Глава 18

Мы прибыли в Стынгкхае в пору, которую Пок называл «плач муссона». Утром небо хныкало мелкой моросью, днем безутешно рыдало, рыдания переходили в жалобные всхлипы, которые продолжались до самого вечера, а иногда и ночи. Одни существа гибли в воде, как, например, скорпионы, другие, как лягушки и жабы, наоборот, плодились. Их кваканье и скрипы разносились по округе, сливаясь в невообразимую какофонию, а все пруды и лужи покрывала студенистая пленка из икринок. Природа как будто не делала различий между рождением и смертью – праздновала одно и тут же оплакивала другое.

Подобно тому, как дожди меняли пейзаж, пыл Революции менял жизнь в деревне, словно движущие силы этих двух явлений сговорились действовать сообща. Вскоре после нашего приезда часть Стынгкхае и почти вся низина вокруг оказались затопленными, и там, где когда-то была земная твердь, теперь разлилось озеро, постоянно менявшее свой облик. Однажды на нем за ночь появились водные гиацинты, неожиданно, как острова в архипелаге, – будто природа в порыве вдохновения разрисовала ими водную гладь. Несколько дней они неспешно скользили по поверхности озера, привлекая птиц, – те садились на твердые, упругие листья или пили нектар из похожих на маленькие мешочки цветов. Потом пришла гроза – точно какой-то бог, которому наскучили гиацинты, жесткой метлой вымел из озера плавучие острова, заменив их волнистым ковром из лотосов. Отцветая, белые и розовые лотосы оставляли после себя зеленые коробочки с семенами.

Мы с Поком плавали по озеру на пальмовой лодке-долбленке, и пока он ловил креветок и мелких рыбешек, я собирала коробочки лотоса. Я обрывала стебли, опуская руку в воду по самое плечо, чтобы они дольше удерживали влагу и не увядали до нашего возвращения домой, а возвращались мы обычно к обеду. Иногда мы проводили на озере целый день, обедали рисом и креветками, маринованными в соке папайи, которые Мае давала нам с собой, а если голод просыпался вновь, ели свежие семена лотоса. Мы молча плавали среди цветущих и отцветших лотосов, словно во сне. На случай, если нам вдруг становилось скучно или просто хотелось всколыхнуть тишину, у нас был ритуал: я разламывала коробочку с семенами и, взяв пустую скорлупку, с громким хлопком разбивала ее о лоб – Пок, очнувшись от мечтательного забытья, медленно поворачивался и, увидев красное пятно у меня на лбу, делал то же самое. И мы снова погружались в молчание, две заблудшие души, вполне довольные своим одиночеством.

Однажды, когда шел мелкий дождь, мы с Поком, замечтавшись, потеряли счет времени. Вернулись домой уже в сумерках насквозь промокшие и продрогшие, но зато наша лодка была полна коробочек лотоса, а рыбешек и креветок мы поймали столько, что хватило бы на несколько дней. Мае была вне себя от радости, что мы принесли такой щедрый улов, и от волнения, что нас так долго не было.

– Всемогущий Будда, я уж подумала, вас унесло океанскими волнами!

Пок и я весело переглянулись – кто бы сомневался, что в представлении Мае с нами приключилось нечто ужасное. На самом деле в ее словах была доля правды: с нашего пригорка вода вокруг казалась похожей на соединенные между собой морские заливы. Что до мамы, она со спокойной душой доверяла меня Поку. Он даже научил меня плавать. Пока получалось не слишком хорошо, но я хотя бы держалась на воде.

Половодье принесло в Стынгкхае изобилие и нужду одновременно. Вода кишела рыбами, крабами, раками и еще множеством невиданных существ, а воздух – сверчками, излюбленным лакомством местных жителей. Часто добыча сама шла к нам в сети и ловушки, и то, что мы не успевали съесть в тот же день, Мае мариновала и запасала впрок.

А вот с рисом дела обстояли намного хуже: все боялись, что этот сезон будет неурожайным. Вода полностью затопила рисовые поля. По словам Пока, те поля, что оказались в самой середине озера, напрасно засадили первыми. Нужно было дождаться, когда муссон начнет стихать, и использовать традиционный способ «по следам воды»: как только вода уходит, крестьяне спешат высадить саженцы на пути, которым двигался поток, как будто преследуют его. Это действенный, проверенный временем способ, пояснил Пок. Почва после половодья богата питательными веществами, принесенными из озера Тонлесап и Меконга. Однако солдаты Революции не знали об этом способе. Желая ускорить посадку и увеличить производство риса, они приказали крестьянам высадить на поля ценные саженцы, и они погибли в воде. Повсюду плавали куски почерневших, сгнивших стеблей, похожие на смертоносных игольчатых пиявок, возможно больные чем-нибудь и оттого опасные для уцелевших саженцев.

Из-за страха неурожая, охватившего Стынгкхае, а может, из-за собственного трепета перед Организацией, чье имя восклицательным знаком присутствовало в каждом высказывании, в каждой беседе, камапхибали пытались добиться скорейшего выполнения своего очередного плана: объединить запасы риса всех окрестных деревень. Они послали в деревни солдат Революции, и те объявили о «большом собрании для решения политических вопросов». Все должны явиться в поместье бывшего землевладельца – в его амбаре будет храниться общий рис.

Те, кто предпочитал передвигаться посуху, отправились в путь в повозках, не испугавшись размытых дождями извилистых дорог, однако большинство людей добирались по воде. Вереницы лодок потянулись по бурной реке, как стежки по шелковой ткани, – на собрание съезжались жители со всей округи. Мы сели в свою долбленку и с радостью присоединились к этой процессии. И хотя мы плыли по делам, вокруг царила атмосфера праздника. Ясный, погожий день, умывшись дождем, сиял голубым небом с безмятежно-белыми облаками. Легкий ветер с запахом солнца ласкал наши лица и доносил приветственные крики: «Добрый день, друзья-мореплаватели!» – «Здравствуйте, товарищи!» – «Давайте наперегонки!»

Когда мы прибыли на место, хорошее настроение вмиг улетучилось. Все разговоры прекратились, и дурное предчувствие окутало нас, словно ночной сумрак. Пок причалил к молодой иве, росшей у самой воды. Мы вышли на берег и направились к поместью. С одной стороны, в окружении старого фруктового сада стоял большой дом с крышей-пагодой, а с другой – в тени деревьев-великанов, – амбар. Следуя за толпой, мы подошли к амбару. На земле, среди соломы и шелухи, валялись похожие на скелеты гигантских насекомых деревянные молотилки, веялки, жернова, ступы и песты. Дети сновали вокруг, не обращая внимания на недовольство взрослых. Однако стоило появиться камапхибалям, все замерли на месте и притихли.

Вперед вышел человек. Бонг Сок – «Старший Брат Сок» – представился он. Он был худой и длинный, как жираф, а глаза с нависшими веками делали его похожим на ночное существо из тех, что в сказках предвещают смерть больного человека. Остальные относились к нему с почтением, и я заключила, что он – предводитель местных камапхибалей. Не тратя времени на пустую болтовню, он начал собрание.

– Это место выбрано не случайно. – Он едва шевелил губами, но голос звучал так зловеще, что казалось, все вокруг боятся дышать. – Поместье, как известно, раньше принадлежало богатому землевладельцу. Теперь среди остатков богатства, нажитого алчным хозяином, среди того, что ему удалось награбить при феодализме, мы создадим кооператив, коллективную собственность. – Он поднял брови, так что стали видны глаза, однако его лицо по-прежнему ничего не выражало. – Реакционные силы могут ставить под сомнение наши усилия по содействию Революции…

Я уже знала, что скрывается за их красноречием. Все они говорили так, пряча дурные намерения за громкими словами. Достаточно взглянуть на Бонг Сока, услышать его зловещее уханье, чтобы понять: ничего хорошего это собрание не сулит.

– Но мы знаем их по голосу, знаем их в лицо, пусть даже они прячутся среди нас. – Он помолчал немного, а затем продолжил: – Возвращайтесь домой. Приготовьте ваш рис. Товарищи солдаты, – он кивнул в сторону солдат, стоявших под длинным деревянным навесом, – скоро придут к вам и соберут ваши запасы.

На этом собрание, не успев начаться, закончилось, и люди, тесня друг друга, поспешили к своим лодкам и повозкам.

Наши опасения подтвердились: в Стынгкхае нас уже ждали солдаты. Они забрали весь рис, что был в деревне. Взамен каждой семье выдали недельную порцию из расчета одна небольшая консервная банка на человека в день. Нам полагалось только четыре банки. Радана слишком мала, чтобы получать отдельную порцию, сказали солдаты.

Через неделю начался Птюм Бэн – буддийский праздник поминовения умерших. И хотя Организация запретила отмечать религиозные праздники, Мае сказала, что мы все равно отпразднуем Птюм Бэн. Я родилась незадолго до этого праздника. Значит, мне на днях исполнилось восемь, вдруг осенило меня.

Маме стало стыдно, что она забыла про мой день рождения, а меня это ничуть не расстроило. Так даже лучше, думала я. Мы все равно не смогли бы отметить его как раньше: с семьей, друзьями и роскошным столом. А еще мне казалось, что число восемь не отражает моего настоящего возраста. По моим ощущениям, я была намного старше, и в последние месяцы, глядясь в воду, будто видела дух, призрак моей детской наивности. Он мелькал в отражении и растворялся в водной ряби. И когда Мае в полночь тайком приготовила подношение для духов умерших, я прочла молитву своему духу.

Я могла вообразить собственную смерть, но не могла – не хотела – думать о папиной. Когда мама, молясь вместе с Мае, прошептала папино имя и пригласила его дух отведать наше скромное угощение, я рассердилась на нее. Зачем она выманивает папу оттуда, где я надежно спрятала его? Он на небе, на луне, в тайном укрытии, вход в которое охраняют надежда и мечта. Зачем она возвращает его в ужасную пустоту, зияющую в моем сердце? Я хотела сказать маме, что мне не нужна отдельная ночь, чтобы вспомнить о папе и призвать его дух на землю, – он и так всегда со мной. Наутро Птюм Бэн закончился и, к моей радости, наступил самый обычный день.

Не считая той ночи, напомнившей о папе и разбередившей наше горе, мы довольно быстро освоились в Стынгкхае, привыкли к крестьянской жизни, к нашим «родителям» Поку и Мае, к вечно менявшимся правилам камапхибалей, к непостоянству Организации и его любви к хаосу, как будто в покое он видел врага, с которым непременно нужно бороться.

Скоро я знала не только местность, но и населявших ее людей. Они все оказались связаны между собой, как рисовые поля, и зачастую эти связи были такими дальними и запутанными, что я не сразу понимала, кто чей родственник и какова природа родства: кровные узы, брак, тхор или всё вместе. Еще я выяснила, что крестьян теперь следует называть не неак срае, а неак мулатхан – «основные люди» – или неак тях – «старые люди», – потому что они – старая основа для новой жизни. В противоположность им городских людей, вроде нас с мамой, называют неак тхмэй – «новые люди», – потому что они никогда не жили в деревне, а может, потому, что они, как необъезженные лошади, еще не показали себя в деле. «Новые» или «старые» – человеческой сущности эти названия не меняют, говорили Пок и Мае, и я сама должна решать, кому можно доверять, а кому нет. Я узнавала людей, училась жить среди них и постепенно начала понимать, что имел в виду Пок, когда в первое утро отвел меня на рисовое поле и показал обитающих под водой существ: деревенская жизнь только на первый взгляд кажется спокойной и однообразной, однако и в ней есть те, кто, подобно игольчатым пиявкам, жаждут крови и страданий других. И если я хочу выжить, после того как меня вырвали из привычной почвы и пересадили в новую, то должна расти, как растут молодые побеги риса, должна подняться над грязью и жестокостью, должна во что бы то ни стало стремиться к свету.

Мама старалась как можно лучше играть новую роль. Тщательно скрывала все, что могло вызвать недовольство окружающих. Подстроившись под деревенский ритм жизни, вставала до рассвета, чтобы помочь Мае и Поку по дому, и к восходу солнца уже успевала постирать и развесить одежду, приготовить обед и собраться на поле – сажать рис. Работала мама с неожиданной для «нового человека» сноровкой. Конечно, она ведь росла в деревне. О том, что она дочь богатого провинциального землевладельца и на самом деле никогда не притрагивалась к земле, а только наблюдала за многочисленными слугами, мама молчала. Она носила одежду, выкрашенную в темный цвет, покрывала волосы кромой и разговаривала на местном наречии – иногда ее голос даже становился гнусавым и певучим, как у Мае. Как будто бабочка превратилась обратно в гусеницу. Настоящая мама затаилась, как куколка внутри кокона, и только когда мы были одни, вдали от всевидящего взора Организации, снова становилась собой: обнимала и целовала нас с сестрой, украшала одежду благоухающим жасмином, неспешно, с удовольствием расчесывала длинные волосы. Однажды, пытаясь вместо отломанной ручки приладить к зубной щетке бамбуковую палочку, она оговорилась:

– Бабушка-королева… то есть бабушка… Ваша бабушка рассказывала, что в давние времена черные зубы считались красивыми. Теперь я знаю почему. Черная краска защищает их, не дает сгнить, когда нет зубной пасты и щетки.

И, стараясь не смотреть на меня, добавила:

– Ты не должна думать, что теперь это – наша жизнь, Рами. Мы не опустимся до такого. Мы достойны лучшего.

Она часто повторяла эти слова, и с каждым разом я все больше верила, что наша жизнь – в том, что мы потеряли. Дом и семья, которых мы лишились, пустота в душе после утраты близких – все это определяло нас, наполняло смыслом наше существование, как воздух наполняет шар. И вот мы висим над землей, словно два воздушных шара, и голова кружится от горя, как от высоты. И только смутная мысль тонкой нитью соединяет нас с реальностью, не дает улететь в никуда: когда-то мы были другими, и не может быть, чтобы от нас прежних ничего не осталось, кроме потерь.

– Не забывай, Рами, – снова и снова слышала я мамин голос среди криков солдат Революции и камапхибалей.

– Не забывай, кто ты.

– Ты – дочь своего отца.

При этих словах меня охватывало чувство вины. Мне хотелось попросить прощения за то, что я тогда выдала папу солдатам. Я сделала это, потому что гордилась им. И, кажется, я до сих пор не понимала, почему гордость за папу отняла его у меня. Однако моего «прости» было бы недостаточно, и всякий раз в маминых словах мне слышался упрек, словно я не смогла удержать папу, не уберегла его. Она ни разу не сказала прямо, что винит в случившемся меня, и только однажды дала понять:

– Как бы сильно ты ни любила отца, Рами, ты должна научиться скрывать свои чувства.

Однажды утром на рисовых полях к нам подошла группа женщин. Это были жены камапхибалей. Встав на насыпь, они возвышались над нами, и жена Бонг Сока, которую все за глаза вместо «товарищ Сестра» называли Неак Тхот – «Толстая», – откашлялась и проквакала:

– Товарищ Ана, мы очень довольны вами. Вы так хорошо проявляете себя на новом поприще. Такие люди нужны Революции.

Мама, сажавшая рис, выпрямилась и тыльной стороной ладони вытерла со лба капельки пота. Она никак не ответила на похвалу.

– Видите ли, – продолжала Толстая, – большинство «новых людей» не такие гибкие, как вы. Они совершенно ничему не научились за это время. – Она с досадой покачала головой. – А ведь мы пытались их перевоспитать. – Толстая протяжно вздохнула. – Все впустую, как были гнилыми бананами, так ими и остались! Внутри одна размазня!

Ее подруги захихикали. Она метнула в их сторону недовольный взгляд, и веселье тут же прекратилось.

– Чем вы занимались до Освобождения?

Мама вытащила несколько рисовых побегов из охапки, которую прижимала к груди, и воткнула их в затопленную водой землю.

– Я была прислугой, – ответила она, не поднимая глаз, – няней.

– Вот как. А что именно вы делали?

– Присматривала за хозяйскими детьми, кормила их.

– Не может быть! – воскликнула одна из женщин, не в силах скрыть недоверие.

– Ни за что бы не подумали, глядя на вас, – промурлыкала Толстая. Присев на корточки, она потрогала мамину руку. – Кожа у вас гладкая, словно яичная скорлупа, товарищ Ана. – Она бросила взгляд на мамины кисти, все в земле и травинках. – У вас пальцы… как бы это сказать… пальцы принцессы, вот. Такие изящные и ухоженные! – И Толстая притворно усмехнулась.

Мама замерла на месте.

– Лишь бы эта грязь их не изуродовала, – с жеманной улыбкой добавила Толстая.

Она встала и побрела прочь, словно с самого начала шла куда-то еще и просто остановилась поболтать. Остальные потянулись за ней.

– Вы правы, товарищ Сестра, они как гнилые бананы! – поддакнула одна.

– Из них только удобрения делать! – подхватила другая.

Когда они отошли достаточно далеко, я повернулась к маме и спросила:

– Зачем ты сказала, что была Кормилицей? – Мне почему-то стало очень обидно, как будто мама предала меня. – Ты ведь не она.

Мама задумчиво смотрела в пространство.

– Я столько раз говорила, что ты должна помнить, кто мы. Я ошибалась. Теперь это не имеет значения, Рами. Все, что было у нас когда-то, кем мы были. Не имеет значения. Наш дом теперь здесь, и нам некуда идти.

– Ты не Кормилица.

– Отныне ты – дочь прислуги, – пробормотала она, глядя на свое отражение в мутной воде, – а я – прислуга.

А как же история о том, что мы крестьяне из Киенсвая?

– Но папа сказал…

– Папа, папа! – не выдержала мама. – Папа был бы с тобой, если бы…

Она осеклась, но было поздно. Я все поняла. Да, он бы остался с нами, если бы я не назвала его имя солдатам.

– Папы больше нет! – Мама сдерживала навернувшиеся слезы. – И если кто-то спросит, у тебя нет отца. Ты его не знаешь. Никогда не знала.

Я ничего не ответила. Как будто земля у нас под ногами вдруг дала трещину, и она с каждой секундой росла, увеличивая пропасть между мной и мамой. У вас пальцы принцессы. Словно, испугавшись слов Толстой, мама предпочла в одночасье забыть нашу прежнюю жизнь, вырвать ее из памяти. Она собрала охапку голых фактов, а корни утопила в болоте из отрицания и боли. Мне же, наоборот, захотелось запечатлеть в памяти каждую мелочь.

Мама повернулась ко мне спиной.

Как бы я ни нуждалась в утешении, я запретила себе искать его у мамы. Мы должны оставаться по разные стороны этой пропасти, решила я, – только так я смогу выжить.