Глава 14

Следующие две недели прошли как в тумане. Камапхибали рьяно старались уничтожить наш старый мир и создать новый: они подсылали к нам солдат, чтобы те разузнали, что мы собой представляем – образование, профессии, социальное положение, – а затем решали, кто годен, а кто нет, кто достоин вступить в их ряды, а кого нужно отсеять. Я не понимала, к чему вся эта суета, зачем нас все время собирают и разделяют. Никто не понимал. Никто не видел, что за пылкими речами о единстве и братской любви скрывается глубоко укоренившееся убеждение, что любой может быть врагом. Сначала врагами считались интеллигенция, дипломаты, врачи, пилоты и инженеры, полицейские и военные – те, у кого были положение и репутация. Потом ими стали конторские служащие, техники, королевские слуги, водители такси – представители «современных профессий», то есть почти все в храме, ведь большинство из нас приехали из города. Тех, кто не выдал себя за другого, называли и заставляли выйти вперед. Их семьям давали выбор: последовать за родными или остаться в храме до их возвращения. Однако никто ни разу не объяснил, когда именно ждать этого «возвращения» и что значит «присоединиться» к Революции или «быть нужным» Организации, и потому большинство предпочитали уехать, рассудив: какие бы испытания ни уготовила им судьба, лучше встретить их вместе.

Одни семьи уезжали, другие приезжали им на смену, не только из Пномпеня – со всей страны. Иногда их привозили грузовики, иногда – повозки. И всякий раз я бросалась им навстречу, расталкивая толпу, в надежде увидеть среди новеньких папу. Мое сердце рвалось из груди, стоило только мелькнуть где-то похожей рубашке, седине на висках, сильным плечам, которые могут вынести на себе горы. И всякий раз оказывалось, что это не папа. Никто ничего не знал о его судьбе. Никому не было дела до моего горя. Каждый оплакивал свои потери.

Прибывавшие в храм люди с каждым разом казались все более обездоленными и отчаявшимися. Несчастья ожесточили их души, затуманили взоры, сделали их невосприимчивыми к чужому горю, и они порой не отличали добра от зла. Убрав подальше статуи богов и духов-хранителей, они заняли молитвенный зал, домики монахов, павильон для практики дхармы и даже неприкосновенный до сих пор павильон для медитаций. Для них не было ничего запретного, ничего святого – любой уголок, даже самый укромный, тут же приспосабливался под какие-нибудь нужды. Две семьи сражались за место прямо под статуей Идущего Будды, никто не хотел уступать, а Будда стоял на своем постаменте, устремив безмятежный взгляд вдаль, не обращая внимания на пустую ссору. Из убежища храм превратился в огромную свалку мусора и человеческого горя. Историями о лишениях и смерти обменивались, как обмениваются едой и одеждой. Они подожгли наш дом. Мои родители были слишком стары и не перенесли дороги… Делясь своими бедами с другими, люди понимали, что они не одиноки, что этот кошмар коснулся каждого и никому нет спасения.

Что до нас, мы держалась особняком и никогда не распространялись о своей утрате. Нам хотелось верить, что папа не исчез бесследно. Лишенный формы, словно вода из опрокинутого стакана, он просочился во все наши слова и действия, в нашу неподвижность, в наше молчание, в нас самих, разбитых горем на осколки. Большой Дядя стал, в сущности, двумя людьми: улыбчивый и веселый – с нами, мрачный и задумчивый – наедине с собой. Он играл с Раданой и близнецами, будил их щекоткой, позволял скакать по себе. Он катал их на спине, и детский смех, наполнив комнату, на секунду-другую заставлял меня поверить, что мы снова дома и нам ничего не угрожает. Он в шутку заявлял за столом, что решил отказаться от какой-нибудь еды, когда на самом деле у нас ее просто не было. Или говорил, что сегодня он, пожалуй, вообще воздержится от пищи, как делают иногда монахи.

Однажды, чувствуя, что сильно оброс, дядя принялся рассуждать вслух:

– Знаете, зачем монахи и монахини бреют головы? – И не получив ответа, принялся рассуждать сам с собой: – Если хочешь просить богов о чуде, объяснили мне, ты должен быть нагим – в знак смирения. Лишенным всякой человеческой гордости, тщеславия. – Он провел рукой по взъерошенной гриве. – Может, мне надо сбрить волосы. Показать богам свое смирение, чтобы они вернули мне брата.

Мама встала из-за стола и вышла из комнаты.

Я метнула на дядю колючий взгляд. Так чего же ты ждешь? Давай! Во мне поднялась волна молчаливого гнева. Побрей голову. Верни папу! Не знаю, что было сильнее – злость на дядю за его пустые рассуждения или изумление: неужели, чтобы убедить богов вернуть мне отца, достаточно дядиных волос? Ведь папа стоит большего. Большой Дядя не заметил, что я злюсь, – он видел только мою печаль.

– Стоит хотя бы начать молиться, – заключил он с мрачным, задумчивым видом.

Тетя Индия, не веря во внезапную набожность мужа, смотрела на него с тревогой, как на сумасшедшего. На ее глазах балагур и весельчак превратился в серьезного, молчаливого философа, каким всегда был папа.

Вмешалась Тата, с ее прагматизмом и одновременно детской наивностью.

– Взывать следует не к богам, Арун. Поговори с камапхибалями. Объясни, кто мы на самом деле. Вдруг мы еще можем воссоединиться с ним.

Бабушка-королева, наблюдавшая за разговором из своего угла, горько вздохнула и пробормотала:

– Жестокая ирония материнства – пережить собственных детей.

И проблеск сознания в ее глазах померк так же внезапно, как вспыхнул, подчиняясь какой-то неведомой логике. В комнате воцарилась гробовая тишина.

У Большого Дяди на глаза навернулись слезы. Улыбнувшись, он заставил их отступить.

Позже я увидела его за школой. Дядя рыдал, закрыв лицо руками.

Постепенно жизнь если не наладилась, то хотя бы вошла в привычное русло. Прежняя группа камапхибалей отправилась в другие районы – пополнять свои ряды «новобранцами» из числа образованных людей, и ей на смену пришла новая, состоявшая в основном из местных крестьян. С их появлением в нашей жизни воцарилось некое подобие порядка.

Они подыскивали людям крышу над головой: желающие жить в городе могли подселиться к местным или занять пустовавшие дома семей, вывезенных из Ролокмеаха. Первыми устроили тех, кто спал под открытым небом, а также – об этом не говорили открыто, однако все знали – тех, кто подкупил кого-то из влиятельных горожан. Одна семья получила хижину в обмен на часы, другая – деревянный дом за традиционный женский пояс из чистого золота. Чем желтее золото, тем больше оно ценилось у местных крестьян и тем более просторный дом за него давали. Прошел слух, что жена одного из камапхибалей за такой же пояс предлагает виллу, которая «досталась ей по наследству» от китайского торговца, высланного из страны.

Узнав об этом, Тата напомнила Большому Дяде: у нас ведь есть золото, много золота. Что, если нам обменять один или два таких пояса на более подходящее жилье? Большой Дядя ответил, что ничему и никому нельзя верить – ни слухам, ни местным жителям. Достаточно посмотреть на камапхибалей – то одни, то другие. Сегодня нам дадут дом, а завтра выселят. И после долгих обсуждений мы решили остаться в храме, а главное – не привлекать к себе внимания.

Солдатам мы сказали, что раньше были крестьянами, выращивали манго, и больше они не приходили к нам. Так или иначе, ложь сработала, подарив нам возможность хотя бы какое-то время спокойно пожить в школе, которая, по словам Большого Дяди, куда более надежное укрытие, чем дом в городе, где за нами постоянно следили бы солдаты Революции и камапхибали с их коварными родственниками.

Однако я чувствовала, что истинная причина, по которой мы не покидаем храм, в другом: мы не могли расстаться с местом, где последний раз видели папу, где земля хранила память о его шагах, в шелесте деревьев слышались его вздохи, а пруд дышал его безмятежностью. Здесь мы могли оставаться рядом с ним. Как бы мы ни хотели освободить папину душу, отпустив ее в невидимые миры на поиски нового пристанища, мы были к этому не готовы. А вдруг он еще здесь, среди нас, хотя бы даже и стал призраком, эхом, тенью? Мы цеплялись за эту мысль, потому что отпустить его означало бы оставить надежду, ввергнуть себя в полное, безвозвратное отчаяние.

Люди уходили в город, чтобы начать новую жизнь, а мы продолжали укрываться в храме и вместо того, чтобы потратить наше золото на чужое, лишенное домашних духов жилище, обменивали его на еду. За ожерелье нам дали наволочку риса – неплохую добавку к порциям, которые мы время от времени получали от Организации. За пару сережек – кусок пальмового сахара, его мы берегли и только иногда в качестве лакомства отрезали немного для Бабушки-королевы или Раданы и малышей. За браслет – кусок говядины, который мама и тетя Индия, засолив и высушив на солнце, поделили на части, так что нам хватило на целую неделю.

Отныне каждый, где бы он ни жил – в храме или в городе, – обязан был работать. Большой Дядя каждое утро вместе с другими мужчинами уходил рыть оросительные каналы, чтобы болото, которое после дождей вышло из берегов, питало водой дальние поля. Мама и тетя Индия собирали саженцы риса вдоль рек или на холмах, приносили их крестьянам, а те пересаживали на вспаханные поля. Тата – мама убедила камапхибалей, что у тети слабое здоровье, – и я – из-за своей хромоты – оставались в храме и присматривали за Бабушкой-королевой, близнецами и Раданой. Мне тоже хотелось выбраться куда-нибудь, однако нашей обязанностью было заботиться о стариках и детях, пока остальные работают. Каждый должен приносить пользу Революции, говорили камапхибали.

Ежедневная работа придавала жизни размеренность, упорядоченность и в то же время оставляла после себя физическую усталость, не позволяя до конца раствориться в нашем горе. Солдаты Революции начали чаще приносить еду, камапхибали перестали контролировать каждый наш шаг и устраивать допросы, у ворот больше не появлялись грузовики и повозки. И в сердцах людей забрезжила надежда на то, что худшее позади.

– Собирайте вещи! Выходите! – Человек двадцать, может больше, солдат ворвались в храм и стали выгонять всех на улицу. – Вы, вы и вы – туда! – Они словно отбирали скот: размахивали винтовками, указывая людям, куда идти, разделяя большие семьи на группы из нескольких человек. – Вместе – только близкие родственники! Остальные – в сторону!

Большой Дядя, пока солдаты не видели его в толпе, быстро собрал нас вокруг себя.

– Мы – одна семья. Все – дети и внуки Бабушки. – Он остановил взгляд на мне, словно от меня одной зависела сейчас наша судьба. – Просто «Бабушка», забудь слово «королева», ясно?

Я поняла. Прежних нас больше не существовало. Да и как мы могли ими быть?

Несколько солдат, пробравшись сквозь толпу, подошли к нам. Мама прижала к себе Радану. Один из солдат оттолкнул их и вмиг очутился рядом с Бабушкой-королевой. Он спросил, кто из стоящих рядом ее родные дети. Бабушка показала на Тату и Большого Дядю. Тетя Индия, схватив близнецов, бросилась к мужу.

– Я – его жена, это наши дети.

Все трое повисли на дяде, как ведра на коромысле. Мама стояла одна, застыв на месте. На руках у нее сидела Радана, а на каждом плече висело по узлу – в них она второпях собрала нашу одежду.

Солдат оттеснил маму с Раданой влево, а Бабушку-королеву и остальных – вправо. Все заметались в растерянности. Большой Дядя пытался сказать солдатам, что мы – одна семья. Солдат прикладом ударил его по лицу. Дядя пошатнулся, из носа хлынула кровь. Толпа расступилась, а я осталась стоять посередине, словно меж двух берегов: на одном меня ждали мама и Радана, только двое, на другом – вся остальная семья во главе с Большим Дядей, шесть человек. Я могла выбрать берег. Но какой? Слезы жгучей пеленой заволокли мои глаза.

– Рами, сюда, – прошептал Большой Дядя, незаметно поманив меня рукой. Я впилась глазами в дядину руку – мне захотелось оказаться в его крепких объятиях. – Сюда.

Я повернулась в другую сторону. Мама стояла, приоткрыв рот, не решаясь позвать меня, подать хоть какой-то знак, чтобы я пошла к ней. Я моргнула.

Я нужна ей, а она нужна мне, пронеслось в моей голове. И я бросилась к маме.

Большой Дядя закрыл глаза. Тата и тетя Индия зарыдали. Близнецы беспомощно глядели в мою сторону. Только когда солдаты Революции погнали всех к выходу, Бабушка-королева очнулась и поняла, что наделала: забыв про маму, она, в сущности, бросила нас на произвол судьбы.

Вдоль дороги выстроились покрытые пылью, обглоданные войной железные туши армейских грузовиков. Вдруг пожалев о своем выборе, я стала оглядываться, искать пути отступления, но не успела сделать и шага, как нас поглотила толпа, ринувшаяся вперед по команде солдата.

– Рами, Рами! – неслись над головами крики Большого Дяди. Я смотрела по сторонам, но не видела его в людском море. Только слышала полный отчаяния голос: – Ана, Ана!

Мама шла вперед, не оглядываясь. Одной рукой она несла Радану, другой, крепко сжав мою руку, тянула меня за собой.

– О, Ана, где ты? – задыхаясь, снова прокричал Большой Дядя.

Со всех сторон нас окружало безумие. Нам оставалось только покорно двигаться к выходу. Навстречу новым скитаниям.

Мы забрались в грузовик. Встав на цыпочки, я вглядывалась в толпу – меня не покидало чувство, будто я оставляю здесь какую-то очень важную, невосполнимую часть себя. Когда нас только привезли в храм, я подумала: теперь мы на священной земле, под защитой, не подозревая, что одно и то же место может быть и раем и адом. Я простилась со своей наивностью, и вместе с ней ушло чувство защищенности. Рядом больше не было ни Большого Дяди, ни Бабушки-королевы, ни Таты, ни тети Индии, ни близнецов. Не было папы. Меня глухой стеной окружала беспощадная реальность: моей семьи больше нет. Упавшая духом, лишенная прежней, незамутненной радости жизни, я была как воздушный змей, которому перерезали веревку и теперь ветер гонит его в неизвестном направлении.

Грузовик тронулся. Я закрыла глаза – и со взмахом моих ресниц храм исчез. Не в силах смотреть, как он медленно уплывает вдаль, я решила проститься первой. Не обращая внимания на шум и суету, на людей вокруг, я сосредоточилась на себе, стала прислушиваться к собственному телу. Мне казалось, что у нас с этой железной развалиной на колесах одна движущая сила и я такой же скелет, лишенный обивки и мелких деталей, которые прежде сглаживали резкие движения и смягчали удары. Когда грузовик останавливался, я как будто со всего размаха врезалась в скалу. Когда он возобновлял движение, меня со скоростью ветра швыряло назад.

Всю дорогу мой разум метался между явью и забытьем, а тело – между приступами дурноты и оцепенением. Иногда, открыв глаза, я искала вокруг себя папу, Большого Дядю и остальных. Увидев похожее на человека дерево или холм, старалась разглядеть знакомые тени и силуэты – вдруг я найду тех, кого потеряла, здесь, в мире природы, что соседствует с нашим?

Мама, баюкавшая на коленях Радану, высвободила одну руку и привлекла меня к себе – я уткнулась лицом в мягкую округлость ее груди. Мама крепко обняла меня за плечи, и я закрыла глаза, еще глубже погружаясь в полумрак собственной тени.