Глава 16

Мае взяла три скатанные циновки и расстелила их на полу. На этих, сплетенных из пальмовых листьев, мы будем спать, пояснила она, а те, что из рисовых побегов, – для еды, их нельзя приносить в дом, потому что запах риса и рыбы привлекает насекомых. Здесь, в деревне, где жуки с острыми, как пила, зубами могут за неделю превратить в горсть пыли то, что люди ткали несколько месяцев, приходится быть осторожными.

Спустились сумерки. Тщательно вымывшись и поужинав рисом и жареной рыбой, я была готова погрузиться в долгий, глубокий сон. Гнусавый голос Мае, ее певучий деревенский говор наполнили мое тело приятной истомой.

Из ротанговой корзины с крышкой старуха достала пару выцветших, покрытых заплатами одеял и хорошенько их встряхнула.

– Хм… – нахмурилась она, разглядывая одеяла. – Они не казались такими убогими, когда нас было двое. – Затем понюхала их и мгновенно воодушевилась: – Что ж, хотя бы чистые!

Мае протянула одно одеяло маме.

– Я положила внутрь сушеные листья каффир-лайма – они отпугивают… вор.

Она имела в виду змей. Старичок делал то же самое: называл ядовитых змей «ползучие растения». Он верил, что, если произнести вслух «змеи», они непременно приползут. Распространенное суеверие среди деревенских жителей.

– Спасибо, – ответила мама, глядя на Мае стеклянными от усталости глазами.

– Пасибо, пасибо, – повторила за ней Радана, расплываясь в довольной улыбке.

Она перестала бояться Мае, ее морщинистого лица и зиявшего на нем, словно рана, рта. Теперь она смотрела на этот рот как завороженная: он все время двигался, слова и звуки журчали в нем, словно вода в ручье. Соскочив с маминых колен, сестра принялась расхаживать по комнате и лепетать какую-то бессмыслицу, подражая Мае с ее вечными разговорами и суетой.

Мама принялась разбирать узлы. Она аккуратно сложила одежду каждой из нас в отдельную стопку. В нашей нынешней жизни, на фоне тростниковых стен хижины, вещи казались неуместными, слишком яркими и нарядными. Среди них было атласное платье Раданы, такое белое и блестящее, что казалось, будто оно светится. Зачем оно ей здесь, среди лесов и рисовых полей?

Положив платье на дно стопки, мама достала из узла подушку Раданы. Она снова стала легкой и мягкой – драгоценностей больше не осталось. В храме Радана очень тосковала по своему любимому плюшевому мишке, которого мы забыли в Пномпене, и тогда папа, чтобы утешить ее, нарисовал на подушке медвежью морду, нелепую, с круглыми глазами и девчачьими кудряшками. Он нарек свое творение «Принцесса-медвежонок» – так он ласково называл меня. Я ждала, что мама рассмеется, как в тот день, но она, застыв, смотрела на подушку глазами, полными слез.

Радана, увидев подушку, подбежала и выхватила ее из маминых рук. Сестра сжала самодельную игрушку в объятиях и на радостях несколько раз поцеловала. Затем, засунув в рот большой палец, плюхнулась на пол посреди комнаты и стала нянчиться с подушкой.

– Мы пать! – объявила она, словно поясняя всем вокруг, что происходит.

– Спите-спите, – засмеялась Мае. – Когда небо закрывает глазки, мы тоже закрываем свои.

– Пать! – настойчиво повторила Радана.

– Хорошо, хорошо. Замолкаю.

Старуха накрыла Радану одеялом и, присев рядом, стала гладить ее по спине, напевая знакомую колыбельную.

Радана быстро уснула. Мае поднялась и начала развешивать москитную сетку, тихонько поскрипывая бамбуковыми половицами.

Мама тем временем развязала второй узел. Сверху, наспех завернутые в белый вышитый платок, который папа носил в кармане штанов, лежали его записная книжка, серебряная ручка и часы «Омега Констеллейшн». Должно быть, он сам собрал эти вещи, однако в последний момент решил, что они ему не понадобятся. Так собирают вещи умершего для погребального костра. Я вдруг вспомнила, что видела папу с записной книжкой в ту последнюю ночь. И снова услышала звук рвущейся бумаги. Все это мне приснилось? Или он на самом деле встал, чтобы записать стихотворение, а потом, недовольный тем, что получилось, вырвал лист? Мне хотелось забрать записную книжку себе, но я не представляла, как буду читать ее без папы. Мысль о том, что отныне он и его стихи существуют отдельно друг от друга, была невыносима.

Сдавленный стон вырвался из маминой груди. Она согнулась, прижав руку к животу, и водопад волос скрыл ее лицо. Другой рукой она зажала рот, так сильно, что все тело содрогнулось. Но я все равно услышала. Горе хлынуло из мамы, растекаясь вокруг, и накрыло меня, как ветхое одеяло Мае. Мое сердце снова разлетелось на осколки, но теперь уже из-за мамы. Радана и я – вот и все, что осталось от их с папой любви, и теперь она должна собрать нас, как собрала в узел вещи, и идти дальше одна, без папы.

Мае, почувствовав неладное, застыла с москитной сеткой в руках.

– Все хорошо, дитя? – спросила она.

Мама кивнула и, взяв себя в руки, стала дальше разбирать узел. Закончив, она вытащила из стопки темно-фиолетовый сампот и подошла к Мае.

– Вот, возьмите.

Старуха взглянула на шелковую ткань ручной работы и ахнула, пораженная не только красотой наряда, но и тем, что мама решила сделать ей подарок.

– О нет, я не могу, – замотала она головой. – Я не могу…

– Прошу вас. Я не знаю, как вас отблагодарить…

Мае опять замотала головой и, придя в себя от изумления, сказала твердо:

– Что я буду с ним делать? Это одежда для тевод, а не для старой вороны, как я.

– Он будет очень красиво смотреться на вас, – заверила мама, поглаживая ткань рукой. – Этот цвет… это любимый цвет моей матери. Пожалуйста, возьмите. Мне будет очень приятно.

Мае колебалась.

– Оставлю пока у себя, а когда понадобится, заберешь его назад, – вздохнула она.

Сумерки за окном сгущались. Поднялся мягкий, прохладный ветерок, он шевелил листья деревьев и побеги риса, и стаи птиц носились над полями, гонимые его дуновениями. Дождь все не начинался. Я ждала его. Хотела, чтобы небо расплакалось, и я, вслед за ним, тоже могла дать волю слезам.

Я выглянула в окно и увидела две скрещенные пальмы. Тхнот оун тхнот бонг называли их Пок и Мае – «влюбленные». Прильнув друг к другу, они слегка покачивались и тихонько скрипели стволами, словно пели какую-то печальную песню. Вдали сверкнула молния, и раздался раскат грома. Опять они играют с волшебством, подумала я, представив, как якк и тевода, сцепившись, словно два щенка, катаются среди облаков и вырывают друг у друга топор и хрустальный шар.

Изнемогая от усталости, я растянулась на животе рядом с Раданой и стала смотреть в узкие щели между половицами. Прямо под нами Пок, вполне довольный, удобно устроился на настиле, свесив ноги над очагом, сверху мне казалось, будто языки пламени лижут его пальцы. Он вырезал что-то из куска дерева, который я видела у него днем, и когда одна щепка отлетела в огонь, в воздухе запахло пальмовым сиропом.

– Вечно что-то мастерит, – заметила Мае, подтыкая края москитной сетки под циновку. – Не может сидеть без дела. Пилит, строгает, вырезает до самой ночи, а иногда и вовсе не ложится. Будешь наблюдать за ним – сама останешься без сна.

– А что он мастерит? – спросила я, перевернувшись на спину.

– Теленка для коровы. Пару недель назад у нее умер теленок. Бедненький. Теперь корова не находит себе места. Слышишь? Это она зовет свое дитя…

Я прислушалась – и действительно, где-то за хижиной раздавалось протяжное: «Ма-а-а, ма-а-а, ма-а-а…» Я видела корову днем, она подошла, пока мы мылись в тростниковой кабинке на задворках дома. Я никогда не встречала таких тощих коров и даже подумала, что она от голода начнет жевать кабинку. А корова только посмотрела на меня и жалобно промычала: «Ма-а-а, ма-а-а…»

– Пок решил сделать для нее резную фигурку, чтобы можно было повесить на шею.

– Как амулет? – Я не сомневалась, что даже такое глупое животное, как корова, сможет отличить живого теленка от деревянной фигурки. – Разве это поможет?

– О, не знаю, – отозвалась Мае, запирая переднюю дверь. – Думаю, он просто хочет придать очертания ее горю.

Мама подвинула Радану поближе к себе. Они спали под одним одеялом, а мы с Мае – под другим. Мы лежали вчетвером, тесно прижавшись друг к другу: Мае – у двери, мама – у стены, а мы с Раданой посередине. Мае зевнула, пробормотала что-то и через несколько секунд уже крепко спала, будто ночь погасила ее сознание, как свечу.

Вскоре они с Раданой дружно сопели. Мы с мамой лежали без сна, слушая их пересвист, пытаясь в темноте отыскать очертания своего горя.

Прозрачные капли висели на листьях и траве, похожие на божьих коровок, с которых ночной ливень смыл яркие краски. Я сидела на пороге хижины, завернувшись в одеяло, вытянув ноги перед собой, и, зевая, ждала, когда сон окончательно покинет мое тело.

Впереди лоскутным одеялом простирались рисовые поля и пальмовые рощи. Небо приподняло кисею тумана, и вокруг стали появляться хижины, стоявшие, как наша, на поросших деревьями пригорках. Вдали, словно узелки на гладкой ткани, начали проступать темно-зеленые контуры соседних деревень. Дождевая вода до краев наполнила рисовые поля, и мне показалось, что тонкие зеленые побеги успели как следует подрасти.

На ближайшем к хижине поле в зарослях риса я заметила утку. Она нырнула в мутную воду, так что на поверхности остался только хвост, потом вынырнула, тряхнула головой и зарылась клювом в перья. Утреннее омовение вдали от посторонних глаз.

В воде, обмахиваясь хвостом и поедая длинные зеленые листья с лиловыми цветочками – должно быть, водяной шпинат, – стоял буйвол. Рядом, осторожно ступая, ходил человек в набедренной повязке из кромы. По тому, как легко соседствовали эти двое, я решила, что он хозяин буйвола. Человек поднял лежавшую в воде вершу и тут же выронил ее, замерев от испуга. Он поймал змея-нагу! Мое воображение, всегда готовое сочинить очередную историю, увлечь меня в волшебный мир, тут же нарисовало захватывающую картину.

Как все преобразилось! Вчера это место казалось мне обителью тишины и покоя, а теперь в нем кипела жизнь.

Буйвол громко фыркнул, раздувая ноздри и недовольно мотая огромной головой. Его изогнутые рога кромсали воздух, как два серпа. С куста неподалеку рванулась в небо стая напуганных птиц. Человек с вершей поднял голову и, приставив ладонь ко лбу козырьком, посмотрел ввысь, словно хотел взлететь вслед за птицами. Папа, мелькнуло у меня в голове. Он всегда хотел летать. Быть свободным, как ястреб!

Закукарекал петух, затем еще один, и вскоре по всей округе разнеслось задорное «ку-ка-ре-ку».

Я спустилась по ступеням и пошла босиком по сырой земле. Где-то в вышине мужской голос, хриплый и резкий, напевал: «О, певчая птичка, что ты ешь?..» Иногда обладатель голоса забывал слова и просто насвистывал мелодию.

Я задрала голову. По стволу одной из «влюбленных» пальм спускался Пок с кожаным ремнем на поясе. На рукоятку заткнутого за ремень ножа был накинут крючок с веревкой, на которой раскачивалась бамбуковая фляжка.

– Проснулась! – радостно воскликнул Пок, увидев внизу меня. Он легко и проворно спрыгнул на траву. – Как раз вовремя! Хочешь? – кивнул он на фляжку.

– Пальмовый сок? – Я никогда раньше не пила его на завтрак.

– Не просто сок, а нектар молодости! – Пок улыбнулся. Его лицо было испещрено морщинами, а рот из-за черных пятен на зубах казался пустым – как у столетнего старика. – Небесный дар нам, смертным! С ним ты никогда не состаришься!

– Вы уверены?

Он рассмеялся:

– Ну, может, и нет.

Мне стало стыдно за свои слова, и я отвела взгляд.

– А где все? – спросила я, чтобы сменить тему.

Пок кивком указал на задворки дома.

– Пошли на реку стирать. – Он снял фляжку с пояса и зацепил крючок за нижнюю зарубку на бамбуковом столбе, тянувшемся вдоль пальмы, как хребет дракона. – В этот ранний час сок холодный, как… – Он не мог подобрать слово.

– Лед, – подсказала я.

Я, должно быть, ошиблась вчера, решив, что Пок – молчун. Впрочем, вчера я все видела иначе.

– Я хотел сказать «облака». – Старик расплылся в улыбке. – Но «лед» куда лучше. – Нахмурившись, он добавил с явным интересом: – Я ведь никогда его не видел. Не видел льда. Знаю о нем только по рассказам, а какая она, эта «твердая вода», – не представляю. Ее, должно быть, делают машины?

Я кивнула, вспомнив небольшой холодильник у нас дома, в котором мы хранили привезенные из-за границы сыры и паштеты. Наверху у него была небольшая морозилка с металлическими лотками для льда.

Изумленный Пок покачал головой:

– Неудивительно, что солдаты Революции боятся машин. Подумать только, воду делать твердой!

Я молчала, не прерывая его рассуждений.

Пок стал снимать кожаный ремень, за который он заткнул нож и несколько бамбуковых зажимов – такие используют, чтобы давить сок из соцветий пальмы.

– Я не очень-то понимаю, что творится вокруг, – сказал он, избегая моего внимательного взгляда. – На радость или на беду вы оказались здесь, в нашем доме, – у нас ведь ничего нет для вас.

Меня вдруг осенило: Пок пытается говорить со мной как отец. Он, должно быть, догадался о нашей потере: молодая мать с двумя маленькими детьми, а о муже и отце – ни слова. Почувствовал, как далеко от дома нас занесло. Где-то остался наш мир, мир, который он, живущий на свете сотни лун и столько повидавший на своем веку, даже не может вообразить, – мир «твердой воды». Мне хотелось рассказать Поку об этом мире, о своей жизни в нем. Но у меня вдруг перехватило дыхание, и, открыв рот, я только судорожно глотнула воздух.

Пок, застыв на месте, разглядывал меня, словно птицу, которую он боится спугнуть.

– Давай-ка выпьем пальмового сока, – произнес он наконец.

Я пошла за ним к молодой, крепкой пальме, что росла в нескольких футах от «влюбленных». Пок отрезал часть листа, ободрал зелень, а из черенка быстрыми и ловкими, как у фокусника, движениями сделал два рожка. Затем налил в них сок из фляжки и протянул один рожок мне.

Мы пошли на край рисового поля, поднялись на насыпь и стояли, молча попивая пальмовый сок. Молчать оказалось легче, чем говорить, и я подумала: может, не нужно ничего объяснять? Может, достаточно просто ощущать, что я не одна? И пусть я не знала Пока до вчерашнего дня, все это время он, шел вместе со мной – просто с другой стороны.

Я не очень-то понимаю, что происходит… Если бы только я могла выразить словами то, что чувствовало мое сердце. Я бы сказала Поку, что счастье и горе часто ходят одной дорогой, а иногда, на радость или на беду, они встречаются и идут вместе. Не найдя слов, я сказала только:

– Может, мы пок тхор коун тхор.

Слово тхор происходит от санскритского дхарма, но я понимала его как неожиданную любовь к чужому человеку – так любят друг друга дети и родители, не связанные кровными узами. «Они не наши дети», – предостерег Пок жену, чтобы она не слишком привязывалась к нам. Глядя на него теперь, я знала: мы попали к хорошим людям. А еще я знала, что Пок будет заботиться о нас так, как заботился папа, как это делают все родители, понимающие, что дети растут быстро и нужно успеть дать им как можно больше. Он сделает для нас все, что в его силах. Научит жить как неак срае – «люди рисовых полей»: не только сажать рис, но и самим быть как рисовые побеги – прочно уходить корнями во землю и в то же время улавливать дуновения ветра.

– Может, нам суждено было встретиться, – сказала я.

Папа виделся мне во всем и во всех. Мы все отголоски друг друга, Рами.

Пок посмотрел на меня. Похоже, прежняя молчаливость вернулась к нему. Внезапно его лицо озарила улыбка – так солнце, появившись утром на небосклоне, озаряет все вокруг радостным светом.