Глава 13

– Вы должны принести себя в жертву Революции! – прогремел старший камапхибаль, ударив кулаком в ладонь. От напряжения у него на шее вздулись вены. В оранжевом свете факелов, с которыми ходили по храму солдаты Революции, его слова и движения казались особенно зловещими. Теперь стало понятно, что именно он – предводитель камапхибалей. Это он зачитывал список. – Здесь все товарищи, включая меня самого, оставили дома и семьи ради того, чтобы строить Демократическую Кампучию!

Не знаю, сколько их было на самом деле, но в неровном свете факелов казалось – сотни. Они напоминали фигурки из бумажной гирлянды: похожие друг на друга и объединенные общей клятвой быть во всем заодно и ничем не отличаться. И только новичок, с его очками и торжественностью поэта, выделялся на их фоне. Он стоял в стороне, как будто его лишили привилегии быть в центре за то, что он не сумел своими речами заполучить в ряды камапхибалей новых людей.

– Не вы одни потеряли близких, – продолжил предводитель. – На нашу долю тоже выпало немало потерь и страданий. Это цена, которую мы заплатили, чтобы избавить вас и страну от несправедливости старого режима. И теперь вы должны бороться вместе с нами! Выйдите вперед, пока не поздно! Пока еще один ребенок не умер у вас на руках!

Он имел в виду ребенка господина Вирака. Как он смеет, подумала я, упоминать смерть ребенка при его родителях? Использовать ее, чтобы заставить людей присоединиться к Революции? Как будто живых им недостаточно и они решили призвать на службу Революции мертвого младенца, разбередив сердца несчастных родителей.

– Те, чьи имена я назвал: мы даем вам возможность сдаться добровольно. Если продолжите прятаться или попытаетесь бежать, мы не сможем обеспечить вашу безопасность, равно как и безопасность вашей семьи. – Он подождал, чтобы люди могли осмыслить его слова. – Выйдите вперед, товарищи. Пока выбор за вами.

Наступила долгая тишина. Наконец мужчина поднял руку. Я увидела закатанный рукав белой траурной рубашки. Господин Вирак. Камапхибали захлопали в ладоши. Конг Вирак. Его имя шло вторым в списке. Должно быть, он сообщил его солдатам. Иначе как они узнали? С тех пор как умер ребенок, он ходил сам не свой, все боялись, что он помешался, – и вот он бездумно поднял руку. Рядом поднялась еще одна рука, а может, мне показалось и это была всего лишь тень от руки господина Вирака. Камапхибали снова захлопали. Повсюду мелькали тени. Я не различала лиц и не могла точно сказать, сколько человек подняли руки. Поднявшись с места, господин Вирак живой мишенью возвышался над остальными.

В комнате господина Вирака рыдала его жена. Зачем? Зачем он это сделал? Господин Вирак сказал, что не может больше оставаться здесь, рядом с ней. Все, что им осталось, – скорбь, слезы и воспоминания. Он ранил ее жестокими словами, точно пулями. Обезумев от боли, бедняжка вбежала к нам в комнату.

– Прошу вас, поговорите с ним! – Она схватила папу за рукав. – Поговорите с ним!

Мама подошла к жене господина Вирака и дала ей пощечину.

– Замолчите! – приказала она. – Я не слышу собственных мыслей.

Женщина рухнула на пол, задыхаясь от рыданий. А мама, повернувшись к папе, спросила:

– Почему? Скажи, почему ты сдаешься? Ведь есть другой путь… есть выход.

О чем она? Что папа сделал? И тут меня осенило: рядом с господином Вираком сидел папа. Это он поднял руку.

– Неужели ты не видишь, что выход есть? – крикнула мама.

Папа взял мамины руки и посмотрел на нее так, будто в комнате они одни и происходящее касается только их.

– Знаю, я не всегда был рядом, когда ты нуждалась во мне. – Папа привлек маму к себе. – Я часто теряю себя среди собственных мыслей, в вечном поиске источников света. Но где бы ни искал, я нахожу тебя, яркую, лучезарную, и ты – ответ на все мои вопросы. Моя единственная звезда. Мое солнце, моя луна, моя путеводная нить. Пока у меня есть ты, я всегда буду идти верной дорогой. И пусть я не смогу прикоснуться к тебе, я буду видеть и чувствовать тебя, где бы я ни был. Я знаю, где всегда смогу найти тебя. – Он положил мамину ладонь себе на сердце. – Здесь, ты всегда здесь.

Мама оттолкнула его и выбежала из комнаты. Ее длинные волосы были мокрыми от слез. Папа стоял, дрожа всем телом, и смотрел на меня.

Как же я не поняла раньше. Даже сейчас папа не пытался скрыть от меня терзавшие его печаль и страх. Он слегка покачивался, прижав руки к груди, приоткрыв рот, словно хотел все объяснить, но осекся, поняв, что никакие слова и ни одна история не подготовят меня к его уходу, не опишут его боль.

Я не знала, что этот день наступит так скоро. Что он уже наступил. И я ничего не могла изменить. Не могла утешить ни его, ни себя.

Очнувшись, папа повернулся к остальным и рассказал им то, в чем признался несколько дней назад Большому Дяде: он разорвал все связи с нами и переписал историю семьи.

– Позаботься о них, – попросил он дядю. – Мои дети теперь твои.

Большой Дядя хотел было возразить, но, увидев папин взгляд, беспомощно опустил голову.

Кто бы мог подумать, что такая маленькая комната может вместить столько горя.

Мама спала к нам спиной, прижимая к себе Радану. Слезы иссушили ее тело, сделали его твердым, как дерево. Рядом с ней лежал папа, так тихо, что на миг мне показалось, будто он тоже заснул. Потом я заметила, что его глаза двигаются, следя за маленьким гекконом, который сновал по потолку. Ящерица почему-то напомнила мне о ребенке господина Вирака. Может, потому, что тоже была совсем крошечной, а еще делала языком «цсск-цсск» – малыш издавал похожий звук, когда собирался чихнуть. Вдруг он вернулся, переродившись в этого малютку-геккона, и теперь, переполненный до дрожи в лапках желанием жить, бегает по комнате в поисках еды и играет со светом от керосинового фонаря? Геккон носился над нами, как заведенный. В моей голове возникла и постепенно обосновалась мысль. Невесомая, плавная, похожая на полет птицы. Подобно ястребу, что летал вокруг ступы, когда мы с папой стояли у колодца, она описывала круги в моем сознании. Круги превратились в полную, яркую луну.

– Папа? – шепотом позвала я, будто боялась спугнуть эту новую мысль. – Значит, твоя… твоя душа улетит на луну?

Папа словно застыл.

– Да… – произнес он наконец дрожащим голосом. Затем, уняв дрожь, добавил: – Я буду следовать за тобой, и где бы ты ни оказалась, просто взгляни на небо – и увидишь меня.

– Папа?

– М-м?

– Я хочу, чтобы в следующей жизни ты был птицей и мог, если понадобится, улететь, а потом вернуться обратно.

Он молча обнял меня и прижался губами к моему лбу. По моему лицу бежали теплые ручейки его слез. Я прижалась к папе, чувствуя, как разлетаются на осколки наши сердца.

Я проснулась и увидела родителей. Их губы соединились, тела сплелись, точно две змеи. Я хочу проглотить тебя, удержать… сделать своей навсегда. Они поят друг друга ядом, мелькнуло у меня в голове, но я не посмела их остановить. Это всего лишь сон, убедила я себя. Сон. Я закрыла глаза и уснула. Через некоторое время я услышала, как кто-то осторожно рвет бумагу. Я открыла глаза – у двери, освещенный звездным светом, сидел папа. Склонившись над записной книжкой, он что-то писал, а может, складывал лист бумаги – я не разобрала. Сон, поборов любопытство, увлек меня в свои объятия, и я опять провалилась в забытье.

Когда я проснулась в следующий раз, уже наступило утро. Папы не было рядом. Я выбежала на улицу, хотела найти его. У ворот храма стояла группа солдат Революции, они смотрели, как мужчины – господин Вирак, музыкант, монах и еще несколько человек, которых я знала в лицо, – по очереди садятся в нагруженную вещами повозку. Папа стоял рядом, готовый последовать за остальными. Я пробилась к нему сквозь толпу.

– Я передумала, – выпалила я, обхватив папу руками и пытаясь оттащить его от повозки. – Не улетай на луну, я не хочу.

– Рами. – Папа опустился на одно колено. – Милая, послушай. Я никогда не лгал тебе. И сейчас не буду. Знаю, ты еще ребенок, но я не могу ждать, когда ты повзрослеешь. Мое время пришло. – Он помолчал, глядя в землю. – И хотя моя душа болит, я должен идти. Как бы я хотел… хотел, чтобы ты поняла.

– Но ты же мой папа… – заплакала я.

Я не знала, как выразить то, что творилось в моей душе. В мире, где все может исчезнуть без следа, где твой дом, и сад, и целый город могут за одно утро раствориться в воздухе, как туман, он один для меня незыблем – вот что я понимала. Он – мой отец, я – его дочь, и, кем бы он ни был в прошлой жизни, он пришел в мир первым, чтобы вести меня за собой, служить мне примером, любить и оберегать меня. Пока он рядом, во вселенной есть хоть какой-то порядок. Все остальное, каким бы бессмысленным и непостижимым оно ни казалось, можно принять и даже простить. А теперь я должна жить без него?

Мой взгляд метался от одного солдата к другому в поисках кого-нибудь, кто понял бы мое отчаяние, но ни один из них не смотрел в нашу сторону. Тогда я повернулась к папе и потребовала:

– Скажи им, что ты – мой отец!

Папа молчал, не поднимая головы. Я не видела его глаз.

– Скажи им! Ты – мой папа, и я хочу, чтобы ты остался! Скажи им.

Наконец он взглянул на меня. Глаза его наполнились слезами, словно затопленные водой рисовые поля. Он смотрел на меня, не смея моргнуть, не смея вымолвить ни слова. Я никогда не видела папу таким печальным, но не могла утолить его печаль. Я чувствовала только собственную боль. Думала только о себе.

– Тогда возьми меня с собой! – взмолилась я.

– Рами, мой храм… – Папа не договорил – его душили слезы.

– Если ты оставишь меня здесь, я буду страдать, моя душа будет болеть. – И хотя мне казалось, что больнее, чем сейчас, быть уже не может, я не унималась. – Подожди, не сейчас, я хочу услышать еще одну историю. Расскажи мне историю!

Он отвернулся, содрогаясь от рыданий.

– Прошу тебя, одну, последнюю историю. Пожалуйста, папа…

Горе охватило меня жгучим пламенем, и я норовила обжечь всех, кто был рядом. Я перестала разговаривать с Большим Дядей – за то, что он удержал меня, когда я рванулась вслед за повозкой. Жена господина Вирака сделала то же самое: бросилась вдогонку, умоляя молодого солдата взять и ее тоже. Солдат сжалился над ней – а может, его просто утомило это зрелище – и, остановив повозку, в которой сидел господин Вирак, разрешил поехать с мужем. Умолять дядю было бесполезно. Он схватил меня в охапку и отнес обратно в нашу комнату. Я плакала, просила пустить меня, брыкалась и визжала – он был непреклонен. «Я хочу поехать с папой! Пусти! Ненавижу тебя! Ненавижу, ты, громадина, якк!» Напрасно я колотила и царапала дядю – он только крепче держал меня. Будто хотел заслонить собой весь свет. И я злилась, чувствуя, что он пытается хоть как-то заполнить пустоту, образовавшуюся после папиного ухода. Когда остальные – Тата, тетя Индия, Бабушка-королева – старались утешить меня, я отворачивалась, отмахивалась от ласковых слов и прикосновений. Я не видела ужаса в глазах близких, не замечала их боли, не думала, что они, возможно, сами сейчас ищут утешения. Я пинала и толкала близнецов, когда те, затеяв на полу борьбу, нечаянно задевали меня. Я била по рукам Радану, тянувшуюся ко мне, чтобы обнять. И только мама не трогала меня, словно чувствовала: что-то нежное и хрупкое внутри меня сломалось.

Он сказал, слова дают ему крылья. Не покой. Крылья. И эти крылья, поняла я теперь, он отрезал и отдал мне, чтобы я летела дальше.

Без папы я словно болталась в невесомости, как будто горе оказалось тяжелее моего собственного тела. Оно было отдельным, похожим на тень существом, которое не отходило от меня ни на шаг, стало моим вечным спутником.

Я продолжала терзаться вопросами, на которые у меня не было ответов, и помогало мне лишь одно: верить, что папина душа отправилась на небеса, и теперь он живет там, легкий и неуловимый, как лунный свет. Бессмертный и свободный.