Понедельник 25 июня

Комплекс, где располагался Центр ценных бумаг, находился в бывшем квартале красных фонарей за Сергельской площадью, в здании из железа, стекла и бетона, построенном в семидесятые годы прошлого столетия. Анника остановилась перед дверьми, закрыла зонтик. Из-за порученного ей задания, к тому же имевшего неофициальный характер, ее настроение оставляло желать лучшего. Она находилась здесь в качестве не журналиста, а шпиона, агента или, возможно, предателя.

Слегка нервничая, Анника воспользовалась левым эскалатором. На втором этаже ее взору предстал сказочно красивый внутренний дворик со стеклянной крышей, возвышавшейся на высоте двадцати метров, мозаичными фонтанами и мраморным полом, пешеходной дорожкой с красивыми белыми фонарными столбами, окруженный коричневыми офисными зданиями. Она зажмурилась, пытаясь избавиться от сюрреалистической картинки, посчитав ее плодом больного воображения, но без успеха. Перевела взгляд на небо за прозрачным потолком, дождь по-прежнему лил как из ведра, она физически почувствовала сырость.

«Это просто обычная проверка, ничего сверхъестественного», – убеждала она себя.

Ресепшн находился справа от входа. Она с улыбкой предъявила документы. Ее имя, личный код, номер идентификационной карты и дату ее выдачи записали в регистрационную книгу. Пока администратор занималась этим, Анника прочитала данные тех, кто побывал здесь до нее, узнала репортера «Веканс афферер».

– Компьютеры справа, скажи, если тебе понадобится помощь.

Два монитора фирмы «Филипс» были готовы проводить в интересовавший ее мир. Анника положила куртку, сумку и зонтик на пол между стульями, вошла в программу, и сразу на экране появились три иконки. Нажала на ту, которая называлась «Регистры акций», а потом заполнила сменивший их поисковый формуляр.

Впечатала Global Future в окошко, куда требовалось ввести сведения о фирме-эминенте, и «Торстенссон» – туда, где следовало указать владельца акций. Новое окошко с результатами изысканий появилось рядом с первым.

Ни одного совпадения.

– Извини, – обратилась она к администратору, – у меня вопросы относительно возможностей поиска данных.

Женщина наклонилась вперед и сказала по внутреннему телефону что-то, оставшееся непонятным для Анники.

Журналистка уставилась на экран, шутки ради проверила, имелись ли у семейства владельцев «Квельспрессен» акции их конкурента, медиаконцерна МТГ.

Результатом стали три совпадения.

Она улыбнулась.

– Все же получается нормально, – сказал мужчина позади нее.

У Анники сердце ушло в пятки, она не слышала, как он подошел по толстому ковру.

– Ой, – сказала она и поздоровалась. – Как это… функционирует?

Мужчина улыбнулся ей, она заметила блеск в его глазах, отчего у нее порозовели щеки.

– Регистры акций обновляются каждые полгода, – объяснил он. – Сейчас ты смотришь данные, обнародованные 31 декабря прошлого года.

Анника моргнула несколько раз. В принципе в ее деле не было ничего подозрительного, за исключением самой цели.

– А как мне действовать, – спросила она, – если я хочу точно знать, когда кто-то продал определенные акции?

– Никак, – сказал мужчина, продолжая улыбаться. – Отчет содержит итоговые данные за полугодие.

– То есть никто не знает? – не сдавалась она, испытав облегчение, но чувствуя себя обязанной довести дело до конца, хотя ее саму лучше всего устроил такой исход.

– Да нет, – сказал он, – здесь в ЦЦБ мы регистрируем все крупные сделки, связанные с изменением владельцев акций. Через три дня после их проведения вводим изменения в наши регистры.

– Хотя это закрытая информация?

Мужчина впился в нее глазами и разговаривал с ней совсем другим языком, чем это обычно делают шведские бюрократы.

– Мы составляем так называемые аналитические справки ЦЦБ. Данная услуга позволяет дочерним предприятиям и определенным иностранным эмитентам анализировать акционерную структуру их компании. Помимо прочего, они могут ежедневно отслеживать, как изменяется число акций у напрямую зарегистрированных владельцев.

Она потупила взор:

– То есть, заплатив, они получают право видеть, кто покупает и продает их акции?

– Да, тогда у них появляется доступ к нашим регистрам.

– Но я не могу купить такую услугу?

Анника увидела, как он покачал головой, скользнула взглядом по широким плечам, брюкам цвета хаки.

– О’кей, – сказала она, разглядывая его ботинки, – предположим, я хочу точно знать, когда некий человек продал определенный пакет акций, до лета или осенью, как мне поступить?

Она снова посмотрела ему в глаза, робко, пораженная жаром, исходившим от них.

– Почему бы тебе не спросить его?

Она улыбнулась в ответ:

– Мне нравится все узнавать самой.

– Я верю тебе, – сказал он и обнажил белые неровные зубы. – Ты всегда можешь обратиться в фирму, о которой идет речь. Сомневаюсь, что они ответят, но никогда не знаешь заранее.

– Кому я должна задать вопрос?

– Попробуй пообщаться с руководством или ответственным за отношения с инвесторами. Хотя на многих предприятиях нет специального сотрудника, отвечающего за такого рода дела, ими может заниматься обычный управленец или офисный служащий.

Анника встала, надела свою куртку, взяла сумку и зонтик, случайно оказалась слишком близко к мужчине в тесном пространстве.

– Спасибо за помощь, – сказала она.

– Рад служить, – ответил он, – только скажи, если нужно что-то другое…

Он так и не закончил предложение, протянул свою карточку. Даже не попытался сместиться в сторону, пропуская ее. Она посмотрела ему в глаза, странным образом растроганная его интересом. Заставила себя избавиться от этого ощущения, взяла визитку:

– В таком случае я дам знать о себе.

Анника задержалась под выступающим над входом козырьком, оглушенная городским шумом: шелестом шин по мокрому асфальту, журчанием воды в сточных канавах, ревом моторов. Она сунула зонтик в сумку и вышла прямо под дождь, теплые капли обрушились ей на лицо и волосы, она поспешила вниз к станции метро. Выхлопные газы серым облаком висели над городом, от них негде было спрятаться. В порыве отвращения она остановила такси, назвала водителю адрес «Зеро Телевидения» и устроилась на заднем сиденье, утонув в его мягком кожаном одеянии. Влага на окнах спрятала от нее улицы, избавила от неприятного зрелища.

«Зачем мне видеть все это? Я заслуживаю лучшего», – подумала Анника.

Она закрыла глаза, ее тело и одежда по-прежнему хранили запахи детей, кисловатый – Эллен, после йогуртов и каши, более резкий – Калле, от хлеба и сыра. Ее руки еще помнили ощущение от их шелковистых волос, тепло их щек.

Анника утром оставила их в детском саду. Эллен привыкла очень легко, вопреки всем ожиданиям. С Калле в свое время хватало проблем, он был старше сестры, когда пошел в сад, разумнее. Порой она сидела перед дверью садика и плакала, в то время как сын стоял с внутренней стороны и делал то же самое.

Она попыталась избавиться от неприятных воспоминаний. Дети хорошо освоились там. Будь ее воля, она сама с удовольствием ходила бы в садик в детстве.

Сегодня Томасу предстояло забрать детей, поскольку она отвела их утром. Они вообще старались делать это как можно раньше, лучше около трех, никогда после четырех. В результате оба работали сверхурочно в другие дни, компенсировали время, которое считалось потерянным впустую.

«Хотя почему впустую? – подумала она. – Всегда скучаю по детям, когда их нет рядом».

Она открыла глаза, уставилась на свинцово-серую поверхность Риддарфьердена, попыталась переключиться на что-то другое.

В туннеле Сёдерлед преобладавшие снаружи серые тона сменила другая цветовая гамма, теперь сквозь запотевшее окно Анника в основном видела черные стены, поблескивавшие в лучах искусственного освещения.

«Я справлюсь, – подумала она. – Все будет хорошо».

Офис Анны Снапхане находился в промышленном районе к югу от города, у самого холма Хаммарбю, там, где происходило строительство олимпийской арены. Анника расплатилась кредиткой и сунула квитанцию в бумажник в надежде, что редакция компенсирует поездку.

Перед ней находилась калитка, за которой раскинулась территория телекомпании, располагавшейся в высоких серых бетонных зданиях, сейчас еле видных за пеленой тумана. Слева находились напоминающие ангары металлические постройки, где отдыхали после работы напичканные всевозможной техникой автобусы. Она прошла мимо разгрузочных площадок и деревянных поддонов, нашла вход.

Внутри выстроились в ряд транспортные средства разных размеров и моделей, но все белые с цветными логотипами по бокам. Два человека грузили что-то в маленький фургон, они на мгновение подняли на нее глаза, она поприветствовала их взмахом руки.

Вторым от конца стоял самый большой трейлер из всех. Рядом с другими передвижная телестанция номер пять казалась просто гигантской. Анника приблизилась осторожно, хотя шум ее шагов по бетонному полу все равно эхом отдавался под потолком. Снаружи лежала масса технического оборудования, частично упакованного в оцинкованные ящики с маркировкой «Sony BVP 570, Cam B OB1. Кронштейн камеры номер два».

Левая стенка была отодвинута в сторону, точно как перед Икстахольмом, та же металлическая лестница вела внутрь.

– Эй, есть тут кто-нибудь? Гуннар?

Технический руководитель передачи высунул седую голову в коридор. Анника неуверенно сделала шаг вверх по лестнице, улыбнулась:

– Привет. Это я, Анника Бенгтзон, с железнодорожной станции во Флене. Могу войти?

Гуннар Антонссон вышел из уголка, где стоял, занимаясь своим делом, вытер руки о брюки, двинулся ей навстречу.

– Конечно, – сказал он, – конечно, входи.

Протянул открытую ладонь, его рукопожатие оказалось крепким, кожа сухой и теплой.

– Спасибо, что подвезла меня, кстати, поезд пришел через четверть часа.

Она улыбнулась ему, потом ее взгляд скользнул по стенам, брови поднялись от удивления.

– Впечатляет, – сказала она.

Ощущение пребывания в транспортном средстве полностью исчезло, она находилась в оборудованном по последнему слову техники и со вкусом обустроенном здании, где особая атмосфера создавалась также благодаря тихому шуму электроники, мерцанию мониторов и миганию множества индикаторных ламп.

Лицо стоявшего в передней мужчины внезапно ожило, просветлело.

– Хочешь посмотреть?

Анника кивнула, немного смущенная своим нездоровым любопытством. «Где она лежала? Вы убрали все, что напоминало о ней?»

– Это инженерный отсек, – сказал мужчина и показал на помещение справа.

Анника прошла мимо окна с занавесками с одной его стороны и большим электрощитом – с другой, заглянула в маленькую комнату, кивнула, словно поняла.

– И что делают здесь?

Гуннар Антонссон махнул рукой в направлении экранов, регуляторов, пультов:

– БУКи, блоки управления камерами, с ними работает видеоинженер. Его задача обеспечить хорошую картинку, настроить контрастность, цветовой баланс и все такое. – Гуннар повернулся, пошел дальше. – Технический проход, – сказал он, открывая дверь справа.

Анника сунула голову внутрь – провода, миллионы кабелей.

– Все в девятнадцатидюймовых стойках. Это стандартное оборудование.

Он закрыл дверь после того, как Анника убрала оттуда голову. Ее взгляд скользнул по противоположной стене, покрытой картами и схемами соединений.

– Видеоотсек, – сказал Гуннар из следующего помещения. – Или монтажная зона, как это официально называется. Здесь стоит аппаратура Betacam, VHS для записи на магнитную ленту…

Анника оторвала взгляд от красных соединительных линий и поспешила вперед.

– Когда мы оборудовали наш автобус два года назад, запись на жесткий диск выглядела чем-то из области научной фантастики, – продолжил Гуннар Антонссон. – Теперь это реальность. Несколько месяцев назад нам пришлось переделать стойки под новое оборудование.

Он показал пространство под узкими монтажными столами, наклонился и достал свободный кабель. Анника откашлялась.

– Извини, – сказала она, – но в чем суть дела?

Ее провожатый, уже находившийся на пути в следующий отсек, остановился, удивленный.

– Монтаж, – сказал он. – Здесь можно кроить программу.

– Каким образом? – настаивала Анника. – Используя видеозапись или компьютеры?

– Ты никогда не имела дело с телевидением? – спросил Антонссон, чуть прищурив глаза.

Анника попыталась улыбнуться:

– Нет, я предпочитаю буквы. В газете работать немного легче.

Он остановился, задумчиво посмотрел на нее, свернул кабель в кольцо.

– Почему вы так много писали о Мишель?

У Анники слегка покраснели щеки, она старалась не смотреть на него.

– Она ведь была очень интересной публичной личностью. Противоречивой и гламурной, достаточно необычная комбинация. Само собой, газетам нравилось писать о ней.

Судя по все той же вопросительной мине на лице мужчины, ее ответ не удовлетворил его. Он опустил руку с кабелем.

Анника, воспользовавшись случаем, последовала за ней взглядом, снова откашлялась.

– Мишель хорошо продавалась, – сказала она, – вот и вся причина. Сама она никого не волновала, на первом месте стояла коммерческая сторона дела. Примерно как для «ТВ Плюс». Она была человеком, способным привлечь всеобщее внимание, выделявшимся из толпы. На нее нравилось смотреть, нравилось читать о ней…

Гуннар Антонссон открыл металлическую дверцу, сунул за нее кабель.

– Запись всегда осуществляется с таким качеством, чтобы она годилась для телетрансляции, – сказал он и пошел дальше по автобусу, – а значит, в формате Betacam или Digital Betacam. Это своего рода видеозапись, но с очень высоким качеством. Мы всегда задействовали четыре аппарата одновременно на случай какой-нибудь поломки, дефектов ленты или чего-то подобного, для страховки. Но никакой компьютерной записи. Обычное видео, то есть VHS, используется только для создания контрольной ленты.

Анника следовала за ним, изучала его затылок. Жидкие волосы. Седые. Аккуратно подстриженные.

– Что такое контрольная лента?

Антонссон немного приподнял брови:

– Одна идет к ведущей программы, Мишель всегда хотела видеть, как она выглядела, продюсер должен иметь копию, и исследователь тоже. Когда у тебя есть контрольная лента, не надо проигрывать запись, сделанную в формате Betacam. Тот, кто кроит программу, может идти прямо по временным кодам.

Анника пробежала взглядом по стене с магнитофонами, мониторами и микрофонами, десятку желтых обозначений, VTR-08, VTR-07, почувствовала, что от всей этой новой информации у нее голова идет кругом.

– Ой, – сказала она, – как много всего надо знать.

– Ну да, – согласился Гуннар Антонссон и направился в аппаратно-студийный отсек.

Коридор закончился помещением примерно такого рода, какое она видела у Анны на работе, с целой стеной мониторов, куда приходили изображения с разных камер, с массой кнопок, регуляторов, индикаторных ламп, микрофонов и одним большим экраном, показывавшим уходившую в эфир картинку. Его стены были обиты синей и серой тканью, а полы покрыты серым ламинатом. Все деревянные детали имели округлую форму и по цвету напоминали спелую вишню. Она провела пальцем по одной из них.

– Она лежала между замедлителем и режиссерской скамейкой.

Анника отдернула от деревянной детали руку, отследила взгляд своего экскурсовода до самого пола. Он остановился в тесном пространстве между задним и передним столами отсека, перед местом видеорежиссера. Как раз там в полу находился люк с блестящей ручкой и с блестящей окантовкой.

– Режиссерской скамейкой и… чем?

Антонссон выпрямил спину и положил руку на заднюю скамью:

– Парень, который отвечает на хоккее за пульт замедленного воспроизведения, сидит здесь, мы называем его замедлителем. Переднюю скамью мы называем режиссерской, там ведь располагается вся компания, видеорежиссер, его ассистент, оператор графической станции…

– И как она лежала?

Гуннар Антонссон соединил перед собой руки и какое-то время стоял, покачиваясь с пяток на носки.

– Головой к стене, – объяснил он потом, кивком показал направление. – Ноги здесь, по разные стороны от люка. Руки вверху, так.

Он поднял ладони подобно тому, как делают в кино гангстеры, когда приходит полиция.

– Голова, да, то, что осталось от нее, покоилась там у плинтуса…

Он уронил руки вдоль тела и направился к помещению, расположенному в дальнем конце автобуса.

– Здесь у нас аудиоотсек. Это рабочее место звукорежиссера, микшер на девяносто шесть каналов, монитор для наблюдения за соответствием звука видеоряду, все цифровое…

Гуннар Антонссон показывал и рассказывал, вываливая на Аннику массу технической информации, она старалась внимательно его слушать, пыталась запомнить странные слова: микшер, видеоряд, цифровое… От напряжения у нее пересохло во рту.

– Там ты видишь приемники для беспроводных микрофонов, оборудование связи, с помощью которого автобус поддерживает контакт с людьми, находящимися снаружи, – операторами, репортерами и прочими.

Гуннар замолчал. Они добрались до самого темного угла автопоезда.

– Наверное, вы чувствуете себя не лучшим образом? – спросила она тихо.

Гуннар Антонссон опустил взгляд в пол, провел ладонью по волосам.

– Ну да, – сказал он. – Немного странно. Всех интересует… всех интересует ведь, осталось ли что-нибудь…

Он замолчал, поднял глаза, коротко посмотрел на нее.

– Осталось ли что-то от Мишель здесь внутри? – продолжила за него Анника.

– Все очень тщательно убрали, – сказал он быстро, сделал шаг назад.

– Я думаю, все зависит от тебя, – сказала Анника. – Если ты хочешь, чтобы она оставалась здесь, она сделает это с удовольствием. Если предпочитаешь, чтобы она оставила тебя в покое, так и будет.

– Ей нравилось в автобусе, – ответил он. – Она с удовольствием останется.

Анника улыбнулась.

– Тогда, значит, поедет с тобой в Данию, – сказала она. – Когда ты уезжаешь?

Гуннар вздохнул с облегчением:

– Завтра после обеда. Я собираюсь пойти на встречу, посвященную ее памяти, потом отправлюсь в путь. – Он посмотрел на часы, погладил свой живот. – Пора выпить кофе, – сказал он. – Не хочешь составить мне компанию?

Анника улыбнулась снова.

Томас стоял у кабинета начальника своего отдела с мокрыми от пота ладонями. Воротник рубашки натер шею. Он отвык носить галстук за годы работы в Ассоциации шведских муниципалитетов, но сегодня надел его снова, забыл уже, сколько неудобств тот ему причинял.

Он прислушался к голосам, доносившимся изнутри.

Посчитал, что не может стоять так и подслушивать, кто-то мог застать его за этим. Поднял руку, решительно постучал по березовой фанере.

Прозвучавшее приглашение войти было произнесено довольно резким тоном.

Томас открыл дверь, его встретил запах кофе и плюшек, он побледнел.

– Что ты хотел?

В кабинете начальника отдела здравоохранения помимо него самого находились руководитель переговорной группы и начальник отдела развития, секретарша вела протокол. Все недоуменно посмотрели на Томаса, он явно выбрал не самый удачный момент.

– Извините, – промямлил Томас, – я не знал, что у вас совещание.

Все, за исключением его собственного шефа, уткнулись в свои бумаги снова, не хотели усугублять ситуацию.

– У тебя что-то срочное?

В тоне явно слышались недоброжелательные нотки.

– Это может подождать, – сказал Томас и тихо закрыл дверь за собой.

Он стоял в коридоре на девятом этаже, чувствовал, как у него все больше краснеет лицо.

Ему следовало лучше подготовиться.

Хотя, когда руководство примет решение, его все равно должны будут проинформировать.

Ему не стоило форсировать события, бегая и выясняя, решили они уже его судьбу или нет.

Томас не получил пока никакой реакции на свое исследование о социальных пособиях, но, поскольку данный проект неоднократно увеличивался в размерах, посчитал, что все остались довольными его работой. Он потратил три с половиной года на нищету, тяжелое материальное положение, долги, социальную деградацию, изучал, как все эти феномены можно минимизировать с оптимальными затратами.

Теперь заслужил чего-то большего. Он считался специалистом по региональному вопросу, и, если верить слухам, на задание исследовать развитие шведских регионов помимо него претендовала еще женщина из Ассоциации областных советов, занимавшаяся данной темой уже три года. Она имела гигантское преимущество в виде накопленных данных, но он знал Ассоциацию шведских муниципалитетов и уже трудился здесь.

Пожилая женщина из другого отдела появилась в дальнем конце коридора, он поспешил прочь в противоположном направлении, назад к себе в кабинет. Не в силах сдержать дрожь, рухнул на свой офисный стул, колесики заскрипели, когда он подъехал ближе к письменному столу.

Его взгляд остановился на диаграмме, прикрепленной скрепками к тонкой папке с обзорной статьей. Собственно, Томас толком не закончил последний отчет, но это больше не беспокоило его. Он решил, что, если руководство не даст ему никакой другой работы, пусть довольствуется уже полученным суррогатом, если же он продолжит трудиться у них, рассчитывал параллельно довести до ума и это дело. Он собрал бумаги со своего письменного стола, поместил их в синюю папку, поставил ее на полку позади себя.

Потом окинул взглядом комнату, скандинавские белые полки из березы, серо-синие занавески, темно-синий ковер на ясеневом паркете. Пожалуй, ему остались здесь считаные дни. Договор с ним заканчивался в последний день июня, практически в пятницу.

Томас сделал глубокий вдох, постарался избавиться от легкого головокружения, жажды разрушения, накативших на него. Смахнул волосы со лба, сосредоточился на практических моментах.

Ему особенно нечего было паковать.

Свои рабочие материалы он собирался забрать с собой, если не возникнет какого-то другого требования. Зеленые растения на окне принадлежали ассоциации, точно так же как и вся мебель, картины, компьютеры и остальная техника. В принципе он не принес на работу ни одной личной вещи. Не стал украшать стены детскими рисунками, а свой стол – какими-то открытками или фотографиями Анники и малышей.

Что у него, собственно, оставалось, потеряй он свою работу?

Его жизнь изменилась целиком и полностью в тот день три с половиной года назад, когда Анника пришла за ним на виллу в Ваксхольме. Он последовал за ней не задумываясь, так было проще всего. Она предложила ему путь бегства, а он принял его, бросился навстречу неизвестности, лишь бы отдохнуть от тогдашних проблем.

Это было несправедливо по отношению к Аннике, и действительно несправедливо по отношению к Элеоноре.

Мысль о другом, занявшем его место рядом с ней, не давала покоя.

«Мартин – один из совладельцев. Я так счастлива, Томас. Ты рад за меня?»

Он несколько раз глубоко вздохнул, вцепился руками в поверхность письменного стола.

Не имей он работы, что осталось бы у него тогда?

Томас печально посмотрел в окно на полузатопленное кладбище Марии Магдалины, выстроившиеся рядами серые кресты и камни с маленькими ручейками воды между ними.

Не такой ему виделась его жизнь.

– Почта, пожалуйста!

Томас вздрогнул от радостного крика курьера.

– Я уже на финише, – сообщил парень с энтузиазмом и протянул ему тонкую стопку. – Ухожу в отпуск в пятницу. А ты?

– То же самое касается и моего пребывания здесь, – ответил Томас пересохшим ртом и забрал письма.

Курьер исчез с той же скоростью, с какой и появился, оставил Томаса со стопкой коричневых конвертов в руке. Он машинально взял нож для писем, вспорол первое, данные относительно применения правил распределения социальных пособий по коммуне Паяла, которые он просил предоставить ему. Внутреннее послание с приглашением принять участие в турнире по боулингу в Хумлегордене в пятницу. Сообщение о зарплате, такое же, как и в другие месяцы.

Потом более толстый конверт, более гладкий, он перевернул его. Переслан из муниципалитета Ваксхольма. Наверху в левом углу красовался большой логотип IG, потом ряд азиатских иероглифов и ниже по английски: «Институт мировой экономики».

Он взвесил конверт на руке, прикинул толщину – целый сантиметр.

Ничего такого он не заказывал.

Одним движением Томас вскрыл его пальцем, даже не вспомнив о специальном ноже. Пачка информации на английском высыпалась на его письменный стол.

Он отложил в сторону этот лист, посмотрел дальше.

Что это, черт побери…

Потом он нашел письмо.

«Уважаемый господин Самуэльссон», – прочитал он и пробежал глазами по тексту.

Институт почитал за честь пригласить его в качестве шведского делегата на IV Международный форум лидеров следующего поколения, который должен был состояться в Сеуле в Южной Корее с 2 по 12 сентября этого года. Помимо шестнадцати молодых корейских руководителей для участия в нем отобрали по одному представителю из шестнадцати западных стран. Оплату поездки, а также питания, проживания, семинаров, учебных экскурсий и посещений образцовых предприятий институт и Корейский фонд брали на себя. К сожалению, до мероприятия осталось уже очень мало времени, поэтому его просили подтвердить свое участие не позднее вторника 26 июня.

Томас опустил руку с посланием на стол и задумался. А вдруг это шутка?

Он быстро перелистал оставшиеся бумаги и в самом низу нашел рукописное объяснение.

Естественно.

Ким Сунг Чжун, его бывший форвард из звена в Окерсберге. Сунг Чжун, сын южнокорейского посла, который играл в хоккей на льду. Томас, будучи капитаном, позаботился, чтобы он получил место в составе.

Он уставился на дрожащие буквы снова.

Да, черт, Ким Сунг Чжун, о нем-то он забыл.

Но кореец явно помнил его.

Томас смотрел на кладбище, рылся в памяти, опустив письмо на стол.

Сунг Чжун, веселый парнишка небольшого роста с широкой улыбкой и узкими, как щелочки, глазами, когда он смеялся. Они тесно общались почти год. Именно с подачи Томаса он напился в первый раз. Посол тогда ужасно разозлился, запретил Томасу общаться с его сыном, но это, естественно, не сработало.

Когда дипломатическая карьера отца закончилась, семейство Кима вернулось в Южную Корею, Сунг Чжун получил работу в организации, занимавшейся подготовкой и проведением Олимпийских игр 1988 года. Они поддерживали контакт еще какое-то время, но все прекратилось семь-восемь лет назад.

Томас взял письмо снова, прочитал дальше, оно было написано на удивительно правильном шведском.

Сегодня Сунг Чжун являлся статс-секретарем Министерства спорта в Сеуле. Именно он предложил Томаса в качестве шведского представителя на Международном форуме лидеров следующего поколения. Сам собирался стать одним из шестнадцати корейских участников и надеялся, что они таким образом смогли бы встретиться и поболтать о старых временах.

Томас перевернул письмо, обратная сторона оказалась пустой. Просмотрел остальные бумаги из стопки: предложения относительно времени прилета и отправления, предварительная программа на десять дней, описание дресс-кода для различных мероприятий: деловой наряд для встреч, повседневный наряд для поездок, никаких джинсов в Пханмунджоме. Посещение предприятий компаний «Хендэ» и «Самсунг», проходов под демилитаризованной зоной на тридцать восьмой параллели, встреча с корейским президентом, обед с премьер-министром, ужин с министром обороны, лекции ряда профессоров и нобелевских лауреатов.

«Этого не может быть», – подумал Томас и почувствовал, что ему не хватает воздуха.

Томас поднялся, схватил обеденные талоны, поспешил навстречу дождю. Он стоял в ожидании лифта, когда дверь комнаты начальника отдела открылась и трое руководителей, смеясь, вышли в коридор. Увидев его, шеф резко посерьезнел.

– Это ты! – сказал он громко. – Чего ты хотел?

Томас расправил плечи, сунул руку в карман пиджака якобы в поисках чего-то, пытался настроиться на нужный лад.

– Я только хотел уведомить, – сказал он непринужденным тоном. – Меня выбрали шведским представителем на международном симпозиуме руководителей в Сеуле, который состоится осенью, поэтому мне придется отсутствовать две первые недели сентября. Пожалуй, это не повлияет на ваши планы на осень, но я в любом случае хотел уведомить.

Вся компания остановилась, приклеилась к нему глазами.

– Симпозиум руководителей? Что это такое?

Шеф открыл от удивления рот.

– Его организуют Институт мировой экономики и Корейский фонд. Вы наверняка слышали о них.

Подошел лифт, двери с шумом открылись, Томас шагнул внутрь.

– Вниз? – спросил он группу руководителей.

Они покачали головой, Томас на прощание махнул им рукой, двери закрылись. Когда кабина тронулась, он прислонился затылком к стене.

«Да, черт, – подумал он. – Здорово получилось».

Гора черных мешков для мусора возвышалась почти до самого потолка и перегородила вход в монтажную комнату.

– Ты здесь? – спросила Анника тихо и попыталась найти какую-нибудь щель в ней, чтобы заглянуть внутрь.

Ответ, пришедший оттуда, по звуку напоминал стон.

– Иди вправо, там есть проход за стойкой с мониторами, – сказала Анна Снапхане.

Анника оставила куртку и сумку в дверном проеме, а сама осторожно перешагнула через провода и кабели. Воздух внутри оказался очень сухим, как и положено в помещениях такого рода, и настолько пропитанным статическим электричеством, что у нее поднялись волосы. Освещение было голубым и мигающим исключительно за счет экранов и энергосберегающих ламп.

– Что это? – поинтересовалась Анника и махнула рукой в направлении мешков.

– Записанные материалы, которые ранее изъяли. Можешь представить себе? Полиция вернула все в полном беспорядке.

Анника заглянула в наполовину полный мешок, стоявший у ног Анны. Видеокассеты разного формата лежали там вперемешку с распечатками графиков работы и разным мусором.

– И что тебе надо сделать со всем этим?

– Каталогизировать, классифицировать, архивировать. Записать временные коды всех лент, чтобы мы смогли начать монтаж программ, и все ужасно срочно. Собственно, это обнародуют только утром, но трансляции начнутся уже в субботу, точно как и планировалось.

– Но ее ведь еще даже не похоронили, – заметила Анника.

– Скажи это Большому боссу в Лондоне, – ответила Анна Снапхане, нажала на клавишу выброса кассеты на портативном монтажном контроллере, стоявшем у ее коленей, извлекла из него ленту правой рукой и секунду спустя сунула на ее место другую левой.

А пока устройство загружалось, Анна успела промаркировать самоклеящийся архивный ярлык, прижать его к извлеченной из контроллера кассете и положить ее в коробку. Мгновение спустя экран устройства засветился, и на нем появилась Мишель Карлссон.

Они обе окаменели при виде этой картинки. Мертвая женщина стояла перед ними и слушала, как ей что-то говорили в наушник.

– Нет, я хочу анархистов сначала, – произнесла она в свой микрофон кому-то в аппаратной, отвечая на вопрос, возможно, находившийся на какой-то другой ленте в ином мешке. Затем снова слушала.

В кадр вошла гримерша, изучила ведущую с расстояния в десять сантиметров, но Мишель не заметила ее, полностью сосредоточенная на информации, поступавшей ей в левое ухо.

– Анархисты сначала, – сказала она, – потом нацистка, крупный план левой камерой слева так, чтобы ее свастика заполнила экран.

Гримерша протерла Мишель лоб тампоном, взяла кисточку, подкрасила одну бровь, удалилась из кадра.

– О’кей, – сказала Мишель и кивнула, мимикой поблагодарила исчезнувшую гримершу, подняла руку в знак приветствия, вдавила наушник в ухо. Повернулась на четверть оборота и посмотрела в камеру абсолютно пустым взглядом.

Анника уставилась в ее холодные глаза, и ей сразу стало немного не по себе. Она не увидела в них и намека на радость, удовольствие, только страх.

Мишель Карлссон кивнула снова и внезапно преобразилась.

Резко изменилась, словно по мановению волшебной палочки. Ее лицо стало совершенно другим, глаза ожили, заблестели, поток душевного тепла, который она сейчас излучала, выплеснулся за рамки экрана, достиг Анники и Анны, заставил их улыбнуться.

– Добро пожаловать в нашу программу, – сказала Мишель Карлссон мягким, волнующим сердце голосом. – Сегодня мы в последний раз за это лето встречаемся во дворце Икстахольм в Сёрмланде, с гостями и артистами и…

Она вдруг словно окаменела, прижала руку к уху, поток тепла сразу прекратился.

– О’кей, – сказала она. – Раз-два, раз-два, слышно меня сейчас? Раз-два?

– Что это за лента? – спросила Анника.

– Возможно, запись с камеры номер два, – сказала Анна Снапхане и увеличила скорость воспроизведения. Звучание изменилось и стало напоминать неразборчивую болтовню Дональда Дака, на экране появились две полосы, все люди задвигались быстро, словно персонажи немого кино. Анника стояла и смотрела, как завороженная, на этот калейдоскоп реальных событий.

– Да, – подтвердила Анна Снапхане минуту спустя, когда начала воспроизводиться сама запись, – это камера номер два.

Она еще увеличила скорость воспроизведения, теперь на экране присутствовало семь полос вместо двух, звук же переместился в область высоких частот, к самой границе слышимости.

Пока кассета прокручивалась дальше, Анна потянулась за следующей, взвесила две на руке, взяла одну из них. Приготовила архивные этикетки, ждала, ссутулившись, пока первая кассета закончится. Потом Мишель начала разговаривать и смеяться на трех мониторах одновременно. На заднем плане стояли гости и техники и таращились на звезду. Ведущая улыбалась с блестящими глазами, хмурилась, когда слушала других, приветствовала гостей. Камеры неотступно следовали за ней, каждое ее движение было важно, точно так же, как и каждое выражение лица.

– Просто невероятно, – сказала Анника, – что это имеет такую силу.

– Об этом ведь есть в Библии, – сказала Анна, теребя пальцами архивные этикетки. – Первая книга Моисеева, четвертая глава.

Анника, знавшая, что ее подруга посещала воскресную школу Евангелического национального общества в Питхольме, молча ждала продолжения.

– Для людей важно, чтобы их ценили, – сказала Анна Снапхане. – Когда мы не получаем заслуженного признания, это крайне пагубно действует на нас. Разрушает всю нашу жизнь.

– Ты опять имеешь в виду Каина и Авеля?

– Первый задокументированный мотив убийства в мировой истории, – ответила Анна Снапхане.

– Значит, – сказала Анника, – я просто не в курсе.

Анна скинула с ног туфли.

– Каин стал земледельцем, Авель – пастухом. Они принесли свою жертву Господу, Каин пришел с плодами земли, Авель – с первыми ягнятами своей отары. Но Всевышний увидел только дары Авеля, а Каина просто не заметил.

– Господь, другими словами, повел себя крайне непедагогично как руководитель, – констатировала Анника.

– Точно. И согласно Библии, Каин ужасно разозлился из-за того, что его обошли вниманием, и этого не увидел бы только слепой. Бог, старый садист, тогда спросил Каина примерно следующее: «Почему ты так зол и почему твой взгляд потемнел? Если делаешь доброе, то не поднимаешь ли лица, а если не делаешь доброго, то у дверей грех лежит. Он влечет тебя к себе, но не господствуй над ним».

– Ничего себе, – возмутилась Анника. – Сначала он утверждает, что создал всех равными, по своему подобию, а потом ставит нас в абсолютно разные условия, и в конечном итоге читает нам морали, когда мы реагируем на несправедливость с его стороны.

– Авеля заметили и поощрили, – сказала Анна, – тогда как Каин должен был просто проглотить обиду и сделать вид, словно ничего не произошло.

– Авель получил признание, а Каину оставалось только трудиться в поте лица и не протестовать, – констатировала Анника.

– Остальное ты уже знаешь, – сказала Анна Снапхане и отошла к мешку, стоявшему сбоку от жестких дисков.

– Каин обманом заманил Авеля на пустошь и убил его?

– Вроде того, – подтвердила Анна, наклонившись над мешком. – Ты не могла бы подержать эти кассеты? Спасибо. Но Господь ведь видел все, у него явно какая-то камера наружного наблюдения имелась поблизости, и он знал, что сделал Каин.

– И какое наказание он получил?

– Лишился работы, не мог больше обрабатывать землю. Пришлось ему стать изгнанником и скитальцем.

Анна Снапхане села на свой стул.

– Тебе надо просмотреть все? – поинтересовалась Анника.

– Нет, – ответила Анна, – но мне надо выяснить, что находится на всех кассетах, рассортировать их и проверить, не повреждены ли они каким-то образом.

Картинки погасли, экраны погрузились в темноту, а через десять секунд аппараты выплюнули ленты. Анна вздохнула, поменяла их на новые теми же быстрыми и точными движениями, а старые промаркировала и поместила в нужные ящики.

– Господа не заинтересовал результат работы Каина, – произнесла Анника медленно.

– Ягнята, бесспорно, забавнее, чем зерно, – констатировала Анна.

– Каин трудился не покладая рук, пахал, сеял, полол и собирал урожай, – сказала Анника, увидев каменистое поле перед собой. – Авель же лежал на спине с травинкой во рту, когда овцы спаривались и рожали потомство. И все равно именно работу младшего брата заметили. Каин не смог жить с этим.

– Авеля показывали на экране Всевышнего, но не Каина, – пробормотала Анна Снапхане.

– Просто невероятно, – повторила Анника, – что это имеет такую силу. Перекусишь со мной за компанию?

Анна скривилась:

– Нет, но кофе выпью. Завари новый, а я скоро приду, мне надо только…

Анника не без труда выбралась из комнаты и, вдоволь надышавшись воздухом коридора, направилась дальше в кафетерий, представлявший собой отгороженный стеклянными перегородками кусок пространства старого заводского помещения, где ныне располагалась редакция «Зеро Телевидения». Одну его стену занимал комплект кухонной мебели, отделанной белым пластиком, с плитой, холодильником и мойкой. Подойдя к стоявшей там на столешнице кофеварке, Анника включила ее и огляделась. По другую сторону прозрачных стен находились письменные столы с компьютерами и телефонами и несколько диванов, разделенные более узкими проходами, чем в «Квельспрессен». Здесь работали молодые и красивые девушки. Они главным образом сидели на своих местах и пытались уговорить самых разных людей прийти в качестве гостей на их проекты, звонили бесконечно и обещали все земные блага, лишь бы заполучить известных личностей в свои дискуссионные передачи, убеждали самых любимых народом знаменитостей снизойти именно до них, а самых обожаемых публикой артистов представлять свои новые творения в их программах, лучше с эксклюзивным правом. Насколько Анника знала, один из ведущих канала, неофициальный шведский король ток-шоу, принимал у себя гостей только при таком условии. Попавшие к нему знаменитости целый сезон не могли больше нигде появляться, но, если хотели иметь дело именно с ним, за это приходилось платить такую цену. И здесь сидели женщины, которые занимались такой работой, старались поймать диковинных зверей, чтобы народ повалил именно в их зверинец…

– Боже, как хорошо! – воскликнула Карин Беллхорн и устремилась к кофеварке. – Нам надо бы поставить здесь кофейный автомат, но там кофе все равно будет хуже, чем когда завариваешь его сам, не так ли?

Она достала две фарфоровые чашки из верхнего шкафчика и протянула одну Аннике.

– Собираешься встретиться здесь с Анной? – спросила продюсерша, налив себе ароматного напитка.

– Просто решила попить кофе, – ответила Анника, оглядываясь в поисках молока.

– Журналисты трезвонят постоянно, – сказала Карин Беллхорн, не спуская с нее глаз. – Немногие имеют доступ к целому зоопарку подозреваемых в убийстве.

Анника почувствовала на себе обжигающий взгляд немолодой женщины. Нервно заерзала на стуле:

– Хочешь, чтобы я ушла?

Карин Беллхорн пригубила кофе, прислонилась к столешнице, скрестила руки на большом животе, вздохнула, сразу ссутулилась и как бы постарела на несколько лет.

– Нет, – сказала она, – не ради меня.

Анника смутилась, попыталась улыбнуться, искала нужные слова.

– Знаешь, – сказала продюсерша внезапно, – ты из тех, на кого обращают внимание.

Анника потупила взор, почувствовала, как у нее покраснело лицо.

– Странно получается, – продолжила Карин Беллхорн, – что одни люди бросаются в глаза, а другие – нет. Отчасти это имеет отношение к красоте, но не только. Мишель ведь не была красавицей в классическом смысле, но я никогда не видела никого, кто смотрелся бы на экране так, как она.

Анника кивнула, подумала о кассете в монтажной комнате у Анны, о том, как Мишель неожиданно преобразилась, словно ожила.

– Правда, что все завидовали ей? – спросила она.

Карин удивленно посмотрела на Аннику.

– Какая разница? – ответила она. – Все, недовольные тем, что у них есть, хотят иметь больше. То же самое касается и популярности.

– Почему все так ждали ее? – спросила Анника.

Карин Беллхорн рассмеялась:

– И это спрашиваешь ты, работающая в газете? – Она поставила чашку на столешницу. – Разве тебе не известны принципы общественного внимания?

Анника покачала головой.

– Популярность дает власть. Чем известнее человек, чем могущественнее, тем больше у него пространства. Речь идет о борьбе за территорию, о возможности выбирать, с кем ты будешь спариваться.

Анника опешила.

– Неужели все так просто? – спросила она, удивленная откровенной циничностью слов продюсерши.

Карин Беллхорн пожала плечами, попыталась улыбнуться:

– Собственно, мы ничем не отличаемся от динозавров. – Она опустила взгляд на свои руки. – Я была телеведущей, ты знала это?

Анника кивнула неуверенно:

– Общественно-политической программы?

– Первой на шведском телевидении. Я сидела в редакционном совете, в те времена требовалось ведь, чтобы все было демократично и пристойно, и мне указывали на мое место изо дня в день. Все мои предложения по темам отклонялись, а идеи наших мужчин воплощали в жизнь. – Она улыбнулась печально. – Ты же знаешь, как это бывает.

– Но ты ведь уехала из Швеции?

Карин Беллхорн сжала кулаки.

– Я вышла замуж за Стивена, а потом получила все внимание, какое только можно пожелать. Но в этом тоже есть свои минусы. По-моему, никто здесь не представлял, насколько великим Стивен считался в Англии. Репортеры и фотографы таблоидов висели на окнах нашей спальни день и ночь.

Что-то в голосе продюсерши насторожило Аннику. Ведь несмотря на критический тон ее последнего монолога, в нем хватало горделивых ноток.

– Тебе, наверное, пришлось несладко, – заметила она. Карин вздохнула, на мгновение приподняла брови, рассмеялась.

– При той популярности, какую мы имели, жизнь становится ужасно специфичной, – сказала она. – Всем вниманием, сосредоточенным на тебе, необходимо управлять, даже если за ним стоят только благие цели. Трудно что-то делать, когда ты постоянно на первых страницах газет. Ты как бы распадаешься на множество частей, и они находятся повсюду, ты становишься общественной собственностью, и с того дня, когда начинаешь принадлежать всем, тебя словно подменяют, уже нет сил ни на что. Я не знаю, чем это объяснить, но как будто твои обломки подхватывает ветер и разбрасывает повсюду. Снова стать единым целым и создать что-то крайне трудно.

Анника поискала взглядом Анну Снапхане, но не увидела ее нигде.

– Средства массовой информации вываливали массу всякого дерьма на Мишель, – сказала она, – это наверняка было ужасно тяжело.

Карин выловила пачку сигарет из недр своей кофты, задумчиво изучила ее содержимое.

– На сплетни и грязные слухи надо смотреть как на развлечение, ведь именно этим они, собственно, и являются. То, что одному конкретному человеку представляется невероятно несправедливым по отношению к нему, для других лишь временное бегство от действительности. Необходимо воспринимать подобное именно таким образом, хотя сплетни могут причинять боль. Прежде всего когда они затрагивают кого-то из близких. Семья – ахиллесова пята всех знаменитостей. Любые удары в данном направлении самые чувствительные.

– Когда нападки касаются семьи, это отчасти уже за гранью, и тогда можно призвать клеветника к ответу, – заметила Анника.

– Нет, – возразила Карин Беллхорн и вставила сигарету между губами, – вовсе нет. Если как следует покопаться, всегда найдется какая-нибудь страдающая старая мать или ребенок, то есть обычно есть так называемый предлог для подобных обвинений. Хочешь еще кофе?

Анника покачала головой.

– Пошли со мной в курилку, – предложила Карин и отправилась в плавание через редакцию.

Анника последовала за ней через довольно большую комнату в прокуренное помещение с видом на наполовину построенный стадион «Виктория».

– Как по-твоему, они успеют закончить его вовремя? – спросила Анника и кивнула в сторону олимпийской арены.

– Само собой, – ответила Карин Беллхорн, с шумом затягиваясь. – Впереди ведь еще три года.

Неуверенная относительно намерений продюсерши и своей собственной роли в них, Анника молчала почти девять минут. Смотрела на ее профиль, морщины вокруг рта, пятна от никотина на пальцах, теребивших подбородок. Из-за серого дневного цвета кожа на лице немолодой женщины приобретала самые невероятные оттенки.

– Тебе нравится твоя работа? – спросила Анника.

Карин Беллхорн пожала плечами, глядя вдаль через окно:

– Мы пытаемся делать что-нибудь разумное. Показать, как мир выглядит с женской точки зрения, и это не самое худшее.

– Несмотря на то что все должно происходить на условиях рынка? – поинтересовалась Анника.

– В любом случае мы должны только радоваться этому, – сказала Карин и стряхнула пепел в емкость с песком. – Иначе ведь никогда не появилось бы никаких программ, предназначенных для молодежной и женской аудитории. Задача состоит в том, чтобы привлечь потребителей, чей возраст не превышает тридцати, поскольку потом мы не меняем привычек и покупательских предпочтений. Большинство товаров для дома приобретают женщины, поэтому телевизионная реклама предназначается для них. Посмотри на государственную службу, с их точки зрения, такой взгляд на вещи выглядит крайне многообещающим.

Анника улыбнулась, вспомнила, как в последние годы белых гетеросексуальных мужчин средних лет с автомобилем и определенным достатком начали рассматривать как отдельную категорию в дискуссиях, что возмутило кое-кого из них. Они привыкли быть просто людьми и оскорбились, когда их внезапно стали считать отдельным подвидом.

– Все правильно, – согласилась она. – Однако коммерческие программы существуют только для того, чтобы заполнять пустое пространство между рекламами.

– Какая разница? – сказала Карин Беллхорн. – Пока у нас есть возможность разумным образом использовать данное время, мы будем заниматься этим. Кроме того, в результате появляются рабочие места для женщин, как за камерой, так и перед ней.

– Но это не всегда проходит безболезненно, насколько я поняла, – сказала Анника. – Мариана фон Берлиц и Мишель имели далеко не лучшие отношения, не так ли?

– Плохие, – подтвердила Карин Беллхорн коротко, загасила сигарету и сразу же закурила новую. – Отвратительные. Мариана появилась здесь раньше Мишель и никак не могла смириться с тем, что именно Мишель получила это место.

– То есть Мариана завидовала?

Продюсерша глубоко затянулась, несколько мгновений смотрела на прокопченный потолок.

– Скорее ревновала, – сказала она, кивнув в знак подтверждения своих слов. – Мариану по ее собственной просьбе несколько раз тестировали на предмет работы в кадре, но она сама констатировала, что ей там не место. Это не было шоком для нее. Мариану не устраивало то, что Мишель позволялось так много говорить в самой программе. В качестве ведущей она, естественно, имела право отступать от сценария или просить продюсера изменить его. Однако по мнению Марианы, Мишель не имела ни знаний, ни соответствующего опыта.

– Это правда?

Карин Беллхорн втянула в себя никотин с нескольких сантиметров тлеющей сигареты.

– Нет, – ответила она тихо. – Вовсе нет. Мишель была крайне одаренной от природы, что касается чувства времени и всевозможных эффектов. В отличие от Марианы, абсолютно беспомощной на сей счет.

Анника попыталась рукой отогнать от себя дым.

– А как обстоит дело со Стефаном Аксельссоном?

Продюсерша скосилась на Аннику.

– А мало знаю о нем, он ведь вольный художник.

– Но он же главным образом трудился на «Зеро Телевидении» последние четыре года.

Карин Беллхорн пожала плечами, и Анника сменила тему: – А Себастьян Фоллин?

Карин Беллхорн села на стул с подлокотниками, подперла голову рукой.

– Себастьян трудился консультантом в дорожном управлении в Векшё, когда поставил себе целью сделать Мишель Карлссон знаменитой. И добился своего. Для Мишель он, естественно, стал обузой. Она постоянно чувствовала себя обязанной Себастьяну, хотя никогда не говорила об этом. Ему постоянно не хватало денег, сколько бы он ни получал, всегда хотел больше. А конкретно – ее. Жаждал стоять рядом с ней в свете рампы. Себастьян считал себя не менеджером, а неким продолжением Мишель, частью ее.

– А он, случайно, не тронулся рассудком? – поинтересовалась Анника.

– Вовсе нет. Как раз об этом я и говорю. Знаменитости способны подобным образом влиять на свое окружение, особенно на тех, кого хорошо знали еще до того, как стали популярными. Если группа людей вместе запускает какой-то проект, это всегда приводит к трениям, когда один из них достигает критической массы.

Анника ошарашенно заморгала:

– Критической массы?

Продюсерша улыбнулась, стараясь при этом не выронить торчавшую между губами сигарету.

– Добивается общественного признания, – пояснила она, – становится узнаваемым, внезапно просыпается знаменитым. Сколько угодно примеров ты найдешь в сфере популярной музыки, когда никому не известная группа годами пашет не покладая рук и внезапно добивается успеха, а потом ее вокалист превращается в звезду. В этом случае группы довольно часто распадаются, и причина в механизмах популярности.

Анника улыбнулась в ответ:

– Чем известнее человек, чем могущественнее, тем больше у него пространства.

Карин кивнула:

– Неравномерное распределение.

– Себастьян Фоллин представлял каких-то других артистов?

Продюсерша сделала глубокую затяжку, ждала молча, пока никотин впитается в легкие.

– Нет, – ответила она поверх облака выдыхаемого дыма. – Сначала он делал вид, что они у него есть, но достаточно быстро все поняли, как обстоят дела. Как бы мне поточнее выразиться? Он не имел ни малейшего желания расти, развивать свою фирму дальше, хотел только блистать.

Анника слегка покраснела и сменила тему.

– А что произошло в последний вечер? – поинтересовалась она. – Почему он так разбушевался в Конюшне?

Карин Беллхорн загасила сигарету и поднялась:

– Что тебе известно об этом?

Анника колебалась секунду.

– Я видела хаос, который царил там, – сказала она. – Это все из-за Мишель и Джона Эссекса?

Ее собеседница тяжело задышала, резко побледнела и оперлась о стену рукой.

– Что? – спросила она. – Что?

Анника сделала шаг вперед, испуганная реакцией немолодой женщины.

– С тобой все нормально, тебе не нужна помощь? Может, мне позвать кого-нибудь?

Продюсерша смотрела на Аннику несколько мгновений, потом зажмурилась, к ее лицу постепенно стали возвращаться краски.

– Ортостатический коллапс, – объяснила она. – Резко встала, извини. О чем ты спрашивала?

– У меня есть основания считать, что Мишель занималась сексом с Джоном Эссеком в последнюю ночь во дворце, – сказала Анника. – Может, у Себастьяна случился приступ ревности?

Карин снова закрыла глаза, положила руку на лоб.

– Я видела Себастьяна среди этого беспорядка, – поделилась она. – Он сидел на полу и рыдал, абсолютно несчастный.

– Из-за Джона Эссекса?

Продюсерша покачала головой, вздохнула, посмотрела на Аннику блестящими глазами:

– Мишель разорвала их контракт. Она не хотела больше видеть его своим менеджером. Он не смог справиться с этим. Его жизнь разбилась вдребезги. Его можно понять.

– Понять? Почему?

– Он упустил свой шанс оказаться в лучах славы, добиться популярности. Ему не нашлось там места. Кем он был без Мишель?

– Неужели от подобного можно впасть в такое отчаяние?

Тело Карин Беллхорн затряслось в приступе столь безудержного и дикого смеха, что Анника попятилась.

– Ты и представишь себе этого не можешь, – сказала продюсерша, оттолкнулась от стены и покинула курилку.

Анника еще какое-то время стояла неподвижно, смотрела ей вслед сквозь стеклянную стену, дышала душным и смрадным воздухом.

«Люди странно ведут себя в стрессовой ситуации и после шока», – подумала она.

И тут увидела Анну Снапхане в кафетерии и направилась к ней.

– Куда ты подевалась? – спросила Анна и допила остатки кофе из желтой чашки с белыми крапинками.

– Карин захотела выговориться.

Анна принюхалась к одежде Анники и поморщилась.

– Я думала, с ней случится инфаркт, – сказала Анника и с неприязнью посмотрела в сторону лифтов. – Она всегда такая?

– Вчера мы все находились на грани нервного срыва. Знаешь, мне надо идти работать. И у меня Миранда на этой неделе…

Анника забрала куртку и сумку и зашагала к лифту, спустилась вниз. Ее голова была набита информацией, но все равно странным образом казалась пустой, никаких достойных внимания мыслей, только набор несвязных фраз.

В вестибюле было полно народу, но Берит Хамрин сразу поняла, кто является импресарио Джона Эссекса. Он стоял перед камином и переминался с ноги на ногу с бутылкой французской минеральной воды в руке. Итальянский костюм еле сходился у него на животе. Это творение Армани создавалось скорее для атлетов, чем для бизнесменов.

Берит поспешила к нему, мужчина даже не удостоил ее взглядом.

– Как любезно с вашей стороны, что вы согласились встретиться со мной, – сказала она, протянула руку и мило улыбнулась.

Он повернулся к ней и раздраженной, с примесью презрения миной откровенно показал свое отношение к их встрече. А потом, окинув ее, женщину средних лет, быстрым взглядом, полностью потерял к ней интерес.

– Я не понимаю, какая польза будет от нашего общения, – сказал он.

Берит слегка подняла подбородок, поняла, что импресарио пытается ее унизить, обращаясь с ней как с не устроившей его шлюхой.

– Мы не могли бы сесть где-нибудь и поговорить спокойно? – спросила она.

Он не ответил, но опустился на стоявший рядом с камином кожаный диван и поставил бутылку с водой на пол около своих ног. Берит обошла группу немецких бизнесменов и села рядом с ним. Положила на стеклянный столик перед ними розовую папку, но не открыла ее. Какие-то мужчины прошли почти вплотную к ним, разговаривая приглушенными голосами и размахивая портфелями.

– Я работаю в таблоиде, который неуклонно катится вниз по наклонной плоскости, – сказала Берит. – Тиражи падают, то же самое касается потока рекламы, а значит, ухудшается финансовое положение, в результате чего персонал потихоньку разбегается, что не лучшим образом сказывается на качестве журналистики. Руководство газеты настроено сломать данную тенденцию.

Импресарио явно собрался встать, поскольку его абсолютно не интересовало, как чувствует себя какое-то желтое издание в забытой богом стране около Северного полюса.

– Поэтому, – продолжала Берит серьезно, – представляется важным обсудить нашу ситуацию надлежащим образом. Я лично предпочитаю делать все на высоком профессиональном уровне.

Ее собеседник посмотрел на свои часы.

– Честно говоря, я не понимаю, почему моя ассистентка настаивала на том, чтобы я пришел на эту встречу, – буркнул он и сделал новую попытку подняться.

Берит заставила себя не ерзать и выглядеть абсолютно спокойной.

– Она просто посчитала необходимым разобраться с тем, к каким последствиям приведет опубликование имеющихся у нас материалов.

Импресарио замер, не закончив движения, его зад успел всего на дециметр приподняться над кожаной обивкой. Впервые он сейчас посмотрел на Берит заинтересованно, понял, что дело серьезное.

Медленно опустился на диван.

– У нас, естественно, и в мыслях нет каким-то образом навредить мистеру Эссексу, – сказала Берит совершенно искренне и слегка повернула голову набок. – Наоборот. Мы только хотим рассказать о его впечатлениях о той ночи во дворце Икстахольм нашим читателям.

– Совершенно исключено, – отрезал импресарио. – У Джона сейчас в разгаре мировое турне, у него нет времени для подобного. То неприятное событие уже осталось для нас в далеком прошлом.

Берит внимательно изучила мужчину, сидевшего рядом с ней, его покрытые темно-каштановыми пятнами руки и коричневое от полученного в солярии загара лицо. Заглянула себе в душу в попытке найти хоть намеки на угрызения совести или чувство стыда перед тем, что она собиралась сделать. Ничего не нашла.

– Весьма печально, – сказала она, – поскольку мы и шведская полиция совсем иначе смотрим на это дело. И, как я уже вам объяснила, наша газета просто обязана подробно информировать своих читателей о тех событиях, которые представляют всеобщий интерес. А владельцы требуют от нас совсем иного, а именно прибыли. Поэтому мы не в той ситуации, чтобы утаивать коммерческий материал исключительно ради того, чтобы избавить кого-то от неприятностей.

Импресарио моргнул несколько раз и недоверчиво, но с интересом посмотрел на нее.

Берит взяла свою розовую папку.

– Моя газета располагает фотографиями, где Джон Эссекс запечатлен вместе с убитой телеведущей, – сообщила она и немного покачала папку на руке.

– И что с того? – спросил мужчина.

– Снимки прямо-таки сенсационного характера, – сказала Берит и посмотрела ему в глаза.

Он быстро огляделся и наклонился вперед, явно не слишком потрясенный. От него пахло сигарами.

– Вы говорите о порнографических снимках. С подобным мы в состоянии справиться. Любовь Джона к женщинам – далеко не новость.

– Это только одна часть нашего материала. У нас также имеется копия заключения экспертов относительно орудия убийства.

Сейчас импресарио явно испугался. Его спина напряглась, он отвел взгляд в сторону.

– Не Джон застрелил ее.

Берит еле заметно пожала плечами.

– Возможно, – сказала она, – но он использовал заряженный револьвер с другой целью.

Она позволила своим словам произвести нужный эффект, увидела, как импресарио внезапно понял, о чем идет речь.

– Извращенный секс? – спросил он тихо.

– Вполне возможно, – ответила Берит столь же тихо.

– И насколько точно известно, что это был именно он?

– Отпечатки пальцев и влагалищная жидкость повсюду. На рукоятке, стволе, спусковом крючке…

Мужчина предостерегающе поднял руку, откинулся на спинку дивана, проводил взглядом пару молодоженов, прошествовавших через вестибюль.

– Это не то место, чтобы обсуждать подобные вещи, – сказал он.

– Вы сами его выбрали, – ответила Берит и почувствовала запах победы.

Дождь прекратился, оставив землю холодной и влажной. Ручейки грязной воды бежали вдоль асфальта вниз к калитке.

– Анника! Анника Бенгтзон!

Она уже успела спуститься к автобусной остановке, расположенной около территории телекомпании, когда услышала оклик за спиной.

Обернувшись, Анника увидела женщину, которая спешила вниз с холма, но при этом сильно осторожничала, боясь упасть в полусапожках на высоких каблуках. Когда женщина приблизилась, Анника узнала Бэмби Розенберг, темные круги под глазами которой не смог скрыть даже яркий макияж.

– Какая удача, что мне повезло увидеть тебя, – сказала молодая женщина и, тяжело дыша, остановилась перед Анникой. – Это правда, что встреча, посвященная памяти Мишель, состоится на «Зеро Телевидении» завтра?

Актриса сериалов явно нервничала, ее нижняя губа дрожала, губная помада отпечаталась на зубах.

– Да, насколько мне известно, – подтвердила Анника и посмотрела Бэмби в глаза.

– Это же ужасно, ужасно! Как же они могут так поступать? Неужели совсем лишились рассудка?

С молодой женщиной происходило что-то странное, она стискивала руки, дергала себя за волосы, топала ногами.

– Я так не думаю, – сказала Анника. – Она же работала у них.

– Безобразное зрелище, вот что они собираются устроить. «ТВ Плюс» и Себастьян помыкали ею и использовали ее, пока она была жива, а сейчас хотят выжать из нее последние соки, когда она умерла.

Зрачки Бэмби Розенберг расширились до неимоверной величины. Она нервно облизывала губы, терла лицо руками.

– Но это не совсем так, – возразила Анника. – Мишель прославилась благодаря телевидению и Себастьяну Фоллину.

Бэмби подошла вплотную к ней, Анника чувствовала едкий запах ее дыхания.

– Единственное, что она пыталась делать, – сказала актриса, – так это соответствовать ожиданиям людей. Никто не спрашивал, чего она хотела, к чему стремилась.

– То есть ее вынудили стать телезвездой?

Анника заметила нотки высокомерия в собственном голосе.

– Само собой, нет, – ответила Бэмби Розенберг. – Мишель очень хорошо понимала, чем она занимается, и в какие-то моменты считала, что сделала правильный выбор. Но чисто логически, можно ведь обмануться в чем угодно. Это прекрасный выбор, поскольку я стану известной и знаменитой, любимой всеми и богатой, а это ведь самое лучшее в жизни, не так ли?

– По-твоему, это все ложь?

Актриса всхлипнула:

– Конечно. Люди – единственное, чем стоит дорожить. Любовь и отношения.

Анника почувствовала, как раздражение захлестывает ее, она поджала губы, поняла, что у нее нет для него причин. С чего она решила, что рассуждения Бэмби Розенберг всего лишь пустая болтовня?

– Как ты познакомилась с Мишель? – спросила она, стараясь обуздать свое высокомерие.

– На Плая-де-лас-Америкас, – ответила молодая женщина сухо. – Мы обе приехали туда в отпуск в одиночестве, я на неделю раньше. Мишель показалась мне доброй, хотя ужасно грустной. – Бэмби замолчала, подняла на Аннику глаза. – Это было еще до того, как она стала знаменитой.

Анника ободряюще улыбнулась:

– И вы стали друзьями?

Бэмби Розенберг кивнула:

– У нас были одинаковые мечты, мы хотели как-то изменить нашу жизнь. Мишель получила работу на «Зеро Телевидении» после того, как мы вернулись домой, а я смогла заключить контракт с модельным агентством, поэтому можно сказать, что наше знакомство принесло нам удачу.

– И какой она была?

– Невероятно доброй, действительно хотела помогать тем, кто попал в беду. Она не могла без слез смотреть на детей, которым приходилось несладко. И всегда подписывалась под петициями с просьбой не высылать детей беженцев, и я делала это вместе с ней.

«Аллилуйя», – подумала Анника и решила поддеть девицу.

– То есть, по-твоему, просто здорово, что Мишель стала знаменитой, а ты всего лишь актрисой сериалов?

Глаза Бэмби расширились до размера блюдец.

– Само собой! Просто здорово! Мишель была журналисткой, я же актриса. Мне не нравится политика и все такое, я люблю изображать чувства людей. Мы помогали друг другу.

– Мишель требовалась помощь? От тебя?

– Мишель очень нуждалась в поддержке, в ком-то, кто заботился бы о ней. Кто слушал бы ее, с кем она могла бы поболтать об обычных вещах. Она часто звонила в четыре утра, когда у нее не получалось заснуть. Ей хотелось поговорить, она же была такой одинокой. Сейчас одинокой стала я.

Бэмби Розенберг выловила носовой платок из внутреннего кармана куртки, высморкалась, заковыляла к скамейке, стоявшей на остановке.

Анника огляделась, прислушалась к звукам, долетавшим из промышленного района.

Никакого автобуса.

– Она же была знаменитой, любимой всеми и богатой, – сказала Анника, подошла к скамейке и села рядом с Бэмби, пнула ногой одуванчик, пробившийся сквозь асфальт. – Но имела ли она то, другое? Любовь, отношения?

– Только на короткие мгновения, – ответила Бэмби Розенберг, убрала волосы с лица и сунула носовой платок в карман. – Друзей у нее хватало. Большинство из ее подружек изменили к ней отношение, когда она стала телеведущей. Стали рассказывать про нее всякие гадости, чисто из зависти. Когда же она превратилась в звезду, многие из них вернулись как ни в чем не бывало, хотели снова наладить контакт… Она послала их подальше, конечно. Тем, кто пришел позднее, она полностью не доверяла.

Актриса замолчала, сидела какое-то время совершенно неподвижно и смотрела ничего не видящими глазами в сторону стадиона, находившегося за рынком стройматериалов.

– А мужчины? – спросила Анника.

Грудь Бэмби Розенберг поднялась и опустилась от непроизвольного вздоха.

– Она получала того, кого хотела. – Актриса посмотрела на Аннику, на ее ресницах было слишком много туши. – Мишель могла закрыть глаза и показать наугад. Но того, кого жаждала по-настоящему, так и не смогла получить.

– Почему?

Анника спросила, даже не успев подумать, укусила себя за щеку, но обнаружила, что действительно хотела это знать, будучи любопытной от природы.

– Он был женат и имел детей. Стефан Аксельссон, видеорежиссер, да будет тебе известно, у них случился короткий роман несколько лет назад, до того как Мишель достигла успеха. Это стоило ей больших переживаний.

Анника моргнула, словно наяву увидела перед собой сердитого мужчину: «Оставьте меня, пусть она покоится с миром». Все было, значит, не так просто, он хотел защитить ее и после смерти.

– Он любил ее?

Бэмби не ответила, ее глаза наполнились слезами, Анника услышала шум подъезжающего рейсового автобуса.

– Я когда-то спала с женатым парнем, – призналась она в попытке продолжить разговор.

– Действительно? – спросила Бэмби Розенберг. Ее мокрые от слез глаза расширились еще больше. – И чем все закончилось?

– Я забеременела от него, и мы сошлась, – сказала Анника и сама удивилась, с какой гордостью произнесла это.

– Вы поженились?

От ее высокомерия мгновенно не осталось и следа.

– Нет, но живем вместе, и у нас двое детей.

– Мишель тоже забеременела, – сказала Бэмби Розенберг. – Стефан просто взбесился, орал, требовал сделать аборт. Она ревела две недели, потом подчинилась. И буквально на следующий день он спохватился, вернулся к ней, признался, что рассказал все жене, хотел жить с ней и ребенком. Но было уже слишком поздно, слишком поздно для них. Она так и не пришла в себя от того потрясения.

Анника увидела подъезжающий автобус.

– Как ужасно, – сказала она тихо.

– Я не понимаю, чем Мишель заслужила такую паршивую жизнь, – пробормотала актриса.

Автобус, переполненный народом, остановился. Анника шагнула в дверь. Протиснулась мимо колясок с детьми и пакетов с продуктами, нашла место на заднем колесе, видела, как исчезла из вида Бэмби Розенберг, когда автобус тронулся с места.

Промышленный район не отличался обилием красок, казалось, он вырос серым, как здешняя земля. Анника зажмурилась на несколько мгновений, ее душили слезы.

Такое невероятное несчастье. Просто фантастическая несправедливость. Последняя реплика актрисы не выходила у нее из головы.

«Я не понимаю, чем Мишель заслужила такую паршивую жизнь».

Она могла иметь маленького ребенка, мужчину, который любил ее, дом и семью.

Потом пришло понимание.

«Точно как я».

Анника широко открыла глаза, не позволила слезам пролиться.

Автобус затормозил у очередной остановки, крупный мужчина в кепке и плаще протиснулся назад, сел рядом с Анникой. Она подтянула к себе край своей куртки, уставилась в окно. Ветер бросал струи дождя на автобус с ее стороны, рисовал психоделические узоры из грязи на стекле.

Мужчина тяжело дышал и кашлял. Анника плотнее запахнула куртку. Закрыла глаза, те же полосы дождя, но в негативном изображении сейчас танцевали перед ней, нарисованные ее воображением. Они подъезжали к площади Гуллмарсплан, пассажиры пришли в движение, готовясь к выходу, неприятный запах сырого нестираного белья резко усилился, Аннике пришлось закрыть нос, чтобы защититься от него.

– Извини, – сказал ее сосед вежливо, – могу я задать тебе один вопрос?

Автобус затормозил на желтый свет на перекрестке, Аннике пришлось схватиться за спинку сиденья, расположенного перед ней, чтобы не завалиться на соседа.

– Конечно, – сказала она и удивленно посмотрела на мужчину.

– Случайно, не тебя обычно показывают по телевизору? – поинтересовался он, широко улыбнувшись и обнажив желтые зубы.

Анника попыталась улыбнуться в ответ.

– Нет, – сказала она. – Ты наверняка ошибся.

– Но я узнаю тебя, – не унимался мужчина. – Ты же всегда сидишь на диване с женщинами…

Анника перевела дух, проводила взглядом площадь Гуллмарсплан.

– Я сожалею, – буркнула она, взяла сумку, давая понять, что собирается выходить.

Мужчина перестал улыбаться, пробормотал что-то, не достигшее ее ушей, передвинул ноги на миллиметр, показал, что ей придется перешагнуть через них. Анника разозлилась мгновенно.

– Что, черт возьми, ты удумал? Подвинься, дай мне выйти, – сказала она резко и громко.

Мужчина испуганно вытаращил на нее глаза, поспешно встал.

Она проскользнула через задние двери навстречу дождю. Порыв ветра вцепился в ее куртку, прошмыгнул под футболку, намочил ей живот. Она позволила ему позабавиться несколько мгновений, почувствовала, как мурашки побежали по коже. Подняла глаза на стеклянный фасад станции метро, красные стальные конструкции, поддерживавшие прозрачный защитный козырек входных дверей. Ей не хотелось заходить внутрь, ехать к себе в редакцию.

Она отошла в сторону. Достала мобильник, позвонила в телефонную компанию «Телиа» и спросила номер фирмы Global Future, тяжело и глубоко дышала, пока сигнал достиг цели.

– Я хотела бы поговорить с тем у вас, кто отвечает за отношения с инвесторами, – сказала она женщине с коммутатора.

– У нас нет таких, – услышала в ответ.

Анника отодвинулась, давая пройти даме с ролятором. – Кого нет? – спросила она и огляделась в поисках более подходящего места, где она могла бы без помех разговаривать. – Инвесторов или тех, кто занимается контактами с ними?

Ее собеседница хихикнула:

– Ни тех ни других.

Справа от себя Анника увидела ведущую вниз лестницу перед магазином диетических продуктов.

– С вашим руководителем можно меня соединить?

– Его уволили на прошлой неделе.

Анника сделала несколько быстрых шагов к лестнице, сбежала вниз, остановилась на площадке, недосягаемая для дождя.

– Ты одна осталась от всей фирмы? – поинтересовалась она.

– По большому счету, – ответила женщина. – Что ты хочешь знать?

В ее убежище пахло мочой и сырым бетоном, Анника сглотнула, перешла к делу:

– У меня есть вопрос относительно аналитической справки ЦЦБ… Центра ценных бумаг…

– Как раз сегодня я этим и занимаюсь, – сообщила женщина. – На этом фронте у нас нет причин для радости, если можно так сказать.

Анника пнула ногой несколько смятых банок из-под колы и бутылочку из-под йогурта.

– И сколько одна ваша акция стоит сегодня?

– В последний раз, когда я проверяла курс, а это было полчаса назад, мы находились на уровне 38 к 50.

– Совсем плохо, – констатировала Анника, – не так ли? Женщина на другом конце линии снова рассмеялась, на сей раз по-настоящему горестно:

– А ты ведь не какая-то финансовая акула, верно?

Поезд подъехал по боковой ветке, заскрипели тормоза. – Все правильно, – сказала Анника. – И не ловкий биржевой игрок, но хватает других, якобы являющихся таковыми. Из-за которых компании вроде вашей оказываются на краю гибели. Они и есть предмет моего исследования.

– И что тебя интересует? – спросила женщина с коммутатора Global Future, также ответственная за отношения с инвесторами и все остальное в фирме.

Обитатели южных пригородов потоком устремились мимо, спеша наружу из синих железных вагонов, Анника повернулась к ним спиной.

– Данные по одной сделке с акциями, – произнесла она тихо.

– Я не могу давать такую информацию, – отрезала ее собеседница.

– Я знаю, – сказала Анника. – И не прошу тебя этого делать. Я собираюсь все тебе сама рассказать, чтобы ты просто проверила сама, если захочешь.

В трубке воцарилась тишина. Поезд метро с грохотом подкатил к перрону где-то справа от нее, бетон завибрировал.

– О чем идет речь?

– Об одной инсайдерской сделке, но она не имеет отношения ни к членам вашего правления, ни к вашему руководству.

– Когда он была проведена? – спросила женщина.

– Перед обнародованием катастрофического полугодового отчета в прошлом году…

– Имевшим место 20 июля, я знаю. Кто?

Анника неслышно перевела дух, автобус, державший курс на Тюресе, с ревом проехал над ней.

– Человек по фамилии Торстенссон, – сказала она, склонившись над телефоном. – Довольно большая сделка, 9200 акций.

– Подожди немного.

Анника посмотрела вверх вдоль лестницы, на граффити и силовые кабели, свисавшие со стальных конструкций, напоминающих монстров из кошмарного видео «Пинк Флойд». Ветер выдувал мелодии через отверстия в металле, заставлял провода петь. Она слушала, задержала дыхание.

– 9200 акций, – сказала женщина, – у меня есть такая сделка.

Анника зажмурилась, почувствовала, как у нее резко подскочил пульс.

– В какой день?

– 24 июля.

Она так крепко сжала зубы, что те скрипнули.

– О’кей, – сказала она. – Огромное тебе спасибо.

– Ты же никому не скажешь?

– О том, что это ты рассказала? Никогда в жизни.

Она нажала кнопку отбоя, посмотрела вдаль на дорожную развязку, мусоровозы и автопоезда, поток машин на пути к центру города. Сделала три глубоких вдоха и позвонила Шюману.

– Пустышка, – сказала она. – Если верить аналитической справке Центра ценных бумаг, Торстенссон продал весь пакет 24 июля. Через четыре дня после обнародования отчета.

Ей ответила тишина. Анника проверила телефон:

– Алло?

– Ты уверена?

– Насколько это только возможно, – подтвердила Анника.

– О’кей. Спасибо.

– Я сожалею, – сказала она, и почему-то у нее стало тяжело на душе.

– Хорошо.

Шюман положил трубку. Анника почувствовала, как у нее запылали щеки. Почему она восприняла неудачу Шюмана как личную?

Она увидела перед собой лицо Анны Снапхане, вспомнила, как та удивилась ее неспособности проявлять характер, когда речь шла о близких ей мужчинах.

Принадлежал ли шеф редакции к данной категории? Можно ли было назвать их отношения близкими?

Она не стала забивать этим голову, набрала новый номер, позволила себе расслабиться, отчасти воспринимая разговор с комиссаром как отдых.

– Ханна Перссон прописана у матери в Мальме, – сказала она, когда комиссар ответил. – Но не живет с ней, а обитает где-то в Катринехольме. Именно там вы задержали ее, не так ли?

– Это что у нас такое – игра в двадцать вопросов?

Анника пропустила его иронию мимо ушей.

– Похоже, у нее осталось не так много друзей детства, поэтому она, возможно, живет с несколькими другими нацистами. Все правильно?

Она услышала, как он усмехнулся.

– Продолжай.

– Она живет вместе с несколькими другими нацистами в квартире…

– Не-а, – перебил он ее, – неверно.

Анника прислонилась к бетонной стене и слишком поздно обнаружила, что кто-то именно там приклеил жевательный табак.

– Черт, – выругалась она, с отвращением стряхивая пальцами прилипшую грязь.

– Что?

– Не в квартире, значит… Она живет с несколькими нацистами в каком-то помещении… В помещении нацистской организации.

– Бинго! Но, насколько нам известно, она одинока.

Анника скромно улыбнулась.

– О’кей. И где нам найти…

Она закрыла глаза, задумалась.

– Не так много мест в Катринехольме, где нацисты могли бы обосноваться, никому не мозоля глаза, – сказала Анника, размышляя вслух. – Я бы назвала Неверторп, не будь там так много иммигрантов, – вряд ли они чувствовали бы себя уютно в такой компании. Опять же тамошние жильцы наверняка попортили бы им нервы. Так что скорее, пожалуй, это где-то в Эстере, правильно?

– Я не знаю местных названий частей города.

– Эстер находится в той стороне, где больница, там хватает грязных подвальных помещений и странных магазинчиков с видеопродукцией. Мне удалось разоблачить пор-нобутик в тех краях, когда я работала редактором местной газеты. Я права?

Он дал ей адрес.

– Это в Эстере, – сказала Анника и широко улыбнулась. – Спасибо.

Закончила разговор, снова почувствовала запах мочи и сырого бетона, вспомнила, как разочаровала Андерса Шюмана.

Ей очень захотелось что-то сделать для него.

Шеф редакции, казалось, разом забыл все приличные слова, одни ругательства теснились у него в голове. Надо же так просчитаться!

24 июля, через четыре дня после обнародования отчета. Торстенссон подождал, черт побери, не стал жульничать. Шюман мысленно не стеснялся в выражениях, пытаясь найти объяснение такому поведению главного редактора.

Он был слишком глупым, чтобы понять, о чем говорилось на правлении.

Или слишком тупым, чтобы использовать полученную там информацию для инсайдерской сделки.

Слишком трусливым, чтобы рискнуть.

Слишком лояльным, чтобы обманывать.

Слишком порядочным, пожалуй, чтобы совершить преступление.

Неизбежный вывод, вытекавший из полученного сообщения, на короткое время выбил Шюмана из колеи, заставил нервно бродить по комнате, пытаясь оценить для себя последствия услышанного. Что он, собственно, успел сделать? Какие силы привел в движение и как далеко зашел? Остался ли у него какой-то иной выход, кроме как уйти в отставку?

Он окинул взглядом редакцию сквозь стеклянную стену, медленно идущий ко дну корабль, которому требовалась помощь, дозаправка, а также избавиться от балласта, чтобы удержаться на плаву. Торстенссон не годился на роль капитана в такой ситуации, или он сам глубоко ошибался в своей оценке? Провоцировать главного редактора было непростительной ошибкой, о боже, сейчас он со всей силой осознал, как много поставил на свою взрывоопасную папку. Сам ведь не имел никаких других козырей, власти над редакцией, задания правления, только злобу, и мог использовать лишь одно оружие: гласность. А после разговора с Анникой Бенгтзон лишился и боеприпасов к нему, фактически остался с голыми руками, в нокдауне.

Он крепко сжал кулаки, видел, как Спикен говорит по телефону на месте шефа новостей – ноги на письменном столе, пачка сигарет в руке.

«Почему я так завелся? – подумал Шюман. – Кто заставляет меня лезть в это дело, пусть все катится в преисподнюю, это же, собственно, не моя проблема, я же могу снова пристроиться на телевидении, войти в разные правления, сделать ставку на информационные технологии».

Ему сразу стало легче, спина расслабилась под рубашкой.

Вот и все. Хватит. Он не останется здесь. Больше ни дня под Торстенссоном, больше ни дня разочарований и неприязни. У него не было причин откладывать.

Шюман вернулся к своему стулу, тяжело дыша. Пот струился у него по лбу, руки дрожали. Он достал свой личный контракт, прочитал параграфы шесть и семь. Мог закончить сегодня, отправиться восвояси и больше не возвращаться, просто заявить, что собирается начать новое дело и конкурировать с ними, они выбросили бы его на улицу и заперли дверь, его время в «Квельспрессен» осталось бы позади, лишь коротким отрезком биографии. Ему стало интересно, что они сказали бы о нем, в каких эпитетах описывали его самого и его деяния.

Вспыльчивый. Раздражительный. Надменный. Пожалуй, некомпетентный. Определенно некомпетентный, ранее они любили поучать его газетным терминам. Не умеет делиться полномочиями, окружил себя фаворитами вроде Бенгтзон…

Когда зазвонил телефон, Шюман подскочил на стуле от неожиданности.

– Послушай, – сказала Анника Бенгтзон. – Я тут додумалась кое до чего. По данным ЦЦБ, акции поменяли владельца 24 июля.

Абсолютная тишина воцарилась в комнате. Шюман расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, распахнул ворот.

– Ты говорила это, – буркнул он, положив руку на лоб.

– Поэтому я позвонила одному парню, с которым встречалась там сегодня утром, и проверила мою догадку, и он подтвердил ее.

Она замолчала, вместо ее голоса он услышал треск и шорохи в трубке, грохот автомобиля.

– Что? – с трудом выдавил он из себя.

– В ЦЦБ уходит три дня на регистрацию изменения владельца.

Шюман сник, призвал на помощь все силы, чтобы не распластаться на письменном столе.

– Все равно не годится, – промямлил он. – Это дает нам 21-е число.

– Три рабочих дня, – уточнила Анника Бенгтзон. – 24 июля был понедельник. Сама продажа имела место в среду на предыдущей неделе.

Время остановилось, тишина распространилась на весь мир, эхом отдалась в его голове. Андерс Шюман поднял взгляд, посмотрел в сторону редакции:

– А, значит…

– Торстенссон продал свои акции 19 июля, за день до оглашения полугодового отчета, – сказала Анника Бенгтзон. – Послушай, я получила адрес нацистки и хочу попробовать добраться до нее, не возражаешь?

В его голове царил полный хаос, он пытался осознать услышанное.

– 19-е? 19 июля? Это правда?

– Да. Кстати, было же время отпусков, и регистрация могла затянуться еще на день, но сама продажа наверняка произошла самое позднее 19 июля.

Волна облегчения затопила тело Шюмана, мешала дышать.

– Ты абсолютно уверена?

– Насколько это только возможно. Как нацистка?

– Что?

– Я могу поехать к Ханне Перссон в Катринехольм, ее выпустили сегодня утром. На это уйдет только 56 минут поездом Х2000, небольшой разговор о жизни и смерти.

Шюман мог бы отправить ее даже на Гавайи.

– Поезжай, – сказал он.

Его переполняли эмоции, казалось, он вот-вот лопнет от восторга. Надо же! Этот Торстенссон, наверное, считал себя очень ловким или просто-напросто был ужасно трусливым, колебался до последнего момента.

Шюману вряд ли когда-либо удастся узнать это.

Он потянулся к телефону, набрал прямой номер продюсера и ведущего общественно-политической программы телевидения Швеции, сориентированной на журналистские расследования, нацеленные исключительно на народных избранников и властей предержащих.

– Мехмед? Привет, рад слышать тебя. Дьявольская история с Мишель Карлссон… Нет, не поэтому я звоню, у меня есть дело к тебе, можем мы встретиться? Через полчаса? – Андерс Шюман быстро поднял левую руку, снова полную сил, бросил взгляд на часы. – Замечательно.

Анна Снапхане еще раз глубоко вздохнула. Как она, черт возьми, успеет разобраться с этим дерьмом до выходных? Даже если прогонять все в ускоренном ритме, ей понадобится больше часов, чем в целой неделе.

Кассета переключилась на обратную перемотку. Анна закончила маркировать этикетку, быстро поменяла ленту.

Когда у нее Миранда, о сидении здесь ночами напролет не могло быть и речи.

Она включила на воспроизведение следующую кассету, мастер-ленту программы номер два в серии, одной из худших. Мишель держала марку, но гости никуда не годились. Констатировав, о каком продукте идет речь, Анна запустила быстрый режим. Смотрела, как фигурки семенили по экрану, слушала шум голосов, скорее напоминавший повизгивание, в котором ей с трудом удавалось различить слова.

Ныть не имело смысла, это она знала наверняка. Позиция ее в иерархии была столь низкой, что, по общему мнению, требовались всего лишь минуты или, в крайнем случае, часы, чтобы найти ей полноценную замену. Только заикнись она о невозможности выполнить задание, и с надеждой получить место в следующем проекте пришлось бы сразу расстаться.

Совсем иначе обстояло дело с Мишель. Она могла выдвигать сколь угодно странные требования, и все их принимали, сгибали спины и заискивающе ей улыбались.

Мишель могла не согласиться с зеленым цветом декорации, якобы угнетающе действующим на нее, мешающим ей нормально дышать. Ей хотелось чего-то более легкого, пожалуй, голубого или желтого.

И декорацию меняли, а Мишель наживала себе еще одного смертельного врага в лице сценографа.

– Тук-тук.

Анна удивленно подняла глаза. В дверном проеме стоял Гуннар Антонссон, возвышаясь над мешками.

– Привет, – сказала Анна. – Входи, если сможешь…

Его седая макушка появилась за мониторами, лицо было красным от напряжения, когда он шагнул в монтажную комнату.

– Ага, – сказал он, – значит, на тебя все это повесили.

– Да, – буркнула Анна и пожала плечами. – Как думаешь, я когда-нибудь закончу?

– Когда-нибудь все кончается, – констатировал Гуннар Антонссон и сел на архивный ящик. – Главное – делать все как следует.

Анна подняла на него красные от долгого смотрения на экран глаза и устало улыбнулась. В части скрупулезности в работе она не уступала Гуннару, который никогда не халтурил.

– Знаешь, – сказал он, – я тут вот о чем подумал…

Что-то в его тоне насторожило Анну. Она внимательно посмотрела на него, на тени под глазами, небритые щеки.

– Когда вы разбудили меня… – продолжал он, и Анна сразу поняла, что он имел в виду тот случай, который им предстояло помнить до конца жизни. – Кто постучал в мою дверь?

Адреналин ворвался в кровь, заставил ее тело напрячься, приготовиться к бегству или защите.

– Это сделала я, а что?

Паника, охватившая ее, наверняка отразилась в голосе, но Гуннар не заметил этого, занятый своими сомнениями.

– Ты не помнишь, моя дверь была заперта?

Кассета в аппарате дошла до конца и начала перематываться в обратную сторону с характерным звуком, сменившим бормотание в манере Дональда Дака.

Анна Снапхане почувствовала, как ее пульс резко подскочил.

– Ах, понятия не имею, – сказала она. – А почему ты спрашиваешь?

Гуннар Антонссон заерзал на месте, нервно провел руками по волосам.

– Я чувствую себя виноватым, – признался он. – Я не сомневаюсь, что запер автобус вечером, поскольку поступаю так всегда, и сделал это в среду тоже, но не знаю, запер ли я дверь к себе в комнату. Обычно предпочитаю не делать этого из-за опасности пожара и оставляю путь к эвакуации открытым…

Его слова успокоили Анну, она его не интересовала, он пытался разобраться с собственной ролью в трагической истории.

– Послушай, Гуннар, – сказала она, наклонилась вперед и положила руку ему на колено, – ты не должен думать…

– Почему нет? – перебил он ее. – Кто-то пробрался ночью в мою комнату и украл ключи от автобуса. Если я оставил дверь незапертой, то это все моя вина.

– Ничего такого не могло быть, – возразила Анна. – Ты же сам открыл аппаратную. Только ты имеешь ключи, и они лежали у тебя в кармане брюк, точно как всегда.

Гуннар быстро покачал головой, в глазах блеснули слезы.

– Нет, – прошептал он. – Они оказались не на обычном месте. Лежали справа.

Анна уставилась на него, у нее защемило сердце при виде его страданий.

– Что? – спросила она.

– В правом кармане, а я всегда кладу их в левый. Кто-то взял ключи, потом вернул и думал, что это останется незамеченным. Поэтому я и спрашиваю: не помнишь ли ты, была ли моя комната заперта?

Анна зажмурилась, в памяти всплыли пьяные лица, как она постучала в дверь Гуннара. Они пришли к мысли, что Мишель, скорее всего, спряталась в автобусе. Это было единственное место, которое они еще не проверили. Она вспомнила свою злобу, желание отомстить. «Сейчас Мишель придется ответить за все!» Она барабанила со всей силы, орала: «Гуннар, открой мне!», стараясь перекричать его громкий храп, потом нажала на ручку, та пошла вниз, и дверь открылась. Ее встретил спертый воздух, запах пота и затхлости, она увидела бесформенное мужское тело под тонким одеялом.

– Да, – подтвердила Анна тихо, – комната была не заперта.

Гуннар вздохнул тяжело, но с явным облегчением.

– Теперь я все знаю, – сказал он, поднялся, погладил ее по плечу. – Ты хорошая девочка, Анна.

И исчез тем же путем, каким пришел.

Улица была прямой и длинной. По обеим сторонам возвышались трехэтажные дома, построенные в сороковые и пятидесятые годы прошлого столетия в основном из желтого кирпича, с балконами, огражденными металлическими прутьями.

Борясь с сырым и пропахшим машинным маслом ветром, Анника миновала предприятие по ремонту и обслуживанию маломерных судов, магазин, торгующий спутниковыми антеннами, солярий с опущенными жалюзи, помещение общества моделистов, клуб карате.

Двор здания, где базировались нацисты, выглядел как все другие: один большой контейнер, стойка для выбивания ковров и столб с предпусковым подогревателем двигателя. Сильно подрезанные березы, залатанный во многих местах асфальт. Лестница спускалась к серой металлической подвальной двери. Анника осторожно шагнула на неровный бетон, постучала по ней, не жалея сил. Никакого ответа. Тогда она нажала на ручку, потянула дверь на себя, и та открылась. Музыка грохотала где-то в темноте, записанный в неважном качестве тяжелый рок, хриплый молодой голос орал о необходимости бороться с системой, разрушить ее быстро, сжечь до основания, о том, что политики не работают для народа, стараются только для собственного блага.

Анника шагнула в темноту, пошла ощупью по пыльному коридору, запах плесени сопровождал ее на всем пути. Впереди слева она увидела приоткрытую дверь, из-за которой наружу вырывался свет и грохот музыки. Металлическая и покрашенная черной краской, дверь эта оказалась холодной как лед, когда Анника прикоснулась к ней пальцами, и так сильно заскрипела при попытке открыть ее, что звук прорвался даже сквозь грохот рока. Находившаяся в комнате женщина от неожиданности замерла, не закончив движения. Анника переступила порог и поймала на себе ее черный, как космос, взгляд.

– Могу я войти? – крикнул она как можно громче.

Ханна Перссон вырвалась из плена охватившего ее оцепенения, подошла к стереосистеме и выключила ее, утопив комнату в настороженной тишине.

– Чего ты хочешь? – спросила она с взглядом хищника, увидевшего добычу. Судя по блеску в ее глазах и опухшим векам, она совсем недавно плакала.

– Просто поговорить, – ответила Анника.

– О чем?

Враждебность в голосе нацистки казалась слишком натужной, чтобы быть настоящей. Анника прошла дальше в комнату, огляделась: заколоченные окна, расистские пропагандистские плакаты на стенах.

– Обо всем, что только возможно, – сказала она. – О тебе, почему ты нацистка, каково это – сидеть за решеткой, о случившемся в Икстахольме.

– С какой стати я должна рассказывать тебе?

Анника встала перед Ханной Перссон, встретилась с ней взглядом и констатировала, что девица, возможно, пьяна.

– У тебя были какие-то вопросы ко мне, – произнесла она спокойно. – Ты все еще хочешь получить ответы на них?

Девица отвела взгляд, попятилась.

Анника подошла к книжной полке с несколькими толстыми фолиантами, взяла один под названием «Судьба ангелов». Текст на обратной стороне переплета изобиловал вопросами: «Имеет ли североевропейский народ право на существование, право на жизнь? Есть ли у них право на условия, необходимые для их существования?»

– Ты читала ее? – спросила Анника, подняв книгу.

Не получила никакого ответа, взяла следующую, «Расовое соглашение», того же автора, судя по аннотации, содержавшую манифест о правах расы, ее сохранении, а также расовой независимости.

– Это глубоко философская книга, – сказала Ханна Перссон.

– И о чем там речь? – поинтересовалась Анника.

– В ней обсуждается, что происходит, когда раса вынужденно оказывается в такой жизненной ситуации, которая может привести к ее постепенному уничтожению.

Лицо девицы оживилось, ее щеки зарделись. Она повернулась к Аннике, явно не потерявшая способность ясно думать, несмотря на легкую степень опьянения.

– К чему же все сводится? – спросила Анника.

– К тому, что нам неизбежно придется выбирать. Имеем ли мы, североевропейский народ, право знать всю нашу уникальность в расовом плане? Имеем ли мы право знать, что наша физическая и духовная красота будет утеряна навечно, если мы лишимся условий, необходимых для нашего выживания?

Анника буквально опешила от удивления, когда откровенно расистский вздор обрушился на нее в убогом затхлом помещении.

– Насколько я понимаю, данная книга отвечает «да» на оба вопроса, – сказала она.

Нацистка ядовито улыбнулась.

– Тогда как с точки зрения господствующих у нас культуры и морали следовало бы ответить «нет», – заметила она, подошла к Аннике и взяла у нее из рук фолиант. – А ты не задумывалась, почему у общества и у книги разные ответы на эти вопросы?

Ханна Перссон, по-прежнему улыбаясь, с благоговейным трепетом полистала страницы, а потом ответила на собственный вопрос, прочитав вслух выдержку из творения Ричарда Маккалока:

– «Из-за массы всевозможных не самых убедительных причин, начиная с альтруизма и излишнего великодушия и заканчивая надуманной объективностью, под действием которых далеко не самые жизненно важные интересы других людей выходят на передний план по сравнению с жизненно важными интересами их собственного народа, североевропейская раса буквально отказывается от своего богатства: своей культуры и цивилизации, своего материального благосостояния и прежде всего от своего естественного богатства в виде уникальных физических, психических, эстетических и духовных расово-генетических особенностей».

Она закрыла книгу, снова посмотрела на Аннику.

– Считается аморальным обсуждать данную тему, – сказала она. – Североевропейцев, пытающихся делать это, очерняют и клеймят позором. По всей Скандинавии медийный, политический и культурный истеблишмент работает против жизненно важного интереса своего народа. Множество безграмотных людей, вроде тебя, например, содействуют программе самоуничтожения, сами того не понимая.

– Как ты пришла к таким взглядам? – спросила Анника с любопытством.

Ее собеседница пожала плечами, снова превратившись в хмурую девчонку.

– У меня есть мозги, даже если никто в это не верит, – сказала она. – Я пытаюсь анализировать, этому даже в школе учат, но как только займешься этим, все просто готовы от злости лопнуть. Нас призывают делать собственные выводы, однако лишь до тех пор, пока они остаются точно такими, как у всех остальных.

– Но почему именно нацизм?

– Все началось с одной из тех, кто прошел войну, – произнесла девица тихо, с хрипотцой в голосе, затем подошла к длинной стене комнаты и села на лежавший возле нее матрас. – Старуха пришла к нам, рассказывала и показывала черно-белые фотографии из концлагеря, ужасные, конечно. Все девчонки, кроме меня, плакали. И при этом все было чертовски непонятно, до меня так и не дошло, каким образом самой старухи коснулась эта история. Потом планировались дебаты с привлечением экспертной группы, и они шли очень вяло, пока несколько патриотов, сидевших в задних рядах, не стали высказывать сомнения относительно кое-каких из приведенных старухой фактов.

Ханна Перссон привалилась спиной к стене, подтянула колени к подбородку, обхватила ноги руками.

– В школе это называлось демократической неделей, и нам требовалось выслушать гостью и извлечь урок, но, когда патриоты принялись задавать вопросы, директор прервал дискуссию и выставил их на улицу. Разве это демократия?

Нацистка стала раскачиваться вперед и назад на матрасе.

– И знаешь, потом в «Катринехольмс-Курирен» написали, что патриоты устроили скандал на демократической неделе, а ведь это не соответствовало истине! Газета солгала! Я присутствовала там, ни о чем подобном и речи не было, патриоты просто попытались развить дискуссию, но не смогли!

Ее глаза расширились, наполнились искренним возмущением.

– Патриоты… пришли в школу?

– Это была открытая встреча в актовом зале, присутствовала масса других людей.

Анника вернула глубоко философскую книгу на полку, прочитала другие названия: «Рагнарек», «Штурм 33», «Наша родина и ее защита».

– Ты много читаешь? – спросила она.

– Достаточно. И больше бы читала, да вот только они такие дорогие…

Ханна Перссон усмехнулась сконфуженно.

– Ты задала мне вопрос на парковке, – произнесла Анника с легкой дрожью в руках, но без толики сомнения: она уже приняла решение.

Огоньки любопытства вспыхнули в глазах нацистки.

– Я помню, – кивнула она.

– Я забила насмерть моего парня, – сказала Анника. – Железной трубой. Он потерял равновесие и свалился в доменную печь.

Взгляд Ханны Перссон изменился.

– Почему ты это сделала? – спросила она столь же чистым детским голосом, как и перед ограждением в Икстахольме.

– Потому что иначе он убил бы меня, – ответила Анника. – Выбора не было – или он, или я. – Она перевела дыхание. – А перед этим он убил моего кота.

Нацистка моргнула, свастика на ее щеке дернулась.

– Какая свинья, – сказала она. – Он убил твоего кота?

– Вспорол ему живот. Его звали Вискас.

– Но почему?

Ханна Перссон была возмущена, ее голос дрожал.

– Поскольку тот терся о его ногу. Или потому что я любила его. Или просто оказался на пути – я не знаю. Свен бывал жестоким без всякой причины. Он хотел власти. Если не получал ее, то брал силой.

Девица кивнула:

– Класс господ всегда так делал, угнетал слабых. Как ты чувствовала себя потом?

Анника постаралась выровнять дыхание.

– Сначала казалось, все произошло не со мной… Потом захлестнуло отчаяние, длившееся месяцами. Где-то через год наступила пустота. Мир стал черно-белым. Все потеряло смысл.

– Ты хоть раз пожалела о том, что убила его?

Анника уставилась на молодую женщину, сидевшую перед ней, и снова испытала приступ тошноты, как на парковке в Икстахольме.

– Каждый день я жалею об этом, – ответила она тихо. – Каждый день с тех пор, и так будет продолжаться до тех пор, пока я не умру.

– Но ведь угнетенные должны себя защищать.

– Ты чувствуешь себя одной из них? Угнетенных?

Ханна Перссон ответила коротко и тоже тихим голосом: – Само собой.

– И по какой причине?

Тело девицы как бы сжалось, уменьшилось в размерах. – Почему ты обзавелась револьвером? – спросила Анника.

Она встретилась с нацисткой взглядом, внезапно обнаружила страх в ее глазах. Та открыла рот, чтобы ответить, но остановилась.

Анника настаивала:

– Кого ты хотела убить?

Глаза Ханны Перссон наполнились слезами, нижняя губа задрожала, она выглядела сейчас как обиженный ребенок.

– Никого, – пошептала она.

– Никого? Ты раздобыла оружие, но никого не хотела отправить на тот свет?

Ответ прозвучал очень тихо:

– Только себя саму.

Анника онемела от неожиданности и посмотрела на нее. Девица плакала, подбородок был прижат к груди, волосы рассыпались по коленям. Когда ее плечи перестали дрожать, Анника увидел перед собой лицо ребенка, однако уже успевшего хлебнуть всех житейских тягот.

– Я участвовала в факельном шествии этой зимой, – прошептала нацистка. – Одного парня убила этническая группа иностранцев, мы собрались около железнодорожной станции ближе к вечеру, чтобы выразить свое сочувствие и уважение.

Она выпрямила спину, неловко вытерла слезы, бросила взгляд в сторону заколоченного окна. Ее глаза блестели, словно свет факелов отражался в них.

– У нас не было никаких флагов, никаких транспарантов, только факелы и свечи. Все национальные группировки поддержали эту манифестацию, их представители присутствовали. Мы шли вместе с близкими парня, возложили цветы и зажгли свечи. Все было очень торжественно и очень печально, я плакала постоянно. Просто здорово все получилось, ты можешь это понять?

Она подняла глаза на Аннику, слезы текли по щекам.

– Мы шли и оплакивали нашего патриота, все вместе… Анника кивнула, у нее пересохло в горле, она откашлялась. – Да, – сказала она, – я понимаю. Ты захотела, чтобы они сделали то же самое для тебя?

Девица кивнула, снова сжалась в комок и зарыдала.

– Где ты достала оружие? – осторожно спросила Анника через несколько минут.

– Заказала в Soldiers of Fortune. Это их сувенир, выпущенный по поводу двадцатипятилетнего юбилея журнала, хотя переделанный, конечно. В оригинальном виде он не стрелял.

– А как тебе удалось провезти его в Швецию?

– Это сделала не я. Почта. Global Priority International. На упаковке значилось, что там компакт-диски.

– Ты рассказала об этом полиции?

Она поколебалась мгновение, потом кивнула:

– Я стукачка.

– Вот еще, – возразила Анника. – Почта виновата. С них и спрос.

Ханна Перссон рассмеялась, вытерла слезы.

– Итак, что, собственно, происходило там во дворце?

Нацистка неприязненно покачала головой.

– Ну, во всяком случае, мало общего с тем, о чем написали в газетах, – сказала она с нотками превосходства в голосе. – Все напились и постоянно ругались, Мишель Карлссон болталась полуодетая и трахалась с поп-звездой то тут, то там. Эти люди ссорились и дрались. И обо всем этом нет ни слова в прессе.

– Не всегда пишут обо всем, что происходит, – заметила Анника.

– Почему же, если это правда?

– Есть еще такое понятие, как неприкосновенность личности.

– Но неприкосновенность личности патриотов вас нисколько не волнует, о нас вы пишете всякое дерьмо при любом удобном случае и лжете, не стесняясь.

Нацистка произнесла это по инерции, без намека на агрессивность. Анника позволила себе улыбнуться:

– Ну так расскажи всю правду, все, что ты знаешь.

– Все?

– С самого начала. Как редакция «Летнего дворца» вышла на тебя?

Ханна Перссон стала рассказывать, крутя прядь волос между большим и указательным пальцами.

– Они прислали нам письмо на домашнюю страницу, – объяснила она. – А поскольку мне приходится заниматься ею, я и ответила. Они хотели, чтобы кто-то из нас участвовал в дебатах с анархисткой в телевизионной программе. Во всяком случае, так они написали, хотя не выполнили своего обещания. Вместо одной оказалось две анархофеми-нистки худшего сорта…

– Какое там царило настроение, когда ты пришла?

– Все были уже на взводе. Мокрые насквозь, лило ведь как из ведра. Меня загримировали, хотя щеки не тронули, они хотели, чтобы татуировка была видна. – Нацистка усмехнулась, как делают довольные маленькие девочки. – И поп-звезда тоже находилась там. Джон Эссекс, я видела его наверху во дворце, в комнате на втором этаже.

– Как ты туда попала?

Лицо Ханны Перссон залила краска.

– Болталась из любопытства, смотрела.

Анника кивнула. Девица, возможно, искала что украсть. – Было здорово оказаться на телевидении?

Ханна пожала плечами.

– Мне следовало догадаться, – сказала она. – Их не интересовали демократические дебаты, они просто хотели, чтобы мы подрались. И эти лесбиянки сразу налетели на меня, вот, посмотри…

Она подняла голову, и Анника из вежливости изучила наполовину зажившую царапину на подбородке.

– Получился жуткий скандал, люди устремились к нам со всех сторон, запись пришлось прервать.

Насколько Анника поняла, девица осталась вполне довольна своим выступлением.

– Когда вы закончили?

– Примерно в половине девятого. Все уехали, кроме меня, – я же не могла отчалить одновременно с анархистками. Да никого и не волновало, что я осталась.

– Все другие гости передачи уехали?

– Кроме поп-звезды. Его группа отвалила, но он положил глаз на Мишель и остался. На втором этаже имелись жратва и алкоголь. Я отлично оттянулась.

– Другие тоже это делали?

– Не все. Парни, занимавшиеся камерами и микрофонами, расположились вместе за одним из длинных столов, они поели, потом убрались оттуда. Только один из них остался – маленький крепышок в клетчатой рубашке. Он сидел и пялился в телевизор во флигеле, жутко злился, когда эти люди ссорились возле него, из-за них он не слышал, что говорили в идиотской программе, которую он смотрел…

– Ты видела Мишель Карлссон?

– Само собой. Она тоже находилась там, но не жрала ничего, только пила. И была ужасно расстроена и раздражена, ссорилась со всеми.

– С кем?

– Сначала с одной из девиц, работавших в программе, Анной, они ругались по поводу денег, того, кто должен получать самую высокую зарплату. Правильно ли зарабатывать кучу денег на бирже, и все из-за подобной чепухи. В конечном счете девица чертовски разозлилась, обозвала Мишель скупердяйкой, и в какой-то момент я даже подумала, что они сцепятся.

Нацистка замолчала, крутила прядь волос с отсутствующим видом. В тишине воспоминания о той злосчастной ночи снова нахлынули на нее, вытеснили из головы все прочее.

– Потом там была еще репортерша, старуха, она нализалась уже во время записи и назвала Мишель фифой. Я видела, как Мишель подошла к ней и тоже шипела на нее.

Ханна Перссон встала, сделала несколько шагов от матраса, стояла, ссутулившись, и смотрела вперед исподлобья.

– «Ты жирная спившаяся баба, живущая исключительно за счет своей высокородной семейки». Так Мишель сказала. – Ханна выпрямила спину. – Тетка просто взбесилась, швырнула бутылку с вином в голову Мишель, та пролетела буквально в сантиметре от нее. Потом она всосала три коктейля подряд и заснула на диване.

– А что сделала Мишель? – спросила Анника, которую целиком и полностью захватил рассказ нацистки, она, казалось, видела столовую перед собой.

– Удалилась, и поп-звезда последовал за ней. Они пошли в общую комнату во флигеле, где все жили, занимались петтингом там на диване. Потом остальные подтянулись туда за ними, и дядечка пришел и включил телевизор. Мишель и поп-звезда отвалили. Старик ужасно помрачнел и принялся ныть, пока не достал остальных, мы вернулись во дворец.

– Когда ты показала револьвер?

Девица робко посмотрела на Аннику, колеблясь.

– Тогда, конечно, – сказала она. – Я принесла его из машины и дала им потрогать. Все заинтересовались. Я попыталась немного рассказать о патриотизме, но меня никто не слушал. Потом персонал пожелал закрыть и запереть дворец, и мы перебрались в старую Конюшню.

– Кто конкретно?

Ханна Перссон пожала плечами:

– Не знаю, и девицы, и парни, человек шесть или восемь, пожалуй. Все вдрызг пьяные. Мишель Карлссон надралась больше всех, она постоянно орала, громко смеялась, плакала несколько раз. Одна девица отругала ее там. Та, которая, судя по фамилии, из благородных, кричала, что Мишель чертовски беспокоится за свою популярность и абсолютно бесчувственна по отношению к другим – прямо так и сказала.

Анника увидела зал Конюшни как наяву, Мариану и Мишель, пьяных и уставших.

– «Я была здесь до тебя, – произнесла Ханна, пребывая в образе Марианы фон Берлиц. – Ты постоянно допускаешь грубые ошибки из-за своей некомпетентности и все равно требуешь массу уважения к себе. Единственное, что у тебя хорошо получается, – так это ставить условия и добиваться своего. Но, собственно, ты ничего собой не представляешь, просто пустая оболочка. Это мы наполняем тебя смыслом и содержанием, а ты используешь нас в своих целях».

– Что ответила Мишель?

– Что девица понятия не имеет, как все обстоит на самом деле, что она никогда не поймет, насколько трудно ей приходится, под каким прессом она живет. Девица возразила, и в конечном итоге Мишель заорала, что остальные просто завистливые болтуны, которые могут пойти и трахнуть сами себя.

Нацистка ухмыльнулась едва заметно.

– Как отреагировали остальные в компании?

– Другая девица, Анна, согласилась с первой.

Ханна попыталась повторить выражение лица Анны Снахане:

– «Я учила тебя в «Женском диване», но после того как ты стала ведущей программы, я не существую для тебя. Ты высосала из меня все и отшвырнула прочь. Этого я не могу простить».

– И никто не защищал Мишель?

– Блондинка из «Нарушенных обещаний», как там ее зовут?..

– Бэмби Розенберг.

– Именно. Ты смотришь этот сериал?

Анника покачала головой.

– А я раньше смотрела, но здесь у меня нет телевизора. По-моему, Бэмби очень хорошая актриса.

«И арийка», – подумала Анника, но ничего не сказала. – Бэмби защищала ее перед остальными, но потом она сидела и плакала.

Ханна Перссон снова опустилась на матрас, наклонилась вперед, думала о чем-то, Анника ждала, смотрела, как тени играли у нее в глазах.

– Я думаю, Бэмби заняла что-то у Мишель, – предположила нацистка, – деньги или что-то ценное. Бэмби ныла: «Я никогда не смогу расплатиться». «Ты ведь можешь продать», – предложила Мишель. Они поругались из-за этого, орали друг на друга: «жадная ведьма» и все такое. В конце концов Бэмби убежала. – Нацистка приосанилась. – И парень с седоватыми волосами. Он защищал Мишель, но уже позднее, когда она исчезла и они собирались отправиться на ее поиски…

– Когда она исчезла?

– После того как этот псих разгромил обеденный зал. Все жутко возмутились, сидели маленькими группами и болтали всякую чушь, и пили, пили… Как патриоты почти…

– У кого находился пистолет? – спросила Анника.

Девица кусала нижнюю губу, размышляя.

– Я видела его перед Конюшней, – ответила она. – Он был у менеджера.

Анника почувствовала, как у нее волосы на затылке встали дыбом, постаралась взять себя в руки, говорить спокойно.

– Когда и что он с ним делал?

– Он стоял под дождем у окна в обеденный зал и смотрел внутрь.

– А пистолет?

Нацистка снисходительно приподняла брови:

– Это же револьвер. Он держал его в руке, но к нему подошла высокородная дамочка и забрала у него оружие. Потом она направилась в дом, поговорила с кем-то, а затем внутрь ворвался менеджер и переломал там все.

Анника посмотрела на девицу, сейчас она наконец стала понимать, как развивались события тем вечером.

– А что там был за автомобиль? Кто приехал в нем?

– Они забрали поп-звезду, он уже был пьяный в дым.

– Но почему тогда вы искали Мишель?

– Они собрались на кухне во флигеле, – сказала Ханна Перссон. – Толстая тетка, как там ее зовут?..

– Карин, продюсер.

– Она рассказала одну историю, случившуюся, когда Мишель взяли в штат в качестве ведущей программы. Им требовалось сделать пробный ролик с Мишель и Анной, поскольку они обе претендовали на эту работу. Проблема состояла в том, что Анна на час опоздала на запись и не успела приготовиться и загримироваться.

Анника кивнула, она помнила, как Анна переживала по поводу своей оплошности, как она плакала и проклинала идиота, сообщившего ей неверное время.

– Но это же не имело никакого отношения к Мишель?

– Еще как имело, – возразила нацистка. – Толстая тетка рассказала Анне в тот вечер, как все произошло. Именно Мишель положила листок со временем и местом в ящик для писем Анне, и, по словам тетки, она поступила так нарочно, желая убрать Анну с дороги. Услышав все это, Анна словно с ума сошла, разревелась и стала кричать, что задушит чертову сучку…

Ханна Перссон хихикнула нервно, Анника уставилась на нее:

– Она так и сказала?

Девица кивнула:

– Все сошлись в том, что Мишель надо поставить на место, поскольку она достала каждого из них. Они отправились искать ее и нашли ведь в конце концов…

В помещении нацистов воцарилась тишина, когда Анника и Ханна представили себе мертвую Мишель Карлссон, лежавшую на полу в аппаратной. Анника почувствовала, как дрожь пробежала по ее телу, стены словно приблизились к ней, ей не стало хватать кислорода. Автомобиль сорвался с места перед заколоченными окнами, проехал наискось над ее головой, бетон завибрировал вокруг.

Анника не могла оставаться здесь ни секунды больше – слишком много эмоций навалилось на нее.

– Не возражаешь, если я напишу короткую заметку о тебе в завтрашнем номере? – спросила она, поднимая сумку с пола.

Ханна Перссон с явным сожалением посмотрела на нее. – Уходишь?

– Мне надо домой, у меня двое детей. – При мысли о них у нее сразу защемило сердце.

– Но ты вернешься? – спросила нацистка.

Ее лицо было открытым, как у ребенка, взгляд смущенный и доверчивый. Из-за теней от плохого освещения кожа слегка блестела.

– Нет, – ответила Анника тихо, – скорее всего, нет.

Ханна Перссон поднялась, ее глаза изменились, сузились, потемнели.

– Почему ты пришла сюда?

Анника сделала шаг вперед, встретилась с молодой женщиной взглядом.

– Ты не должна так жить, – сказала она. – Ты сможешь получить работу и настоящую квартиру, если только…

– Не учи меня, что я должна делать!

Ее крик оглушил Аннику, она отступила на несколько шагов, ударилась пяткой о дверной косяк. Ханна Перссон сжалась как для прыжка, обнажила зубы, напомнив хищного зверя.

– У меня есть право жить, как я хочу. Убирайся к черту со своими дьявольскими нравоучениями! Исчезни! Исчезни!

Она схватила книгу, одно из пропагандистских нацистских сочинений из кучи ему подобных, и запустила в голову Аннике.

Анника пригнулась, открыла дверь, поспешила прочь по коридору, взбежала по лестнице. Музыка загрохотала снова, преследуя ее: «Борись с системой, борись с системой!» Она защитилась от нее входной дверью и теперь воспринимала только басовую партию через легкую вибрацию бетона. Стояла несколько секунд и восстанавливала дыхание, смотрела на слабый свет, который пробивался из подвала сквозь щели в забитых окнах.

«Она поступает как хочет, – подумала Анника. – Привыкла сама отвечать за себя и свои поступки, точно как я».

Несколько капель дождя попали ей в шею, она втянула голову в плечи, повернулась спиной к зданию, где только что побывала. Медленно побрела к станции, находясь в плену самых противоречивых впечатлений.

Ее поразила агрессивность Ханны Перссон, совершенно ненужная, с точки зрения остальных, но, бесспорно, важная для нее самой. Как она могла не замечать своих собственных возможностей? Почему именно она выпала за рамки общества, оказалась не у дел? С чем вообще должен столкнуться в своей жизни человек, чтобы он добровольно выбрал отчуждение?

Анника закашлялась, другая мысль тоже не давала ей покоя.

Анна Снапхане упустила свой шанс в жизни из-за Мишель. Какие эмоции она пережила, когда узнала об этом? Насколько сильно на самом деле жаждала мести, когда грозила задушить соперницу? Достаточно, чтобы перейти от слов к делу, взяться за оружие, выстрелить?

Анника покачала головой, ускорила шаг. Это было невозможно, абсолютно невозможно.

Не Анна, только не Анна.

Безусловно, моральные границы и табу у людей могут меняться под влиянием обстоятельств, но убийство кого-то из зависти или мести неизменно оставалось под запретом.

«Она никогда не сделала бы этого», – подумала Анника взволнованно.

Ее мобильный телефон ожил, она колебалась, уверенная, что это Анна. В силу сверхъестественной интуиции они думали друг о друге и звонили друг другу одновременно.

Она недоверчиво посмотрела на дисплей, незнакомый номер.

– Алло? Анника? Это Боссе.

Анника остановилась, лихорадочно искала в своей памяти.

– Кто?

– Боссе из «Конкурента». Как дела?

Она жадно схватила воздух ртом, почувствовала, как кровь прилила к лицу, Анна сразу оказалась где-то бесконечно далеко.

– Ах да, – сказала она, чувствуя дрожь во всем теле. – Замечательно. Как ты сам?

– Я тут с несколькими товарищами собираюсь выпить пива после работы, хотел спросить… нет ли у тебя желания присоединиться к нам?

У нее перехватило дыхание, она стояла с открытым ртом, не могла произнести ни слова.

«Да! – хотелось крикнуть ей. – Да! Я хочу пить пиво, и смеяться, и быть центром внимания, обсуждать газетные заголовки, и Мишель Карлссон, и придурков из «Студии шесть». Слушать старые журналистские байки и разглагольствования о ситуации в мире, хочу смотреть в глаза, от которых ко мне идет тепло, сидеть близко, хочу к вам! Хочу веселиться».

– К сожалению, – вздохнула она, – мне… надо домой.

– Ага, о’кей.

Голос в трубке не смог скрыть разочарования.

Она крепко сжала губы, стараясь не показать, какой ценой ей дались эти слова.

– Ну тогда так. – Боссе попытался засмеяться. – Значит, когда-нибудь в другой раз?

Анника зажмурилась, почувствовала, как слезы подступают к глазам.

– Об этом не может быть и речи, – прошептала она.

– Ладно, извини. Просто… твой голос вроде звучал так радостно, когда ты ответила.

В трубке воцарилась тишина.

– Мне жаль, – произнесла она в конце концов.

– О’кей. Всего хорошего.

Анника нажала на кнопку отбоя.

Она бросила взгляд вперед. Перед ней раскинулась прямая как стрела, бесконечная улица. Дождь усилился, она наверняка промокнет насквозь, пока доберется до станции.

Анника накинула на голову капюшон куртки и побежала.

Измученный Томас сел за кухонный стол с коньяком и газетой. Его голова гудела от голосов и мыслей, он пил алкоголь большими глотками, чтобы заглушить их.

Южная Корея, Международный экономический форум. Да, черт побери, его выбрали в качестве лидера следующего поколения.

Строгий голос в голове сразу же запротестовал: Сунг Джун просто захотел поболтать о старых временах, вот истинная причина.

Томас открыл иностранное издание, потер глаза, строчки на английском запрыгали вокруг словно кролики.

Он должен быть там с 2 по 12 сентября, Анника может попытаться помешать ему.

Он раздраженно перевернул лист, попробовал прочитать следующую статью.

– Я боюсь.

Томас поднял глаза от газеты, увидел сына, стоявшего в дверном проеме. Одеяло и игрушечный мишка в руках, палец во рту.

Страшное уныние охватило его.

– Послушай, сынок, – сказал он, – ты должен пойти и лечь спать. Мы же говорили об этом.

– Но я немного боюсь.

Томас какое-то мгновение боролся с усталостью и наконец сдался:

– Я уже трижды укладывал тебя, Калле. Теперь ты должен вернуться в свою постель. Вот так, отправляйся сейчас.

Он демонстративно уткнулся в газету.

– Я хочу к маме. Где мама?

– Калле, – сказал Томас, не поднимая глаз на него. – Прекрати сейчас же! Мы смотрели под кроватью несколько раз, там никого нет. Иди и ложись.

Мальчик удалился, темнота сомкнулась за ним, стоило ему переступить порог.

Томас наклонился к столу, уткнулся лбом в ладони, прислушался. Тишина. Ни звука не долетало ни из чрева квартиры, ни со стороны лестничной площадки. Их жилищно-строительная фирма отключила центральное отопление на лето, и сырость от продолжающегося снаружи дождя, казалось, пробралась в каждый уголок.

Он с раздражением отбросил газету в сторону. Вот что значит жить в многоквартирном доме. Ни о чем нельзя даже заикнуться, какой-то бюрократишка сидел и решал, замерзать ему или нет. Будь у них, по крайней мере, кооперативная квартира, он мог бы войти в правление и хоть как-то влиять на происходящее, но все было иначе, когда речь шла о социальном жилье.

Он допил коньяк, поднялся, принес бутылку из серванта и налил себе еще.

Подумать только, как можно устать с детьми.

Он снова сел за стол, поднял бокал с ароматной жидкостью, покрутил его в руке.

Пожалуй, из-за этого он не мог работать так много, как следовало бы. Ему не хватало времени и энергии. Не будь у него детей, он, наверное, уже получил бы новое задание Ассоциации муниципалитетов, занимался бы исследованием развития шведских регионов. Они, пожалуй, захотели бы, чтобы он остался, будь у него возможность выкладываться побольше.

Какой-то звук долетел до него из прихожей, он замер, прислушался. Потом резко поднялся, пошел к двери, открыл ее и включил свет.

Калле стоял в самом дальнем углу, дрожал от слез, смотрел на отца широко открытыми и полными упрека глазами. Томас уставился на него, охваченный самыми противоречивыми чувствами.

– Вот как, – сказал он, – ты, значит, здесь?

Подавил нотки раздражения, призвал на помощь все свое терпение. Подошел к трехлетнему сыну и наклонился к нему. Тот отвернулся к стене.

– Послушай, Калле, ты должен сейчас спать, чтобы утром пойти в садик, ты же знаешь.

Он положил руку на плечико сына, но ребенок отстранился, дрожа от рыданий.

– Ты плохой. Я хочу к маме.

– Перестань. – Томас заключил сына в объятия. – Хватит уже.

Мальчик закричал, тело его напряглось, он вцепился отцу в волосы.

– Прекрати сейчас же! – заорал Томас, освобождая от рук сына свою шевелюру.

Ребенок кричал и вырывался.

Внезапно потянуло сквозняком, и Томас замер от неожиданности. Анника стояла в прихожей, черным силуэтом выделяясь в свете, падающем с лестничной площадки.

– Что вы делаете? – спросила она тихо и закрыла входную дверь.

– Он не желает спать! – воскликнул Томас и поставил сына на пол.

Мальчик выронил одеяло и медвежонка и бросился к маме.

Томас видел, как она опустила куртку и сумку на пол, встала на колени с вытянутыми вперед руками, ребенок упал в ее объятия. Она сидела на полу, качала его и ласково что-то нашептывала. Калле через несколько мгновений перестал плакать. Спустя несколько секунд уже хихикал – так весело он никогда не смеялся с Томасом. Анника улыбалась ему, гладила по голове.

– Сейчас я отведу тебя в кроватку, потом мы вместе уложим спать мишку, – сказала она. – Где у нас мишка?

Мальчик с кислой миной показал в сторону Томаса.

Анника укоризненно посмотрела мужу в глаза, потом подошла к спальным принадлежностям сына, подняла их.

– Ты балуешь его, – сказал Томас.

– Заткнись, – тихо ответила Анника сквозь сжатые зубы. Он напрягся, почувствовал, как кровь прилила к лицу.

Но она была уже далеко, в детской комнате, шепот и хихиканье долетали оттуда.

Томас вернулся в кухню, допил коньяк, налил себе еще. – Отлично, – сказала Анника, войдя туда и увидев, как он одним махом опустошил бокал. – Просто замечательно. Пей, дорогой, тогда все будет гораздо лучше.

Она взяла себе стакан, наполнила его водой из-под крана, села за кухонный стол.

– Ты знаешь, который час? – спросил Томас.

Анника молча пила воду.

– По-твоему, нормально приходить домой в такую пору? Ты вообще представляешь, каково мне заботиться обо всем? Как ты вообще додумалась переложить на меня все домашние дела?

– Кончай, – произнесла она абсолютно равнодушным тоном.

– С чем? – спросил Томас, вылил в себя остатки коньяка и поперхнулся. – С чем я должен кончать? Заботиться о твоих детях? О твоей квартире? О твоем грязном белье?

Анника с шумом поставила стакан на стол, вода выплеснулась на его поверхность. Вплотную подошла к Томасу:

– Кончай жаловаться на судьбу, посмотри правде в глаза.

– Чего ты хочешь? – спросил он излишне громко. – Чтобы я бросил работу и обслуживал тебя с утра до вечера? Твое желание, пожалуй, исполнится быстрее, чем ты думаешь. Я проиграл, куда ни глянь.

– Боже, что за ребячество? – Анника бросила на него возмущенный взгляд, в котором также пряталось презрение. – Мы произвели на свет двоих детей, и наша обязанность, как родителей, заботиться, чтобы они росли в нормальных условиях. Кончай жалеть себя за то, что ты больше не живешь в кирпичной вилле у воды. Сейчас твой дом здесь, и ты должен извлекать из этого максимальную пользу. Возьми себя в руки, черт побери!

Томас сделал шаг назад.

– Не учи меня, что я должен делать, – сказал он хрипло. Она последовала за ним, сделала два шага вперед.

– А кто иначе сделает это? – воскликнула она. – Ты же вообще не способен принимать никакие решения. Как, черт побери, тебе удается выступать в роли руководителя проекта? Все же невероятно трудно для тебя! Твоя страсть к комфорту граничит с ленью.

Томас оттолкнул ее.

– Я не собираюсь этого слушать, – отрезал он и направился в сторону прихожей.

– Замечательно! – крикнула Анника ему в спину. – Ну и катись, беги от всего, отправляйся на все четыре стороны и найди себе кого-нибудь, кто будет лелеять твое чертово эго!

Он, покачиваясь, вышел в прихожую, дрожащими пальцами надел плащ и сапоги.

С шумом захлопнул за собой дверь.

Назад: Воскресенье 24 июня

Дальше: Вторник 26 июня