Воскресенье 24 июня
«Дорогие читатели, сядьте, пожалуйста, поскольку прямо сейчас вы узнаете о настоящем кошмаре. Да, худшего Янова дня, наверное, никогда ни у кого из вас не случалось. Представьте себе, вы надеваете праздничный наряд и лучшие сандалии, собираясь принять участие в шикарном шоу, и что в итоге? Сначала вы смотрите запись, и это оказывается, если так можно выразиться, ужасно скучным занятием: наша фифа прыгает, словно заводная, и делает вид, будто берет интервью, а потом, когда наконец все заканчивается и можно вздохнуть с облегчением и выпить немного шампанского, отпраздновав то, что вы выжили, – бац! Начинается всякая чертовщина! С таким валом скандалов и интриг вряд кому-то когда-либо приходилось сталкиваться, совершенно невозможно спать, все орут, не умолкая, но никакого выстрела я не слышала, можете мне поверить…
Да, дорогие читатели, столь плохо все и было, я чуть не стала свидетельницей убийства, произошедшего под самым моим носом, настоящего лакомства для гиен из нашей газеты. Мишель Карлссон застрелили в машине под окном моей спальни, подумайте, как такое могло произойти? И я не знаю, чем она занималась в ней. Пожалуй, собралась уехать, что ей, конечно, не следовало бы делать, поскольку я видела, как она пила вечером, но, возможно, ей просто не удавалось заснуть, ведь подушки и матрасы во дворце оставляли желать лучшего…»
– Что это за ерунда? – сказала Анна Снапхане, уронив газету на пододеяльник в кучу смятых бумаг.
Мехмед снял брюки и трусы и залез к ней в кровать.
– Сегодня Шюману придется несладко, – заметил он и, наклонившись, лизнул ее сосок.
Анна легонько стукнула его по макушке и снова взяла газету.
– Какая мерзость, – поморщилась она. – Просто отвратительно. Как они могут позволять этой сучке продолжать в том же духе?
– Непостижимо, – согласился ее мужчина, снова касаясь языком ее груди.
– Да, но если серьезно, – сказала Анна, – разве это не оскорбление памяти покойной?
– За подобное трудно добиться обвинительного приговора, – ответил Мехмед, поднял голову и встретился с ней взглядом.
Она провела рукой по его черным блестящим волосам, скользнула пальцами по подбородку, почувствовала, как желание просыпается в ней.
– И почему же?
Он позволил ее пальцу проникнуть ему в рот, пробормотал:
– Глава пять, касающаяся распространения не соответствующих действительности порочащих свдений, четвертый параграф. Если деяние является оскорбительным для родственников покойного или вообще, принимая во внимание время, прошедшее с момента кончины и прочих обстоятельств, может считаться нарушающим покой, положенный умершему. Но у нее же нет родни, не так ли?
– Мамаша-проститутка в Латвии, – шепнула Анна Снапхане, скользнула под Мехмеда, и он без напряжения оказался в ней.
Они лежали неподвижно, ловили дыхание друг друга, в затуманенном сознании растворялся весь окружающий мир.
– О боже, – простонала Анна тихо, запрокинула голову и закрыла глаза, ощутила приятную тяжесть Мехмеда каждой клеточкой своего тела, приняла его жадно, готовая устремиться к вершине наслаждения.
– Мама! Смотри!
Их чувственные движения, едва ли осознанные для обоих, сразу же оборвались. Анна почувствовала резкий запах типографской краски, открыла глаза и увидела перед собой маленький снимок Анники Бенгтзон под газетной статьей.
– Что это, любимая? – спросила она, отвела в сторону газету и приподняла голову от подушки.
– Почитай книжку, – попросила двухлетняя малышка и положила одно из творений Барбру Линдгрен на спину своему отцу.
Он уронил голову сбоку от шеи Анны, его теплое дыхание расползалось по простыне, заставляя шевелиться волосы у нее на затылке.
– Не сейчас, мама и папа хотят немножко отдохнуть.
– Все нормально, – тихо произнес Мехмед под ее ухом. – Она спрашивала о тебе всю неделю. Мы продолжим позднее.
Анна погладила его широкую спину.
– Ты уже завтракала, моя маленькая? Папа сделал для тебя бутерброд?
– Да, – ответила девочка и забралась на двуспальную кровать.
Мехмед соскользнул с Анны, оставив после себя ощущение пустоты и тепла не успевшей в полную силу вспыхнуть страсти.
– Миранда, – сказала Анна Снапхане. – Миранда Изол, иди сюда и поцелуй мамочку.
Курчавая, черноволосая и кареглазая девочка свернулась клубком рядом с ней, как замерзший котенок около батареи.
– Мама, – сказала она. – Мама.
Анна обняла ребенка, качала его медленно.
– Ты по мне соскучилась?
Девочка кивнула.
– Но тебе же было хорошо у папы?
Новый кивок.
– Поиграем в домик?
Анна Снапхане накрыла себя и ребенка одеялом с головой, темнота сомкнулась вокруг них, душный, пропитанный запахами тел воздух стал неприятным сюрпризом для легких. Она почувствовала, как матрас закачался, когда пружины освободились от веса Мехмеда с другой стороны кровати, слышала шаги его босых ног в направлении кухни.
– Кофе?
– С огромным удовольствием, – ответила глухим, как из подземелья, голосом.
– Поедем домой?
Анна посмотрела на контуры ребенка, лежавшего рядом с ней, погладила голову, которая сразу же стала потной.
– Мы дома. Дома у папы.
Девочка прижалась к ней, засунула руку в ее волосы.
– Тебе придется сегодня тоже побыть у папы, маме надо работать, но потом мы поедем домой в Лидингё, ты и я. Ты хочешь этого? Домой к твоей кукольной коляске?
Девочка махнула рукой в попытке сбросить одеяло и получить больше кислорода, Анна Снапхане скинула его с них обеих одним движением ног. Воздух спальни прохладной волной накрыл ее тело. Она задрожала.
– Шюман искал меня по мобильному, – сообщил Мехмед, войдя в комнату с чашкой кофе с молоком, но без сахара. Он поставил ее возле половины кровати Анны.
Девочка спрыгнула на пол, Анна накрылась одеялом и снова легла на подушку.
– Чего он хочет?
Она взяла чашку, погрела руки о фарфор. Мехмед сел, положил ладонь ей на бедро.
– Узнать, как долго наша редакция будет работать летом.
– И почему?
– Понятия не имею, он оставил только одно сообщение. Кофе вкусный?
Она улыбнулась над краем чашки.
– Ты не в курсе, у них в газете ничего особенного не происходит? – спросил он.
– Даже если и происходит, – ответила она, – почему Шюман должен рассказывать тебе об этом?
Мехмед Изол, телеведущий и продюсер общественно-политического журнала Телевидения Швеции, начал нежно ласкать рукой ее бедро, медленно смещаясь вверх по нему.
Берит Хамрин бросила газету на письменный стол Анники, она тяжело дышала, ее лицо было в пятнах.
– Ты читала колонку Барбары?
Анника сунула в рот остатки пончика с вареньем и облизнула пальцы, прежде чем взяла в руки свежий номер их издания.
«Да, дорогие читатели, столь плохо все и было, я чуть не стала свидетельницей убийства, произошедшего под самым моим носом, настоящего лакомства для гиен из нашей газеты…»
– Что за чертовщина? – воскликнула Анника и проглотила остатки пищи. – У кого хватило ума пропустить подобное?
– Меня тоже это очень интересует, – сказала Берит и по-прежнему в куртке села на письменный стол Анники. – Что-то происходит. Зачем иначе Торстенссону сидеть здесь ночью?
Анника вытерла губы старой салфеткой, подумала о странном личном задании Шюмана.
– Было ошибкой забирать ее из Лиссабона, – сказала Берит, снова пробегая глазами колонку Барбары Хансон. – Там она, по крайней мере, не приносила вреда.
– Но она же ничего не делала в Лиссабоне, – возразила Анника, – только стоила немалых денег.
Берит Хамрин встала, сняла куртку.
– Ее присутствие на страницах может обойтись еще дороже. Это же оскорбление личности. Что ты обо всем этом думаешь?
Анника взяла свой экземпляр «Квельспрессен», просмотрела раздел новостей. Вместе с Янссоном, ночным шефом, она и Берит накануне прошлись по всему содержанию.
Главный редактор Торстенссон сидел рядом с отсутствующим видом, погруженный в свои мысли, из-за чего им пришлось понизить голоса и следить за каждым словом. Результат получился такой, как они в общих чертах и представляли: последние часы Мишель, трудная запись, водитель и пассажир в таинственном автомобиле и потом довольно аккуратные рассуждения о подозреваемых под заголовком «Ночь затягивается». В конце шло несколько отзывов на происшествие деятелей индустрии развлечений Швеции, рассуждений о будущем телевидения и о том, когда зрители смогут увидеть выпуски «Летнего дворца». Она и Берит тогда просмотрели все материалы, отредактировали тексты друг друга и вдвоем подписались под каждой статьей.
– Хорошо выглядит, – констатировала Анника.
– Проверь следующий разворот, – сказала Берит.
Редакция раздела развлечений отправила свою команду в Кельн, где выступал Джон Эссекс, им удалось сфотографировать его, когда он выходил из лимузина перед отелем, но они не смогли получить никаких комментариев.
Анника изучила снимок, позу звезды, явно готовящегося прорываться сквозь толпу окруживших его поклонниц, искаженные гримасой экстаза нечеткие лица девиц, лес растопыренных пальцев, безмолвные крики восторга, застывшие на губах малолеток.
Это была интересная картинка, полная теней и полутонов и все равно четкая и выразительная. У Анники сразу возникла масса вопросов.
Как он выдерживает все это? Какие плюсы имеет такая жизнь? Какую цену люди готовы заплатить за популярность?
– Кто сделал снимок? – спросила она.
– Новый парень, взятый на время отпусков, Хенрикссон. Тебе удалось связаться с комиссаром?
– Я сейчас позвоню ему.
Берит вместе с курткой, газетой и сумкой направилась к своему рабочему месту, расположенному через несколько столов.
Анника достала последний номер «Конкурента», пролистала, не читая, передовицу, раздел культуры, остановилась на страницах шесть и семь, под материалом красовались его имя и портрет.
Боссе, серьезный, на несколько лет моложе, чем сейчас, смотрел на нее с газетного листа. Она вспомнила тепло, исходившее от его тела, и как у нее кружилась голова.
Постаралась избавиться от этих ощущений, подняла трубку стационарного телефона, по памяти набрала номер мобильника.
Комиссар ответил.
– Где ты был вчера? – спросила она и сама удивилась, как строго прозвучал ее голос. – Я звонила как сумасшедшая весь вечер.
Треск помех на линии, непонятный шум, долетавший издалека.
– У меня по горло работы. Что ты хотела?
Анника почесала голову, полистала свои записи, поняла, что не готова.
– Результаты работы экспертов, – сказала она. – Вы нашли массу отпечатков пальцев на орудии убийства и уже идентифицировали их, не так ли?
– Я сказал это вчера.
Она прикусила губу:
– Сколько?
– Только из-за отпечатков никого нельзя назвать преступником.
– Всех? Всех двенадцати?
Короткое сомнение, шорохи и шум ветра в трубке.
– Всех тринадцати, если быть точным, – сообщил он.
– И Мишель тоже? А может, она застрелилась сама?
– Такая мысль, естественно, у нас возникала, но ничто не указывает на это. Никакого письма, никакой болтовни о суициде. По нашему мнению, кто-то другой нажал на спусковой крючок, когда прозвучал роковой выстрел.
– Кто?
Комиссар расхохотался, но это был смех с налетом грусти. – Ты спрашиваешь, не подумав.
Анника промолчала, торопливо просматривала свои записи.
– Оружие? – спросила она. – Что вам известно о нем?
– Об этом я тоже говорил вчера.
– Оно же здоровенное, тяжелое и украшенное орнаментом. Антиквариат?
– Не-а. Новодел.
– Копия, значит, и чего тогда?
– Не знаю. В оригинале оно не могло стрелять боевыми патронами. Его рассверлили каким-то образом. Девица, владевшая им, особо не настроена на сотрудничество.
– Что она говорит?
– Ничего. Мы заберем ее снова, патруль уже выехал за ней.
Анника приподняла брови, сделала пометку.
– Вы задерживаете нацистку?
– Ага.
– За убийство?
– За незаконное хранение оружия. Не заостряй внимания на этом.
– Арест?
– Не думаю. Хотя никогда не знаешь наверняка.
Анника колебалась секунду, потом спросила:
– Это был кто-то из двенадцати, не так ли?
Полицейский не ответил.
– Во всяком случае, не Анна Снапхане и не Гуннар Антонссон, – сказала она.
– По-твоему, я собираюсь сыграть с тобой в десять негритят?
Не слишком уместная ирония комиссара не тронула Аннику, у нее и мысли не возникло оставить его в покое.
– Вчера ты сказал, что вы сейчас хорошо представляете, как развивались события вечером и ночью…
– Все правильно.
– …и кто-то лжет. Кто именно?
– Если бы все было так просто, – сказал он. – Все врут в чем-то. Никто не держал в руках револьвер, например.
Почему ты отбрасываешь Снапхане и Антонссона?
– Ты действительно хочешь знать или пытаешься быть ироничным?
Анника слышала, как он закурил сигарету, сделал затяжку. – Расскажи, – сказал он, судя по звуку, выпустив струю дыма.
– Я знаю Анну, – попыталась объяснить Анника. – Она никогда не смогла бы убить. А Гуннар Антонссон слишком… порядочный.
– Ага, – сказал полицейский, больше не скрывая сарказма. – Кого еще мы можем вычеркнуть из списка подозреваемых?
– Неонацистку, – ответила Анника. – Она не знает, каково это – убивать, хотя очень хотела бы попробовать.
– Откуда тебе это известно?
Его голос стал серьезным.
– А что я получу от тебя взамен?
Комиссар сделал глубокую затяжку, выдохнул в телефон, похоже, прогуливался где-то, снова жадно наполнил легкие никотином, обдумывал ответ.
– Она умерла от выстрела в голову, – сказал он. – Сперма во влагалище. Никаких следов борьбы в аппаратной. Влагалищная жидкость на орудии убийства. Почему ты считаешь, что Ханна Перссон невиновна?
Анника примерзла к стулу, казалось, спина и голова превратились в лед.
– Влагалищная жидкость на орудии убийства? Так ты сказал?
– На рукоятке, стволе, спусковом крючке. Она не могла засунуть его в себя целиком, это невозможно чисто анатомически, выходит, кто-то вводил его туда раз за разом в разных положениях, либо она сама, либо кто-то другой.
– А он был… заряжен во время всех этих… упражнений?
– Насколько мы можем судить, да.
Что-то перевернулось у Анники внутри, неприятное ощущение возникло в груди, в животе, тошнота подступила к горлу.
– Вот черт, – сказала она.
– Ханна Перссон? – напомнил комиссар.
Анника закрыла глаза, положила руку на лоб, дышала открытым ртом.
– Алло, – сказал полицейский. – Ты еще там?
Анника откашлялась:
– Она пристала ко мне на парковке и спросила, что чувствуешь, убив кого-то.
– Она знала, кто ты?
– Само собой. Просила меня рассказать, трудно ли это было, какие ощущения возникают потом, призналась, что это ее всегда интересовало.
– Она, возможно, хотела сравнить свой опыт с твоим.
– Нет, – возразила Анника. – Ее одолевало любопытство. Она не знала. Жила с этой мыслью, но так никогда и не осмелилась. Я не сомневаюсь, что это так.
– Информацию о влагалищной жидкости, конечно, сложно использовать в такой семейной газете, как «Квельспрессен», – заметил комиссар.
– Зависит от того, как напишешь, – сказала Анника, и в следующее мгновение разговор прервался.
Она сидела с трубкой в руке несколько секунд, пытаясь избавиться от чувства отвращения, еще до конца не отпустившего ее.
– Как все прошло? – крикнула Берит.
Анника положила трубку.
– Пошли пить кофе, – сказала она.
Бэмби Розенберг осторожно шла вверх по склону в направлении помещений «Зеро Телевидения». Острые частицы гравия перекатывались под тонкими кожаными подошвами полусапожек, впивались в них, и она покачивалась на ходу.
Джинсы врезались в тело. Она прибавила в весе.
Бэмби остановилась перевести дух. Движение забирало немало сил, но требовалось продолжать путь. Она прищурилась, глядя в сторону третьего этажа, пыталась различить окна Мишель. Яркий солнечный свет, который не задерживали редкие облака, мешал ей сделать это.
Сейчас не осталось никого, кто бы ее понимал.
Бэмби не успела защитить себя. И внезапно осознала это с такой силой, что у нее перехватило дыхание, словно сама мысль комом застряла в горле.
Она снова была одна. О боже, одиночество опять стеной окружило ее.
Холодный ветер набросился на нее, она плотнее запахнула кожаную куртку.
Как она справится без Мишель?
Все станет как раньше. Отчаяние, беззащитность, слишком много вина, слишком много рук на теле. Точно как прежде.
Она прибавила шаг.
Наружная дверь оказалась тяжелой, словно каменная, ей пришлось упереться в нее обеими руками. Один каблук съехал со ступеньки, ремешок соскользнул с плеча, сумочка ударилась о ее колено и раскрылась. Тушь, губная помада, плитка шоколада и несколько тампонов вывалились на землю, из-за чего слезы брызнули у Бэмби из глаз. Она поискала какой-нибудь предмет, чтобы с его помощью открыть дверь, но ничего не нашла. Наклонилась, чтобы собрать свои вещи. Один тампон оказался в небольшой луже, где быстро разбух от воды и в четыре раза увеличился в размерах. Она оставила его лежать там.
Собственно, Бэмби никогда не нравилось «Зеро Телевидение».
Она воспользовалась лифтом, хотя ей следовало подняться по лестнице. Требовалось больше двигаться, больше думать. Голос Мишель эхом отдавался в ее ушах:
«Не пропускай обед, тем самым ты лишь нарушаешь сжигание жира. Но выброси пакет с чипсами, там только крахмал и всякая дрянь, это не лучшим образом скажется на твоих бедрах, что здесь хорошего?»
Она неуверенно шагнула в редакцию, никого, только компьютеры и бумаги, пыль и пятна от кофе на столах. Остановилась перед дверью. Кто-то, наверное, находился здесь, поскольку помещения были не заперты, прислушалась. Тишину нарушал только шум кондиционеров, гнавших внутрь прохладный свежий воздух.
Она быстро направилась к комнате Мишель.
Увидела чью-то спину в коротком сером пиджаке, как только обогнула кафетерий.
Адреналин добавил ей решительности, она буквально влетела внутрь.
– Чем ты занимаешься?
Себастьян Фоллин поднял на нее глаза, капельки пота блестели у него на лбу, волосы торчали в разные стороны, оттого что он стоял, наклонившись вперед.
– А, это ты…
Он отвернулся от нее, снова продолжил извлекать бумаги из самого нижнего ящика – архив Мишель.
Бэмби Розенберг подошла к письменному столу, вытянула вперед руки, как бы защищаясь от хаоса, царившего на его поверхности, протиснулась мимо Себастьяна Фоллина:
– Это же вещи Мишель! Что ты с ними делаешь?
– Полиция уже все просмотрела, не нашла ничего ценного для них. Это теперь мое.
Бэмби уставилась на уже обозначившуюся лысину менеджера.
– Вовсе нет! – сказала она. – Это же личные вещи Мишель. Какое ты имеешь к ним отношение?
Менеджер выпрямился не без труда, левой рукой осторожно подпирая спину.
– Малышка, – произнес он с легким укором и приподнял брови. – Это рабочие материалы фирмы Мишель, и как сотрудник, отвечающий за ее дела, я обязан позаботиться о том, чтобы они не попали в чужие руки.
– Но это неправда, – возразила Бэмби. – Она не твоя. И не тебе должны принадлежать ее вещи, когда она мертва.
Лицо Фоллина перекосилось от гнева, он сжался, стал еще компактнее, чем обычно. Волосы упали на глаза, которые сузились за очками, превратившись в щелки, руки поднялись.
– Исчезни, – прошипел он. – Убирайся отсюда. Теперь я за все отвечаю.
Бэмби Розенберг моргнула несколько раз. Заметила произошедшие с ним перемены, что он чуть ли не готов броситься на нее с кулаками.
– Не сходи с ума, – сказала она. – Ты больше не имеешь никакого отношения к Мишель. Она же уволила тебя в четверг.
Фоллин напрягся, его тон стал еще жестче.
– Что ты сказала? – прорычал он.
– Она рассказала мне об этом и, если верить ей, сообщила тебе тоже, и вы договорились…
Себастьян Фоллин стоял абсолютно неподвижно, Бэмби могла видеть собственное отражение в его очках.
Внезапно до нее дошел смысл собственных слов.
Она схватила воздух ртом, сделала шаг назад.
– Это ты, – сказала она. – Ты убил ее. Она была всей твоей жизнью. И забрала ее у тебя. Доживи она до утра, ты остался бы без работы. Но сейчас она мертва, и ты считаешь, что она будет твоей вечно…
Толчок стал полной неожиданностью для нее, пришелся ей в плечи как раз выше подмышек. Она вскрикнула и отшатнулась:
– Сумасшедший, что ты делаешь?
– Заткни пасть! – заорал Себастьян Фоллин, вплотную приблизился к ней, его голова оказалась в ложбинке между ее грудей, руки тянулись к ее горлу.
Несколько мгновений Бэмби Розенберг балансировала на каблуках, но не удержалась и рухнула на ковер, прикусила язык, когда ударилась головой о стеклянную перегородку. Менеджер навалился на нее сверху, она с трудом дышала, чувствовала привкус крови во рту и орала как безумная.
– Заткнись, проститутка!..
«О боже, сейчас я умру, он убил Мишель и теперь убивает меня, мы умрем от рук одного убийцы…»
– Помогите, он сумасшедший, он убивает меня…
Потом ей удалось высвободить одну руку, и она вонзила длинные накладные ногти в полное лицо противника, довольная тем, что ей удалось хоть как-то ему ответить.
– Чем, черт возьми, вы занимаетесь?
Мариана фон Берлиц стояла в дверном проеме, испуганно таращась на них.
– Помоги… – выдавила из себя Бэмби. – Он пытается задушить меня.
Давление на ее тело исчезло. Словно сквозь туман она видела, как Себастьян Фоллин с удивительной быстротой вскочил на ноги, поправил волосы, попытался восстановить дыхание.
– Она обвинила меня, – сказал он, показав пальцем на нее. – Она угрожала мне!
Бэмби Розенберг заплакала от шока и боли. Она принялась шарить руками вокруг в поисках опоры, чтобы подняться, и не нашла ничего.
– Он рылся в ящике Мишель. Скажи ему, что он не должен брать ее вещи!
Она видела, как Мариана фон Берлиц неуверенно шагнула в комнату и, обойдя менеджера, направилась к письменному столу.
– Ничего нельзя забирать отсюда, – сказала редакторша. – Все находящееся в помещениях редакции является собственностью «Зеро Телевидения».
Бэмби наканец поднялась с пола. Себастьян Фоллин открыл рот, собираясь что-то сказать, скривился от боли в щеке, инстинктивно приложил руку к царапинам.
– Кровь! – воскликнул он. – У меня кровь!
Он демонстративно поднял руку сначала в сторону Бэмби, потом – Марианы. Бэмби отшатнулась, заметила, как редакторша сделала то же самое.
– Ты не можешь вообще ничего забрать из наших помещений, – повторила Мариана. – Я отвечаю здесь за все, и это собственность фирмы.
Бэмби мгновенно стала белой как мел.
– А вот и нет! – услышала она собственный крик, заметила, что ее руки дрожат. – Никто из вас не имеет никакого права ни на что, принадлежавшее Мишель. Она просила меня позаботиться обо всем, если с ней что-нибудь случится. Я знаю, что мне делать. Вы не получите ничего!
Составлявшие ей компанию мужчина и женщина внезапно посмотрели на нее совершенно по-новому, подозрительно, надменно, растерянно.
– Послушай, – сказала Мариана фон Берлиц, – почему, черт побери, она попросила именно тебя?
Бэмби ошарашенно уставилась на нее – неужели так трудно понять?
– А кого иначе она могла попросить?
– Документальный фильм в любом случае мой, – заявил Себастьян Фоллин. – Фильм Мишель о самой себе, у меня есть бумаги на него.
Мариана выпрямила свою редакторскую спину и повернулась к менеджеру.
– Действительно? – спросила она. – Насколько я слышала, «ТВ Плюс» обладает эксклюзивными правами на него.
Бэмби переводила взгляд с одного на другого, пол закачался под ее ногами.
– Вовсе нет, – мотнул головой Себастьян Фоллин. – Контракт еще не подписан, поэтому его создание подпадает под мое менеджерское соглашение с ней.
– Имеется протокол о намерениях между самой Мишель и руководством канала, от него так просто не отмахнешься…
– В юридическом плане его формулировки ни к чему не обязывают…
Бэмби Розенберг пришлось сесть, она опустилась на офисный стол Мишель, перебранка, продолжавшаяся над ее головой, становилась все более вялой, пока не стихла совсем.
«Обещаю, – подумала она. – Я позабочусь о тебе. Постараюсь, чтобы все получилось правильно».
Торстенссон был бледен от недосыпания, когда прошмыгнул в редакцию, одетый в пиджак, но без полагающихся к нему костюмных брюк. Незаметный как тень он остановился у стола редактора новостей и обвел взглядом помещение в поисках места, где бы ему приземлиться, скользнул им по Спикену, сидевшему с трубкой у уха, и дневному редактору, занятому компьютерной игрой. Потом направился к столу шефа международной редакции, расположенному немного в стороне, но все-таки довольно близко, чтобы оттуда влиять на происходящее.
«Что же движет им?» – подумал Шюман, наблюдая за главным редактором из своего стеклянного закутка.
Уж точно не публицистический интерес, ввиду отсутствия такового.
Возможность манипулировать общественным мнением или просто находиться на виду в качестве властей предержащих? Желание пользоваться благосклонностью семейства владельцев «Квельспрессен», достойная зарплата, будущие политические возможности, признание «Ротари-клуба»?
Главный редактор поместил несколько газет и фарфоровую чашку с кофе на письменный стол, придвинул стул и сел. Спикен покосился на него, но даже не попытался убрать трубку от уха или снять ноги со стола.
Шюман вернулся к своему столу, набрал внутренний номер шефа международной редакции, видел, как Торстенссон вздрогнул, когда зазвонил телефон.
– Ты не мог бы заглянуть ко мне на минуту? – сказал он главному редактору.
Торстенссон с явной неохотой подчинился.
– Чего ты хочешь?
Ответственный издатель стоял в двери, подозрительно смотрел на Шюмана.
– Мне уже трижды звонили и намекали относительно исков по поводу оскорбительной статьи в сегодняшнем номере, – сказал Шюман.
Торстенссон скрестил руки на груди:
– Каким образом?
– Ты все прекрасно понимаешь, – ответил шеф редакции. – Я не согласен с твоим решением, но уважаю его. Ты предпочтешь сам позвонить родственникам Мишель Карлссон или мне направить их прямо к нашему юридическому представителю?
Шюман протянул несколько листочков, главный редактор не продемонстрировал ни малейшего желания взять их.
– Ты напрасно стараешься испугать меня, – буркнул Торстенссон. – Я вижу тебя насквозь.
Андерс Шюман опустил руку, громко вздохнул.
– Печально, когда все получается таким образом, – произнес он.
– Согласен, – сказал Торстенссон, повернулся и направился к столу шефа международной редакции.
Шюман смотрел ему вслед, на спину, облаченую в пиджак с чересчур расширенными плечами, и редеющие волосы на затылке.
«Как легкомысленны бывают люди», – подумал он, имея в виду вовсе не пошлую колонку Барбары Хансон.
Как можно вступать в подобную игру без опыта или без козырей на руках?
Он снова направился к телефону, набрал внутренний номер Анники Бенгтзон.
– Спустись в архив, – сказал он, когда репортерша ответила. – Я приду туда через несколько минут.
Потом он сел на свой стул, отпер нижний ящик письменного стола, достал оттуда взрывоопасную папку. Сунул ее в портфель, накинул куртку и направился в сторону гаража.
– Я на связи по мобильному, если понадоблюсь, – сказал он, проходя мимо Спикена. – Выйду, пройдусь немного…
Шеф новостей поднял большой палец, Шюман покинул редакцию через главный вход, на пути в гараж поздоровался с Бертилем Страндом, но, когда фотограф вошел в здание газеты, изменил направление и поспешил в сторону уличного входа в обеденный зал, открыл его с помощью своего электронного пропуска, на лифте поднялся на второй этаж. Длинный коридор был погружен в полумрак, освещенный только несколькими люминесцентными лампами, расположенными в самом его конце.
Анника Бенгтзон стояла, прислонившись спиной к стене, перед самым входом в архив текстов.
– Полиция собирается задержать неонацистку из Катринехольма, – сообщил она.
– Мы расположимся в фотоархиве, – сказал Шюман и прошел к следующей двери.
– Где Карл Веннергрен? – спросила Анника за его спиной. – Он ушел в отпуск на неделю раньше?
– Я отправил его домой. Достаточно того, что одна из подозреваемых отметилась на наших страницах.
– Я видела его в Конюшне, – сказала репортерша, – в разгромленной комнате, которую описала в своей статье. Похоже, он что-то там искал. Он ничего не говорил тебе об этом?
– Это была камера, – ответил Шюман. – Полиция уже вернула ее. Она не имеет никакого отношения к расследованию убийства.
Анника Бенгтзон одарила его чуть ли не разочарованным взглядом.
Их встретил запах пыли и высохшего проявителя, холодный ветер от железных шкафов с тысячами снимков. Попадавший внутрь через окна в дальней стене свет освещал их с тыльной стороны, вдобавок ящики в них были помечены таким образом, что только посвященный человек мог найти там желаемое.
– Дело касается одной подозрительной инсайдерской сделки, – сказал шеф редакции, сел за стоявший около окон старый деревянный стол и извлек из портфеля красную папку.
Сбитая с толку журналистка расположилась с другой стороны.
– Большой продажи акций IТ-компании во второй половине прошлого года, – продолжил он и снял с папки резиновую ленту. – Я хочу, чтобы ты выяснила, когда точно она имела место.
– Это же легко, – сказала Анника Бенгтзон. – О таких сделках необходимо извещать Финансовую инспекцию.
– Здесь все немного сложнее. – Андерс Шюман достал из папки касавшиеся всей истории протоколы, вырезки и пресс-коммюнике. – Речь идет о человеке, не обязанном этого делать, поскольку он не входил ни в правление, ни в руководство данной фирмы, поэтому его сделки в ней не регистрировались.
– И в чем проблема? – спросила репортерша.
Шеф редакции посмотрел в ее настороженные глаза.
«Боже, – подумал он. – Чем я занимаюсь? Она же может утопить меня за это, просто встать, уйти и позаботиться о том, чтобы я еще до обеда вылетел из газеты».
Отчаяние навалилось на него, он пережил очередной приступ слабости, к которым уже начал привыкать.
– Я не знаю… – сказал он, зажмурился, отклонился на спинку стула и потер глаза. – Я не знаю, стоит ли объяснять.
– Это Торстенссон, не так ли? – спросила Анника Бенгтзон. – Благодаря ему наша газета катится в преисподнюю, и ты ищешь способ остановить падение. Обнаружил старое дерьмо на него и хочешь, чтобы я в нем покопалась?
Андерс Шюман с шумом перевел дух.
– Ты явно не любительница ходить вокруг да около, – сказал он. – Могу я на тебя положиться?
– Смотря в чем, – ответила она.
Он колебался какое-то мгновение.
– Ты права, – сказал он. – Торстенссон должен исчезнуть, а он не уйдет добровольно.
– А правление? – поинтересовалась Анника. – Они не могут убрать его?
– Герман Веннергрен непоколебим. Если нам надо избавиться от нашего ответственного издателя, мы должны позаботиться об этом сами.
– Как?
Он показал Аннике протокол от 27 июня прошлого года, согласно которому правление газеты «Квельспрессен» заранее проинформировали о том, что Global Future скоро ожидают не лучшие времена. Если верить ему, главный редактор Торстенссон присутствовал при этом, будучи действующим членом правления. Потом в течение полугода он продал все свои акции данной фирмы.
– Но совсем не обязательно, что он нарушил закон, – заметила Анника Бенгтзон.
– Конечно, – согласился Шюман, – но исключать этого также нельзя. Все зависит от того, когда он это сделал. Если он использовал информацию, полученную до того, как ее официально обнародовали, это уже преступление.
– Хотя он и не входил в правление фирмы?
– Если таксист подслушает разговор на заднем сиденье и использует полученные таким путем сведения с целью заработать на бирже, его можно обвинить в инсайдерской торговле.
– Подобное трудно доказать, – заметила репортерша с легкой хрипотцой в голосе.
– В данном случае все может быть легче. Ты сумеешь проверить это для меня?
Она посмотрела на него настороженно, с недоверием:
– Если я что-то найду, как мне поступить? Надо будет написать статью в завтрашний номер?
Шюман не смог сдержать улыбку:
– Не напрямую. Просто проинформируй меня.
– И какая дата чудодейственная для нас?
– Полугодовой отчет, свидетельствовавший об ухудшении экономических показателей фирмы, обнародовали 20 июля прошлого года.
Анника достала из заднего кармана ручку и листок бумаги и сделала на нем пометку.
– Любая продажа после 27 июня, но до 20 июля означает, следовательно, что Торстенссон использовал конфиденциальные данные об ухудшении ситуации Global Future, – констатировал Шюман. Он вздохнул, усталость давала о себе знать. – Собственно, все обстоит еще хуже. Он знал, что семейка владельцев выйдет из игры, а значит, сама фирма скоро не будет ничего стоить.
Анника сделала еще одну пометку и снова сунула листок бумаги в задний карман.
– Почему я?
– Тот, кто будет заниматься поисками, оставит после себя след, – ответил он, – поэтому я не могу делать это лично.
– Центр ценных бумаг, – сказала Анника, – они ведь регистрируют посетителей, не так ли?
– Ты должна начать там, но, я думаю, этого не хватит. Понадобится побегать, чтобы продвинуться дальше.
– Но почему именно я?
Шюман облизнул губы, подбирая правильные слова:
– В газете много репортеров, которые в состоянии раздобыть такие данные.
Анника Бенгтзон громко фыркнула:
– Но меня легче всех уговорить. Шюман улыбнулся едва заметно:
– Если ты так думаешь, у тебя странное представление о себе. И знаешь почему?
– Нет, – ответила Анника, встала со стула и отряхнула пыль с брюк. – Расскажи.
– Ты из тех, кто думает как я.
Репортерша на мгновение сбросила маску, удивление явственно читалось на ее лице. Потом на него вернулось обычное чуть ироничное выражение.
– Судя по твоим словам, ты либо не считаешь меня независимой, либо высоко ценишь мои способности. Я выбираю последнее. Ты хочешь оставить эти документы у себя, я полагаю?
Он жестом отправил ее прочь, у него пересохло во рту. В дверном проеме Анника внезапно повернулась. Она казалась такой маленькой и хрупкой.
– Камера Веннергрена, – сказала она. – Что с ней случилась?
Андерс Шюман увидел блестящие контуры фотоаппарата перед собой, почувствовал его тяжесть в руке.
– Ее изъяли, – ответил он, – но позже вернули.
Анника не сдвинулась с места.
– И где она?
– А что?
– Есть на ней какие-нибудь фотографии?
Шюман снова испытал неприятное чувство, овладевшее им при виде сделанных тайком снимков полового акта, встал торопливо.
– Ты поднимешься первой, – сказал он. – Потом зайди ко мне.
* * *
Анника видела, как Шюман проскользнул внутрь через главный вход пять минут спустя. Она дала ему возможность снять куртку, сесть и открыть газету, прежде чем поднялась со своего места, быстро направилась к его стеклянному закутку, тихо постучала по двери. Он жестом предложил ей войти.
– Мое имя Бенгтзон, – сказала она и прикрыла дверь за собой. – Анника Бенгтзон. Смешать, но не взбалтывать. У тебя здесь камера.
Андерс Шюман смотрел на нее и колебался.
У нее пересохло во рту.
– Закрой дверь, – сказал он, потом наклонился вперед, отпер ящик письменного стола. Достал блестящее устройство, более похожее на плеер, чем на фотоаппарат. Включил его, проверил, работает ли оно, молча передал Аннике.
Дисплей камеры осветился. Анна Снапхане смеялась ей с него, снятая в разгар вечеринки.
– Как листать? – спросила она, и Шюман показал на кнопку.
Анника нажала на нее, перед ней появился Себастьян Фоллин с высунутым языком, она слегка скривилась. Нажала снова, увидела смеющегося Карла Веннергрена в салоне Конюшни до того, как он подвергся нападению вандалов.
– Здесь только фотографии с пьянки? – спросила она, бросив взгляд на шефа редакции.
– Перейди к номерам шестнадцать или семнадцать, – сказал он.
Анника быстро перелистала вперед, услышала собственное тяжелое дыхание, почувствовала покалывание между ног.
Мишель Карлссон и Джон Эссекс занимались сексом на обеденном столе. Блестящие бедра, белые ягодицы. Она таращилась на экран, как зачарованная, несколько секунд, потом перешла к следующей фотографии.
Почувствовала, как у нее зачастил пульс, жар разлился в промежности. Она продолжила листать с полуоткрытым ртом, все более возбуждаясь.
Подняла глаза на Шюмана, устыдившись собственной реакции.
– Боже, – сказала она на театральный манер, – это же безумие какое-то.
– Продолжай, – сказал он, махнув рукой.
Анника попыталась смотреть на фотографии с другой точки зрения, не зацикливаясь на их содержании, которое с каждым разом становилось все более нечетким. Фотографу явно стоило труда держать камеру неподвижно.
– Он, возможно, прятался в кухне, – сказала она.
Андерс Шюман небрежно махнул кистью руки.
Когда она дошла до последних снимков на карте памяти, дыхание у нее перехватило снова.
Мариана фон Берлиц с орудием убийства в руке.
– Боже, – сказала она. – И что ты собираешься с этим делать?
Шюман взял у Анники камеру, выключил ее и положил в ящик стола. Запер его.
– Я не знаю, – признался он. – Фотографии ведь сенсационные, просто уникальные. Их надо использовать крайне осторожно.
Она открыла от удивления рот.
– Ты же это не всерьез, верно? – спросила она и моргнула. – Неужели действительно подумываешь опубликовать их?
Шеф редакции сел на свое место.
– Я не знаю, – повторил он. – Я еще не решил.
Злоба охватила ее, она с неприязнью посмотрела на него. – Нет, но, черт побери, – сказала она, – у нас же не порнографическое издание?
– Данные фотографии ценны не только этим, – ответил он быстро, соединив кончики пальцев.
Анника опешила:
– А чем же тогда? Не резкостью ведь и светом. Как такая мысль вообще могла прийти тебе в голову?
– Временем, – сказал он. – Ситуацией. Обе звезды вместе, она мертва, он один из подозреваемых в убийстве. Они просто потрясающие.
Анника отступила на два шага к двери.
– Сделанные тайком сексуальные фотографии, – сказала она. – Ты можешь представить себе нечто более оскорбительное? Сам хотел бы, чтобы подобное о тебе опубликовали после того, как тебя убьют?
И снова неприязненно посмотрела на Шюмана.
Сначала тошнотворное шпионское задание.
Потом это.
– А Мариана? – продолжил она. – Что говорит полиция?
– Я не знаю.
Самые разные мысли и чувства несколько секунд водили хоровод в ее голове.
– Послушай, – сказала Анника, приоткрыв дверь и понизив голос. – Во что еще ты замешан, совсем рассудок потерял?
Анника вернулась на свое место, заметила, что ее руки дрожат. Картинки одна за другой сменялись перед ее глазами – лица людей, половой акт, алкоголь, оружие. Она стыдилась собственной реакции.
Рухнула на стул, подняла глаза, увидела, как шеф редакции с шумом отодвинул в сторону свою дверь, направился к Пелле Оскарссону, сидевшему на рабочем месте.
– Не мог бы ты стереть отсюда все фотографии? – услышала она его слова и заметила уголком глаза, как он положил камеру на письменный стол художественного редактора.
– А что там? – спросил Пелле Фотограф, не отрывая взгляда от монитора, шум компьютерного вентилятора частично заглушил его голос.
Анника быстро поднялась и направилась в сторону туалетов.
– Масса всякой ерунды, которая не должна оказаться за пределами редакции, – сказал Андерс Шюман, когда она проходила мимо, и бросил на нее быстрый взгляд.
Художественный редактор, явно погруженный в собственные мысли, поднял глаза на Шюмана:
– Это срочно? Мне надо разобраться с графикой.
– Как можно быстрее, – ответил Андерс Шюман, снова посмотрел на Аннику и направился назад в сторону своей комнаты.
Она молча пошла дальше, чувствуя, что у нее вспотели ладони.
– Кофе?
Анна Снапхане покачала головой, Себастьян Фоллин наполнил для себя пластиковую чашку. Она заметила две царапины на его щеке, но это, похоже, нисколько его не беспокоило. Шоковое состояние, в котором менеджер Мишель пребывал после убийства, почти прошло. Сейчас он был собран, серьезен, настроен на деловой лад, готовый выполнить свою задачу, позаботиться о ее памяти.
«В смерти, – пронеслось в голове Анны, – так же, как в жизни».
– Следующий шаг ужасно важен, – прошептал Себастьян Фоллин и доверительно наклонился к ней, от поднимающегося над кофе пара его очки слегка запотели.
Анна Снапхане сделала шаг назад:
– Какой шаг? Что ты имеешь в виду?
– Надо застолбить торговую марку. Многие сейчас захотят заработать на Мишель Карлссон, но этим надо заниматься со всем уважением и с мыслями о завтрашнем дне.
Анна уставилась на стоявшего перед ней мужчину, его слова просто не укладывались у нее в голове.
– Ты сам слышишь себя? – спросила она слишком резко и слишком громко. – Ты говоришь о ней как о логотипе.
Менеджер сжался, его нижняя губа задрожала.
– Я хочу только хорошего, – сказал он.
– Для кого? – поинтересовалась Анна с неприятным осадком на душе.
Она отвернулась от него, ее взгляд скользнул через кафетерий, сквозь стеклянную стену, остановился на происходящем в редакции.
Карин Беллхорн, наклонившись вперед, сидела на диване рядом со своим рабочим местом, тихо разговаривала с Марианой фон Берлиц и Стефаном Аксельссоном. Анна Снапхане поспешила туда, чувствовала, как у нее побледнели щеки.
– Я не могу отделаться от ощущения, что все это какая-то мистика, – говорила Мариана остальным, когда Анна подошла к ним. – В любую минуту на экране появится заставка, и она предстанет во всей красе, похудевшая и суперстильная. Ее рейтинги бы просто зашкаливали.
Анна удивленно посмотрела на свою коллегу.
– Ты же это не всерьез, – услышала она свой собственный голос.
– О чем ты? – спросила Мариана. – Неужели я не могу признаться, что все это напоминает мистификацию?
Анна неожиданно для себя заговорила и не могла остановиться:
– Зачем тебе понадобилось глумиться на ней, даже мертвой? Неужели ты так сильно ненавидела ее только из-за того, что она смогла оказаться на экране, а ты нет?
Мариана фон Берлиц мгновенно побледнела:
– О чем… ты говоришь? Ты с ума сошла?
Анна Снапхане почувствовала, что внезапно стала центром внимания. Ее слова повисли в тишине, парализующие своей правдивостью. Кровь прилила к щекам.
– Признайся честно. Ты же всегда завидовала Мишель. Мариана поднялась. Стояла, дрожа, вцепившись рукой в подлокотник дивана.
– Я знала Мишель Карлссон гораздо дольше, чем ты, – сказала она хриплым голосом. – И постарайся уяснить, что причины моих сомнений относительно нее имеют совсем другие корни, чем ты думаешь.
– Кончай притворяться. Я и сама не намного лучше. Тоже ужасно злилась на Мишель все эти годы, поскольку она работала в кадре, а не я, – призналась Анна, слова непрерывным потоком лились из нее. – Тебя даже не принимали в расчет. Именно поэтому ты с таким высокомерием относишься ко мне? Меня ведь рассматривали как альтернативу ей.
– Есть значительно более важные вещи, чем мелькать на экране, – произнесла Мариана фон Берлиц с нажимом и села снова. – Их просто невообразимое множество, а Мишель Карлссон не делала ничего иного в своей жизни, кроме как лишала других возможности найти себе более осмысленное существование.
Анна Снапхане не смогла сдержаться и фыркнула.
– Иисус на небесах, – сказала она, – неужели Мишель отбирала клиентов у Господа?
Мариана предпочла проигнорировать ее богохульство.
– На мой взгляд, просто ужасно, когда таких, как Мишель, постоянно превращают в эталон для молодых женщин, – сказала она. – Что она сделала хорошего? Все время, пока я ее знала, только тянула остальных за собой в дерьмо.
– А прекрасным примером для подражания, значит, должна быть ты? Которая сидит и судит других, так как, по твоему собственному мнению, ты самая лучшая? Поскольку родилась в имении или Святой Дух на твоей стороне?
– Не мне судить, а Господу.
Мариана произнесла это резким тоном, но в ее глазах прятался страх. Анна Снапхане знала, что попала в точку, правда разрушила стену надменности, ощущение опьянения возросло.
– Можно говорить что угодно о Господе, но любому стоило бы иметь несколько его пиар-менеджеров на своей стороне, – пробормотала она, чуть не плача.
– То же самое я думаю и о тебе, – внезапно обратился к Анне Стефан Аксельссон. – Ты пытаешься казаться эмансипированной и открытой, хотя самая консервативная из всех нас.
От злости у нее потемнело в глазах.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты кичишься свободными отношениями со своим парнем, делишь с ним ребенка и постель без какой-либо ответственности, выставляешь себя как некий образец для подражания, появляешься в рубрике «В гостях у…» в желтой прессе…
Столь неожиданная и жестокая атака с его стороны позволила Анне по-новому взглянуть на Аксельссона, ей открылось то, чего она раньше не замечала.
– Ах, черт, – сказала она, уставившись на него широко открытыми глазами. – Ты тоже завидуешь, и не только Мехмеду, поскольку он постоянно присутствует на экране, но и мне, которая смогла попасть в воскресное приложение «Квельспрессен» как один из примеров новых семей. Бедный Стефан.
– Ты полностью больная на голову, – парировал он. – Я говорю о совершенно других вещах, о долге и чувстве ответственности, о том, чтобы не подводить, когда дело касается…
– Ты же был влюблен в Мишель, – пробормотала Анна и сделала несколько шагов к нему. – Хотел бросить жену и детей, лишь бы жить с ней, но она высмеяла тебя, не так ли? Она просто хотела заслужить твое уважение, чтобы ты перестал болтать о ней всякую чушь в аппаратной, и делала это в своей обычной манере, использовала единственный известный ей метод, она трахалась с тобой, вертела тобой как хотела, но все пошло наперекосяк, верно? Ты попал в беду по-настоящему, ты успел рассказать обо всем жене? И что она сказала?
Стоявший перед ней мужчина побледнел, уставился на нее остекленевшими глазами:
– Этого… не было…
– Нет? Тогда откуда вся твоя ненависть? Тебе не дает покоя моя большая фотография в «Квельспрессен»? То, что Мехмед известный телеведущий? А он ведь и юрист, и журналист, дважды получал Большой журналистский приз! Тебе известно столь же хорошо, как и мне, что…
– Послушай, ты! – крикнул видеорежиссер и резко поднялся. – Я видел тебя! Видел перед автобусом пятнадцать минут четвертого. Какого черта ты там делала?
Анна Снапхане онемела от неожиданности, у нее перехватило дыхание, она уставилась на Стефана Аксельссона:
– А чем там занимался ты сам?
Продюсерша подняла обе руки.
– Послушайте, – сказала Карин Беллхорн громко и властно, – прекратите сейчас же. Теперь нам надо успокоиться. Мы сами не понимаем, о чем говорим. Дело полиции выяснить, что случилось. Лучше не станет, если мы будем винить и подозревать друг друга. Может, договоримся об этом?
Все старались не смотреть друг на друга, устремляли взгляд куда угодно: в пол, в окно, в потолок, на стены.
– Сегодня нам надо успокоиться, обсудить назначенную на вторник встречу, посвященную памяти Мишель, и попытаться распределить работу. Может, кому-нибудь необходим психолог? Психотерапевт?
Все замерли, удивленно уставились на нее. Себастьян Фоллин в двери кафетерия, серый костюм, кофе в руке, Мариана фон Берлиц, сидящая на диване в вызывающем красном платье, Стефан Аксельссон в джинсах и хлопчатобумажной футболке с пятнами пота под мышками, Анна Снапхане с покрытым красными пятнами лицом, которое постепенно стало приобретать нормальный цвет.
– Никому не нужен? Здесь нечего стыдиться. Я думаю, мне самой надо поговорить с кем-то…
Продюсерша зажмурилась на мгновение, машинально смахнула волосы со лба привычным жестом. Анна, еще не утолившая до конца свою жажду правды, несколько мгновений изучала ее лицо. Она поняла, что Карин Беллхорн накрашена ярче, чем обычно, но ее кожа была серой под слоем тонального крема. Мешки под глазами не смогла бы скрыть никакая косметика в мире.
«Она по-настоящему плохо себя чувствует, – подумала Анна. – Наверняка хуже нас всех».
– Почему ты делаешь вид, словно ничего не произошло? – спросила она.
Карин сглотнула, попыталась улыбнуться:
– Я только что предложила помощь тем, кто хочет получить поддержку…
– Перестань! – закричала Анна и махнула руками так, что чашка с кофе Себастьяна Фоллина отлетела в сторону и ударилась в стеклянную стену. – Мишель мертва! Она лежит в морге, и, возможно, кто-то из нас повинен в этом!
Ее слова произвели эффект разорвавшейся бомбы. Установившуюся потом тишину нарушал только шум капель, падавших из чашки Фоллина на пол. Мучившая их мысль, впервые высказанная вслух, сейчас довлела над всеми, паря где-то под потолком.
Кто угодно. Кто-то из них.
– Вы уже начали без меня? – Хайлендер появился со стороны лифта, только что из душа и с атташе-кейсом в руке. – Я общался с Лондоном, мы обо всем договорились.
Он улыбнулся, сел на офисный стул, положил кейс на колено, открыл его, нажав на оба замка одновременно. Достал несколько бумаг, с шумом закрыл кейс, поместил на него всю стопку.
– Для начала мы сделаем большую памятную передачу о Мишель, – сказал он непринужденным тоном. – С эпизодами из всех ее программ, с гостями, которые будут вспоминать о ней, и друзьями, которые расскажут о ее увлечениях… Да, обо всем, что ее интересовало. Передача может получиться достаточно масштабной, с артистами, стихами, пожалуй, или какой-то маленькой пьесой. И только с той рекламой, которая понравилась бы Мишель. Кстати, что ты думаешь о Джоне Эссексе, Карин? Он сможет приехать?
Воздух, казалось, стал более плотным, когда генеральный директор «ТВ Плюс» замолчал. Тональный крем уже больше не мог спрятать истинный цвет лица продюсера. Все скользили взглядами по сторонам, прятали глаза друг от друга.
– Хайлендер, кто придумал все это? – поинтересовалась Карин Беллхорн устало. – Большой босс в Лондоне?
Улыбка на его губах затрепетала, но не погасла.
– Я хотел бы пойти дальше, – сказал он.
– Не так быстро, – буркнула Карин Беллхорн и поднялась, ее большое тело, покачиваясь, медленно приближалось к генеральному директору. – Мы здесь немного поговорили о Мишель, как мы относились к ней, что думаем. Что скажешь ты?
Улыбка исчезла, на лице Хайлендера появилось столь же беспомощное выражение, каким оно было днем ранее, капли пота выступили у него на лбу, челка сразу прилипла к нему.
– О чем?
– О Мишель! – рявкнула Карин Беллхорн.
– Успокойся, – пробормотал генеральный директор. – Я просто хочу наилучшим образом выйти из ситуации.
– Он уволил Мишель, – сказала Карин, обращаясь к остальным, и показала на Хайлендера. – Он уволил ее по окончании последней записи, а сейчас делает вид, словно ничего не случилось.
Мариана фон Берлиц медленно поднялась, не спуская взгляда с Хайлендера.
– И все из-за того… – начала она. – И все из-за того, что Мишель собиралась рассказать, что вы…
– Замолчи! – крикнул Хайлендер и попытался встать, но ему помешал лежавший на коленях кейс.
– Она собиралась рассказать, что вы с ней спали, – продолжила Мариана, – и тогда мы ведь знаем, чем все закончилось бы для тебя.
Снова воцарилась тишина, еще более пронзительная. Хайлендера повысили до шефа «ТВ Плюс», когда его предшественнику пришлось немедленно уйти. И причиной столь быстрой перестановки стало то, что его застукали во время полового акта с одной из телеведущих на рождественской вечеринке.
Анна Снапхане смотрела на липкие волосы генерального директора, видела, как сильно он боится потерять свой пост.
– Она лгала, – выдавил Хайлендер. – Я никогда, никогда бы не…
– Не имеет никакого значения, – произнесла Мариана спокойно. – Она сообщила бы об этом какой-нибудь газете, и тебя уволили бы.
Окна кухни запотели изнутри. На плите вовсю кипела картошка для воскресного обеда, и никто не убавил газ.
Томас подбежал к ней, словно от быстроты последних шагов что-то зависело, снял кастрюлю с конфорки, открыл крышку. Вода выкипела, картофелины частично прижарились ко дну. Он выругался тихо, сквозь сжатые зубы. Это могли счесть его виной.
– Томас, что случилось?
Мать вошла, хромая и опираясь на палку. Ну вот, упрек в глазах, ей так доставалось с детьми сейчас.
– Кто-то поставил на огонь картошку и забыл про нее, – сказал Томас и выкинул остатки в компост. – Есть еще?
– Теперь она ведь не будет готова к обеду, – посетовала мать и тяжело опустилась на стул. – Ты сможешь накрыть на стол, Томас?
– Конечно, – ответил он, залез в кладовку, нашел маленький пакет с золотисто-желтыми клубнями, быстро почистил их под краном с холодной водой и побросал в кастрюлю. – Сколько нас будет?
– Элеонора и Мартин уехали, но приехал Сверкер. Где дети?
– С Хольгером, у лодки.
– Да, но у них есть спасательные жилеты?
Ее рука задрожала от волнения, он постарался сохранить спокойствие.
– Да, мама, отдыхай. Какие тарелки?
– С цветочками, это же летний обед. Ты проверил мясо в духовке? Должно быть семьдесят пять градусов, не больше.
– Да, мама…
Томас взял прихватку, открыл дверцу духовки, термометр показывал девяносто два градуса.
– Готово, – сказал он, вытащил термометр и быстро сунул под холодную воду. – Может, мне сделать немного соуса?
– Да, дорогой, и немного салата…
Он поставил мясо остывать на плиту, пригоревшую часть пришлось отрезать. Потом сполоснул кастрюлю, вылил туда мясной сок, добавил сливки и кукурузную муку, разбавил все говяжьим бульоном, приправил тимьяном и чесноком.
– Ты научился хорошо готовить, Томас, – сказала его мать.
– Я всегда умел это делать, – ответил он и достал овощи из холодильника.
Мать не ответила, наблюдала за ним от кухонного стола. – Мне хочется, чтобы я могла помогать тебе больше, – сказала она, когда он поливал оливковым маслом салат.
– Я же скоро закончу, – сказал он.
– Ты знаешь, что я имею в виду.
Томас вздохнул тихо, отставил в сторону бутылку с маслом.
– Мама, – сказал он, – мне неплохо живется. Меня не надо спасать.
Старая женщина медленно покачала головой.
– Томас, – сказала она, – который все умеет сам. Иногда я задаюсь вопросом, не слишком ли много ты берешь на себя.
Он с шумом поставил перед собой бутылку с бальзамическим уксусом, почувствовал резкий скачок адреналина в крови.
– Что ты имеешь в виду?
– Ничего, – ответила она быстро, – у тебя, похоже, так много дел с детьми и квартирой… Ты, кстати, знаешь, удастся ли тебе сохранить работу?
Томас положил ладони на мойку, почувствовал холод под мышками, дыхание участилось.
– Нет, – сказал он, – но, пожалуй, все прояснится на этой неделе.
– А разве нет ничего странного, что о таком не извещают вовремя? – возмутилась мать. – Человек ведь должен планировать свою жизнь. Особенно если у него семья.
Ему вроде бы нечего было сердиться. Мать могла сказать все это, просто заботясь о нем, стараясь его поддержать, но он прекрасно знал, в чем дело.
– Что меня меньше всего беспокоит, так это безработица, – сухо ответил Томас и поставил соус на стол.
– Но как вы будете жить?
Голос матери дрожал, за этим явно стояло нечто большее, чем страх относительно падения их доходов.
– Мама, в крайнем случае я ведь снова смогу где-нибудь заведовать финансами, – сказал он непринужденно. – В этом же нет ничего сверхъестественного, как ты считаешь?
Он знал, что мать больше всего хотела бы опять видеть его на такой службе, особенно в Ваксхольме, на должности одного из руководителей экономического департамента муниципалитета, тем, кто заправляет всеми средствами.
– Подобное не растет на деревьях, – заметила она обиженно.
Томас рассмеялся:
– Если бы ты знала, какие предложения я получаю.
– Не надо притворяться передо мной, Томас.
Внезапно что-то сломалось у него внутри, барьеры, сдерживавшие давно копившиеся протесты, рухнули. Он взорвался, опустил блюдо с мясом на стол с такой силой, что фарфоровая посуда подпрыгнула.
– Я доволен моей жизнью! – выкрикнул он в лицо матери. – Я люблю своих детей и люблю Аннику. Она настоящий человек, мамочка, а не бездушная сучка вроде Элеоноры…
– Следи за своими словами, – одернула она, шокированная.
– С чего вдруг? – огрызнулся он. – Ты же никогда не следишь за собой, болтаешь всякую чушь. Разве ты не видишь, как обижаешь Аннику, когда цепляешься к ней? Сравниваешь ее с Элеонорой! Сравниваешь нашу квартиру с ее виллой! То, как мы проводим отпуска! Критикуешь малышей, они все время чем-то тебя не устраивают, не так ли, поскольку родила их Анника, а не Элеонора! Но тебе же прекрасно известно, мамочка, что она никого не хотела! Элеонора никогда не хотела детей! С ней я так и не стал бы отцом, а ты – бабушкой…
У матери мгновенно изменился цвет лица, ее щеки стали серыми, она схватилась за сердце, попыталась встать.
– Я думаю… – промямлила она. – Я думаю… мне надо немного отдохнуть…
Томас успел подхватить ее, прежде чем она упала.
– Хольгер! – крикнул он. – Хольгер!
– Что за жизнь, – буркнул брат из прихожей, заглянул в кухню и поспешил ему на помощь. Совместными усилиями они уложили мать на диван в гостиной.
Сверкер, сожитель Хольгера, врач по специальности, наклонился над старой женщиной, проверил пульс и дыхание.
– Что случилось? – спросил он.
– Мы… поссорились, – ответил Томас, внезапно почувствовав усталость и легкое головокружение.
Мать пошевелила одной рукой, ее ресницы дрогнули, она застонала.
– Ты должен беречь ее, – сказал Сверкер с плохо скрытым укором.
Томас пересек прихожую, не задерживаясь возле своих детей, вышел на дождь.
Телефонная трубка стала влажной от пота, и Анника вытерла ухо внутри между двумя разговорами.
– Она не была полной бездарью. Совсем наоборот. Непоседой, пожалуй, немного шумной. Я и представить не мог, что она станет нацисткой.
Анника записывала по мере того, как классный руководитель Ханны Перссон в последние годы ее обучения в средней школе рассказывал о ней. Благополучная семья, ставший скинхедом брат, неумение концентрироваться и общаться, из-за чего у нее не складывались отношения с другими девочками.
– Я думаю, она хотела привлечь к себе внимание, – сказал классный руководитель. – Искала признания и отклика со стороны других, и ты же знаешь, как они рассуждают: если меня не могут любить, пусть восхищаются, если не могут восхищаться, пусть уважают, если не могут уважать, пусть боятся…
– Это не оправдание, – заметила Анника.
– Конечно, – согласился учитель, – но, возможно, объяснение.
Школьные товарищи были еще жестче в своем описании, а разговоры с ними получались более неприятными. Блеклая, сказал кто-то, добиваясь чьей-то дружбы, чуть ли не заискивала. Одинокая, хотя ее никогда не травили, агрессивная и неспособная привлечь других на свою сторону.
– Небольшого ума, – сказал один парень из ее выпускного класса.
– Чертовски некрасивая, – сообщил другой.
– Ужасная зануда, – дала оценку одна из девиц.
Анника посмотрела групповую фотографию девятого класса, единственный старый снимок неонацистки, который редакции удалось найти. Маленькая девчушка, сутулая, ухмыляющийся рот под испуганными глазами. Она сравнила его со сделанным Бертилем Страндом день назад, за несколько лет ее лицо изменилось. Если бы не уродливая свастика, она была бы красивой. Спина стала прямой, взгляд надменным и серьезным.
«Она в любом случае нашла, куда ей прибиться, – подумала Анника. – Все лучше, чем всегда оставаться одной».
Индивидуальная программа в гимназии, которую так и не закончила, секретарь отделения неонацистской партии в Катринехольме, зарегистрирована по адресу матери, но, вероятно, там не живет, никакого известного парня. Каким-то образом к ней попала копия антикварного револьвера, изготовленная в США.
Берит, уже закончившая свой обзорный материал о неонацистах Швеции, подошла и прочитала вслух факс:
– «ТВ Плюс» приглашает на пресс-конференцию и встречу, посвященную памяти Мишель Карлссон, которая состоится во вторник 26 июня в конференц-зале «Зеро Телевидения». Речь пойдет о выпусках «Летнего дворца» и вкладе Мишель Карлссон в журналистику. Программа будет транслироваться «ТВ Плюс» в прямом эфире».
Анника закатила глаза к небу.
– Я разговаривала с прокурором, – сообщила Берит, опустив свою бумагу. – Она собирается вернуть владельцам передвижную аппаратную и все, что находилось внутри: камеры, записи и тому подобное.
– Когда?
– Сегодня вечером или завтра рано утром.
– Пожалуй, надо съездить и навестить моего друга Гуннара Антонссона, – сказала Анника, а Берит кивнула.
– Пойдешь на встречу?
Анника потянулась, зевнула:
– Почему бы нет? Составишь мне компанию завтра?
Берит улыбнулась и протянула Аннике факс:
– Даже не надейся. Я еду в Берлин сегодня вечером, пришло время поговорить с Джоном Эссексом. Правда, не представляю, как у меня все получится, английские таблоиды уже ухватились за нашу историю, и если не взяли его в осаду раньше, то это происходит сейчас.
Анника взяла у коллеги бумагу, посмотрела на нее, колебалась несколько секунд.
– Ты же сможешь надавить на него, – сказала она.
Берит недоуменно уставилась на нее.
– Интервью, иначе мы напишем, где побывало орудие убийства. По-твоему, он… – Анника помолчала, потом спросила тихо: – Ты слышала о снимках Карла Веннергрена?
Берит одарила ее недоуменным взглядом:
– О чем ты говоришь?
– Я же рассказывала тебе, как Карл Веннергрен искал что-то в Конюшне. Это была камера. Я видела фотографии. Мишель Карлссон и Джон Эссекс, сзади, спереди, сверху, снизу…
– И кто еще знает об этом? – спросила Берит со скептическим видом.
– Понятия не имею, – пожала плечами Анника. – Только я и Шюман, по-моему.
Они переглянулись, задумались.
– Его фанаткам двенадцать и выше, – продолжала Анника тихо, – это еще мягко сказано, что ему придется не сладко в случае публикации наших снимков и данных о револьвере.
– Но «Квельспрессен» никогда не решилась бы… – сказала Берит.
– Откуда ему знать? – парировала Анника.
Снова воцарила тишина.
– Где он сделал эти фотографии? – спросила Берит.
– В Конюшне. Тайком.
Берит медленно кивнула. Анника отодвинула назад стул, положила ноги на стол.
– С кем ты едешь?
– Встречаюсь во Франкфурте с Хенрикссоном, новым фотографом…
Анника откинулась на спинку стула и смотрела, как ее коллега шла через редакцию, прямая и статная, спокойная и знающая свое дело. Обменялась несколькими словами со Спикеном, похлопала по руке Пелле Фотографа и засмеялась, помахала рукой Торе Бранду на пути к выходу.
«Она замужем за одним парнем двадцать один год, – подумала Анника. – Как такое возможно? Откуда у людей столько терпения, уверенности, мудрости, чтобы выбрать правильно? Как можно полагаться на любовь?»
Анна Снапхане поспешила к выходу. Она хотела как можно быстрее оказаться подальше от редакции, болтовни Карин Беллхорн, втянула голову в плечи, чтобы не слышать звучавшие за спиной голоса.
Напрасно.
– Анна! Ты не могла бы остаться еще ненадолго? Все пройдет очень быстро.
Она замерла на полушаге, уронила руки, застонала. Повернулась неуклюже, увидела, как Карин Беллхорн машет ей рукой, Мариана фон Берлиц и Себастьян Фоллин тоже находились на пути к кафетерию.
– Мне надо идти, – заныла Анна. – Я должна забрать Миранду из детского сада.
Чисто шведская причина.
– Конечно, мы много сделали сегодня, – сказала продюсер. – Расписали весь сезон, составили план пресс-конференции, разослали информацию для прессы… По-моему, потрудились на славу.
Никто не ответил. Карин Беллхорн решила перейти к делу.
– Речь пойдет о наследстве Мишель, – сказала она через плечо, наполняя свою чашку.
Анна Снапхане демонстративно прислонилась к дверному косяку, не сняла куртку. Продюсерша обстоятельно расположилась на кухонной столешнице, включила вытяжку, закурила сигарету.
– Когда я пришла сюда сегодня утром, жизнь била ключом в комнате Мишель, – объяснила она, обращаясь к Анне. – Поэтому есть информация, которую я хочу довести до вашего сведения.
Мариана подтащила себе стул и села с другой стороны от двери. Себастьян Фоллин копошился у кофеварки.
– Пока нельзя ничего трогать в комнате Мишель. Мы уже связались с юристом и попросили его просмотреть договора, выяснить, что кому принадлежит, все относительно авторских прав, кто выступит в роли правообладателей неопубликованных, опубликованных и всех прочих материалов. Он также должен разобраться с ее личными средствами, проверить, не оставила ли она завещание и кто должен унаследовать их.
– Почему мы должны платить адвокату, чтобы он разбирался с ее барахлом? – спросила Мариана резким, несмотря на усталость, тоном.
Карин Беллхорн сделала глубокую затяжку, выпустила струю дыма в сторону вытяжки.
– Мы возьмем деньги из твоей зарплаты, – сказала она и сдержанно улыбнулась.
Мариана поджала губы.
– Документальный фильм в любом случае мой, – заявил Себастьян Фоллин.
– Пусть юрист подтвердит, – ответила продюсерша.
Менеджер разом опустошил чашку с кофе, поставил ее в мойку, взял свой портфель.
– У меня дела, – сказал он и направился к выходу. – До встречи.
Никто не ответил. Анна выпрямилась, собираясь последовать за ним к выходу, когда зазвонил мобильный телефон Карин Беллхорн.
– Подождите немного, – сказала продюсерша тихо Анне и Мариане, посмотрев на дисплей. – Мне надо ответить, но есть еще одно дело, которое я хотела бы обсудить с вами. Скоро приду…
Она удалилась в сторону курилки, оставляя за собой шлейф сигаретного дыма.
В кафетерии воцарилась мучительная тишина. Анна Снапхане громко вздохнула, села на стол, подперев голову рукой. Мариана фон Берлиц сосредоточенно разглаживала свое красное платье, пока у нее хватало терпения.
– Если бы ты знала, сколько хлопот Мишель доставила мне за все эти годы, – не сдержалась она наконец.
Анна не ответила, смотрела в направлении, в котором удалилась Карин, пока облачко дыма, оставшееся после нее, не растаяло в воздухе.
– У нас все было хорошо, все виды дополнительной деятельности функционировали в гимназии, пока она не появилась. Люди с удовольствием занимались музыкой, в театральном кружке, принимали активное участие в движении по борьбе с пьянством, несколько политических партий и христианских общин имели у нас молодежные отделения. Однако с Мишель все это пошло на спад.
Анна Снапхане бросила на Мариану удивленный взгляд, напрасно пыталась найти седую прядь в ее волосах.
– Что ты имеешь в виду? – спросила она. – Мишель разрушила твой прекрасный маленький мирок?
– Моему миру она никогда не угрожала, – возразила Мариана фон Берлиц. – Но многие другие оказались не столь же упорными в своей вере.
Анна громко вздохнула, вытянула шею, попыталась рассмотреть сквозь стеклянную стену, чем Карин занимается в курилке.
– Она пришла в параллельный с нашим класс, когда мы второй год учились в гимназии, – продолжила Мариана с ностальгическими нотками в голосе. – Мишель Карлссон курила и пила и организовала дискотеку в спортивном зале. Насколько мне известно, успела поменять четырех парней за неполных два года.
Анна Снапхане подняла глаза к небу.
– Избавь меня от этого, – сказала она. – Я не хочу тебя слушать.
Мариана фон Берлиц расправила спину, на скулах у нее выступили красные пятна.
– И почему же? Тебе не нравится правда? У Мишель не было ни стиля, ни элегантности, ни морали. Она бегала и информировала всех о презервативах и противозачаточных пилюлях, вообще невероятно плохо влияла на ровесников. Кружкам стало трудно удерживать своих членов, они ходили на дискотеки, в бары и на хоккей. Она изменила нормы общепринятого и уважаемого. По-моему, опасно, когда такие люди получают столь большое влияние.
Анна не могла больше сидеть спокойно:
– Да, но ты должна согласиться: она была обычной девчонкой, и не надо делать из нее антихриста.
Мариана и бровью не повела, еще немного выпрямила спину.
– На мой взгляд, должна существовать некая система оценки, позволяющая определять, что хорошо, а что плохо для общества. Когда такие, как Мишель, становятся образцом для других, это просто уму непостижимо, даже опасно.
– Я больше ни секунды не стану этого слушать, – сказала Анна Снапхане.
Она наклонилась за своей сумкой.
Мариана фон Берлиц встала.
– Тебе бы тоже следовало поостеречься, – сказала она. – То, что ты очерняла Господа, может аукнуться.
Злоба нахлынула на Анну и точно так же, как перед встречей, снова вылилась в неконтролируемый поток слов.
– По-твоему, Он обрушит небеса на мою голову? – Анна на шаг приблизилась к Мариане. – Знаешь, – сказала она, – мне дьявольски жаль тебя. Тебя очень сильно надули. Твой Бог, собственно, просто Яхве, старый иудейский племенной божок. Известно ли тебе, что, согласно преданиям, он с самого начала жил в вулкане? И был только одним из многих богов мужского и женского пола. С единственной разницей, что остальные сейчас забыты, и вулкан тоже.
– Ты не можешь знать наверняка, – промямлила Мариана и попятилась.
– Яхве стал Богом и Аллахом, всеобъемлющим божеством, поскольку так потребовалось людям. От всех богинь избавились, женщин разрешалось делать рабынями. Во имя твоего племенного божка нас лишили свободы, и радости, и сексуальности, и это ты повсеместно превозносишь.
– Сейчас тебе действительно стоит поостеречься, – сказала Мариана фон Берлиц.
Но Анна еще не остыла:
– Ты мне угрожаешь, не так ли? Пришла моя очередь, теперь ты собираешься избавиться от меня, следующей богомерзкой шлюхи из низов общества, которая должна исчезнуть из твоего поля зрения?
Карин Беллхорн открыла дверь курилки, быстро вышла к ним с мобильником в руке.
– Я только хотела попросить вас впредь не ссориться, – сказала она.
Анна закинула сумку на плечо и покинула редакцию, не произнеся ни слова.
Анника опустила ноги на пол. Она отправила статью по электронной почте, собрала свои вещи, надела куртку.
– Вечерняя команда должна добавить сведения о том, что дал допрос неонацистки, – сказала она Спикену, замедлив шаг на пути к выходу. – Попроси их проверить у дежурного криминальной полиции, не случилось ли чего-то важного в расследовании за вечер, в случае чего звони на мобильный…
– Почему ты не отвечаешь по своему телефону? – строго спросил Торе Бранд, когда она проходила мимо его стойки.
– Потому что я стою здесь, – ответила Анника. – В чем дело?
– К тебе посетитель, – сообщил охранник и показал в сторону диванов.
Прошло несколько секунд, прежде чем Анника узнала его.
– Себастьян Фоллин, – сказала она. – Что я могу для тебя сделать?
Менеджер торопливо поднялся, пристроил на нос очки, протянул руку. Анника коснулась ее нерешительно, помня неприятное ощущение, оставшееся после рукопожатия у дворца.
– Так приятно, так приятно, – промямлил он. – Я хотел бы перекинуться с тобой несколькими словами.
– Я вообще-то собиралась уходить, – буркнула Анника, высвобождая свою руку.
– Наверное, тебе важно, чтобы твоя газета все отражала правильно, – сказал Себастьян Фоллин. – Поэтому я решил рассказать тебе, как все обстоит.
Анника смотрела на него, одолеваемая сомнениями, не знала, радоваться ей или злиться из-за появления нежданного визитера.
– Естественно. Мы можем сесть здесь.
Анника сняла куртку, опустилась на край дивана, видела уголком глаза, как Торе Бранд раскрыл газету и навострил уши.
– Для начала мне хотелось бы сообщить тебе, что с настоящего момента только я представляю все интересы Мишель, – заявил менеджер, садясь рядом с Анникой. – Если вас заинтересует что-нибудь касающееся ее деятельности или некролога, вы должны обращаться ко мне.
Анника вежливо достала ручку и блокнот и положила его на колено.
– Как бы ты охарактеризовал записи программ «Летнего дворца»? – спросила она, пытаясь изменить тему.
– Как очень удачные, – ответил менеджер, – за исключением погоды, конечно. Такой формат действительно превосходно нам подходил, в подобном жанре у нас нет конкурентов, семейная развлекательная передача с серьезной журналистской частью. Никто не справился бы лучше, чем мы.
Анника посмотрела на свое колено, подбирая слова.
– Произошедшее наверняка стало тяжелым ударом, – произнесла она неуверенно, раскрыла блокнот.
– Просто кошмарным, – подтвердил Себастьян Фоллин и вытер носовым платком лоб. – Когда кто-то из близких внезапно уходит в мир иной, это же всегда шок, но в данном случае есть также масса других аспектов, слишком многие хотят нажиться на ее памяти. Впредь я буду защищать наши права.
Анника внимательно изучала лицо сидевшего перед ней мужчины. Его глаза ожили по сравнению с их предыдущей встречей, кожа порозовела. Он быстро пришел в себя.
– Почему именно ты? – поинтересовалась она.
Себастьян Фоллин моргнул удивленно:
– А кто же иначе? Я – ее менеджер. Да, и более того, мы были близкими друзьями. Командой, парой, единым целым. Я не подведу ее сейчас.
– Я думала, Бэмби Розенберг была лучшей подругой Мишель, – заметила Анника.
Взгляд Фоллина изменился, он торопливо наклонился вперед, уставился Аннике в глаза. Дышал ей прямо в лицо, она почувствовала запах кофе.
– Я должен предупредить тебя относительно Бэмби Розенберг, – прошептал менеджер с широко раскрытыми глазами. – Если она попытается связаться с тобой, помни: она абсолютно ненадежная. Абсолютно ненадежная!
Анника отстранилась, чтобы не чувствовать зловонного дыхания, но не спускала с него взгляда.
– Каким образом? – поинтересовалась она.
Фоллин еще ближе наклонился к ней, повысил голос.
– Совершенно непостижимо, как Мишель могла общаться с такой пустышкой, – сказал он. – Они отличались как небо и земля. Мишель была фантастически одаренной от природы, уникальной в своем роде. А Бэмби Розенберг самая заурядная силиконовая кукла, добившаяся всего за счет звездного статуса Мишель. Я пытался говорить с ней об этом, но она отказывалась слушать.
Анника откинулась на спинку дивана с неприятным ощущением на душе.
– Насколько я поняла, последний вечер во дворце получился довольно шумным, – попробовала она зайти с другой стороны.
– Маленький паразит, вот кто она такая. Обычная шлюха, которая не упустит своего. Но это мой документальный фильм, мой документальный фильм.
Анника удивленно уставилась на менеджера, неприятное ощущение усилилось.
– Какой документальный фильм? Который делала Мишель о самой себе?
– Вовсе не обязательно я позволю «ТВ Плюс» показать его. Хватает других охотников, и моя задача позаботиться о выгоде Мишель и заключить договор на наилучших для нас условиях.
– Я думала, она разорвала ваше соглашение, – сказала Анника, ожидая бурной реакции.
Ее не последовало. Фоллин, словно получив пощечину, замер с открытым ртом, собираясь сказать что-то. Постарался быстро восстановить дыхание.
– Если бы ты только знала, как тяжело мне работалось с ней порой, – ответил он наконец. – Мишель могла быть совершенно невыносимой, в какую-то секунду между нами царило полное согласие, и вдруг она резко менялась, разрывала все бумаги, и мне приходилось начинать сначала. Она была капризной, как ребенок, никакой ответственности, только масса требований. – Он отклонился назад и внезапно стал подражать ей, голос его повысился до дисканта: – «Мне это не нравится, Себастьян», «Это ты должен изменить, Себастьян», «Я не выдержу этого, Себастьян». – Затем он снова наклонился вперед. – И еще все эти мужики, – прошипел он. – Мне всегда приходилось прибирать после них. Это только я знаю.
Анника уставилась на Фоллина, пыталась скрыть удивление.
– О’кей, – сказала она. – Кто, по-твоему, застрелил ее?
Он повернул голову в сторону, свет люминесцентной лампы отразился в его очках. На стойке охранника настойчиво звонил телефон. Торе Бранд даже не попытался поднять трубку, ждал ответа Фоллина.
– Кто-то, кого она достала, – сказал Себастьян Фоллин.
Он быстро собрал свои вещи, поднялся и направился к лестничной площадке.
Торе Бранд потянулся к телефону.
Уборка в квартире за выходные, как ни странно, не произошла сама собой. Анника собрала бытовые отходы и устроила сквозняк, прежде чем спустилась с мусором на задний двор.
Работа, газета и все происходившее в ней за последние дни, включая Себастьяна Фоллина с его неприятным рукопожатием, ушло на второй план, уступив место обычным бытовым проблемам.
Пятничная утренняя каша присохла ко дну стоявшей на плите кастрюли, она собиралась залить ее водой вчера вечером, но забыла, не смогла, не захотела.
Сейчас тоже не бросилась разбираться с ней, стояла на пороге детской комнаты, пыталась найти главную суть и логику в представшей ей картинке: детская кроватка Эллен в углу, Калле – со съемной боковиной под окном, резкий сладковатый запах детского кала и кукурузной каши. Смысл ее жизни, человеческого существования. Влажный ветер гулял по комнате, дверь спальни захлопнулась от сквозняка.
Она повернула голову, оперлась лбом о дверной косяк. «Все получится, – подумала она. – Все должно получиться».
Взяла себя в руки, отключила мозг, домашняя работа была легкой частью жизни.
Час спустя все самое трудное осталось позади. Игрушки покоились на своих местах, грязное белье лежало в стиральной машине, мусор исчез в чреве пылесоса, посудомоечная машина жужжала и позвякивала из-за большого количества фарфора. Анника спустилась в магазин, купила молоко, масло, сыр, яйца и зеленый лук, хлеб, рыбу и консервы. Она захватила слишком мало денег с собой, и ей пришлось часть продуктов взять в кредит.
Телефон надрывался за дверью, когда Анника поднималась по лестнице с пакетами. Она опустила их так резко, что яйца разбились, дрожащими руками с трудом попала ключом в замочную скважину.
– Могу я заскочить к тебе?
Она села на пол, уткнулась лбом в руку, щеки горели от разочарования.
– Конечно, можешь, – сказала она Анне Снапхане.
– Какой у тебя грустный голос. Случилось что-то?
Она попробовала засмеяться:
– Я думала, это Томас.
– Извини, – сказала Анна. – Я захвачу бисквиты.
Томас так ни разу и не дал о себе знать за все выходные. Анника даже не знала, когда он собирается приехать домой. Страдала от этого. Тоска по детям физической болью отозвалась в животе.
Она поднялась, убрала еду в холодильник. Тело ныло, словно после тяжелой тренировки. Она сварила кофе, двигаясь как будто во сне. Образ Боссе, репортера «Конкурента», внезапно всплыл у нее перед глазами, ей вспомнилась его бескорыстная доброжелательность.
Звонок в дверь вернул ее к реальности.
Анна Снапхане сунула пакет из кондитерской ей в руки и опустилась на диван, дрожащая и усталая.
– Я чувствую себя как с похмелья, хотя не пила ни капли. Это черт знает что.
Анника налила им обеим кофе, поставила рядом молоко.
– У нас в редакции состоялась встреча, – сообщила Анна и потянулась за пакетом с молоком. – Случившееся вытащило из нас на поверхность все худшее.
Они сидели рядом на диване каждая с чашкой в руке, чувствовали их тепло.
– Нелегко пришлось? – спросила Анника и пригубила ароматный напиток.
Анна громко сглотнула.
– Мариана всегда была религиозной, но до сегодняшнего дня я и представить не могла, что она настоящая фундаменталистка. Просто ужас. У Хайлендера ай-кью как у танка, Фоллин вообще с ума сошел, Карин изображает из себя черт знает кого.
– Себастьян Фоллин приходил к нам в редакцию, – сообщила Анника. – Как раз перед моим уходом. Я так и не поняла, чего он хотел.
Анна ухмыльнулась.
– Позиционироваться, – сказала она. – Рассказать всему миру, что Мишель живет и далее благодаря ему.
Анника помешала кофе в чашке, бросила взгляд в сторону окна, царивший снаружи серый свет затушевал все цвета.
– Кто-то из вас, пожалуй, сделал это, – сказала она.
Анна Снапхане втянула ртом воздух, явно готовая расплакаться:
– Почему люди убивают? Чтобы суметь жить дальше? Анника опустила ложку в чашку.
– Власть, – сказала она. – Люди убивают ради получения власти в самых разных ее видах. Власти над другими людьми, над семьей. Власти, которая дает деньги и политическое влияние… Власть – главный мотив убийств во все времена.
– Зависть, – сказала Анна. – Ревность. Откровенная несправедливость. Каин и Авель.
– Это все тоже в какой-то степени жажда власти, – заметила Анника, изучая серое пространство за окном. – Если я не получу это, то не получишь и ты. Лишить кого-то жизни – крайняя форма посягательства на власть. Конец дискуссии.
– Конец дискуссии, – повторила Анна, – конец присутствия Мишель Карлссон на экране.
– Так вот, когда Себастьян Фоллин приходил в редакцию, – сказала Анника, – я спросила его, кто застрелил Мишель. Если верить ему, это сделал кто-то, кого она достала. Кто бы это мог быть?
Анна пожала плечами:
– Любой, по-моему.
– Ты знаешь, что полицейские задержали нацистку?
– Когда?
– Сегодня утром, но она ни при чем.
– Я тоже так думаю, – согласилась Анна.
Какое-то время они сидели молча, Анника чувствовала, как кофеин, распространяясь по телу, подавляет душевную боль.
– Ты будешь на встрече, посвященной памяти Мишель? – спросила она, положила ноги на придиванный столик и удобнее устроилась среди подушек дивана.
Анна Снапхане покачала головой, медленно отпила кофе, опустила чашку на ладонь.
– Сегодня вечером мы получим доступ ко всем изъятым материалам, мне надо будет просмотреть записи и переписать временные коды. Тупая работа, она займет несколько дней.
Анника закрыла глаза, потерла лоб:
– Томас с пятницы так ни разу не позвонил.
Анна взяла бисквит, впилась зубами в орехи и шоколад начинки.
– А тебе хотелось этого?
– Само собой.
– Но ты же работала сутки напролет. Неужели у тебя нашлось бы время на пустые разговоры?
– Конечно. Я даже не знаю, когда он вернется домой.
– Да, – сказала Анна Снапхане, – это выглядит далеко не лучшем образом. Решил помучить тебя неизвестностью?
Анника вздохнула, поставила чашку на пол.
– Ах, я сама виновата. Никогда не видела его таким сердитым, как в пятницу.
Анна перестала жевать, смерила ее скептическим взглядом:
– Скажи, что шутишь.
– Ты о чем?
Анника попыталась приподняться среди диванных подушек.
– Неужели ты действительно считаешь себя виноватой в том, что Томас сердится? С какой стати? Он имеет право сердиться, но ты-то при чем?
– А кто же еще, я же вывела его из себя.
– Анника, завязывай с такими вещами, – строго сказала Анна Снапхане и наклонилась вперед. – С ума от тебя сойду. Как ты можешь отвечать за его эмоции, что за ерунда, садомазохизм какой-то.
Казалось, кислород закончился в комнате, Анника жадно хватала воздух ртом, но не могла насытить легкие.
– Но мы же отвечаем друг за друга, – промямлила она.
– Я не понимаю, почему тебе всегда надо уступать, когда дело касается Томаса. Ты же способна во всех других ситуациях постоять за себя. Ты всегда была такой, когда дело касалось мужчин?
Анника подтянула колени к подбородку, крепко обхватила их руками.
– Вот и сейчас села в позу эмбриона, – заметила Анна Снапхане. – Возьми бисквит, а то совсем исхудаешь.
Она протянула Аннике пирожное, та машинально взяла его, сунула в рот, жевала, не чувствуя вкуса.
– Что ты имеешь в виду, говоря о моей уступчивости? – спросила она, крошки орехов выпали изо рта.
– Поскольку Томас справляется с трудностями, живя с тобой, тебе обязательно надо платить за это своей жизнью. Ты превращаешь себя в бледную тень, суетишься, хватаешься за все, стараешься предвосхитить любое его желание. Допустим, несколько лет ты была в послеродовом отпуске, но сейчас, когда вышла на работу, вести себя так больше не годится.
– Надо же, – сказала Анника, у которой не осталось сил протестовать. – Неужели все так плохо?
Анна развела руками:
– Ты же просто подарок судьбы, неужели сама не понимаешь этого? Он вообще должен быть на седьмом небе от счастья, поскольку заполучил тебя. Заваливать тебя цветами, осыпать поцелуями, восхищаться тобой без умолку, а на десерт без устали ублажать тебя в постели…
Анника еле удержалась от смеха, у нее потеплело на душе, тело расслабилось.
– Тебя послушать, так…
– Ты не знаешь, кстати, что там затевает Шюман?
Анна Снапхане наклонилась за вторым бисквитом, Анника почувствовала, как ее мышцы снова напряглись.
– А что? – спросила она. – В чем дело?
– Он звонил Мехмеду и спрашивал, как долго их программа будет идти летом.
Все символы встали на свои места, как при джекпоте на одноруком бандите, Анника даже мысленно услышала звон монет. Улыбнулась: вот дьявол!
Вот, значит, что он задумал!
Андерсу Шюману показалось, что обстановка в редакции накалена до предела. Тишина, царившая там, и чересчур много людей, собравшихся вокруг Спикена, усилили это ощущение. Бросив на них взгляд по пути к своему стеклянному закутку, он заметил, что Карл Веннергрен проигнорировал его просьбу раньше уйти в отпуск, но решил пока не заострять на нем внимание. У себя он снял куртку, встряхнул ее и только потом повесил. Дождь зарядил снова. Шюман совершил долгую пешую прогулку вдоль озера Меларен с его пресной водой. Конечно, лучше бы прокатиться домой, где в двух шагах плескалось соленое море, но делать это сейчас у него и мысли не возникло. В летние выходные очереди из машин на автострадах, ведущих в ту сторону, растягивались на многие километры в обоих направлениях, в них он мог простоять целую вечность.
Шюман снял промокшую насквозь обувь и констатировал, что другой у него в офисе нет. Хорошо еще, в шкафу с архивом нашлись сухие носки, это хоть как-то помогло.
Потом он внимательнее изучил компанию у стола шефа новостей, заметил восторженные мины на лицах мужчин. Только сидевший на месте шефа международной редакции Торстенссон, с усталым видом листающий иностранный журнал, выпадал из общей картины.
Шюман вздохнул, открыл дверь и направился туда. Все обратили на него взоры, явно смущенные, словно их застали за непристойным занятием.
– Веннергрен поменял поле деятельности, – с ухмылкой сообщил ему Спикен. – Стал порнофотографом. Ему осталось только научиться устанавливать резкость.
Остальные отреагировали на его реплику улыбками и сдавленными смешками.
– Поверните сюда экран, – распорядился Шюман.
Качество картинки никуда не годилось, однако запечатленный на ней сюжет не вызывал сомнения: мужчина и женщина занимались сексом на обеденном столе.
– Мишель Карлссон и Джон Эссекс, – объяснил Спикен. – Веннергрен сфотографировал их вечером перед тем, как ее убили.
Нотки возбуждения в его голосе нетрудно было понять: как журналист, он прекрасно сознавал ценность оказавшегося у них материла, но и эротическая составляющая, пожалуй, тоже сыграла свою роль.
Когда он замолчал, все взоры обратились на Андерса Шюмана. И даже Торстенссон перестал листать свой журнал, хотя и не поднял от него глаз. А шеф редакции попытался разобраться с охватившими его эмоциями и быстро понял, что злость явно стала главной из них.
– Какого черта этот снимок делает в редакционном компьютере? – спросил он, стараясь держать себя в руках.
– Он не там, – ответил Спикен. – Веннергрен переписал все на компакт-диск.
– Достань его, – приказал Шюман, – и дай мне.
– С какой стати? – встал на дыбы Веннергрен. – Он мой. Шеф редакции посмотрел на репортера. Спокойная улыбка, густые белокурые волосы, сильные плечи – ни дать ни взять образец настоящего мужчины. Он почувствовал, как остальные сотрудники сплотились вокруг Спикена и Веннергрена. И почему-то знал, что и Торстенссон составлял им компанию, пусть и не мог этого объяснить.
– Дай мне компакт-диск, – повторил Шюман с нажимом, – пока никому не пришло в голову выложить фотографии на какой-то сервер. Нам ни к чему такое дерьмо в нашей системе.
Тишина сгустилась.
– Почему нет? – сказал Веннергрен шутливым тоном, но с явственными агрессивными нотками. – Мы можем выложить это на каком-нибудь скрытом сайте на нашей убогой домашней странице, а потом как бы случайно его адрес попадет к нескольким соответствующим образом выбранным хакерам. Тогда наш домен впервые получит больше просмотров, чем у «Конкурента», и на все понадобится не более пары часов.
Судя по еле заметным улыбкам и одобрительному покачиванию голов, именно такой вариант его сторонники весело обсуждали ранее.
– Мне взять его самому? – поинтересовался Шюман спокойно.
Спикен вздохнул на театральный манер, вытащил компакт-диск из дисковода и протянул его Карлу Веннергрену.
– Хотя это, собственно, вопрос ответственного издателя, – заметил он с вызовом.
Шюман задумался на мгновение, потом резко наклонился вперед.
– Черт побери! – закричал он и всплеснул руками перед шефом новостей. – У нас не порноиздание, и, если ты не знал этого, можешь убираться отсюда сию же минуту!
Торстенссон снова принялся листать журнал, и только шелест его страниц сейчас нарушал тишину. Спикен открыл от удивления рот, моргнул несколько раз.
– Ну ты и мастак орать, – буркнул он, снял ноги со стола и отвернулся.
– Веннергрен, – сказал Шюман, – зайди ко мне.
Он дождался, пока репортер встал, потянулся, а потом, стараясь не спешить, направился в свою стеклянную комнату.
– Что ты здесь делаешь? – спросил он, закрыв дверь за Карлом Веннергреном.
– Пишу статью об убийстве Мишель Карлссон, – ответил репортер более спокойным голосом и без намека на иронию.
Андерс Шюман встал перед ним, долго молча буравил его взглядом. Веннергрен начал еле заметно вращать плечами.
– Что? – не выдержал он наконец. – Я ведь был там. Это же сенсация. Кроме того, мне известны детали, которые пока не выплыли наружу.
– Ты не напишешь ни строчки, – сказал Шюман, сразу с неприязнью осознав, насколько наигранно это прозвучало. – Пока ты свидетель в расследовании убийства и на тебя наложены соответствующие ограничения, ты не можешь освещать его для нашей газеты.
– Но я ведь вправе поделиться собственными впечатлениями? Барбара же смогла сделать это!
Его слова сыграли роль детонатора, чье срабатывание привело к эмоциональному взрыву, разрушившему последние внутренние барьеры, позволявшие Шюману сохранять самообладание.
– По-твоему, у нас здесь детский сад?! – заорал он в лицо репортеру. – «Барбара же смогла!..» Боже праведный!
Он закрыл лицо руками, отвернулся в сторону, почувствовал, что полностью потерял контроль над собой. Попытался восстановить дыхание и способность думать ясно, посмотрел на репортера снова и заметил, что у того побелели щеки.
– Хеландер сейчас сидит в самолете над Атлантикой, – продолжил он уже менее резко, не без труда подбирая слова. – Завтра он возьмет у тебя интервью относительно твоих переживаний, в качестве свидетеля, исходя из тех же предпосылок, как и в случае с другими невольными участниками события. Тебе, естественно, самому решать, захочешь ли ты согласиться на разговор. Что мы потом напечатаем, это уже наше дело, и здесь ты будешь не властен. Надеюсь, я выразился достаточно ясно? – добавил шеф редакции и обратил внимание на изменение, произошедшее со взглядом его собеседника. В нем появилось выражение, которого Андерс Шюман никогда прежде не видел, словно иллюзии развеялись и он понял что-то, не доходившее до него ранее.
– Какого рода интервью? – поинтересовался Веннергрен.
– Репортер «Квельспрессен» рассказывает о ночи во дворце, когда там произошло убийство, – сказал Шюман спокойным тоном. Ему пришлось сесть, чтобы быстрее прийти в себя.
– Словно я какая-то заурядная баба, – заметил Карл Веннергрен.
– А ты не считал, как много статей с подобным содержанием сам написал? – спросил Шюман.
Репортер остановился перед дверью, приоткрыл ее немного, заколебался.
Потом резко повернулся.
– Только чтобы ты знал, – сказал он и посмотрел на шефа редакции. – Я видел Барбару около автобуса перед тремя часами утра. Вполне возможно, она убила Мишель. Мне рассказать об этом тоже?
– Твои порноснимки никогда больше не должны оказаться около газетных компьютеров, – сказал Шюман.
Карл Веннерген вышел, тихо закрыл за собой дверь и удалился к людскому морю у места шефа новостей.
А Андерс Шюман взял свои мокрые носки и под столом с помощью конторских ножниц превратил их в кучу мелких обрезков ткани.
Первой мыслью Анники, когда она увидела детей, стоявших в дверях, стало, что их лица говорили сами за себя. Во всяком случае, судя по округлившимся глазам, Калле переполняла радость новой встречи, тогда как годовалая Эллен чувствовала себя обманутой. Их тела были теплыми, твердыми и мягкими одновременно, а запахи – резкими. Она качала их обоих, сидя на полу в прихожей с мокрыми от слез глазами.
– Ты не могла бы помочь мне с вещами?
Голос Томаса был строгий и усталый.
Анника сразу же отпустила сына и дочь, поспешила к лифту и перетащила в квартиру рюкзаки, пляжные принадлежности, детскую коляску, спальные мешки, одеяла.
– Еда готова, хотя, пожалуй, немного остыла, – сообщила она, закрыла дверь и еще долго находилась во власти радостного возбуждения, охватившего ее, когда они наконец появились. Ведь малыши вернулись, муж приехал домой, и жизнь вернулась в прежнюю колею.
Ужин получился скомканным, поскольку дети сильно устали и капризничали, Томас избегал взглядов Анники. Пока она укладывала измученную парочку в постель, он устроился на диване смотреть какой-то долгоиграющий фильм. Уложив детей, она села рядом с ним, близко, но все равно далеко.
Только когда они лежали в кровати, оба на спине, с взглядом, устремленным в потолок, Анника смогла заговорить.
– Как все прошло? – спросила она.
Томас с шумом сглотнул.
– Всех интересовало, почему тебя не было с нами.
– Как отреагировала твоя мама?
– Она не самый плохой человек на земле, – сказал Томас. – Принимает Сверкера целиком и полностью, разговаривает с ним, словно со своим зятем, а это же очень хорошо. Люди вокруг них шушукаются, но она всегда высоко держит голову.
Анника почувствовала, как слезы подступают к горлу, постаралась сдержать их.
– Я знаю, – прошептала она. – Неужели тебе трудно понять, что от этого все еще хуже? Дело не в каком-то чванстве или предрассудках, она просто не принимает меня. Представляешь, каково это?
Слезы вырвались на свободу, потекли по щекам.
– Она просто переживает, – сказал Томас, не глядя на нее. – Элеонора ведь стала для нее дочерью, которую ей так и не удалось получить, они по-прежнему разговаривают по телефону несколько раз в неделю. Но их контакты не имеют никакого отношения к тебе, пусть все так и остается.
– Она сожалеет, что ты живешь со мной, – сказала Анника тихо, все еще таращась в потолок.
Томас фыркнул:
– Что за ерунда? У нее всего лишь другие взгляды на жизнь, по ее мнению, лучше жить на вилле, чем в квартире, главные экономисты коммун важнее исследователей в области социальных пособий, и директора банков гламурнее, чем репортеры вечерних газет. Ну и пусть она так считает. Мы ведь живем в свободной стране.
Томас повернулся на бок, спиной к ней. Анника уставилась на его плечи, плакала беззвучно, слезы текли по щекам.
– Я хочу, чтобы мы сочетались браком, – прошептала она.
Томас не ответил.
– В церкви, – продолжила она, – и я была бы в белом платье, и дети бы тоже участвовали в церемонии…
Одним движением он сбросил с себя одеяло, встал с кровати, его спина тускло поблескивала в свете июньской ночи, оставил ее, обиженную и томимую страстью, среди постельного белья.
– Томас! Милый!
Ее тихий голос громом прозвучал в тишине, но она так и не получила ответа. Тогда стащила с себя влажную ночную рубашку, пошла вслед за ним в темноту, увидела, как в кухне зажегся свет. Встала в дверном проеме, нагая и дрожащая.
– Тебя видно в окно, – сказал Томас, одетый в махровый халат, он сидел за столом с газетой.
– Почему ты не хочешь жениться на мне?
Он поднял на нее глаза, окинул пустым взглядом:
– Я уже был женат однажды. Поверь мне, нет никакой разницы.
– Но не для меня.
– Почему? – спросил он, отъехал вместе со стулом назад от стола. – Хочешь, чтобы твоя свадебная фотография оказалась в «Катринехольмс-Курирен»?
Анника не двинулась с места, зажмурилась, словно получила пощечину.
– Я сделаю все для тебя, – сказала она с мольбой в голосе.
Томас поднялся, подошел к ней, с взглядом одновременно холодным как лед и обжигающим словно пламя. Она отпрянула, увидела другую картинку, другое лицо перед собой, услышала свой собственный голос, эхом отдавшийся в ушах. «Я сделаю все для тебя». Боже праведный, она уже говорила это раньше, произносила те же самые слова, и тогда увидела перед собой такое же лицо, обжигающие холодом глаза.
– Ты хочешь золотое кольцо? Без проблем, завтра же его купим.
Она развернулась, побежала назад сквозь темноту, паника охватила ее, воем отозвалась в левом ухе.
– Анника… – Его усталый хриплый голос за спиной. – Анника, извини, Анника, иди сюда…
Его руки обняли ее плечи, она почувствовала его дыхание на затылке.
– Извини, я не это имел в виду…
Ее глаза, широко открытые и высохшие от гнева, смотрели остекленевшим взглядом в стену.
«Я слышала это раньше. Такое уже было в моей жизни. Я прощала, и прощала, и прощала…»
Она освободилась от его объятий, взяла с кровати одеяло и подушку, направилась в сторону детской комнаты.
– Куда ты?
– Какое тебе дело?
