Глава 25

С приездом в Ксать мы наконец вздохнули свободно. Город жил по определенным правилам, в определенном ритме, во всем присутствовала логика, которой не было в Стынгкхае. В первое же утро нам выдали рис, одежду и прочие необходимые вещи. Впоследствии, когда весь город приходил за месячной порцией риса, мы получали свою из расчета одна консервная банка на человека в день. Нам объяснили, что для простоты здесь не делают различий между детьми и взрослыми и каждый получает одинаковое количество риса, ведь шестилетний мальчик, как следует поработав, может съесть больше, чем немощная старуха. Торговля была запрещена, однако соседи и друзья могли обмениваться едой и домашней утварью. В свободное время нам разрешали выращивать овощи или ловить рыбу в реке, а вот скот считался собственностью города и его берегли для общих праздников. Работа начиналась через час после восхода солнца и заканчивалась за час до заката, о чем возвещал бронзовый колокол у здания городской администрации. Дети в возрасте от пяти до одиннадцати лет посещали школу, утром или днем – как нам больше нравилось. Я ходила в разное время – по настроению. За два месяца, не пропустив ни одного занятия, я выучила только слова революционной песни:

Нас не учили ни читать, ни писать, и я тщательно скрывала, что умею и то и другое. Я хорошо усвоила: все, что знаешь, лучше держать при себе.

Итак, мы понемногу приспосабливались к новому месту и новым людям. Здесь это оказалось проще, чем в деревне. Местные жители были как одна большая семья, но в отличие от Стынгкхае семья гостеприимная, готовая открыть двери своего дома для незнакомцев. Люди свободно ходили друг к другу в гости, приносили угощение, одалживали посуду или инструменты, делились новостями и сплетнями.

Именно так к нам однажды вечером заглянула Тяе Буй, круглолицая жена товарища Кенга. Она принесла целую корзину всяческой снеди.

– А то вы вон какие худые, – хихикнула она, плюхнувшись на пол перед керосиновым фонарем и разметав по стенам свою похожую на огромную луковицу тень.

К моему разочарованию, она пришла без дочери – Муй. Правда, время было позднее, и Муй, вероятно, спала. Я и сама уже лежала в постели под москитной сеткой, и взрослые думали, что я сплю. Я же тихонько наблюдала за Тяе Буй. Она доставала из корзины продукты и отдавала их маме: копченую рыбу, вяленую говядину, мешок клейкого риса, небольшой кусок тростникового сахара. Еще она принесла пачку сигарет.

– Американские, один процент табака, девяносто девять процентов империализма, – выдала Тяе Буй, протягивая сигареты Большому Дяде.

Она снова хихикнула, и ее живот заколыхался, как желе. Тяе Буй вообще напоминала огромный пузырь, который радостно дрожал и подпрыгивал. И я никогда раньше не слышала, чтобы взрослый человек так разговаривал: сопровождая чуть ли не каждое слово хихиканьем.

Большой Дядя поблагодарил Тяе Буй и, глядя на пачку, добавил:

– Я думал, их уже нельзя достать…

Тяе Буй рассказала, что товарищ Кенг и глава округа были на днях на границе с Вьетнамом.

– Иногда кое-что просачивается к нам через границу.

Некоторое время все трое молчали, а потом дядя спросил:

– Вам известно, почему мы все еще здесь?

– Помните, в день вашего приезда глава округа вдруг ушел посреди собрания?

Большой Дядя и мама кивнули.

– Так вот, судя по всему, глава соседнего округа узнал о вашем приезде и потребовал, чтобы вас отправили куда следовало. Наш глава отказался: зачем тратить время и силы на поездку в другой конец страны, когда вы пригодитесь здесь? Глава соседнего округа обвинил его в отсутствии твердой «политической позиции» и пригрозил доносом. Не сказал прямо, что донесет, однако намекнул на это.

– Но ведь мы – никто, – нахмурился дядя. – Зачем им портить из-за нас отношения?

– Дело не в вас – дело в них. Муж говорит, идет борьба между сторонниками Дела и приверженцами Партии. Глава округа – возможно, один из немногих, кто по-прежнему верит в Дело, в идеалы Революции, ради которых все затевалось.

– Все решает случай. – Большой Дядя покачал головой. – Как будто мальчишки играют в «камень, ножницы, бумага».

– Если вас это хоть немного утешит, оказаться здесь – большая удача. Баттамбанг – страшное место, туда отправляют «нежелательных» людей, а вы считаетесь… – Тяе Буй осеклась.

– …нежелательными, – закончила за нее мама.

Наступила полная тишина. Слышно было только, как храпит Бабушка-королева.

Тяе Буй ушла. Большой Дядя закурил. Он медленно, глубоко вдохнул, делая первую затяжку. Подошла мама. Я видела, как дрожат ее губы в неровном свете керосинового фонаря.

– Можно? – спросила она, вытряхивая сигарету из пачки.

Дядя поднес фонарь к маминому лицу. Синее пламя лизнуло кончик сигареты. Пока мама затягивалась, дядя смотрел на ее губы. Скрестив руки на груди и зажав сигарету меж пальцев, мама откинула голову и выпустила струю дыма с такой легкостью, что я поняла: это не первая ее сигарета.

– До чего странным может быть последнее желание человека, – тихо произнес Большой Дядя. Он наклонился, чтобы поставить на пол фонарь, а затем провел рукой по затылку, погладив отросшую щетину. – Когда я думал, что скоро умру, мне хотелось одного – выкурить сигарету. – Дядя горько усмехнулся.

Мама посмотрела на него, однако ничего не ответила.

Дядя отвел взгляд и продолжил:

– Однажды ночью к нам в хижину пришли солдаты. Они велели мне идти с ними. Я спросил зачем. Они разозлились. Сказали, что я агент ЦРУ. Совсем еще мальчишки, к тому же безграмотные. Они даже восток от запада отличить не могли – откуда им было знать, что такое ЦРУ? Они просто повторяли чьи-то слова. Если ты им нужен, но при этом не сделал ничего дурного, они обвинят тебя в сотрудничестве с ЦРУ. И, как я понимаю, ты ни за что в жизни не докажешь, что они врут.

Они сказали, что должны забрать меня. Зачем? Я пришел в бешенство. Какого черта им нужно? Они стали угрожать, что убьют мою семью у меня на глазах. Тогда я сдался, и меня выволокли на улицу.

Большой Дядя замолчал, глубоко вдыхая дым. Мама ждала. У нее в руке тлела недокуренная сигарета.

– Они привели меня в лес. Там были бараки, и клетки, и выкопанные траншеи. Что-то вроде тайной тюрьмы. Или военного лагеря. Солдаты напоминали мальчишек, играющих в войну. Они начали перевоспитывать меня. Сказали, я должен очистить свой разум, избавиться от империалистических мыслей. Воспоминания – болезнь, а я полон воспоминаний. Меня нужно вылечить. К моей голове поднесли кокос… Многие умерли так. Но не я. Я слишком сильный, говорили они друг другу, слишком большой. Должно быть, во мне иностранная кровь. Чистокровные кхмеры не такие крупные, не такие высокие. Я наверняка сын американской шлюхи. Они хотели, чтобы я сознался. Кто мои отец и дед? Как их зовут? Я молчал.

Солдаты взяли бамбуковые колья и исполосовали мою голову. Шутили, что ищут какие-то шифры ЦРУ, секретные данные. Я ответил, что у меня нет никаких шифров. Я понятия не имел, о чем идет речь. Они сказали, что выяснят у женщин и детей. Уверенные, что мы раньше были важными людьми, солдаты пригрозили привести из деревни мою семью и посадить их в клетку вместе со мной. Всем очень понравилась эта мысль – они смеялись, одобрительно похлопывая друг друга по спине. И тогда я сознался: я нечистокровный кхмер и работаю на ЦРУ. Выдал им все, что они хотели услышать, – самую нелепую, самую невероятную ложь.

Решив, что я сломлен, они отвели меня обратно в деревню. Остальных я нашел в хижине. Их тела свисали с потолка. Распухшие. Облепленные мухами так густо, что казались черными. По словам солдат, Тата им все рассказала. Как нас зовут. Кто мы такие. Одна группа солдат пытала меня, а другая в это время убивала мою семью. Независимо друг от друга. Это была уловка, чтобы выбить из меня признание.

Не тронули они только маму – не стали возиться со старухой. Она провела несколько дней в комнате с трупами, а вы спрашиваете, почему она перестала замечать живых людей и говорит только с призраками…

Меня солдаты «перевоспитали» и потому оставили в живых. Лучше бы они меня тоже убили. Я хотел повеситься рядом с женой и детьми. Похоронив их, я накинул на шею петлю и закрыл глаза.

Из темноты на меня смотрели родные лица: улыбающиеся близнецы, ты, Рами и Радана. Аюраванн. А потом я увидел свое лицо, услышал свой голос, который обещал брату позаботиться о тебе и девочках. Даже на пороге смерти я не оставлял надежды, что вы живы. И эта надежда, пусть и смутная, стала моим спасением. Я ухватился за нее, как за веревку, и она вытащила меня из пропасти, вернула к жизни.

После того дня я начал расспрашивать людей о тебе и девочках, описывал вас: Рами хромает, у нее полиомиелит, а Радана – чудесная малышка, вот такого роста. Какие только приметы я не называл. Однако никто не встречал вас и ничего не знал о вашей судьбе. Прошло несколько месяцев. Грузовик должен был отвезти группу людей в Баттамбанг, и я подумал: может, вас увезли в том направлении? Когда я сказал, что тоже хочу поехать в Баттамбанг, местные посмотрели на меня как на умалишенного, некоторые пытались отговорить: «Вы хоть понимаете, куда едете?» Мне было все равно. Все что мог я уже потерял. Остались только воспоминания об Индии и близнецах, нашей семье и их страшной смерти.

В ночь перед отъездом я обрил голову. В знак скорби по ним. По самому себе, ведь я тоже умер в тот день – задушенный мыслью, что не смог…

У Большого Дяди затряслись руки, и он выронил сигарету. Нагнувшись, чтобы поднять ее, он рухнул на колени и скорчился на полу, обхватив голову руками.

– …не смог спасти их. Даже своей ложью я не смог спасти их, – закончил дядя срывающимся голосом. И разрыдался.

Некоторое время мама, не двигаясь, смотрела на великана, который содрогался у ее ног. Затем с силой затушила сигарету о деревянный подоконник и, выбросив окурок в окно, медленно опустилась на пол рядом с дядей.

Я знала, что мама и дядя больше никогда не заговорят о случившемся. Они не смогли похоронить мертвых, но сделают то немногое, что в их силах, – похоронят память о них.

Я так и не уснула той ночью. Детали жуткой картины мелькали у меня перед глазами: мухи, веревки, до неузнаваемости обезображенные лица… Я встала с постели, на цыпочках вышла на лестницу, и меня вырвало.

Дни складывались в недели, время летело быстро. Весь город взялся за дело – начал строить заграждения и дамбы, готовясь к сезону дождей. По утрам было прохладно и солнечно, а днем на землю обрушивались бесконечные ревущие потоки дождя. К вечеру становилось жарко и влажно. Солнце напоследок пробивалось сквозь облака и расцвечивало небо оранжевыми полосами.

В тот день небо медлило с закатом. Ясно-голубое после дневного ливня, оно как будто хвасталось двумя радугами, напоминавшими луки Индры-воителя. Жители города, целый день рыхлившие и копавшие землю, устало плелись домой, словно потерпевшие поражение солдаты. Мама, вся перепачканная землей, подошла к лестнице и тяжело опустилась на нижнюю ступеньку. Большой Дядя сел на землю рядом с ней. Я поднялась в комнату и, налив в пиалу теплой воды из чайника, принесла им. Мама отпила немного и передала пиалу дяде, который допил оставшуюся воду одним большим, шумным глотком.

– Сколько дамб вы построили сегодня? – спросила я, представив похожие на гигантских сороконожек горные хребты, которые возвышаются над полями и поймой реки.

– Ты не поверишь, сколько земли мы перетаскали на себе, – тяжело дыша, ответил Большой Дядя. – Можно подумать, мы строим Великую Китайскую стену. – Он вернул мне пиалу и сказал, обращаясь к маме: – А теперь – на реку, нужно смыть эту грязь.

– Я не сдвинусь ни на дюйм, – отозвалась мама.

– Хорошо, – сказал дядя и потянулся к стоявшим рядом ведрам с коромыслом. – Тогда мы принесем реку сюда.

Меконг вышел из берегов. Мужчины в набедренных повязках из кром и женщины в натянутых до груди саронгах стояли в воде, а речной поток, кружа, несся мимо них. На берегу дети, мокрые и блестящие, как рыбы, голышом катались в песке, делая вид, что не слышат криков матерей, которые звали их купаться. Время от времени, когда из травы выпрыгивала лягушка или из своей норки в песке выбегал краб, детвора радостно визжала. Поставив ведра на землю, Большой Дядя снял рубашку и нырнул в реку. Он поплыл к небольшому островку, который теперь едва виднелся над водой. Дядина голова то показывалась на поверхности, то исчезала, руки гребли, преодолевая течение.

За островком река вздымалась, словно простыня на ветру. Там проплывало разбухшее от воды бревно, а следом – маленькое деревце с листьями и корнями, еще не поврежденными стихией. Как будто ребенок догонял взрослого. Меконг течет во многих странах, говорил папа, рассказывая нам истории о далеких краях – Китае и Тибете. Если Меконг доходит до невидимых мне Китая и Тибета, рассуждала я, и его воды несут в себе отголоски этих земель, может, он доберется до луны и передаст мои слова папе? Но что мне рассказать ему? Только хорошее, конечно. Ни слова о ночном разговоре Большого Дяди и мамы. Ни слова об остальных.

Я огляделась вокруг. Мальчик, не обращая внимание на грязь, которая толстым, похожим на древесную кору слоем облепила его собственное тело, мыл буйвола-альбиноса. Животное, просвечивая розовой кожей сквозь белую шерсть, напоминало очищенное поме́ло. Муй обрывала маленькие, узкие листики с мыльного куста и втирала их в волосы. Рядом Тяе Буй в черном купальном саронге, оттенявшем ее светлую кожу, самозабвенно терла плечи и грудь. Вдруг из воды, напугав жену и дочь, вынырнул товарищ Кенг. Он щелкнул зубами, изображая аллигатора. Муй и Тяе Буй, визжа и смеясь, стали брызгать в него водой. Я закрыла глаза. Я расскажу ему все, что вижу и слышу сейчас.

Когда я открыла глаза, Большой Дядя уже достиг цели. Покачиваясь на воде рядом с островком, он помахал мне. Все вокруг думали, что дядя – мой отец. «Чтобы порвать с остальными, – объяснила мама. – Когда мы одни, он по-прежнему твой дядя». Впрочем, в некоторых ракурсах издалека дядя и правда напоминал папу. В такие минуты, как сейчас, когда я видела других детей с их отцами, мне хотелось, чтобы история, которую мы сочинили для окружающих, была правдой.

Я сняла рубашку и зашла в воду. Саронг распустился вокруг меня, как купол медузы. Большой Дядя поплыл к берегу. В обратную сторону он двигался быстрее, видимо испугавшись, что я зайду слишком далеко. Он мог не волноваться. Я хорошо знала, что глубина опасна. К тому же Пок научил меня плавать.

Большой Дядя остановился и посмотрел на меня. Я помахала ему. Убедившись, что со мной все в порядке, он замедлил темп. Дядя плыл, по очереди взмахивая то левой, то правой рукой, каждый раз описывая над головой дугу из радужных брызг.

Я не должна была слышать его рассказ той ночью и потому притворялась, будто ничего не знаю. Я не заговаривала о близнецах, даже когда скучала по ним, даже когда мне хотелось спросить, научились ли они, как я, сажать рис, ловить крабов и мелких рыбешек, искать в кустах птичьи яйца. Однажды я увидела мальчиков во сне – только их двоих – с распухшими лицами, которые уже начали есть мухи. После того сна я запретила себе вспоминать о близнецах на ночь, а если они все-таки проскальзывали в мои мысли, гнала их прочь. Интересно, думала я, близнецы сейчас там же, где Радана? И если смерть – это место, могу я представлять ее такой, как мне хочется, чтобы не бояться попасть туда?

Большой Дядя вышел из воды. Налипшая за день грязь отмылась. Он выглядел чистым. Очищенным. Я пошла за дядей. Он наклонился поднять с земли рубашку, и его колючая голова коснулась моего плеча. Я прижалась лицом к дядиной щеке и обняла его. Он стоял, согнувшись, застигнутый врасплох моей внезапной нежностью. Затем, осторожно накрыв ладонью мои пальцы, сжал мою руку. Теперь я знала: нет ничего плохого в том, чтобы любить дядю так же сильно, как я любила отца.

Мы принесли с реки два ведра воды, и мама спряталась за кустом на заднем дворе виллы, чтобы вымыться. Ни мыла, ни шампуня у нас не было, поэтому она натерла тело и волосы полусгнившим лаймом, который мы нашли на земле. Мама все-таки обрезала длинные черные волосы, и теперь они едва доходили ей до плеч. Революция одобрила бы такую прическу. Длинные волосы тяготили маму, как тяготила печаль, вот только от печали она избавиться не могла. Печаль, в отличие от волос, была живой. А может, мама обрезала волосы по той же причине, по которой Большой Дядя обрил голову, – в знак скорби. С тех пор, как мы все вместе жили в храме в Ролокмеахе, прошел год, сказал дядя. Судя по дневным ливням и уровню реки, сейчас самый разгар сезона дождей – июль или август. Через два или три месяца будет Птюм Бэн и мне исполнится девять лет. Мне казалось, скорбь будет длиться вечно.

– Не могу дотянуться. Поможешь мне? – попросила мама.

Она отдала мне лайм, и я стала водить им по ее спине. Кожа на правом плече была содрана – мама весь день таскала на нем ведра с землей. Я терла сильнее, как будто хотела смыть мамину печаль, смыть все, что терзало ее тело и душу. Мама поморщилась – едкий лайм щипал кожу, и мои грубые прикосновения только усиливали неприятные ощущения.

Я стала тереть не так тщательно. Мама полила горевшие плечи водой. Ручейки побежали вдоль позвоночника, проступавшего посередине спины, как горная гряда. Я могла пересчитать все позвонки, все косточки. Горы, Меконг, Великая Китайская стена – мама будто несла все это на себе. Я вдруг почувствовала всю тяжесть, всю огромность ее горя. Оно было повсюду. В мамином дыхании. В невысказанных словах. В невыплаканных слезах. В непролитой крови. У мамы прекратились месячные – как-то ночью, думая, что мы с Бабушкой-королевой спим, она рассказала об этом Большому Дяде. «Я не уберегла дочь от смерти, и, видимо, в наказание боги лишили меня способности иметь детей». – «Богов нет, – ответил дядя. – Если бы жизнь дарили боги, они бы знали ей цену. Богов нет. Только бессмысленная пустота».

Мама выпрямилась, вылив остатки воды себе на ноги. На несколько мгновений она стала прежней – легкой и радостной, словно мыльный пузырь, который, кружась и переливаясь, летит в небеса, и в нем отражается весь мир: деревья, горы, реки, мамина печаль, моя печаль, печаль Большого Дяди…

Мама говорила, что не любит лишних слов, и все же именно она когда-то впервые показала мне радугу в мерцании дождя и солнечного света. «Смотри, милая! Горка!» – воскликнула мама. С тех пор я научилась за внешней стороной вещей видеть их смысл. Даже в дождь может светить солнце, а небо может явить нечто более прекрасное, чем белые облака и бескрайняя синева.

…Мыльный пузырь поднимался все выше, неуловимый, почти прозрачный, пока наконец не исчез из виду. И казалось, вся печаль исчезла вместе с ним, растворилась в воздухе, словно ее никогда и не было.