не выдержало напряжения. – Каким… образом… я… предал… Организацию?

– Не нам рассказывать вам об этом! Вы должны сознаться в своем преступлении!

– Я… не… совершал… никакого… преступления…

– ТАК ВЫ ЕЩЕ И ЛЖЕЦ! – Моук плюнул главе округа в лицо.

– ТЫ ЕСТЬ – НЕВЕЛИКА ПОЛЬЗА, ТЕБЯ НЕТ – НЕВЕЛИКА ПОТЕРЯ! – взревели солдаты.

Они обступили главу округа. На одном только помосте их уместилось не меньше двадцати, не считая тех, что стояли в толпе. Солдаты били его прикладами, пока он не повалился набок. Моук и еще один солдат взяли главу округа под руки и оттащили с помоста.

– ДОЛОЙ ВРАГОВ! ДОЛОЙ ВРАГОВ! – не унимались остальные.

Новые предводители появились из ниоткуда. Как будто все это время они прятались среди нас и просто ждали своего часа. Они были моложе и спокойнее своих предшественников и имели более тесные связи с Организацией. Все как один ходили с непроницаемыми лицами, похожими на маски. Мы не могли понять, кто среди них главный. Когда они говорили, мы слышали один и тот же голос. На собраниях они садились или вставали в ряд, смотрели и слушали, изучая присутствующих немигающим взглядом. Если они хотели что-то сказать, то шепотом обращались к Моуку, и он говорил за них.

– Вы должны покрасить всю одежду в черный цвет! – приказал он однажды. – И не только одежду – все ваши мысли и чувства! Должны искоренить все, что направлено против Революции! Очиститься от скверны!

Новые предводители установили новые правила. Нельзя готовить и есть дома.

– Раз мы работаем вместе, то и есть должны вместе! – Шрам на щеке Моука беспрестанно дергался. – Отец не допустит, чтобы его дети ели за разными столами!

Организация – наш отец, а мы – его дети. И мы должны все делать сообща. Делиться друг с другом всем, что у нас есть: ложками и вилками, кастрюлями и сковородами, мыслями и чувствами. Если понадобится, мы даже последнее зернышко риса должны будем разделить с братьями и сестрами.

– Мы должны сказать «нет» частной собственности! – прогремел Моук. – Частная собственность – капиталистическое зло! Частная собственность порождает жадность, разобщает людей! Мы отменим все формы частной собственности!

Вернувшись после собрания на виллу, все принялись прятать ценные вещи. Кто-то засовывал золотые браслеты в высушенную тыкву, кто-то, закатав сапфиры и рубины в шарики из сырой глины, вдавливал эти шарики в углы комнаты. Одни зашивали украшения в одежду. Другие глотали бриллианты. Бабушка-королева попросила спрятать ее.

– Скажите им, я не готова, – захныкала она. – Скажите, я не пойду без детей!

– Кому сказать? – спросила я. – Здесь никого нет, кроме нас.

– Духам и призракам – они придут за мной. Скажите им, я не готова.

На черной лестнице раздался топот. Мама замерла на месте, прижав к груди подушку Раданы. Большой Дядя выхватил у мамы подушку и швырнул ее в корзину с обертками кукурузных початков, которые мы оставляли для разведения огня.

Солдаты ввалились к нам всей толпой – семь или восемь человек.

– Уходите! Уходите! – запричитала Бабушка-королева.

– Скажите ей, пусть заткнется, – прорычал Моук.

Дядя и мама ничего не ответили.

– Она думает, вы призраки, – пояснила я.

– Она что, не в себе?

– Иногда.

– Тогда пусть заткнется.

Моук обвел взглядом комнату, однако не обратил внимания на стоявшую у двери корзину. Заметив, с каким интересом он смотрит на маму, Большой Дядя сжал кулаки. Моук развернулся и сплюнул в окно, как будто увидел нечто омерзительное.

– Здесь все ясно, не будем терять времени, – сказал он солдатам. – Оставьте миску, ложку и чайник для сумасшедшей старухи. Все прочее – на общую кухню.

И они отправились дальше обыскивать виллу.

Прошло несколько дней. Моук и его «тайные стражи» – солдаты-шпионы, действовавшие не только силой, но и хитростью, – ходили по домам и оценивали людей. «Вы могли бы везти на себе повозку. Сильный работник! А вы, похоже, ни дня не работали на солнце. Средний работник!» Маму и Большого Дядю признали сильными. В тот же вечер мама начала собирать вещи. Утром трудовая бригада, в которую распределили их с дядей, уезжала на строительство дамбы в отдаленный район. Я умоляла их взять меня с собой, но мама и слышать не желала.

– Здесь безопаснее, – сказала она.

Я оставалась с Бабушкой-королевой, не представляя, как она будет заботиться обо мне.

На рассвете Большой Дядя поднял меня с постели и понес к двери. Я сонно оглядывалась, комната расплывалась перед глазами. Мы шли купаться, как делали каждое утро, только я вдруг поняла, что это утро – последнее и теперь я не скоро увижу маму и дядю. Мамин силуэт скользил впереди, как сон, что уходит, растворяясь в свете дня. Я хотела вырваться, но Большой Дядя крепко держал меня. Поборов отчаяние, я сделала последнюю попытку.

– Я хочу поехать строить дамбу вместе с вами. – Я прильнула щекой к дядиной груди. – Ты можешь взять меня с собой.

– Ты должна остаться с Бабушкой-королевой, – прошептал Большой Дядя, крепче прижимая меня к себе. – Ты нужна ей.

Я оглянулась на комнату, где на циновке лежала Бабушка-королева, немощная, равнодушная ко всему, что происходило вокруг.

– Ты будешь ее ребенком, – сказал дядя, когда мы спускались по лестнице. – Займешь мое место. Отвечай ей, когда она будет звать меня.

Я посмотрела на Большого Дядю. Неизвестно, что хуже, подумала я: уехать, оставив мать, или остаться, когда мать уехала. Он слабо улыбнулся, и я, на мгновение позабыв о своем несчастье, представила себя на дядином месте: никто не станет утешать этого великана с его безмерным горем так, как утешали бы меня, маленькую девочку.

Когда мы пришли к реке, Большой Дядя нырнул в воду и отплыл на некоторое расстояние, словно хотел оставить нас с мамой вдвоем, дать нам возможность попрощаться. Зачем мы как ни в чем не бывало пошли все вместе на реку? Прощание в любом виде остается прощанием.

Переодевшись в купальный саронг, мама положила одежду на валун, выступавший из песка, как огромный черепаший панцирь. Я нарочно раздевалась медленно в надежде, что она зайдет в воду без меня. Однако мама, опустившись передо мной на колени, стала расстегивать мою рубашку.

– Когда я была совсем маленькой, – начала мама, дергая застрявшую пуговицу, – четыре или пять лет – еще младенец в представлении моей матери – я страстно полюбила китайскую оперу.

Я сглотнула, приготовившись услышать одну из ее редких историй.

– Каждый раз, когда труппа приезжала в наши края и по частям показывала представление в разных деревнях, я следовала за ней. Ездила с кем-нибудь из родственников или соседей, договаривалась о еде и ночлеге со знакомыми родителей или просто людьми, внушавшими мне доверие, – лишь бы не пропустить ни одной сцены, посмотреть представление от начала до конца. Мать не пускала меня, однако я была очень упрямой и всегда добивалась своего. Я возвращалась спустя несколько дней, распевая песни из китайской оперы. Однажды мать, не находившая себе места от волнения, отругала меня у всех на глазах. Она назвала меня «Ниенг Бундаджа» и сказала то, что матери не устают повторять дочерям: когда у меня будут собственные дети, я пойму, как страдает материнское сердце. Ты, конечно, знаешь эту историю.

Я знала. Ниенг Бундаджа, красивая девушка из богатой семьи, влюбляется в слугу и сбегает с ним. Спустя какое-то время она остается вдовой с двумя дочерями без средств к существованию и решает вернуться в отчий дом. Однако по дороге ей встречается река. За раз девушка может перенести через бурный поток только одного ребенка, и первой она берет старшую дочь, а когда идет обратно – за младшей, – в небе появляется стервятник. Пока девушка пытается прогнать птицу, младшая дочь, решив, что мать зовет ее, заходит в реку и тонет. Стервятник хватает старшую дочь и улетает с ней. Эта история всегда казалась мне глупой.

– Я хочу, чтобы ты знала, Рами: не мать решает, кто из ее детей будет жить, а кто умрет. Когда у меня родилась ты, а потом Радана, я представляла, какая долгая жизнь ждет вас впереди. Когда-то я верила, что буду жить вечно. Я не задумывалась о смерти. Она ворвалась в мой мир неожиданно. Схватила и унесла мою дочь, а я осталась истекать кровью.

Мама всхлипнула. С таким звуком рвется шелк. Или в ночной тишине вырывают из записной книжки лист со стихотворением. Будь у меня сейчас папины записная книжка и ручка, мелькнула в голове невольная мысль, я бы нарисовала карту деревни: реки слез, океаны скорби, бездонные, как мамины глаза, и мост, узкий, изящный, как мамина переносица, и по этому мосту можно переправляться, не боясь утонуть.

– Я не хочу потерять тебя, Рами. Поэтому я прошу: подожди меня на этом берегу. И знай, что я вернусь.

Уже на вилле, после купания, Большой Дядя и мама пошли в комнату за вещами, а я ждала на лестнице. На нижней ступеньке я заметила ящерицу. Она замерла на полпути, глядя на меня. Пошла вон! Кыш! Ящерица раздула обвислую шею, как будто хотела защититься от меня. Я показала ей язык. Ящерица скрылась.

Из комнаты доносился неясный шум. Я поднялась на несколько ступеней.

– Мы должны ненадолго уехать. – Мама разговаривала с Бабушкой-королевой. – С вами останется Рами. Она позаботится о вас.

Мне очень хотелось войти, но я сдержалась.

Большой Дядя откашлялся.

– Мама… – Он остановился и начал заново. – Мтях Мае, – сказал дядя на «королевском» языке, забыв об осторожности, – я, твой сын, склоняюсь перед тобой. – Я представила, как он в знак почтения, опустившись на колени, касается лбом бабушкиных ног. – Я прошу твоего благословения на это путешествие.

– Вернись ко мне, – пробормотала Бабушка-королева, и я не знала, с кем она разговаривает: с дядей или с призраками в своей голове. – Вернись ко мне, – как всегда, повторила она.

– Мы еще увидимся, – пообещал ей Большой Дядя. – Я скоро вернусь.

Кто-то ходил по комнате – скрипели деревянные половицы. Я замерла, как та ящерица, моя шея тоже раздулась – в горле комом стоял страх. А может, тоска? Меня охватило щемящее чувство утраты.

Первым вышел Большой Дядя. Он спустился по лестнице и сел рядом со мной. Следом появилась мама. Дядя встал, уступая ей место, но она продолжала стоять. Я чувствовала на себе мамин внимательный взгляд, будто вынуждавший меня посмотреть ей в глаза.

– Жди меня… – только и смогла она выговорить, задохнувшись от слез.

Мама бросилась вниз по лестнице. Ее тело содрогалось, словно в него вселился ураган. Большой Дядя пошел за мамой. Я не пыталась их остановить.

Постепенно я привыкла к своей новой роли. Я старалась как можно лучше заботиться о Бабушке-королеве, хотя обычно успевала сделать ровно столько, сколько необходимо, чтобы продержаться еще один день. У меня были обязанности и определенный распорядок, которые, как ни странно, наполнили мою жизнь смыслом, стали почвой под ногами, когда я висела на ниточке, готовая сорваться в пропасть.

Проснувшись, я первым делом бежала с ведром к реке. Наспех умывшись и набрав побольше воды, быстро взбиралась по склону и возвращалась на виллу, где переливала воду в бочку, стоявшую у черной лестницы. Я бегала за водой еще несколько раз, чтобы можно было вымыть Бабушку-королеву и постирать одежду. Затем, поставив на огонь чайник, искала в саду круглые косточки лонгана и крупные, сочные косточки кануна. Их я бросала в огонь, чтобы потом съесть на завтрак.

Фрукты, найденные на земле, мы с соседями должны были складывать в корзину – для общего стола. Если бы кто-то заметил, что я ем фрукты в саду или ворую из корзины, меня могли лишить обеда или ужина или вообще оставить без еды на целый день. Однако голод притупил чувство страха, и я не особенно беспокоилась о последствиях. Воровство вошло в привычку. Я могла сорвать дыню у соседей на огороде и, спрятав ее под рубашкой, унести домой и скормить Бабушке-королеве, разжевывая для нее каждый кусочек, – так делала мама. Или пробраться на кукурузное поле, схватить початок, разломить его надвое, чтобы легче было спрятать, и, вернувшись на виллу, незаметно бросить в чайник. Если я не успевала сварить кукурузу, то быстро выковыривала зерна, и бабушка ела их сырыми. Я доедала за ней, обгладывая початок, высасывая все соки, и только потом сжигала остатки. А иной раз, когда от голода темнело в глазах и становилось совершенно все равно, увидят меня или нет, я шла на задворки виллы и, сорвав фрукт с нижней ветки какого-нибудь дерева, торопливо съедала его на месте, а косточку выбрасывала в кусты.

В то утро, кроме нескольких кузнечиков, я нашла в песке на берегу реки яйцо – большое, белое, похожее на утиное. Не помня себя от радости, я бросилась на виллу, развела огонь и поставила чайник. Пока яйцо варилось, я нанизала кузнечиков на бамбуковый прут и поднесла к огню. Этой живности здесь предостаточно в любое время года. Кузнечики скакали повсюду и никому не принадлежали. Я могла жарить их у всех на виду.

Вода забурлила, и через несколько минут я слила кипяток и палкой достала яйцо. Когда яйцо остыло, я очистила его от скорлупы и в подоле рубашки отнесла гладкое, дымящееся лакомство наверх. Я помогла Бабушке-королеве сесть на постели и протянула ей яйцо. Она, похоже, не поняла, что это, и удивленно смотрела перед собой.

– Это еда, – прошептала я. – Ешь.

Взглянув на меня, бабушка поморщилась – ее мучил голод, а может, она вспомнила что-то. Наверное, времена, когда у нас всего было вдоволь и обычный обед напоминал роскошное пиршество.

– Тебе нужно поесть, – настаивала я.

Бабушка-королева моргнула, взгляд ее затуманился. Мучительное воспоминание ушло, растворившись в забытьи. Я вздохнула и стала кормить ее, отламывая кусочки упругого белка. Когда показался яркий, почти шафрановый желток, я замерла в нерешительности, представляя, как он тает у меня во рту и жидким бархатом льется в горло.

Я шумно сглотнула и, собравшись с духом, целиком отправила в рот жареного кузнечика.

Как только мы позавтракали, прозвонил бронзовый колокол. Звук разнесся по всему городу, возвещая начало рабочего дня.

– Мне нужно идти, – сказала я, укладывая бабушку обратно на циновку. – Я вернусь в полдень. Принесу тебе еды.

На этот раз она, кажется, поняла и кивнула. Я выбежала из комнаты.

У здания городской администрации я встретилась с другими детьми, теми немногими, кто остался в городе. Им всем не исполнилось шести лет, если, конечно, их родители не соврали солдатам. Детей старше распределяли в передвижные трудовые бригады или отправляли вместе со взрослыми. Для меня сделали исключение из-за полиомиелита. Болезнь, которая столько лет была моим проклятием, в очередной раз спасла меня. Я могла работать в группе или сама по себе. Пока я выполняла свои обязанности, это не имело значения.

В течение дня мы делали разную работу: утром собирали палки и хворост, днем – стебли для плетения, а вечером отбивали пальмовые листья, чтобы получить волокна для веревок. Сегодня нам предстояло собирать водяной шпинат, сказал следивший за нами солдат. Запасов на общей кухне не хватало, чтобы прокормить всех.

– Всех вас, – подчеркнул солдат, сердито глядя сверху вниз на обращенные к нему детские лица. – Вы должны собрать как можно больше. Больше соберете – больше съедите. Ясно?

Все кивнули. Солдат спустился вместе с нами к реке и велел разойтись по берегу.

Подобно кузнечикам и сверчкам, водяной шпинат встречался повсюду. Он рос даже в сухой почве, довольствуясь небольшим количеством воды. Я нашла немного в дождевой луже, сорвала охапку и положила в сумку из повязанной через плечо кромы. Остальные последовали моему примеру. Маленькая девочка с копной рыжих волос, когда солдат отворачивался, объедала верхушки. Ее брату – он был старше, но на вид казался таким же маленьким – попался лист, облепленный крошечными улитками. Мальчик украдкой запихнул его сестре в рот. Я вспомнила Радану, и на глазах выступили жгучие слезы. Я отвернулась и продолжила собирать водяной шпинат.

Убедившись, что над нами не нужно стоять, солдат присел неподалеку в тени дерева, надвинул на глаза кепку и мгновенно задремал, разморенный полуденным зноем и убаюканный прохладным дыханием реки.

Около полудня бронзовый колокол прозвонил снова, созывая всех к обеду. Затянув набитые водяным шпинатом кромы, мы со всех ног помчались вверх по склону.

Обедали мы у здания городской администрации. Во дворе стояли бамбуковые столы и стулья, а за домом громоздились наспех сооруженные печи и закопченные котлы. Мы побросали в кучу кромы с водяным шпинатом и выстроились в очередь на раздачу. Каждый получил по тарелке с мутной жижей, в которой лежала горстка риса и плавала разварившаяся зелень. Опять похлебка из водяного шпината. Впрочем, мы так хотели есть, что уже не обращали внимания. Даже это варево лучше, чем ничего.

Я села за стол вместе с другими детьми и вдруг в тарелке среди склизких зеленых листьев нашла маленькую рыбешку! Мое сердце бешено забилось. Я подняла глаза. Остальные, заметив рыбу, начали облизываться, однако на моем лице явно читалось: «Только попробуйте – и я воткну вам в руку вилку!»

Размазав рис по тарелке – так казалось, что похлебки больше, – и отложив рыбу на край, чтобы насладиться ей в конце, я принялась за еду. Другие дети, не отрываясь, смотрели на мою тарелку. Я придвинула ее к себе и загородила рукой, а сама продолжала есть, опустив голову, чтобы не видеть завистливых взглядов. В конце концов дети поняли, что я не собираюсь делиться, и, быстро доев, с обиженным видом ушли мыть посуду. По правилу тот, кто выходил из-за стола последним, убирал за всеми. Но сейчас мне было все равно – лишь бы мне дали спокойно доесть обед. Я отправила в рот последнюю ложку похлебки. А теперь рыба! И тут я ощутила на себе чей-то взгляд. Я подняла голову и увидела женщину, сидевшую через один стол от меня. У нее был большой, круглый живот, как будто она засунула под рубашку арбуз. Глядя на мою тарелку, женщина сглатывала слюну. Мне это не понравилось.

– Ты будешь доедать? – спросила она, поглаживая живот.

Я не ответила.

Заметив, что я смотрю на ее живот, женщина сказала:

– Скорей бы ребенок родился. Он будет получать отдельную порцию. Сейчас нам дают одну на двоих, и все достается ему. – Она улыбнулась, и по ее щеке, замерев каплей в уголке губ, скатилась слеза. Женщина тороплива вытерла ее ладонью. – Прости. – Она попыталась обратить все в шутку. – Я не нарочно.

Я по-прежнему молчала.

– Не обращай внимания. Зачем я только спросила?

У меня защемило сердце, а живот начал жалобно поскуливать. Живот беременной женщины громко стонал. Однажды я уже слышала этот звук – в последний вечер Раданы, когда она, голодная, требовала сладкую кассаву.

– До чего я дошла – взрослая женщина, а клянчу еду у ребенка.

Я не выдержала – поднялась со своего места и ушла, оставив ей рыбу. Как же я ненавидела себя за этот поступок!

Возвращаясь на виллу с обедом для Бабушки-королевы, я поняла, почему не смогла съесть рыбу. Меня остановила мысль: если голод, подобно живому существу, способен переродиться, преодолев смерть, я сделаю все возможное, чтобы никто не испытывал его при жизни.

Жизнь в Ксате шла своим чередом, хотя запасы еды стремительно уменьшались. Настала пора жатвы, и меня отправили на рисовые поля – работать пугалом.

– Ты. По возрасту вроде подходишь, – глядя на меня, сказал Моук на очередном собрании. – На некоторых полях можешь справиться одна. Сколько тебе лет?

– Я-я не знаю.

«До Революции было семь», – чуть не выпалила я, испугавшись, что он заподозрит меня во лжи, но вовремя сдержалась.

Моук прищурил глаза.

– А, это у тебя красивая мать, – вспомнил он, и шрам на щеке резко дернулся. – Где она?

– Вы отправили ее куда-то вместе с отцом. Я-я не знаю, где они.

Он сверлил меня взглядом.

– Можно мне идти? – спросила я, чувствуя, что меня бросает в холодный пот.

Моук махнул рукой.

На следующее утро я встала на рассвете и на попутной повозке добралась до рисовых полей на окраине города. Мужчина, с которым я ехала, довез меня до маленькой хижины и, пообещав вернуться вечером, направил повозку туда, где посреди бескрайнего простора виднелись черные силуэты людей, собиравших урожай.

Я опустилась на земляной пол посреди хижины, словно дух-хранитель, взирающий на изобилие, которое он подарил людям. Спелые колосья риса дрожали и покачивались, словно кто-то залил поля жидким золотом. В их шуме мне слышалось: «Длинный рис, короткий рис, круглый рис, клейкий рис, рис с запахом муссонного дождя». Черные фигуры то склонялись над полем, то выпрямлялись, постепенно уходя все дальше.

– Они похожи на животных, – пробормотала я. – Как будто буйволы бродят по полям.

Вдруг над золотым морем разнесся пронзительный птичий крик. Я вскочила и завопила в ответ – больше от испуга.

– Я пугало! Кыш, кыш, прочь, глупая ворона! – Я громко хлопнула в ладоши. – Прочь, кому говорят!

Раздался еще один крик, затем еще и еще, и вскоре я поняла, что это неравный бой.

– Они повсюду, – ахнула я. – Что же делать? – И сама ответила на свой вопрос: – Прогони их! Что толку стоять здесь и орать?

Я стала носиться по насыпям, швыряла вокруг палки и камни, шумела. Вороны каркали и сердито хлопали крыльями, словно это я вторглась в их владения. Я сбилась с ног. Стоило одной стае взмыть в воздух, другая тут же садилась на поле. Черное крылатое облако все время росло.

Через некоторое время я сдалась. С меня довольно, решила я. Пусть съедят весь рис – какая разница? Даже если я распугаю ворон, мне все равно не достанется ни зернышка с этих полей.

Вконец запыхавшись, я присела на насыпь. Прямо передо мной ворона бесстрашно клевала колос.

– Ах ты, воровка! – Я швырнула в нее камень – ворона каркнула и перелетела на другой конец поля. – Я тебя живьем зажарю!

Подул теплый ветерок, и колосья закачались, словно в танце. Вокруг воцарилась безмятежная тишина. Закрыв глаза, я представила, будто, кроме меня, в целом мире никого нет…

Я открыла глаза, и вдруг меня осенило. Я зашла на середину одного из полей. Мягкие золотистые стебли доходили мне до плеч. Я огляделась – не разгуливают ли поблизости солдаты Революции или «тайные стражи». Черные фигуры вдали, похожие на трудолюбивых жуков, продолжали собирать рис.

– Ну же, – прошептала я самой себе. – Никто тебя не увидит. Съешь немного.

Опустив голову, я принялась объедать колосья. Сплевывая шелуху, я жевала мягкие, сырые зерна, по вкусу напоминавшие сладкий мел. И думала о маме и Большом Дяде. Где они сейчас?

Откуда-то сверху раздался птичий крик. Я очнулась от мыслей и запрокинула голову, ожидая увидеть ворону. Однако высоко в ясном небе летал стервятник. Он кружил над одинокой пальмой, что росла в нескольких ярдах от меня, на пересечении насыпей. Я вспомнила слова Пока: стервятники чуют смерть задолго до ее прихода. Вспомнила, как стервятники кружили над пальмами Пока и Мае, когда умерла Радана. За кем прилетел этот? За мной?

Мне было все равно – я наслаждалась рисом. Следя взглядом за огромной птицей, я подумала о папе. Как он умер? Я впервые допустила эту мысль. Мысль о папиной смерти.

Внезапно стервятник ринулся вниз и уселся на пальму. Я чувствовала на себе его взгляд. Но я не боялась. Сунув в рот горсть риса, я стала искать молодые, еще не созревшие зерна. Мягкие, подрумяненные солнцем, они по вкусу напоминали зеленые рисовые хлопья – первый амбок, приготовленный из нового урожая. Нужно будет взять немного для Бабушки-королевы, подумала я.

Я ела, пока живот не раздулся и не начал болеть, словно я наглоталась гальки. Если стервятник прилетел за мной, мелькнуло у меня в голове, я встречу смерть сытой.