Вторник 26 июня

Редакция отдыхала, утопая в голубоватом свете люминесцентных ламп, компенсирующих отсутствие солнца на улице в это летнее, но хмурое утро. У стола ночного выпускающего редактора не было ни души, и о том, что там совсем недавно кипела бурная жизнь, свидетельствовали лишь расставленные вокруг него в хаотичном порядке стулья и разбросанные по его поверхности ручки, казалось, еще продолжавшие катиться к краям и вот-вот готовые упасть на пол.

Сам главный труженик ночи и его помощники с красными от бессонницы глазами теперь, возможно, сидели с чаем или пивом в кафетерии, расположенном двумя этажами ниже, и пытались снять напряжение, перед тем как разойтись по домам.

Утренняя команда находилась на своих местах в дальнем конце помещения. Собранные и молчаливые, они, конечно, уже с головой ушли в работу, но, поскольку до следующего контрольного срока оставалось еще семьдесят пять минут, целая вечность, могли позволить себе небольшие вольности.

Андерс Шюман наблюдал эту сцену множество раз, но сейчас пытался сохранить ее в памяти.

Вполне возможно, что ему не суждено никогда больше ее увидеть.

Он вошел в свою комнату, поставил чашку с кофе на письменный стол, бросил рядом свежий номер газеты, вышедший из печатного станка всего полчаса назад.

Он всегда приходил на работу рано, в противном случае ему пришлось бы выбирать из двух зол: либо стоять в многокилометровых пробках на автостраде, ведущей из Наки, либо всю дорогу ехать по автобусной полосе, постоянно рискуя нарваться на штраф или предупреждение, а то и вообще лишиться водительского удостоверения.

Однако это утро не казалось ему столь же скучным, как обычно. Воздух был пропитан электричеством, в отличие от почти всех других дней, и тому имелось объяснение.

Всегда легко просыпаться и идти на войну.

Мир гораздо банальнее.

Он опустился на свой стул, чувствуя необычайную легкость в спине и ногах, развернул газету и с интересом принялся читать.

Первая страница получилась отличной, ее украшала фотография печального Джона Эссекса, сделанная в его номере отеля в Берлине вчера вечером. Репортеру «Квельспрессен» Берит Хамрин икона поп-музыки рассказал о своей дружбе с убитой телезвездой Мишель Карлссон, о том, что случилось в роковую ночь, и как он пережил допрос шведской полиции. Фантастика.

Передовица обращалась к теме опасных лекарственных препаратов, которую планировали использовать в качестве главной на Янов день, но из-за убийства Мишель Карлссон она тогда не понадобилась. Сама статья, окончание которой пряталось где-то дальше в газете, содержала довольно обширный список вредных лекарств.

Автор передовицы требовал поставить на место фармацевтические компании, однако сам текст был написан далеко не лучшим образом.

Шеф редакции пожал плечами и принялся листать дальше.

Раздел культуры его по-настоящему порадовал: помимо прочего, там имелись неверятно интересные размышления о будущем телевидения, написанные одним из собственных авторов газеты, а на полосах шесть и семь располагалось само интервью с поп-звездой. Редакция развлечений требовала поместить его на задворки, в их раздел, но Спикен настоял на своем. Шюман улыбнулся, лаская глазами строчки.

«– Мишель Карлссон была замечательной женщиной, – сказал Джон Эссекс репортеру «Квельспрессен». – Наше знакомство продолжалось всего один вечер, но отношения между нами сразу же приняли близкий характер. Мишель обладала живым и острым умом, и оказалось, что наши взгляды по многим вопросам совпадают. Ее смерть – большая потеря, как лично для меня, так и для европейской телевизионной публики. Мишель могла ей еще очень многое дать.

– Тебе виделось какое-то продолжение вашей дружбы после первой встречи? – спросила Берит.

– Я с удовольствием узнал бы Мишель лучше. Мало кто может сразу понять, какой я на самом деле, но ей это удалось. Мы сразу раскрыли друг другу душу, редко с кем я переживал подобное единение. Кроме того, она ведь была невероятно красивой, я мало встречал женщин, которые смогли бы сравниться с ней, а мне на недостаток внимания со стороны слабого пола уж точно нельзя пожаловаться…»

Такой материал дорогого стоил. Весь мир наверняка жаждал скопировать их интервью и купить фотографии. Когда Шюман спросил Берит, как ей удалось заставить парня согласиться на разговор, она лишь сослалась на Господа и на предложение, от которого нельзя отказаться.

Шюман осторожно пригубил горячий кофе из автомата, перевернул страницу и увидел Карла Веннергрена, позировавшего перед дворцом Икстахольм. Репортер «Квельспрессен» поведал о трагедии, потрясшей известных людей Швеции, а Хеландер записал его рассказ. Честно говоря, бросалось в глаза, что при этом он явно страдал от резкой смены временных поясов. Его статья никак не тянула на Пулитцеровскую премию, но зато они смогли взглянуть на печальное событие и с этой стороны тоже.

Шюман продолжил листать дальше и остановился на тексте Анники Бенгтзон о неонацистке из Катринехольма, живущей в грязном подвале. Он сразу забыл обо всем на свете, не отрываясь прочитал об этой молодой женщине, ее намерениях и прошлом, вместе с ней провел ночь во дворце, видел, как тени танцевали в ее глазах.

Потом он моргнул несколько раз, откинулся на стуле.

Хорошая тема, хорошо написано, всего в меру – и эмоций, и здравых мыслей.

Далее шел обзор ситуации с поисками убийцы на основании данных полиции, мнения профессора криминологии и одного из самых известных в стране адвокатов.

Важную роль в расследовании преступлений такого рода играли показания свидетелей и результаты всевозможных экспертиз. Однако в данном случае рассказы участников событий противоречили друг другу и не отличались полнотой. И тому имелось объяснение: все эти люди были пьяными, уставшими, а возможно, хотели защитить себя по причинам, не имевшим никакого отношения к трагическому событию. Одновременно появлялось все больше оснований считать, что убийство совершил кто-то из двенадцати человек, проведших ночь во дворце. Полиция уже не сомневалась, что решение загадки находится где-то среди собранных ими материалов, но ни о каких задержаниях, арестах или обвинениях с их стороны пока речи не шло. И если верить профессору-криминологу, вовсе не потому, что они сидели сложа руки, а совсем наоборот. Время всегда работало против полиции при расследовании убийств подобного типа, поэтому стражи порядка постоянно активизировали свою деятельность. Адвокат же объяснил, почему очень важно основательно разобраться во всем, прежде чем хватать кого-либо и сажать за решетку. По его словам, если бы не удалось получить признание подозреваемого, скорее всего, будущее обвинение пришлось бы строить на свидетельских показаниях, подкрепленных результатами работы экспертов, что было не самой легкой задачей.

Шеф редакции вздохнул. Каким-то образом эти несколько расплывчатые рассуждения навели его на мысль, что разгадка преступления находится гораздо дальше, чем кто-то хотел признать.

На следующем развороте доминировали материалы о лекарствах, причем выполненные на очень приличном уровне, с подробными диаграммами и одним показательным случаем с молодой мамой, умершей от продававшихся без рецепта таблеток от головной боли. Заголовок внутри выглядел откровенно провокационным: «Смертельное обезболивающее». Он годился даже для рекламного слогана. Шюман улыбнулся и заметил Торстенссона, только когда тот постучал в его стеклянную дверь.

– Телевидение здесь, – сказал главный редактор с немного затуманенным взором, пожалуй, естественным в столь ранний час.

Андерс Шюман постарался сохранить нейтральное выражение лица, когда поднял глаза от газеты.

– Уже? А разве они не должны прийти в восемь?

Торстенссон провел рукой по гладко выбритому подбородку, поправил галстук.

– Они устанавливают камеры в моей комнате.

– Они сказали, о чем пойдет речь?

Главный редактор нетерпеливо переступил с ноги на ногу.

– Нет, – ответил он. – По мне, скорее бы все это кончилось. Я же в отпуске.

– Но они же хотят встретиться именно с тобой, – сказал Шюман, – почему я тоже должен сидеть там?

– Если они собираются критиковать нас из-за решений о публикации тех или иных материалов, у меня и в мыслях нет покрывать твои ошибки, – отрезал Торстенссон. – Отныне ты сам будешь отвечать за них.

Он повернулся, пошел через редакцию, его слишком широкие плечи подпрыгивали, как поплавок на воде.

«Ни о каких журналистских вопросах речь не пойдет», – подумал Шюман, провел рукой по лбу, задвинул стул под письменный стол и огляделся.

Уходя, он не закрыл за собой дверь.

Томас остановился в дверном проеме, кухня качалась перед ним.

– Кофе есть?

– В кофеварке, – произнесла Анника нейтральным тоном, не отрывая взгляда от утренней газеты, ложка в одной руке, салфетка в другой.

Дети сидели по обеим сторонам от нее. Калле ел бутерброд с сыром, Эллен держала в руке ложку, все ее лицо было вымазано йогуртом.

Внезапно Томас понял, что она всегда сидела таким образом, когда он вставал: с одетыми и накормленными детьми, с готовым кофе и газетой перед собой.

Он доковылял до шкафа, взял чашку, заметил, что его рука дрожит. Не привык пить спиртное вечерами по будням.

– Когда ты пришел домой вчера? – спросила Анника, все еще не поднимая глаз.

– Поздно, – буркнул он и налил себе кофе.

– И где ты был?

Сейчас она смотрела на него взглядом, наполненным печалью, злобой и разочарованием.

Томас облизнул немытую ложку, помешал напиток.

– В баре здесь неподалеку.

Анника кивнула, снова уткнулась в свою газету.

– Извини, – сказал он.

– Ты не мог бы сесть? – попросила она.

– Мама, я закончил, – сказал Калле справа от нее.

Эллен оттолкнула от себя ложку слева.

– Молодец, – сказала Анника, – иди почисти зубы.

Отработанным движением она подняла девочку со стула, вытерла ей руки и лицо, посадила рядом с собой на пол. Эллен поползла за старшим братом в очень своеобразной манере – подогнув под себя одну ногу.

– Она скоро пойдет, – заметил Томас в попытке сгладить ситуацию и сел за стол.

Утренний свет падал на женщину, сидевшую напротив него, его женщину, сейчас он увидел, насколько усталой она выглядит.

– Извини, – сказал он снова, накрыл ладонью ее руку. Анника не воспротивилась, но избегала его молящего взгляда.

– Ты испугал меня вечером, – сказала она.

Томас опустил глаза в стол, не ответил.

– И это касается не только твоих слов, – продолжила она, – но и моей собственной реакции. Я пошла по тому же кругу, как вела себя с тобой, как поступала со Свеном…

– Прекрати, – резко оборвал ее Томас. – Не сравнивай меня с ним.

– Нет, вы совсем не похожи. Дело не в этом, дело во мне, – спокойно произнесла в ответ Анника, не отрывая взгляда от Томаса. – Я такая же, ничему не научилась. Я пресмыкалась перед тобой, гнула спину и постоянно просила прощения. Ты не виноват, что твоя мать не приняла меня. Я жалела тебя, поскольку ты выбрал меня. Я не признавалась в этом даже себе самой.

Анника сделала глоток апельсинового сока, ее руки дрожали.

– Но пора с этим заканчивать, – добавила она. – Либо ты выбираешь меня по-настоящему, либо мы со всем завязываем.

Томас сник, недоверчиво посмотрел на нее:

– И как это тебе видится?

– Мы поженимся, – объяснила она. – В церкви, по всем правилам, с родней и друзьями, какие только у нас есть. Снимем помещение для банкета, наймем музыкантов и протанцуем до утра. Настоящая свадьба с фотографией в «Катринехольмс-Курирен».

Томас выпрямился, отклонился назад, вознес глаза к потолку.

– Ты цепляешься к деталям, – сказал он. – От церкви и банкета ничего не зависит.

Анника смотрела в окно, на задний двор с сараем для велосипедов и площадкой для мусора.

– Таково мое решение, а ты – как знаешь.

И она высвободила свою руку.

– Алло? Алиде?

Бэмби Розенберг прислушалась к шорохам на линии. На другом конце вроде бы подняли трубку, казалось, это было в противоположном полушарии, хотя речь шла о многократно меньшем расстоянии. Слабый стон прорвался сквозь треск помех, не предвещая ничего хорошего.

– Алиде, как дела? Ты спишь?

Что-то похожее на всхлипывание пришло с востока через Балтийское море, проделав путь вдоль латышского побережья, мимо острова Сааремаа, через остров Готска-Сан-дён, попало в Швецию в районе маяка Ландсорт, по сети мобильного оператора «Телиа» добралось до Сольны.

– Нет, – сказала латышка. – Я не сплю.

Бэмби Розенберг с облегчением перевела дух. Судя по голосу, Алиде была не пьяна. Возможно, с похмелья, но в здравом уме.

– Все готово, – сообщила она. – Я встречалась с юристом вчера во второй половине дня, мы прошлись по всем бумагам.

Женщина не ответила, судя по звукам, нарушавшим тишину, плакала. Бэмби Розенберг села на стол в прихожей, смотрела на потолок, старалась не разрыдаться.

– Ты не должна поддаваться печали, – произнесла она сдавленным голосом. – Алиде, послушай меня, нам надо быть сильными.

– Мне так не хватает ее, – ответила женщина на ломаном английском. – Мне не хватало ее всю мою жизнь, а теперь слишком поздно.

Бэмби подчинилась своим эмоциям, закрыла глаза, дала волю слезам.

– Я знаю, – прошептала она. – Мишель знала тоже. Но она простила тебя, Алиде, простила. Тебе это известно.

Глубокий вздох прозвучал ей в ответ, возможно, с примесью облегчения. Бэмби впилась взглядом в свои темные обои, устыдилась собственной полулжи. Мишель давно простила свою мать, но так и не успела справиться с болью, порожденной ее изменой.

– Что говорит полиция? – спросила Алиде Карлссон. – Они задержали виновного?

Бэмби Розенберг покачала головой, глядя на стену прихожей:

– Нет. Я не понимаю, почему для этого надо столько времени.

– Ты слышала что-нибудь о похоронах?

– Мне не назвали пока никакой даты, на это уйдет несколько недель. Телевизионный канал устраивает сегодня встречу, посвященную ее памяти. Я запишу все на видео, чтобы ты смогла посмотреть, когда приедешь.

– Я не хочу жить в квартире Мишель, – прошептала женщина едва слышно на фоне всех посторонних шумов.

Актриса вытерла лицо тыльной стороной левой руки.

– Можешь жить здесь, – сказала она, – ты же знаешь. Только скажи, и я встречу тебя у парома.

Они молчали какое-то время, строили мост из душевного тепла через море.

– Ты знаешь, как теперь все будет? – наконец поинтересовалась мать Мишель Карлссон. – С выплатами?

– Тебе они больше не понадобятся, – ответила Бэмби. – Нет никакого завещания. Ты унаследуешь все. Квартиру, фирму со всеми правами, всю мебель и драгоценности. Ты же единственная наследница.

Голос Алиде звучал очень устало, когда она ответила.

– Мишель не хотела бы этого, – сказала она. – Я не заслужила такого подарка от нее.

– Ты не права, – возразила Бэмби как можно убедительнее, призвав на помощь все свое актерское мастерство. – Мишель ведь хотела, чтобы у тебя все наладилось. Иначе она никогда не организовала бы переводы тебе. Она желала тебе только хорошего. И выделяла деньги ежемесячно лишь по той причине, чтобы ты не спустила все сразу. Ты же сама помнишь, чем все закончилось в тот раз…

– Ты должна получить часть, – заявила Алиде Карлссон решительно.

Бэмби Розенберг почувствовала, как у нее загорелось лицо, обрадовалась, что никто ее не видит.

– Я еще не вернула долг за мою новую грудь, – ответила она. – Мне действительно нечего требовать.

– Ты сделала так, как поступила бы я, – сказала мать Мишель Карлссон. – Я позабочусь, чтобы ты получила часть наследства, положись на меня.

Ее слова вызвали ощущение дежавю. Бэмби Розенберг разрыдалась снова.

– Нет, – возразила она, покачала головой, прекрасно зная цену подобным обещаниям и то, какие разочарования подстерегают потом. – Ты не моя мама, Алиде, и не обязана ничего для меня делать. Но позвони мне, когда приедешь, и мы увидимся.

Положив трубку, Бэмби Розенберг опустилась на пол, свернулась калачиком и заснула.

Мехмед посадил Торстенссона в директорское кресло с картиной Андерса Зорна на заднем плане. Шюман встал в двери, окинул взглядом место действия, попытался просчитать, как все будет происходить, исходя из используемого оборудования. Скользнул взглядом по людям, находившимся внутри, занятым проводами, кабелями, наушниками, микрофонами, установкой света. Двум телеоператорам, звукооператору и телеведущему.

Одна камера смотрела прямо на главного редактора, вторая явно должна была двигаться и постоянно держать Мехмеда в кадре. Значит, предполагалось, что Торстенссон будет сидеть неподвижно, а телеведущий перемещаться по комнате. Нормально.

Главный редактор начал потеть из-за большого прожектора. Собственно, это едва ли было столь необходимо, но лампы, бьющие по глазам, что ни говори, помогали, если в кого-то требовалось вцепиться когтями. Торстенссон ерзал на своем месте и задел микрофон лацканом пиджака, закашлялся.

Шюман догадался, как все будет происходить. Проблема Мехмеда состояла в том, чтобы заставить Торстенссона признать продажу акций 19 июня, за день до обнародования катастрофического полугодового отчета Global Future. Поэтому ему, пожалуй, следовало нацелиться на что-то другое, известное наверняка. Когда, например, Торстенссон получил инсайдерскую информацию и каким образом она попала к нему. Сама дата продажи могла постоянно представляться как сама собой разумеющаяся, и, если бы главный редактор не соглашался с ней раз за разом, он мог запутаться в собственной лжи.

– Если речь пойдет о решениях, касающихся публикации тех или иных материалов, то не только я… – начал Торстенссон, однако никто не обратил внимания на его замечание.

Андерс Шюман увидел, что техника готова, закрыл за собой дверь, встал рядом с одним из операторов.

– Итак, – сказал Мехмед Изол, – мы можем начинать? Телеведущий сел на стул, стоявший посередине комнаты, примерно метр отделял его от объекта интервью, скрестил ноги, положил руки на колено.

«Он невероятно хорош», – пронеслось у Шюмана в голове.

– Главный редактор Торстенссон, – сказал Мехмед, – как газета «Квельспрессен» относится к экономическим преступлениям?

Торстенссон удобнее устроился в кресле, откашлялся. В маленьком мониторе у ног оператора Шюман видел, как обнаженная женщина на картине Зорна свободно парит у левого уха главного редактора.

– Преступная деятельность во всех ее формах – язва на теле любой демократии, – ответил Торстенссон. – Важнейшей задачей средств массовой информации является изобличение криминальных элементов, к каким бы классам общества они ни принадлежали.

«Ничего себе, – подумал Шюман. – А я считал это задачей полиции».

Он скрестил руки на груди, постарался привести пульс в норму. Если кто-то и мог добиться здесь успеха, то именно Мехмед.

Стена из мешков в монтажной комнате Анны немного уменьшилась.

– Входи, услышишь, что я нашла, – сказала из-за нее Анна Снапхане.

Анника молча обошла разделявшую их преграду. Из-за сомнений, одолевавших ее, она испытывала легкую слабость в ногах.

– Сначала я подумала, это какой-то старый хлам, поскольку там нет никакого изображения, – пояснила Анна и увеличила громкость. – Слушай!

Анника встала за спиной подруги, вдохнула сухой из-за массы работающей электроники воздух, чихнула от пыли. Слушала доносившиеся с обычной кассеты шепот, стоны, пыхтение на фоне потрескивания разрядов статического электричества и прочих не имевших отношения к делу шумов.

– Что это? – спросила Анника.

– Не знаю, – ответила Анна Снапхане, копаясь в стоящем рядом с ней пластиковом мешке.

– Здесь только звук? – поинтересовалась Анника.

– Да. Я слушаю это уже четверть часа. Похоже, кто-то трахается.

Анна Снапхане выпрямилась, ее лицо было красное от напряжения, она держала в руке несколько кассет.

– Это какая-то запись из «Летнего дворца», – сказала она, – возможно, сделанная в последний вечер.

Она поменяла ленту в другом аппарате, работающем в формате Betacam. Стоявший перед ней монитор засветился, показал залитые дождем пейзажи Икстахольма. Люди на кассете, где присутствовал только звук, продолжали заниматься любовью, тогда как на другой имелось и изображение.

– Послушай, – сказала Анника, – я должна кое о чем спросить тебя.

– О чем? – поинтересовалась Анна и переключила кассету Betacam на ускоренный режим.

Анника перевела дух, посмотрела на затылок подруги, на ее взъерошенные волосы.

– Правда, что Мишель дала тебе неверное время пробной записи?

Затылок на мгновение окаменел, плечи сжались. Анна Снапхане повернулась и уставилась на Аннику с широко открытым ртом:

– Кто тебе сказал?

– Это правда? Она сорвала тебе кастинг?

Анна таращилась на нее несколько секунд, потом резко повернулась, поменяла кассету Betacam. Стоны и пыхтение по-прежнему доносились с кассеты в первом аппарате.

– Я не знаю, – сказала она. – Карин Беллхорн так сказала. Я не понимаю, зачем ей лгать.

Рука с архивной этикеткой безвольно упала, она посмотрела в сторону пластиковых мешков.

– Одно мне странно – почему она не рассказала все раньше. – Анна одарила Аннику быстрым взглядом через плечо. – Поэтому я не могу ничего утверждать. А в чем дело?

Ее вопрос повис в воздухе.

– И ты действительно… грозилась задушить Мишель, когда узнала об этом? – Голос Анники дрожал.

Анна перевела дыхание.

– Да, – подтвердила она. – И поэтому тебя интересует, не я ли убила ее?

Она развернулась, подняла глаза на Аннику, спокойно выдержала ее взгляд.

Анника громко сглотнула.

– Вовсе нет, – сказала она, – ничего подобного, но ты же не рассказала мне об этом. Немного странно услышать такое от кого-то другого.

Анна опустила глаза:

– Сначала я об этом забыла. А потом испугалась. – Анна снова подняла взгляд на Аннику. – Факт состоит в том, что в тот вечер почти у всех в какой-то момент возникало желание убить Мишель.

Они посмотрели друг на друга. Анника знала, что это правда. Напряженную тишину нарушали только стоны с записи, когда же они внезапно прервались, Анника и Анна вздрогнули. Шум, по звуку напоминающий внезапный порыв ветра, вырвался из динамиков, тихий мужской голос наполнил комнату.

«Did someone come?»

Снова шорох, едва слышные статические помехи.

«No, noone, come on…»

Половой акт возобновился – шепот и смех, стоны и прерывистое дыхание.

– Они разговаривали раньше? – спросила Анника удивленно.

Анна Снапхане покачала головой, слегка побледнела.

– Могут это быть Мишель и Джон Эссекс? – поинтересовалась Анника.

Анна задумалась, кивнула:

– Там сначала масса внутренних переговоров, болтовня в аппаратной: «Пять секунд… Осторожно… Камера один… Заставка… Запускай видеоблок два…» Мишель объявляет Джона… То есть это тот самый вечер.

– Кто сделал запись?

Анна Снапхане громко вздохнула несколько раз, покачала головой:

– Понятия не имею. Кассета лежала в куче контрольных лент, но она не выполняет никакой функции в программе.

Пара на записи продолжала стонать и кричать. Анника стояла, прислушивалась к звукам, примерно через минуту Анна включила ускоренный режим, голоса стали напоминать бормотание Дональда Дака. Скоростной секс. Анника сглотнула, ее пульс зачастил.

– Мы пропустили какой-то разговор, – сказала Анна Снапхане и включила обратную перемотку.

– Как дела?

Лицо Карин Беллхорн показалось за мусорными мешками. Анна остановила кассету с актом любви. У продюсерши был наморщен лоб и приподняты брови, словно она стояла на носочках. Ее взгляд стал холодным, как только она увидела Аннику.

– Что ты здесь делаешь?

Анника попыталась улыбнуться.

– Пришла на встречу, посвященную памяти Мишель, – ответила она. – Я подумала…

Но Карин Беллхорн уже про нее забыла.

– Ты нашла все материалы для сто один и сто два? – обратилась она к Анне.

– По большому счету да, – ответила Анна, снова ныряя рукой в мешок. – Все временные коды для найденных мною лент записаны. Насколько я могу судить, все готово для грубого монтажа.

– Ты сможешь его сделать? – спросила Карина прокуренным голосом. – Если нет, не могла бы ты набросать эскиз для меня, вписать временные коды и положить мне на стол перед тем, как уйдешь сегодня домой?

Анника видела, как у Анны заходили желваки на щеках. – Еще очень много осталось, чтобы…

– Черт с ним, с этим разберешься на следующей неделе. Тебе ведь известна очередность, подбери те ленты, которые понадобятся для окончательного монтажа, пожалуйста.

Карин Беллхорн повернулась и исчезла, прежде чем Анна успела запротестовать.

– Чертова старуха, – буркнула она со слезами злости на глазах, когда тяжелые шаги продюсерши затихли в коридоре, – мне придется просидеть здесь остаток лета. О встрече, посвященной памяти Мишель, я могу забыть.

Анника засуетилась, поняла, что ей пора уходить.

– Послушай, – сказала и взяла свою сумку. – Мне надо пройтись.

Анна Снапхане наклонилась, извлекла кассету со звуками полового акта.

– Это же чертовски несправедливо, – заныла она. – Здесь со мной обращаются так, словно… – Быстро вытерла слезы с лица и передала ленту Аннике. – Возьми ее. Спустись к Гуннару и спроси, что это такое, кто записал, где и почему.

Анника взяла кассету, сунула в сумку, обошла мешки, направляясь к выходу.

Томас узнал шаги, приближавшиеся по толстому ковру, семенящие и тяжелые одновременно. Торопливо выдвинул верхний ящик, небрежно положил на письменный стол несколько отчетов. Оценил, как скоро приближаются шаги. Три секунды, две, одна…

– Ты не мог бы зайти к начальнику отдела?

Он удивленно поднял глаза, якобы оторвавшись от работы.

Секретарша одной рукой держалась за дверной косяк, морщась из-за узких туфель.

Томас улыбнулся:

– Конечно.

Собрал свои бумаги, положил в ящик, запер его на ключ. Следом за секретаршей прошел по коридору, пересек фойе. – Кофе? – спросила она и открыла дверь.

– Да, спасибо, – ответил Томас, – с молоком, пожалуйста. Перевел дух, вошел в кабинет.

Там находились все пять начальников отделов, а также руководитель переговорной группы и директор. Начальники расположились в ряд по одну сторону стола для совещаний. С похмелья у Томаса слегка побаливала голова, поэтому движениям не хватало изящества. Он направился к столу, выдвинул себе стул с другой стороны, сел и слегка откинулся назад. Посмотрел на сидящих напротив семерых начальников. Их взгляды ни о чем ему не сказали, они таращились кто в пол, кто в потолок.

«Я не получу никакого задания, – решил Томас. – Оно достанется женщине из Ассоциации областных советов».

– Томас, – сказал шеф переговорной группы, сидевший с торца стола, – для начала мы хотели бы уведомить тебя, что нам очень понравилось твое исследование на тему социальных пособий.

Томас нервно сглотнул, сжал руки в кулаки, заметил, что они были холодными и влажными.

– Как ты знаешь, мы некоторое время изучали материалы различных исследований, касающихся вопроса шведских регионов, – продолжил шеф переговорной группы, обвел быстрым взглядом остальных участников встречи. – И пришли к выводу, что данный вопрос абсолютно бесперспективен, поскольку, по нашему мнению, требовалось говорить не о региональном, а о муниципальном развитии.

Сейчас, однако, тенденция изменилась, и нам необходимо как можно быстрее создать видимость, словно данный вопрос постоянно находился в поле нашего зрения. И сейчас нам необходимо пройти по тонкой проволоке, не свалившись ни в ту ни в другую сторону, если можно так сказать.

Томас наклонился вперед, положил кулаки на стол, одобрительно кивнул секретарше, поставившей перед ним чашку с ароматным напитком.

– Я прекрасно понимаю всю деликатность такого задания, – сказал он, поняв, что не сможет пить кофе из-за легкой дрожи в руках. – Даже уже успел прикинуть, как можно обойти эту проблему, и у меня есть предложение.

Все пять начальников отделов впервые с тех пор, как он занял место за столом, посмотрели на него. Взгляды их выражали удивление.

– Для Ассоциации муниципалитетов очень важно не упустить инициативу, когда эта тема стала столь актуальной, – продолжил он. – Мы уж точно не аплодировали экспериментам с региональным парламентом в Сконе и слиянию, приведшему к образованию лена Вестра-Геталанд, но и не критиковали их тоже, поэтому, на мой взгляд, нас нельзя считать «заблудшей овцой». Зато нам важно уже сейчас выработать четкую позицию по данному вопросу, которая нашла бы отражение в нашей прочей деятельности и была бы надлежащим образом обоснована с политической точки зрения.

Руководитель переговорной группы настороженно посмотрел на него:

– И как все тебе видится?

«Они спрашивают меня, – пронеслось в голове у Томаса, – инициатива на моей стороне, и они слушают».

– По моему мнению, мы должны очень серьезно отнестись к данной тенденции, – сказал он и снова отклонился назад, уронив руки на колени. – Это не просто косметический вопрос для Ассоциации шведских муниципалитетов, он станет конкретной реальностью в будущем. Влияние регионов очень сильно возрастет, и нам необходимо приспособиться к такому развитию событий. Я предлагаю, чтобы мы занимались региональным вопросом вместе с Ассоциацией областных советов, создав некое совместное предприятие, где развитие регионов действительно стояло бы на первом месте, естественно вместе с возрастающим влиянием муниципалитетов…

У него иссякли слова, в горле пересохло. В комнате воцарилась тишина.

Руководитель переговорной группы откашлялся:

– И какому отделу, по-твоему, должно подчиняться… это совместное предприятие?

– Отделу развития, естественно, – ответил Томас. – Нельзя больше разделять муниципальное и региональное развитие. Отныне эти два направления в политике должны следовать друг за другом как сиамские близнецы, завися друг от друга, поддерживая друг друга.

Несколько руководителей отделов машинально кивнули в знак согласия.

– Но как нам заставить организации и властные структуры принять эту новую линию? – спросил шеф отдела здравоохранения.

– В ней нет ничего нового, – сказал Томас быстро. – Ассоциация муниципалитетов всегда придерживалась данной линии в региональном вопросе, но отныне мы будем проводить ее более четко и настойчиво.

Тишина опять повисла в кабинете, с каждой секундой только усиливавшая мучительные сомнения Томаса, от напряжения у него вспотели подмышки.

– И еще нам необходимы печатные издания, – сказал он, повысив голос. – Серия информационных писем в твердом переплете, со сведениями исторического, научного, оценочного характера, с аналитическими справками для всех, кто занимается региональным вопросом. Большие открытые семинары и дебаты, серии лекций, поддержка зарекомендовавших себя на местном уровне моделей развития. Ассоциация муниципалитетов идет в авангарде, устанавливает регламент, и все другие будут следовать за нами…

– А ты готов взять на себя такое задание? – спросил шеф переговорной группы.

Томас тихо перевел дух, прежде чем ответил:

– Это наиболее интересное исследование, какое я мог бы представить для себя в данный момент.

Начальник отдела развития наклонился вперед, глаза его заинтересованно заблестели. Достанься ему такое дело, его подразделение получило бы значительные дополнительные ресурсы, не говоря уже о влиянии и престиже.

– Интересное предложение, – начал он, но резко замолчал, когда руководитель переговорной группы снова повернулся к Томасу.

– Как выглядит твоя личная ситуация? У тебя есть семья, ты живешь здесь, в городе?

– Жена, – ответил Томас и попытался улыбнуться, – двое детей посещают дошкольное учреждение, съемная квартира на Кунгсхольмене. Мое прошлое осталось в Ваксхольме, где я трудился в муниципалитете, занимался вопросами приватизации и реконструкции.

Он замолчал, будучи не в состоянии продолжать, почувствовал себя проституткой в витрине в Таиланде. Хвастался презираемой им самим формой жилья, щеголял детским садиком, к которому относился скептически, упомянул покинутую и преданную им местность.

Он опустил взгляд на поверхность стола.

– Нас заинтересовало твое предложение, – сказал шеф переговорной группы. – Мы обсудим его и свяжемся с тобой в ближайшее время, пожалуй, еще до конца дня.

Аудиенция в кабинете руководства закончилась. Томас неловко поднялся, стул чуть не опрокинулся позади него. Секретарша поймала его, убирая нетронутую чашку кофе другой рукой.

Томас направился к двери с дрожью в коленях, с гудящей головой.

Судный день.

Гуннар Антонссон застегнул ремень вокруг стула и затянул его как следует, чтобы при движении автобуса стул не катался из стороны в сторону. Потом потянулся, помассировал спину в области поясницы и обвел помещение взглядом, желая убедиться, что ничего не забыл. Цинковые ящики покоились на своих местах, надежно закрепленные, то же самое касалось прочего оборудования и мебели. Передвижная телестанция номер пять была подготовлена к отъезду. Осталось отключить электричество и вернуть боковую стенку на место. Потом он мог отправляться в Данию.

Гуннар поправил воротник рубашки, провел рукой по волосам, и на душе сразу полегчало. Снаружи дул сильный ветер, явно напрашивавшийся в попутчики на всем пути по Швеции. Воздух был холодный, почти как осенью, в его любимое время года, хотя лето еще толком не началось.

Он направился к выходу, когда в дверном проеме появилось женское лицо, большие и красивые глаза. Гуннар улыбнулся инстинктивно. Узнал репортершу из вечерней газеты, интересовавшуюся техникой и его автобусом, Аннику Бенгтзон.

– Собираешься на континент? – спросила она. Гуннар Антонссон разгладил на коленях брюки.

– Пора в путь, – ответил он.

– Здорово, когда можно просто мчаться по дороге, – сказала Анника.

Он внимательно посмотрел на свою гостью, возбужденную и немного запыхавшуюся. Уже видел ее примерно такой, но не мог до конца понять, что это означало.

– Я могу тебе чем-то помочь?

– Собственно, Анна Снапхане послала меня сюда, она занимается временными кодами и не смогла, к сожалению, прийти сама.

– Передай ей большой привет, – сказал Гуннар.

Она колебалась, у нее слегка покраснели щеки.

– У меня здесь одна запись, – сообщила Анника Бенгтзон, перехватив его взгляд, – из тех, какие подходят для обычного видеомагнитофона. На ней масса технической болтовни из последнего дня записи в Икстахольме. Тебе известно ее содержание?

– Входи. – Он пригласил ее жестом. – Технической болтовни? Что ты под этим подразумеваешь?

Анника Бенгтзон шагнула внутрь, принялась копаться в своей большой сумке. Красивая, сексуальная, с большой грудью. Он испытал приятную тяжесть в промежности.

– Я не знаю, – ответила она, немного смутившись. – Я не слушала ее сама, но, если верить Анне, там кто-то говорит: «Пять секунд… Камера… Заставка… Запускай кассету…»

– Внутренние переговоры, – констатировал он. – Именно так общаются со всеми с режиссерской скамейки. Я уже запер оборудование, но, если хочешь, могу запустить один аппарат VHS и послушать ее для тебя.

Анника не двинулась с места, переминалась с ноги на ногу, не решалась передать касету.

– Что тебя интересует? – спросил он осторожно.

Она выглядела настолько обеспокоенной, что Гуннару Антонссону стало немного не по себе, у него возникло неясное чувство вины, словно он допустил какую-то оплошность.

– Кто записал ее, – ответила она, – где и почему.

– Создавая определенные программы, мы фиксируем все наши радиопереговоры на ленту, – объяснил он спокойно.

– Для чего?

– Мы делали особую передачу о «Евровидении», например, и для иллюстрации закулисной работы требовались записи разговоров между аппаратной и людьми, работающими на площадке. Указания видеорежиссера операторам, болтовня на режиссерской скамейке, все, чего никогда не слышно в кадре. Настоящее звуковое сопровождение программы, хотя и вспомогательного свойства.

– И вы довольно часто такое делаете?

Гуннар Антонссон провел рукой по волосам, успокаиваясь. Она была журналисткой, любопытным созданием, он знавал таких.

– Мы делали это для передачи «Кто хочет стать миллионером?», – ответил он, – различных представлений, пары документальных фильмов…

– Мишель… – произнесла она с широко открытыми глазами. – Мишель просила тебя записать внутренние переговоры последней программы «Летнего дворца» для документального фильма о себе самой?

– Я немного опоздал, – признался он, – потому что произошла заминка со звуком наверху в музыкальном зале.

– Что? – спросила Анника и моргнула.

– Мишель хотела, чтобы на ленте осталась вся программа, но я пропустил заставку. Забыл. – Гуннар Антонссон почувствовал, как у него вспотела спина. – Это не входило ни в какой заказ, – промямлил он, – но я не собирался выставлять никому счет. Просто запустил запись, и все. У меня и в мыслях не было брать плату за нее…

Репортерша жестом остановила его.

– Само собой, – сказала она, – здесь все понятно. Дело в том, Гуннар, что на этой ленте есть разговор, в самом конце. Как он мог там оказаться?

Технический руководитель передачи внимательно посмотрел на молодую женщину, заметил, как она напряглась. Так вот почему она здесь появилась. Неприятное ощущение усилилось.

– Что ты имеешь в виду?

Он сделал шаг назад, как бы в попытке уйти от ответа. Анника Бенгтзон последовала за ним.

– В конце кассеты несколько человек разговаривают между собой, – сказала она с явным волнением. – Не можешь ли ты объяснить мне, как это там оказалось.

Что-то в ее глазах заставило его продолжить отступление. – Это невозможно, – ответил он. – Все было убрано, упаковано. Все микрофоны, камеры, аппаратура связи. Там, наверное, остались обрывки старой записи.

Анника впилась в него взглядом:

– Когда ты запустил запись?

Гуннар Антонссон зажмурился на мгновение, вспомнил, как звукооператор позвал его, прося о помощи: «Сбой в музыкальном зале, Гуннар, Гуннар!» Он бросил все и помчался туда, вместе им удалось обнаружить на склоне дворцового холма кабель, в котором произошло короткое замыкание. Потом он поспешил назад в автобус, насквозь мокрый и в отвратительном настроении.

– Через двенадцать минут после того, как началась запись программы, я вставил VHS-кассету в один из наших аппаратов и запустил ее.

– В 19:12, – констатировала Анника. – Но ты так и не выключил ее?

Гуннар снова покопался в памяти.

– Вероятно, нет, – подтвердил он. – Она выключается автоматически через восемь часов.

Анника мысленно сосчитала. Ее глаза расширились.

– Последние минуты ленты записаны сразу после трех ночи! Как эти голоса могли оказаться на ней?

Она уставилась на него, погруженная в свои мысли и явно сгорая от любопытства.

Гуннар с облегчением перевел дух. Репортершу просто интересовало техническое решение ее проблемы. Он повернулся, пошел в аппаратную, к столу с кнопками, регуляторами, индикаторными лампами, микрофонами и мониторами. Блуждал по стене взглядом с наморщенным лбом, почувствовал, как у него вспотела шея.

– Это невозможно, – сказал он. – Все было убрано, каждая вещь упакована. Нет ничего, что смогло бы принять какой-то звук, нигде. Все было отключено, аккумуляторы на зарядке.

– Но электричество ведь подавалось в автобус? – поинтересовалась Анника Бенгтзон. – Видеомагнитофон работал.

Он покосился на нее, репортерша была далеко не дурой. Провел рукой по губам, гладко выбритому подбородку. Потом его взгляд остановился на маленькой красной лампе посередине большой стены, он так резко шагнул вперед, что ударился ногой о стол, вытянул вперед палец.

– Видишь? – сказал он.

– Что? – спросила Анника.

Гуннар почувствовал, что ее глаза уставились на ряд маленьких выключенных красных и зеленых индикаторных ламп.

– Внутренняя связь включена!

Он медленно повернулся, Анника стояла совсем близко.

– Конечно. Внутренняя связь была включена, и звук от микрофона шел на центральный пульт. Это случается постоянно. Порой слышишь по-настоящему неприятные вещи, да будет тебе известно…

Она моргнула растерянно, облизнула губы.

– Ты видишь все эти микрофоны на режиссерском столе? Находящийся в аппаратной персонал использует их в случаях, когда они хотят пообщаться с кем-то из работающих на площадке. Чтобы получить возможность разговаривать, надо надавить на эту клавишу… – Гуннар наклонился вперед и показал кнопку примерно сантиметровой величины, черный переключатель рядом с одним из микрофонов. – И тогда звук приходит на пульт, и все могут слышать диалог. После окончания записи ее, собственно, надо выключать, но это, пожалуй, делается довольно редко, и наиболее ужасные комментарии становятся всеобщим достоянием.

– И какова суть этих комментариев?

Он немного шире расставил ноги.

– Видеорежиссеры обычно позволяют себе высказаться после окончания записи относительно тупых гостей, безруких операторов, идиотов ведущих… обо всем на свете. Это может получиться довольно неловко. Стефан любит злословить. Он говорит обо всех ужасные вещи.

– Так что же тогда находится на ленте?

– Единственное, что могло попасть туда, – так это внутренние переговоры у места видеорежиссера в телестудии.

– Что-то происходившее там внутри сразу после трех ночи в канун Янова дня?

Гуннар молча кивнул.

– Спасибо за помощь, – сказала Анника, повернулась на каблуках и поспешила из автобуса.

Он долго смотрел ей вслед, слушал тишину, которую она оставила после себя, пытался понять ощущение, возникшее при общении с ней.

Холодок пробежал у него по спине, когда он разобрался с ним.

Анника напомнила ему Мишель Карлссон.

* * *

Утреннее затишье получилось своеобразным. Во всяком случае, необычайно шумным из-за шепота, постоянно нарушавшего тишину. К тому же все старались держаться более плотными, чем всегда, группами и беспрерывно обеспокоенно поглядывали по сторонам. Все знали: что-то происходит, но даже не догадывались, о чем конкретно идет речь. Все были в курсе того, что рано утром телевидение взяло интервью у Торстенссона, но никто не ведал, по какой причине. Но сейчас главный редактор заперся в своем кабинете и не отвечает на телефонные звонки. Все могли видеть, что шеф редакции занят изучением свежей прессы в своем стеклянном закутке, вроде бы абсолютно спокойный, и уже слышали, что председатель правления «Квельспрессен» Герман Веннергрен находится на пути к ним.

Андерс Шюман неподвижно сидел за столом абсолютно обессиленный. Он отдыхал, откинувшись на спинку стула, газета, лежавшая перед ним, помогала ему делать вид, словно он читает. Живот бунтовал, ему уже десяток раз пришлось сбегать в туалет после прихода на работу.

Пятнадцатый раз за четверть часа он взглянул на часы. Ему больше нечего было делать сейчас. Он не сомневался, что его затея в любом случае приведет к каким-то последствиям, теперь оставалось только молиться и надеяться, что они будут такими, на какие он рассчитывал.

Внезапно зазвонил телефон, судя по сигналу, кто-то пытался связаться с ним по внутренней связи. Шюман чуть ли не подскочил на стуле.

– Он здесь, – сообщил охранник Торе Бранд и отключился, не дожидаясь ответа.

Шюман медленно опустил трубку и окинул взглядом редакцию, ожидая увидеть председателя правления.

Но у входа появился Карл Веннергрен, его сын, более быстрый и проворный, чем отец, и прямой дорогой направился к нему. Шюман склонился над газетой, дышал полуоткрытым ртом.

Стук был резким и громким. Он жестом пригласил репортера войти.

– Что ты сделал с Торстенссоном? – спросил Карл Веннергрен с узкими от злости глазами.

– Тебе лучше спросить, что сделал Торстенссон, – спокойно ответил Шюман и перевернул газетный лист. – Что ты хотел?

– Как раз то, о чем ты мечтаешь, – сказал Карл Веннергрен, достал из внутреннего кармана пиджака лист бумаги. – Я увольняюсь, с сегодняшнего дня.

Андерс Шюман почувствовал, как у него зачастил пульс, постарался, чтобы это не отразилось на голосе. Он не прикоснулся к бумаге, оказавшейся на столе перед ним, даже не взглянул на нее.

– И почему? – спросил он холодным тоном.

У Карла Веннергрена хуже получалось прятать эмоции, у него по лбу струился пот, бросившая на стол заявление рука дрожала.

– Ты же прекрасно все понимаешь, – выдал он на одном дыхании.

– Нет, – сказал Шюман, – объясни мне.

Он поднял глаза на высокого и широкоплечего белокурого репортера.

«Если он ударит, у меня нет ни единого шанса», – пронеслось у него в голове.

– Ты не уважаешь мои репортажи, – буркнул молодой мужчина. – У тебя есть собственные фавориты, Бенгтзон, например. Ты труслив в своих этических оценках. Тебе не хватает компетенции в части издания газет. Хочешь, чтобы я продолжал? У меня просто-напросто нет ни малейшего желания и далее работать здесь, когда ты постоянно оскорбляешь меня.

Подбородок Карла Веннергрена дрожал, когда он замолчал, и от слов репортера у Андерса Шюмана зачесались и руки, и ноги.

«Он увольняется, поскольку я приду к власти, – подумал он. – Боже праведный, он не хочет оставаться здесь, когда я стану главным боссом в газете. Я победил, Господи, все закончилось!»

У него перехватило дыхание, он потер лицо ладонями, взял себя в руки.

«Ты ошибаешься, – подумал он, – это может означать что угодно».

– Карл, – сказал он, – ты бесстрашный и ловкий репортер. Но порой слишком спешишь, твои суждения иногда оставляют желать лучшего, но стоит тебе постараться…

– Нет, – отрезал Карл Веннергрен. – У меня нет ни малейшего желания ходить под тобой. Я освобожу свой стол после обеда.

Он демонстративно повернулся спиной.

– Не так быстро, – сказал Шюман, слегка повысив голос. – Согласно твоему договору, ты должен предупредить о своем увольнении за два… нет, пожалуй, за три месяца. Я хотел бы просмотреть твой контракт, прежде чем отпущу тебя.

Репортер развернулся снова с триумфальной улыбкой: – Я приступаю к конкурирующей деятельности. Ты не можешь заставить меня работать, так как я уже подписал соглашение с другой фирмой.

– Все зависит от того, с какой, – ответил Шюман и так резко отклонился назад, что стул затрещал.

Карл Веннергрен слегка вскинул подбородок, посмотрел на него, приподняв брови:

– Я буду генеральным директором Global Future.

Андерс Шюман рассмеялся столь бурно, что ему пришлось снова наклониться вперед на стуле, лишь бы не упасть. Какая дьявольская ирония судьбы, это не могло бы правдой! От высокомерия репортера не осталось и следа, он моргнул несколько раз, облизнул губы:

– Что здесь смешного?

– Я думал, Global Future ликвидировали.

– Вовсе нет. Фирму ждет реорганизация, я выкуплю ее у семьи владельцев. У меня есть чертовски хороший план, как поставить ее на ноги.

– Хорошо, – сказал Шюман и поднялся. – Тогда ты можешь продолжать работу здесь, пока не истечет положенный по контракту срок. Global Future никоим образом не является конкурентом «Квельспрессен».

– Ты просто издеваешься! – заорал репортер, побелев от злости. – Делаешь это, лишь бы оставить меня!

Карл Веннергрен развернулся, собираясь покинуть стеклянный закуток, обнаружил, что его отец стоит в двери.

– Шюман не дает мне уйти, – буркнул он и показал на шефа редакции.

– Всегда жаль, когда одаренные личности вроде тебя хотят уволиться, – произнес Андерс Шюман как можно пафоснее. – Но если мы не в состоянии предложить ничего такого, что заставило бы тебя остаться, то, естественно, с уважением отнесемся к твоему решению посвятить себя собственной фирме.

Репортер шумным выдохом продемонстрировал свое презрение и недоверие к его словам.

– Ну ты и лицемер, – сказал он, а потом протиснулся мимо своего отца и вышел в помещение редакции.

Герман Веннергрен неловко закрыл за ним дверь. Андерсу Шюману пришлось сесть, ноги не держали его больше.

– Главный редактор Торстенссон попросил переговорить с тобой, – сказал председатель правления, опустив голову. Лицо его было красным от напряжения. – Он ужасно обеспокоен относительно кое-каких данных, оказавшихся в распоряжении телевидения.

Андерс Шюман кивнул еле заметно:

– Я присутствовал утром. Все было весьма неприятно. Председатель правления встал перед руководителем редакции и внимательно посмотрел на него сверху вниз.

– Мне никогда не удастся узнать, как ты смог это устроить, – сказал он, – но, да будет тебе известно, я вижу тебя насквозь.

В ответ шеф редакции одарил его нейтральным взглядом. Он не находил слов, мозг словно был парализован.

Надо сделать что-то. Сказать. Отреагировать как-то. Немедленно.

Он призвал на помощь все свои силы, поднялся рывком, энергично всплеснул руками:

– Я понятия не имею, о чем ты говоришь.

Председатель правления еще на шаг приблизился к нему, прищурил глаза и прошипел:

– Ты злой и коварный дьявол.

– Я как раз то, что необходимо этой газете, – ответил Шюман.

Анника Бенгтзон успела слегка запыхаться, когда достигла сухой и пыльной каморки Анны Снапхане.

– Что сказал Гуннар?

– Микрофон видеорежиссера был включен, – пропыхтела Анника. – На этой контрольной ленте внутренние переговоры для документального фильма Мишель о самой себе, и запись на нее продолжалась до двенадцати минут четвертого ночи.

Она достала кассету, чувствовала себя ужасно уставшей. Анна Снапхане подняла глаза от монитора:

– Микрофон видеорежиссера у него на столе? Но это же как раз вплоть до…

Анника кивнула, внезапно готовая расплакаться.

– Вот черт, – сказала она.

Встретилась с Анной Снапхане взглядом, знала, что они подумали об одном и том же. Передала кассету подруге, смотрела, как та загрузила ее в аппарат и несколько секунд перематывала назад.

Проигрывание началось как раз на «порыве ветра».

«Did someone come?»

Мужской шепот.

«No, noone, come on…»

Потом шепот снова, смех, стоны, сбивчивое дыхание. Анна до минимума убрала громкость. Анника почувствовала, как у нее покраснели щеки, устыдилась собственных низменных желаний.

– Мы не должны слушать это, – прошептала она. – Нам надо позвонить в полицию.

Анна Снапхане кивнула.

Они слушали еще какое-то время, растерянные.

Мужчина внезапно зашептал снова, это звучало как

«Someone’s in the bus…».

Тишина, шорохи, Анна и Анника уставились друг на друга открыв рот, с горящими от возбуждения глазами.

Потом женский голос долетел откуда-то издалека:

«Your manager is here».

– Это кто-то другой в автобусе, – прошептала Анна

Снапхане с широко открытыми глазами.

«What?»

Шум и грохот, бормотание и хихиканье.

«John, they’re here to pick you up, your manager and the driver».

«Tell them I’m busy».

Хихиканье, кто-то пьет, громко глотая, звук отрыжки.

«It’s very late. I really think you should go now».

Истерический смех, мужское бормотание.

Потом женский голос, срывающийся на фальцет:

«You know, I must ask you to leave now!»

Мужской голос, невнятно:

«What’s the matter with this bitch?»

Веселый задорный смех, другой женский голос стал громче, четче, его обладательница явно оказалась ближе к микрофону.

«What did you call me?»

Другой женский голос:

«Don’t bother, let her watch if she wants…»

«What’s her problem?»

Какой-то грохот снова, бормотание то становилось громче, то затихало, звон.

«This is a production area, not a bedroom. It’s in the middle of the night and I want both of you out of here. Now!»

Анника вздрогнула, узнав голос.

– Карин, – сказала она. – Это Карин Беллхорн.

«What’s wrong with you?»

«This is outrageous! I’m here to let you know that your car is here, and you insult me! Do I have to call security to get you out?»

«Какую охрану? Здесь нет никакой охраны».

– Это Мишель, – сказала Анника.

Лента продолжала вращаться: грохот, что-то упало, снова мужской голос:

«Is she always like this?»

«Well yeah, now you know what I mean?»

Хихиканье, мужчина на ленте произнес что-то невнятно, женщина, вероятно Карин Беллхорн, начала кричать:

«Get out! Get out!»

Анна Снапхане кивнула, белая как мел.

– Позвони комиссару.

Грохот, крик, снова грохот и шум ветра.

«John! Wait!»

«Ты побежишь за ним? Возьми себя в руки. Пора прекратить унижаться».

Мужской голос на дальнем плане:

«…Crazy bitches…»

«Черт побери! Почему ты отправила его отсюда?»

«Возьми себя в руки…»

«…И что ты здесь делаешь, зачем приперлась?»

– Это она, – сказала Анна тихо. – Иди и звони. Прямо сейчас.

Они переглянулись, и каждая увидела собственный ужас, отразившийся на лице подруги.

Анника поднялась, чувствуя необычайную легкость во всем теле, вышла в коридор. Технический персонал готовился к прямому эфиру из конференц-зала. Несколько журналистов уже пришли, снимали верхнюю одежду. Анника остановилась, попятилась, открыла дверь запасного выхода и оказалась на винтовой лестнице. Ветер с воем набросился на нее, наигрывал мелодии через отверстия в металле.

– У меня нет времени, – буркнул комиссар, когда он наконец ответил.

– Убийца – Карин Беллхорн, – сказала Анника. – Анна Снапхане нашла кассету, которая доказывает это.

На другом конце линии на несколько секунд повисла тишина.

– Ты уверена?

– Я не слышала всю запись, но Карин находилась в автобусе.

– Что это за кассета?

– Внутренние переговоры в передвижной телестудии за весь вечер, микрофон видеорежиссера оказался включенным.

– Почему ты думаешь, что это сделала Карин Беллхорн?

– Она ругалась с Мишель после трех ночи.

– Это наверняка произошло до убийства. Там слышен выстрел?

Анника молчала, смущенная.

– Я не знаю, не слушала все. Что Карин сказала вам?

– Мы допросили ее, поскольку Джон Эссекс сообщил, что она находилась в автобусе. Она призналась, что была там, но, по ее словам, ушла задолго до трех. Зато она видела Анну Снапхане снаружи, когда возвращалась в свою комнату.

У Анники перехватило дыхание.

– Это неправда, – сказала она. – Это не могла быть Анна.

Голос комиссара стал сухим:

– Мы исключили всех подозреваемых, кроме троих. Карин, Анны и Джона. Из них самым трудным оказался допрос Анны, она хитрила больше всех, больше всех лгала. Кроме того, продемонстрировала массу физических симптомов, которые выглядели дьявольски подозрительно: потела и теряла сознание.

– Она же ипохондрик, верит, что вот-вот умрет, – сказала Анника, дрожа и страдая от удушья. – По-твоему, я стала бы защищать убийцу?

Полицейский не ответил, предпочел оставить скепсис при себе.

– Что говорит Карин? – спросила она.

– Она забрала Эссекса, и они покинули автобус вместе.

– А что говорит он?

– Не помнит. Вообще был дьявольски высокомерен. Ты хочешь сказать, что Карин Беллхорн осталась в автобусе после того, как Эссекс вышел?

– Именно так.

Комиссар молчал несколько мгновений.

– Где я могу получить эту ленту?

– На «Зеро Телевидении». Я сейчас там. У них через несколько минут начнется что-то вроде пресс-конференции и встречи, посвященной памяти Мишель.

– Карин тоже там?

– Я видела ее полчаса назад.

Комиссар прервал разговор.

Анника постояла еще несколько минут, ветер трепал ей волосы, как бы лаская и успокаивая.

Кладбище Марии Магдалины утопало в солнечных лучах, хотя они вряд ли принесли с собой много тепла. Ветки деревьев вздрагивали и прогибались от каждого нового порыва штормового ветра, пытавшегося сорвать с них зеленый наряд.

Томас, еще до конца не пришедший в себя после утренней встречи, стоял у окна. Он пропустил обед, выпил три банки колы и бутылку минеральной воды. Переживания не лучшим образом сказывались на кишечнике.

Как получилось, что его жизнь стала напоминать дурной сон? Почему он потерял способность ценить самое важное и уникальное в ней? Не мог больше смотреть на Аннику и детей таким же образом, как раньше? И с чего вдруг стал воспринимать Элеонору как идеал женщины?

Он закрыл глаза, потер переносицу, заставил себя вспоминать.

Ее беспомощность («Я не знаю, как записать видео, Томас, ты не можешь помочь мне, куда надо нажимать?»), ее нежелание ходить под парусом («Я так плохо чувствую себя…»), съездить за границу («У нас гораздо лучший вид дома»), завести детей («При нашей занятости? О чем ты, Томас?»).

– Томас, мы можем войти?

Он резко развернулся, все еще погруженный в свои мысли. – У меня такой же вид, – сказал шеф переговорной группы и кивнул в сторону окна. – Хотя я сижу немного выше. Красиво, не так ли, и навевает печаль?

Томас смахнул рукой волосы со лба, показал на два стула для посетителей. Они сели возле его письменного стола.

– Твои рассуждения утром были интересными, – сказал шеф переговорной группы. – Мы коротко обсудили их между собой и решили пойти дальше – в правление.

– Я уже успел неофициально переговорить с Ассоциацией областных советов, – сообщил начальник отдела развития, – и их первая реакция крайне позитивная. Судя по всему, твое предложение пройдет как по маслу.

Томас опустил дрожащие руки под стол.

– Мы не можем пока это обнародовать, – продолжаил шеф переговорной группы, – но, как нам видится, это означает задание для тебя на четыре года. Твое рабочее место будет находиться на два этажа ниже, в отделе развития, но часть времени тебе придется проводить в Ассоциации областных советов. Наше предложение состоит в том, что ты станешь штатным сотрудником Ассоциации шведских муниципалитетов и, когда региональный вопрос будет исследован, перейдешь к другому заданию. Тебя интересует такое развитие событий?

Томас широко улыбнулся, торопливо облизнул губы, откашлялся.

– Да, – промямлил он, – естественно. Само собой. Просто фантастически.

Он рассмеялся громко и сразу же осекся.

Мужчины, сидевшие с другой стороны его письменного стола, улыбнулись.

– На наш взгляд, Томас, – сказал шеф переговорной группы, – очень хорошо иметь такого человека, как ты, в своей команде. Ты реалист, добросовестный и целеустремленный, живешь той же жизнью, как и люди, которые служат предметом твоих исследований. По моему личному мнению, это важно для достижения успеха в данной сфере. Кроме того, насколько мы поняли, твоя работа вызывает пристальный интерес и за пределами нашей страны. Честно говоря, мы даже представить не могли, как нам удержать тебя, и оставалось бы только сожалеть, если бы мы позволили тебе уйти. Данное решение кажется очень удачным для всех нас.

– Когда вы обнародуете его? – поинтересовался Томас.

– Ближе к осени, – ответил шеф переговорной группы. – Нам необходимо все обсудить, а ты сможешь для начала определить основные направления нашей политики. Когда все будет решено, мы созовем пресс-конференцию. Все в Швеции, когда-либо интересовавшиеся данным вопросом, узнают, кто отныне стоит во главе.

Шеф переговорной группы протянул руку. Томас, быстро вытерев свою ладонь о брюки, пожал ее. Потом обменялся рукопожатиями с обоими руководителями, как бы закрепив договор.

– И тебе же еще надо в Корею, – восторженно заметил начальник отдела развития.

– Со второго по двенадцатое сентября, – подтвердил Томас, откинулся на спинку стула и улыбнулся.

* * *

Анника вошла в конференц-зал через запасной выход, уперлась в стену из спин, одетых в черные пиджаки. Дверь позади нее захлопнулась, один из мужчин, стоявших перед ней, сделал шаг назад и наступил ей на ногу, едва ли заметив ее слабый протест. Она подпрыгнула несколько раз с целью разглядеть что-нибудь, но напрасно. Мужчины дружно попятились еще на шаг. Ее охватила паника, казалось, совсем немного, и ей не хватит кислорода.

Требовалось пробиваться туда, где можно дышать.

Анника пошла вперед вдоль стены – «Извините, можно мне пройти, посторонитесь, пожалуйста, спасибо, извините», – пока не добралась до неоткрываемого окна. Примостилась на батарее, приподнималась и балансировала в оконной нише.

Не самое удобное место.

Она повернулась, сместилась назад, прислонилась спиной к стеклу, вцепилась руками в края подоконника.

Конференц-зал был битком набит народом, уже стало жарко, тяжело дышалось от переизбытка углекислого газа. Множество белых цветов распространяли по комнате дурманящий аромат. Анника смотрела по сторонам, стараясь не пропустить ничего из происходящего.

Три камеры располагались внутри, одна у сцены далеко впереди, одна у входа в противоположном конце помещения, и одна под потолком далеко позади. Кабели, словно змеи, свившиеся кольцами, лежали вдоль стен и под ногами зрителей, микрофоны подобно перископам торчали из людского моря. Впереди на сцене среди большого количества цветов возвышалась трибуна, стояли четыре стула, под потолком висел большой телемонитор. Звукотехники, операторы, осветители пробивались вперед сквозь людскую массу, говорили в свои невидимые микрофоны, получали приказы и прочую информацию в наушники.

Солнце светило Аннике в один глаз, она прищурилась, попыталась разглядеть лица присутствующих. Почти все были ей знакомы. Те, кого она не знала лично, постоянно мелькали на страницах желтой прессы: телевизионщики, журналисты, актеры. Они пришли сюда по служебной необходимости, из любопытства или искренне переживая случившееся. Атмосфера была напряженной, все говорили вполголоса, не желая привлекать к себе внимание. Многие уже где-то раздобыли заранее подготовленные печатные материалы. Заглянув через плечо сидевших внизу мужчин, Анника увидела у них в руках что-то похожее на пресс-сообщение и программу мероприятия. Большинство использовало их в качестве вееров.

Анника огляделась, от напряжения суставы ее пальцев побелели. Констатировала, что Анны Снапхане нигде нет.

Далеко впереди на маленькой сцене стоял одетый в черный костюм и серебристый галстук Хайлендер, стараясь выглядеть спокойным и серьезным. Его лицо имело оттенок загара, вероятно благодаря гримерам. Рядом находилась Карин Беллхорн, шептала ему что-то прямо в ухо. Судя по тому, как энергично она размахивала руками, шеф канала чего-то не понимал, его требовалось инструктировать, направлять. Черное платье раскачивалось вокруг ее грузного тела, золотые нити на нем сверкали. Анника видела, что Карин сильно накрашена, волосы аккуратно уложены.

– Минута! – крикнул помощник режиссера.

Хайлендер протестующе поднял руку, отмахнулся от продюсерши. Нервно теребя в руках несколько бумажек, подошел к микрофону, сказал: «Два, два», звукооператор поднял большой палец, давая ему понять, что все нормально, но Хайлендер, казалось, не заметил этого, погруженный в свои мысли, возможно, видя перед собой злосчастную аппаратную.

Камеры тихо зажужжали, стало уже невыносимо жарко. Анника вытерла лоб рукой.

Послышался голос Барбары Хансон, резкий, с явными пьяными нотками:

– Боже, какая духота, неужели действительно всем надо стоять здесь, что это за представление?

В противоположной стороне комнаты Анника заметила напряженного и раскрасневшегося Карла Веннергрена, решительно продвигавшегося вперед вместе с Марианой фон Берлиц.

В самом конце зала стоял Стефан Аксельссон, скрестив руки на груди, с белым лицом.

Себастьян Фоллин также был здесь, у него нашлось какое-то дело около сцены, он что-то шептал Хайлендеру.

– Тридцать секунд.

Карин Беллхорн отошла в сторону, встала справа от маленькой сцены. Бэмби Розенберг расположилась у самой сцены, чуть ниже Хайлендера. Она рыдала так, что ее плечи дрожали. Гуннар Антонссон пристроился у самой двери со слегка растерянной миной на лице, готовый в любой момент удалиться.

Здесь были все за исключением Джона Эссекса, неонацистки и Анны Снапхане.

Журналисты и газетные фотографы теснились у самой сцены, включая Бертиля Странда и Хеландера. Увидев фотографа из «Конкурента», Анника напрягла зрение и, не обнаружив рядом Боссе, испытала легкое разочарование.

– Пятнадцать…

Левая нога Анники начала дрожать, оконная ниша была слишком узкой. Она огляделась в поисках другого места, не нашла ничего подходящего, придвинулась ближе к батарее. Подняла глаза на большой экран, висевший слева от Хайлендера, попыталась перенести вес на другую ногу.

– Семь, шесть, пять, четыре…

За три секунды до прямой трансляции помощник режиссера принялся дублировать отсчет пальцами.

В эфир пошла заставка, торжественная минорная мелодия обрушилась на участников мероприятия из подвешенных под потолком колонок, стены и оконные стекла завибрировали. Эмоции сразу нахлынули на Аннику, ей пришлось дышать часто и открытым ртом, чтобы не разрыдаться. Всхлипывания Бэмби у сцены стали еще громче. Они резали слух на фоне печальной музыки.

Постепенно музыка стихла, Хайлендер шагнул к трибуне под свет прожекторов.

– Друзья мои, – начал он серьезно, – коллеги, помощники и… да… друзья. От имени «ТВ Плюс» я хотел бы от всего сердца поблагодарить вас за то, что вы пришли сюда в этот час, когда мы собрались здесь вспомнить нашего дорогого друга и бесценного сотрудника Мишель Карлссон и одновременно проинформировать вас о том, как наша телекомпания собирается увековечить ее память.

Анника поморщилась, сентиментальное настроение, возникшее благодаря музыке, уже пошло на убыль, на смену ему пришло раздражение.

– Мы будем продолжать работу в духе Мишель, – продолжал Хайлендер на висевшем под потолком телевизионном экране, – в манере, которая, по нашему мнению, пришлась бы ей по душе. Мы также с гордостью хотели бы сообщить вам, что и далее будем сотрудничать с лучшим другом и коллегой Мишель Карлссон Себастьяном Фоллином. Впредь он станет трудиться на нашем канале на постоянной основе и заниматься исключительно поддержанием памяти о Мишель.

Менеджер шагнул вперед, чуть ли не светясь от удовольствия, развел руки в стороны, как бы готовый принять восторг публики. Жидкие аплодисменты заставили его покраснеть.

– Поэтому сегодня мы решили показать последнее творение Мишель целиком, – продолжил Хайлендер. – Первая программа из серии «Летний дворец» выйдет в эфир в субботу, точно как и планировалось.

Анника окинула собравшихся взглядом, попыталась прочитать их реакции.

Нейтральные. Настороженные. Немного растроганные. Себастьян Фоллин по-прежнему стоял на краю сцены рядом с Хайлендером, свет прожекторов отражался в его очках.

«Он выиграл, – подумала Анника. – Он выходит из всего этого победителем».

– Программы будут представлены телезрителям в том порядке, как они записывались, таким образом, как все исходно задумывалось. Вы встретитесь с Мишель в том качестве, в каком она всегда хотела бы предстать перед вами, в своей профессиональной роли, в проекте, в который ее личный вклад был по-настоящему велик.

Хайлендер замолчал, публика ждала, он откашлялся.

– Я хотел бы подчеркнуть, – сказал он, – что мы хорошо обдумали данное решение. Руководство канала тщательно обсуждало все с персоналом, работавшим на проекте, и прежде всего с присутствующим здесь Себастьяном Фоллином. Наше решение единогласное и абсолютно искреннее. Мишель Карлссон сама являлась одним из инициаторов всей серии, она выразила желание расширить свой репертуар здесь у нас, на «ТВ Плюс», и мы, естественно, с восторгом приняли ее предложение.

Один из стоявших у дверей репортеров покинул помещение, и, заметив это, Хайлендер на мгновение сбился.

– Мы по-настоящему гордимся всей серией программ, – сказал он еще громче, чем раньше, вероятно, в надежде, что его голос вырвется за пределы комнаты, достигнет даже тех, кто не желал слышать. – Мы абсолютно уверены, что Мишель хотела бы именно этого. В любом случае она уж точно не пожелала бы увидеть свое последнее творение выброшенным в корзину для мусора, свою последнюю работу – напрасной. Ради Мишель мы приняли такое решение.

– А я король Дании, – буркнул один из мужчин, сидевших ниже Анники, своим коллегам.

– В чем-то он прав, – возразил другой. – Я думаю, сама Мишель хотела бы, чтобы программы показали.

– С этим нет проблем, – не сдавался первый, – но ведь не за две недели до похорон. Какого-то соблюдения приличий можно ожидать даже от телевизионной компании.

– Уже сейчас, – продолжил Хайлендер со сцены, – началась работа по поиску достойной замены Мишель Карлссон, новой телеведущей, которая сможет сохранить программу «Женский диван» в духе Мишель. Это трудная задача для всех нас, но, насколько мы понимаем, Мишель не хотела бы, чтобы ее детище, программа, благодаря ей ставшая одной из наиболее заметных на спутниковом телевидении, прекратила существование.

– Им все равно придется сдаться, – сказал третий мужчина у ног Анники.

В следующее мгновение она увидела у входной двери комиссара. У нее остановилось дыхание, она хотела закричать, чуть не свалилась с подоконника.

Комиссар пробирался вперед к сцене, бормотал слова извинения зрителям, оказавшимся на его пути. Три полицейских в униформе молча следовали за ним. Настроение в комнате изменилось, люди стали обеспокоенно переговариваться, зашаркали ногами.

– А сейчас, – продолжил Хайлендер, не заметив волнения в зале, – я хотел бы предоставить слово ближайшему другу и помощнику Мишель Себастьяну Фоллину…

Анна Снапхане таращилась в монитор с идущей в эфир картинкой, видела, как Себастьян Фоллин шагнул на сцену, его лоб блестел в свете прожекторов. Камера увеличила лицо менеджера, мелко дрожащий рот. Он явно с нетерпением ждал этого часа, но испытывал страх перед выступлением. Волнение наложило отпечаток на его движения, но глаза горели огнем, как и требовалось, когда человек собирался вложить всю душу в свои слова. Он откашлялся, расправил бумагу, которую держал в руке, поправил очки на носу, наклонился к микрофону, и в следующее мгновение телевизионная картинка задрожала. Себастьян Фоллин поднял глаза, окинул аудиторию взглядом.

– Друзья мои… – начал он, но его лицо исчезло с экрана, и вместо него появился зал.

Прямая трансляция осуществлялась из аппаратной, расположенной в соседнем с монтажной каморкой Анны помещении. Командовавший там видеорежиссер поменял камеру, и то же самое мероприятие предстало с другого ракурса. Анна внезапно увидела Аннику, пристроившуюся в нише окна, судорожно вцепившуюся руками в подоконник. Там внутри стало шумно, волнение, растерянность на лицах присутствующих. Что же, собственно, происходило?

Камера номер три подхватила эстафету, показала общую картинку зала. Черную массу людей и подпрыгивающие среди нее головы – кто-то пробивался к сцене.

Она узнала комиссара. Черт, он приехал.

Анна наклонилась к экрану, с облегчением перевела дух. Скоро все должно было закончиться.

Она обшарила взглядом помещение. Стефан в самом конце, Мариана и Карл Веннергрен в толпе, и Карин Беллхорн с правой стороны от сцены.

Видеорежиссер снова отдал предпочтение камере номер один, которая показала сцену и трибуну, в то самое мгновение Себастьян Фоллин вышел из кадра.

Анна сжала зубы, ее без всякого на то основания мучили угрызения совести: какой невероятно хаотичный и бездарный эфир.

– Да-а, – сказал кто-то, чей микрофон был включен в трансляцию, возможно Хайлендер. – Что вы делаете?

Камера номер три снова представила общую картинку. Комиссар подошел к Карин Беллхорн, три полицейских сопровождали его, он что-то сказал ей, продюсерша мгновенно отреагировала, причем крайне агрессивно. Всплеснула обеими руками, и Анна услышала ее голос сквозь общий шум:

– С чего вдруг? По какой причине?

Ответ комиссара она не расслышала. Карин Беллхорн сделала шаг назад.

– Никогда в жизни! – крикнула она. – И не собираюсь! Развернулась спиной к полицейским, попыталась спастись бегством.

Анна Снапхане уставилась на экран.

Камера номер два крупным планом показала затылок Карин Беллхорн, которая двигалась к выходу, пластмассовая заколка, державшая ее волосы, подпрыгивала. Участники мероприятия ошарашенно смещались в стороны.

Один из одетых в униформу полицейских догнал Беллхорн, схватил ее за предплечье, что-то сказал. Женщина резко развернулась, с силой оттолкнула стража порядка, он упал в направлении камеры.

– Успокойся! – услышала Анна спокойный и громкий голос комиссара откуда-то из-за камеры номер два.

– Успокоиться?! – крикнула Карин Беллхорн прямо в объектив, микрофон камеры четко передал все нюансы ее голоса. – Вы обвиняете меня в убийстве, а я должна быть спокойна?

Гул пробежал по залу, во всяком случае, так Анна восприняла долетевший до нее звук, пустота образовалась вокруг Беллхорн, все еще дальше отступили от нее.

– Это не я! – крикнула она. – Не я, клянусь! Это Анна Снапхане, я видела ее! Видела, как она шла к автобусу, а потом я услышала выстрел!

Пол ушел из-под ног Анны, она поняла, что упала. Кислород не поступал в легкие, она не могла дышать.

Карин Беллхорн испуганно шарила по сторонам взглядом. Она облизнула губы, провела рукой по волосам.

«Неправда, – звучало в голове у Анны, – ты лжешь, это не я».

– Это была она! – вновь крикнула Карин Беллхорн, ее голос ворвался в микрофон.

В зале царила тишина. Казалось, и на экране, и во всем здании все затаили дыхание.

– Анна ненавидела Мишель, поскольку Мишель получила место телеведущей, а не она. Так… так все было. Она… терпеть ее не могла!

Анна пыталась восстановить дыхание и выпрямиться. Долетевшие с экрана слова эхом отдавались в ее голове, били по ногам, в живот, в сердце.

– Ее… нет здесь! Не так ли? Вы же видите! – Торжествующая улыбка выступила на сухих губах продюсерши. – Анна Снапхане ненавидела Мишель настолько, что даже не пришла на встречу, посвященную ее памяти!

Злоба, охватившая Анну, придала ей силы, она резко поднялась, дрожа всем телом. Восстановила дыхание, грозившее превратиться в неконтролируемую гипервентиляцию, окинула взглядом схему соединений и звуковые кабели на столе. Она участвовала в монтаже оборудования «Зеро Телевидения», приблизительно знала, как все работает. Зажмурила глаза, подумала мгновение.

Это могло получиться.

Она бросилась на пол, подобралась к пульту управления с тыльной стороны, перебросила два кабеля с видеомикшера на линию внутренней связи. Вылезла назад и, тяжело дыша, взяла неподписанную контрольную ленту и вставила ее в аппарат VHS.

Нажала клавишу воспроизведения, поднялась и вывела регулятор внутренней громкоговорящей связи на максимум.

После слов продюсерши в зале воцарила гробовая тишина, никто не дышал, у Анники остановилось сердце. Она прислонилась к окну, руки вспотели и уже не помогали удержаться на подоконнике.

«Боже, – подумала она, – это нельзя оставить без возражения. Что мне делать? Что сказать?»

– Да, – нарушил тишину Хайлендер и подошел к стоявшей на сцене трибуне. – Наша встреча приняла неожиданный оборот. Давайте попробуем взять себя в руки немного…

Телевизионная картинка на висевшем под потолком мониторе замигала, погасла, и ее сменило серое пятно. Сильный шум наполнил комнату, скрежет и грохот вырвались из громкоговорителей. Потом все услышали хорошо знакомый голос, словно призрак явился в комнату.

«Do I have to call security to get you out?»

«Какую охрану? Здесь нет никакой охраны».

«Well yeah, now you know what I mean?»

Люди в комнате замерли, когда внезапно послышался голос Мишель. Анника сразу узнала запись, но не понимала, как такое могло произойти. Она огляделась, хотела увидеть реакцию участников самого трагического события. Стефан Аксельссон был бледный как мел, казалось, он вот-вот лишится сознания, Мариана и Карл Веннергрен стояли с выпученными глазами и открытым ртом, Гуннар Антонссон весь обратился в слух, явно ждал продолжения, тогда как Карин Беллхорн, судя по покрытому пятнами лицу и наполненному ужасом взгляду, пребывала в панике.

«Get out! Get out!» – закричала она из динамиков.

Комиссар огляделся, не понимая, откуда доносятся голоса. Полицейский, стоявший рядом с Карин Беллхорн, отпустил ее.

Грохот, крик, снова грохот.

«John! Wait!»

«Ты побежишь за ним? Возьми себя в руки. Пора прекратить унижаться».

Люди стали постепенно приходить в себя, ничего не понимая, таращились друг на друга, искали ответы на возникшие у них вопросы в глазах стоявших по соседству, но не находили.

«…Crazy bitches…»

«Черт побери! Почему ты отправила его отсюда?»

«Возьми себя в руки…»

«…И что ты здесь делаешь, зачем приперлась?»

Теперь уже гул голосов стал нарастать в самом зале, смешиваясь с порой трудноразличимыми словами на записи.

«Мишель, ты ведешь себя как потаскуха. Тебе надо думать о собственной репутации. Когда становишься столь знаменитой, как ты, нельзя позволять себе подобное, иначе люди не захотят смотреть на тебя…»

Все взгляды в комнате сошлись на Карин Беллхорн, которая по-прежнему не могла пошевелиться, стояла словно окаменевшая.

Пьяный смех в громкоговорителях, нарастающий, истерический.

«Над чем ты смеешься?»

Хохот Мишель заполнил все помещение, отражался от стен, бил по ушам.

«Что здесь забавного?»

«Послушай, это же невероятно глупо. Какой смысл в успехе, если нельзя делать все, что заблагорассудится?»

«У нас масса сотрудников, за которых я отвечаю, и от тебя зависит, будут у них деньги на пропитание сегодня или нет. Ты просто обязана держать себя в руках».

Послышался грохот, заставивший всех вздрогнуть.

«Не учи меня, что я должна делать».

Теперь в голосе Мишель появились истерические нотки, она находилась на грани срыва.

«Я постоянно слышу это ото всех, по-вашему, вы можете выворачивать меня наизнанку, и я должна быть точно такой, как вы решили. Что вы, собственно, думаете? Я робот? Я такая, как есть, и не могу большего. Я не в состоянии соответствовать всем вашим чертовым требованиям и мерзким ожиданиям. Хайлендер может увольнять меня, пожалуйста. Я бы сама ушла, поскольку мне уже невмоготу!»

Все взгляды покинули Карин Беллхорн и переместились на шефа канала. Его щеки покрылись румянцем, он подозвал одного из звукотехников и пошептался с ним.

«Не трудно догадаться о чем», – подумала Анника.

Что это за чертовщина, и откуда она берется?

«Ты – избалованное дитя, – сказала Карин Беллхорн на записи. – И по-твоему, тебя надо пожалеть, не так ли?»

Звукотехник протиснулся сквозь толпу, исчез в коридоре. «Всю мою профессиональную жизнь я пахала на таких, как ты, – продолжил голос продюсерши, – эгоистичных идиотов, которые исключительно любуются собой и думают только о себе. Благодаря мне вы имеете все ваши знания, я делаю всю работу для вас, а лавры достаются таким, как ты. Как же я устала от этого!»

Люди в конференц-зале пришли в движение, перешептывались взволнованно с широко открытыми глазами. Один из полицейских пошел и встал в дверях, перекрыв Карин Беллхорн путь к бегству.

«Есть люди, достойные успеха, – сказала Мишель, – и те, которые не достойны его».

Шум на ленте, учащенное дыхание.

«Что ты имеешь в виду? Мне хватало успеха, я тридцать лет в отрасли и никогда не сидела без работы, и потом, я была замужем за… Он мог бы получить кого угодно, и…»

В конференц-зале Карин Беллхорн повернулась спиной к людской массе.

На ленте Мишель Карлссон расхохоталась снова:

«И это твой главный триумф в жизни, не так ли? Ты заполучила английскую поп-звезду? А тебе известно, кстати, что он говорит о тебе?»

«Хватит ржать, – бросила Карин Беллхорн презрительно. – Стивен любил меня по-настоящему. Ты же им нужна только для секса».

Разговор на ленте прервался, в какой-то момент Анника даже поверила, что ее выключили. Она перехватила взгляд Бэмби Розенберг, ее красные от слез глаза были наполнены отчаянием. Злоба невидимым облаком висела в комнате, Мишель, очевидно, не нашла что ответить. Когда диалог возобновился, первой заговорила Карин Беллхорн:

«Я могу начать делать твою работу в любой день, а ты не справишься с моей».

Презрительный смешок не заставил себя долго ждать.

«Я хочу, чтобы ты кое о чем знала, – парировала Мишель. – Если бы не я, ты не осталась бы на этом проекте. Хайленлер хотел поменять тебя, но я отговорила его, хотя, похоже, сильно промахнулась. Ты больше никуда не годишься. Делаешь телевидение для пенсионеров. По-твоему, благодаря тебе все функционирует, на самом же деле другим постоянно приходится прикрывать твои огрехи».

Что-то в голосе телеведущей заставило всех присутствующих замолчать. В нем появились жесткие беспощадные нотки, слышалось желание уязвить, растоптать. Судя по голосу Карин Беллхорн, она это тоже поняла.

«Это все пустые разговоры», – промямлила она.

«Но послушай, неужели ты даже не замечаешь этого? Ты просто динозавр, который никак не может понять, что ему пора уходить».

«Я не собираюсь это слушать!»

«Ты как непреодолимая преграда в редакции. Управляешь всеми, все знаешь и все можешь. Даже считаешь, что в состоянии заменить меня на экране».

«Мишель, замолчи сейчас же!»

«Почему, думаешь, я прихожу на запись, когда у меня температура сорок? Да просто из опасения, что ты усядешься там!»

Снова хохот, пьяный, истерический.

«Неужели до тебя не доходит, насколько ты жалка?»

«Ты не соображаешь, что говоришь».

«Ты пытаешься быть молодой и крутой, хотя уже полностью вышла в тираж, и всю свою желчь выливаешь на тех, кто добился успеха, вроде меня…»

«Следи за своими словами!»

«А тебе известно, что Стивен рассказывает всем подряд о твоих губках, которые ты используешь вместо тампонов? Насколько это омерзительно, по его мнению! Все знают об этом, и все смеются…»

«Берегись, ты…»

«Джон рассказал это, говорил, что ты заигрывала с ним, я сама это видела, все видели!»

«Закрой пасть!»

«Ты пыталась затащить его в постель, а он тем временем думал о том, как ты стоишь и полощешь свои окровавленные менструальные губки…»

Громкий хлопок эхом отразился от стен, нежданным раскатом грома вырвавшись из динамиков. Анника зажмурилась, толпа инстинктивно отшатнулась назад.

Гуннар Антонссон по-прежнему стоял в дверях, рассеянно смотрел по сторонам, Карин Беллхорн развернулась и таращилась на серый телевизионный экран.

На фоне затихающего звука выстрела послышалось пыхтение, словно задыхался астматик.

«Мишель?»

Звон и треск.

«Мишель? Боже, Мишель? О нет».

Глухой звук удара, словно что-то тяжелое приземлилось на покрытый ковром пол. Снова тяжелое дыхание, шуршание шагов, одежды в движении. После чего шелест сквозняка, шум ветра в отдалении, затем тишина.

Анника словно прилипла к своему месту, шум выстрела еще звенел у нее в ушах. Взгляды блуждали с телевизионного экрана на Хайлендера, на раскрасневшуюся и потную Карин Беллхорн. Гуннар Антонссон потянулся, развернулся на каблуках и ушел. Барбара Хансон оживленно шепталась со своим окружением, подавленная Мариана фон Берлиц прильнула к Карлу Веннергрену с широко открытыми и полными слез глазами.

Когда Карин Беллхорн в конце концов снова стала центром внимания, она машинально сделала шаг назад, ударилась пяткой о стену.

– Что? – сказала продюсерша, оглядевшись. – Вы верите в это?

Бэмби Розенберг, с пунцовым лицом и побелевшими губами, не сводила с нее горящих глаз.

– Да будь ты проклята! – внезапно крикнула она Карин Беллхорн. – Пусть дьявол заберет тебя!

Один из полицейских подошел к ней, чтобы она не бросилась на убийцу. Себастьян Фоллин все еще стоял у трибуны, судорожно сжимая в руках текст своей речи. Хайлендер, расположившись в углу сцены, набирал на мобильнике какой-то длинный номер, возможно, звонил в Лондон. Стефан Аксельссон наклонил голову и рыдал так, что его плечи тряслись.

Анника перевела взгляд на продюсершу, давно ведь догадалась, кто убил Мишель, но все равно не понимала причину, заставившую ее сделать это, хотя она постоянно лежала на поверхности.

– Боже! – заорала Карин Беллхорн, затравленно озираясь по сторонам. – Это же фальшивка! Неужели трудно догадаться? Она, Анна Снапхане, смонтировала ее, вы же знаете, как такое делается…

Анника больше не могла это слушать, ее врожденное чувство справедливости не позволяло ей далее оставаться в роли стороннего наблюдателя: чертова обезьяна пыталась переложить вину на другого, на Анну, которой даже не было там! Комната как бы перестала существовать для нее, она видела только одетую в черное продюсершу, прижавшуюся к стене.

– Это же безумие какое-то! – кричала Карин Беллхорн с другого конца вечности. – Она даже не опасается ничего! Откуда у меня могло возникнуть желание убить Мишель?

Анника сместилась в сторону батареи, сильнее вцепилась пальцами в подоконник.

– Каин и Авель, – сказала она на удивление чистым голосом. – Самый старый мотив убийства в мировой истории. Проще некуда. И никто никогда не подумает.

Все головы повернулись в ее сторону. Анника почувствовала на себе удивленные взгляды, но они нисколько ее не заботили. Она знала, что лица смотревших на нее открыты и чисты, все границы сломаны, люди готовы к любому повороту событий.

Карин Беллхорн подалась вперед, агрессивно настроенная, готовая биться за свою жизнь.

– По-твоему, я смогла бы убить кого-то из-за обычной зависти?

Тишина в зале стала полной, все прекратили дышать. Гудение камер заполняло промежутки между словами, свет прожекторов слепил, терпкий запах цветов лишал возможности дышать.

– Вовсе нет, – ответила Анника, – все гораздо серьезней.

– Ты не знаешь, о чем говоришь! – крикнула Карин Беллхорн.

Анника зажмурилась на мгновение, она нашла свою истину.

– Если человек не верит в собственные достоинства, только документы подтверждают его существование. А если никто не смотрит даже на них, он становится как бы вдвойне невидимым. И чем больше кричит и размахивает своими бумагами, чтобы его заметили, только сильнее раздражает всех, как назойливая муха. И одновременно есть кто-то другой, на которого все обращают внимание, воспринимают всерьез, кто-то, пожалуй, не заслуживающий этого…

– Ты что, с ума сошла? – взвизгнула продюсерша, но Анника как ни в чем не бывало продолжила.

– Карин, – сказала она, – ты размышляла о механизмах популярности больше, чем кто-то иной. Я думаю, тебя все достало. Все видели Мишель, но никто – тебя. – Анника перехватила взгляд продюсерши и сейчас смотрела ей прямо в глаза через зал, над головами публики. – Я понимаю тебя, Карин. Я знаю, почему ты сделала это. И Каина понимаю тоже. Когда долго остаешься невидимым, исчезаешь как человек. В конце концов решаешься на все что угодно, лишь бы получить право на существование.

Карин Беллхорн моргнула, Анника увидела, как она покачнулась.

– Револьвер лежал на полу, – сказала Анника. – Ты взяла его, он был липкий, но тебе и в голову не пришло из-за чего.

Продюсерша не ответила, тяжело дышала, жадно хватала ртом воздух.

Анника зажмурилась на мгновение, попыталась представить себе, как все происходило.

– Ты подняла револьвер, – сказала она. – Не почувствовала никакого веса, только холод металла. Он оказался легким как перышко, просто стал продолжением твоей руки.

Карин Беллхорн попыталась что-то сказать, но не смогла произнести ни звука.

– Мишель стояла там, говорила, а потом ты потеряла самообладание, поняла, что умрешь, если она продолжит.

Продюсерша уставилась на нее с открытым ртом.

– Выбор был между ею и тобой, – сказала Анника, – и тебе не составило труда спустить курок, ты почти этого не почувствовала.

У Карин Беллхорн побелело лицо, она судорожно пыталась сделать вдох.

– Только потом ты услышала хлопок и почувствовала отдачу. Сразу же осознала случившееся и поняла, что все рухнуло. Не так ли, Карин?

– Я только хотела, чтобы она замолчала, – пробормотала Карин Беллхорн.

Анна Снапхане таращилась на Аннику в мониторе, примостившуюся в оконной нише, на то, как взгляды всех находившихся в зале постоянно перемещались с Карин на нее и обратно. Солнце било Аннике в спину, и она сидела словно в золотистом ореоле. Ее волосы, казалось, сами излучали свет.

Анна сделала глубокий вдох. Ноги ее так дрожали, что она опустилась прямо на пол среди мешков для мусора.

Купалась в ощущении, что ей удалось не свалиться в пропасть, хотя и находилась на самом краю.

– Чем ты, черт возьми, занимаешься?

Голова Хайлендера выросла над краем горы изъятых и возвращенных видеоматериалов. Лицо липкое от грима, растерянное и злое, серебристый галстук сбился набок.

Анна попыталась ответить, но не смогла, закашлялась. Опустила глаза в пол, почувствовала, как подступают слезы и перехватывает горло.

– Это была не я, – наконец прошептала она.

– Не пытайся врать, – оборвал ее Хайлендер приглушенным от злобы голосом. – Парни прошлись по всем источникам звука в аппаратной. Это ты подключилась напрямую от себя и запустила что-то в линию внутренней связи.

Анна подняла на него глаза, слезы затуманивали взор.

– Не я выстрелила в нее. Я бродила возле автобуса и искала ее, но не я убила.

Она наклонила голову и разрыдалась, уткнувшись лицом в колени. Услышала приближавшиеся по коридору шаги, прижала к носу тыльную сторону ладони, попыталась взять себя в руки. Поднялась, покачиваясь.

В дверном проеме за мешками стало тесно от собравшихся там людей, она видела голову комиссара, подпрыгивающего от нетерпения.

– Мы должны убрать мусор.

– Осторожно! – сказал Хайлендер.

Мешки пришли в движение, один за другим оказывались в коридоре. Скоро комиссар стоял перед ней, бледный, с трудом сдерживал свои эмоции.

– Анника говорит, что ты нашла контрольную ленту с внутренними переговорами, имевшими место в автобусе в ночь убийства.

Анна почувствовала, как паника снова распространилась по ее телу. Она сглотнула комок в горле, кивнула.

– Разговор, который мы все слышали в конференц-зале, именно с нее, я полагаю?

Снова кивок.

– Техники констатировали, что запись проигрывалась в этой комнате. Насколько я понимаю, не без твоего участия?

Анна старалась дышать ровно, наклонилась, извлекла кассету из аппарата, протянула ее комиссару.

– В качестве доказательства она не имеет особого значения, – буркнул он сквозь сжатые зубы.

– Печально, – сказала она, смотря в пол, чувствуя его взгляд на себе.

Полицейский сунул ленту в пакет для улик.

– Нам придется переговорить с тобой снова, – сказал он и покинул комнату.

Хайлендер стоял за мониторами. Он окинул взглядом мешанину из бумаг и кассет, поправил галстук. Вздохнул, вроде бы собирался что-то сказать, но передумал. Повернулся и пошел к выходу. Глядя ему вслед, Анна внезапно поняла очевидное.

– У нас нет продюсера, – сказала она. – Как мы сможем смонтировать программу к субботе?

Хайлендер резко развернулся, уставился на нее, несколько раз облизнул губы, лихорадочно стараясь отыскать ответ на заданный ею вопрос.

– Боже, – простонал он. – Что же нам делать?

– Я уже нашла большую часть материала, – сообщила Анна как бы между прочим. – Могу сделать предварительную копию, собрать вместе все необходимое и…

– Ты же можешь смонтировать программу, – оживился Хайлендер. – Справишься с этим.

Анна торопливо перевела дух, села, поняла, что такой шанс ей вряд ли когда-либо представится снова.

– Зарплату продюсера и служебный автомобиль, – выпалила она.

Теперь-то они не смогут разжаловать ее снова.

Шеф канала внимательно посмотрел на нее, презрительно фыркнул:

– Карин предупреждала меня, говорила, что ты возьмешь свое при первом же удобном случае. Она правильно делала, что не давала тебе ходу. Как ты можешь пользоваться такой ситуацией?

– Не тебе это говорить, – отрезала Анна.

Анника остановилась, выйдя на улицу. Двери «Квельспрессен» закрылись у нее за спиной. Она отдыхала от шума кондиционеров и бумажной пыли. Облегчение водопадом разливалось по телу.

Ее отпустили в отгулы на восемь дней.

Она жадно ловила ртом свежий воздух, щурилась на солнце, чувствовала его тепло. Обнаружила, что ветер стих. На смену холодному фронту из Атлантики пришло тепло из России. Она сняла свитер, позволила лету ласкать ее кожу, волосы. Забросила сумку на плечо, медленно пошла в сторону парка «Роламбсхов». Вдыхала испарения теплого асфальта, впервые в этом году благодарно улыбалась природе за столь приятный день. И та отвечала буйством красок и запахов, жужжанием насекомых и пением птиц.

Позади нее исчезли в туманной дымке газета и Мишель. В редакции царила неопределенность. Торстенссон по-прежнему сидел, запершись в своем кабинете, а Шюман пребывал в прострации. Ходили слухи об экстренном заседании правления.

Она не смогла написать о встрече, посвященной памяти Мишель, поскольку невольно стала активным участником прямой трансляции. Вместо этого Хеландер взял у нее интервью. Странно, конечно, но ничего не поделаешь.

– Почему ты устроила допрос Карин Беллхорн? – спросил он среди прочего.

– Я знала ответы на мои вопросы, – сказала Анника. – И хотела, чтобы другие узнали их тоже.

Это была одна часть правды, вторая касалась Анны Снапхане.

– Спасибо, – прошептала ей Анна в коридоре за конференц-залом. – Ты спасла меня, иначе я навечно осталась бы душегубом в сознании людей. Не имеет значения, кто сделал это, все помнили бы следующее: «Хм, Анна Снапхане, это же на нее указали как на убийцу по телевизору?»

Риддарфьерден сверкал как зеркало, состоящее из тысяч фрагментов, живое и пребывающее в постоянном движении. Аннике даже пришлось залезть в сумку в поисках солнечных очков. Но там таковых не оказалось. Она шла вдоль берега, душа пела от восторга. Щурилась так, что споткнулась о пуделя.

Голос комиссара звучал довольно мрачно, но не настолько, как она опасалась. В признании на глазах у всех нет ничего плохого, даже если оно ни к чему не обязывает в юридическом смысле.

На первом допросе Карин Беллхорн стала говорить о случайном выстреле, сделанном по неосторожности, что мало походило на истину.

– Она попалась, – сказал комиссар по своему заикающемуся мобильнику из здания полиции. – Так или иначе все равно сядет.

Анника шла по площади Кунгсхольмсторг, миновала полицейский комплекс, бросила взгляд в сторону Крунубергского следственного изолятора на его верхнем этаже. Ей стало интересно, не там ли сидит Карин Беллхорн. От этой мысли ноги у нее задрожали, макушка похолодела. Ей стало немного не по себе, она перевела дух, постаралась избавиться от неприятного чувства. Увеличила темп, каблуки застучали по тротуару, волосы пришли в движение, словно от легкого ветра.

Дети были в детском саду. Эллен сидела в песочнице в футболке, подгузнике и панамке. Калле катался с горки босиком, пребывая при этом в отличном настроении. Она увидела их сразу, только их, четко, как на картинке. Побежала к ним, они тоже обрадовались, увидев ее. Она держала их, качала обоих одновременно, целовала испачканные песком руки и измазанные щеки.

Потом проинформировала персонал, что дети не будут посещать сад весь остаток недели и, возможно, всю следующую, а затем они все вместе медленно шли по солнечной стороне Шелегатан к Консуму. Эллен молчала, уставшая, съежилась в коляске с большим пальцем во рту. Калле же болтал без умолку, хотя усталость в любой момент тоже могла дать знать о себе, и тогда от веселого настроения сразу не осталось бы и следа. Анника шла практически не касаясь земли, как бы парила над ней, все благодаря присутствию малышей и летнему теплу. Купила в магазине куриное филе и кокосовое молоко, эскимо и легкое пиво. Потом домчала их домой на Хантверкаргатан. Калле выл от восторга, стоя на подножке коляски. Ощущение счастья не покидало ее, пока сын не облился рыбным соусом, а дочь не обкакалась.

Услышав, как Томас вставил ключ в замок, Анника напряглась, поскольку не знала, чего ей ждать. Дети уже поели, Эллен спала, Калле переоделся в пижаму.

Она была в кухне, когда Томас вошел, поняла, что при виде его уже не испытывает прежнего прилива радости.

Он поцеловал ее холодными губами.

– Послушай, – сказал он, – мне надо так много рассказать тебе.

– Мне тоже, – ответила она.

Он отвернулся, подхватил Калле и поднял его к потолку.

Анника читала сыну про медвежонка Бамси, пока Томас ел разогретое в микроволновке куриное рагу с овощами, соусом чили и кориандром, приготовленное по рецепту, которому он сам научил ее. Потом она положила рядом с мальчиком медвежонка, поцеловала сына, пожелала ему спокойной ночи и погладила по щеке.

Анника направилась в гостиную со странным ощущением пустоты в душе, легкий ветерок из открытого окна сразу же набросился на ее голые руки. Она села рядом с Томасом, вооруженная чипсами и пультом дистанционного управления, вдыхала запахи летнего города. Березы и сажи, сирени и выхлопных газов. Звуки, врывавшиеся с улицы, мало напоминали монотонный дневной гул. Одна машина успевала исчезнуть, прежде чем появлялась следующая, поэтому шум каждой из них воспринимался как нечто эксклюзивное.

По телевизору актер Магнус Херенстам отвечал на вопросы участников передачи.

Анника запрокинула голову, зажмурилась.

– Я получил работу, – сообщил Томас. Она подняла на него глаза, улыбнулась:

– Я же говорила, если у них есть мозги, они возьмут тебя.

– Я как раз сильно сомневался относительно наличия у них таковых.

– Поздравляю. Сначала Сеул, потом это. Как все произошло?

– Я сделал, как ты сказала: предложил использовать информационные материалы в твердом переплете и уверил их в том, что нам надо заставить всех поверить, словно мы всегда придерживались такого мнения.

Она удивленно приподняла брови:

– Мне казалось, ты считал это идиотской идеей?

Томас уставился в телевизор со слегка порозовевшим лицом.

– Я бы так не сказал, – ответил он.

Она сидела рядом с ним, смотрела на экран, не видя и не слыша ничего из происходящего там. Наслаждалась его близостью, чувствуя его тепло.

Сразу после половины восьмого Томас переключил канал. Они пропустили заставку и анонс программы новостей, сразу попали на первый сюжет. Показали вид на русское посольство, снятый из окна комнаты главного редактора Торстенссона.

Анника выпрямилась на диване. Камера дала крупным планом главного редактора с мокрым от пота лицом на фоне картины с обнаженной женщиной.

«Главный редактор Торстенссон, – раздался за кадром голос Мехмеда, – как газета «Квельспрессен» относится к экономическим преступлениям?»

Торстенссон откашлялся.

«Преступная деятельность во всех ее формах – язва на теле любой демократии, – ответил он. – Важнейшей задачей средств массовой информации является изучение и изоблечение криминальных личностей, к каким бы классам общества они ни принадлежали».

– Я думала, этим должна заниматься полиция, – сказала Анника.

«Как лично ты относишься к людям, которые, например, совершают инсайдерские преступления?»

Главный редактор облизнул губы, выпрямился на своем стуле.

«Любую преступную деятельность надо изучать, – ответил он с широко открытыми глазами. – Это обязательно для любой нормально функционирующей…»

«Мой вопрос не об этом, – перебил его Мехмед. – Я спросил о твоем личном отношении».

Торстенссон замолчал, пот струился по его лицу.

«Вот как?»

«Я получил данные, свидетельствующие о том, что ты заранее обладал информацией, которая стала общеизвестной только после обнародования полугодового отчета фирмы Global Future 20 июля прошлого года».

У Анники потемнело в глазах: боже, боже, сейчас это произойдет!

Торстенссон громко сглотнул и покачал головой.

«Нет, – ответил он. – Точно нет».

«Да, – возразил Мехмед. – У меня данные из надежного источника. И продав весь свой пакет акций 19 июля, ты тем самым совершил инсайдерское преступление».

Анника уставилась на потное лицо Торстенссона, едва могла дышать. Глаза главного редактора стали еще больше, она, казалось, видела в них отражение стремительного хоровода мыслей, нарастающую панику.

«Ни при каких обстоятельствах, – заявил он. – Я понятия не имею, о чем ты говоришь».

«Как же тогда получается, что ты продал все свои акции, 9200 штук, именно 19 июля, за день до обнародования отчета?»

Главный редактор покачал головой.

«Чисто случайно, – сказал он. – Я давно собирался от них избавиться».

«19 июня, в среду, ты продал свои акции Global Future по курсу 412,5 и, следовательно, получил 3 795 000 крон. На следующий день, в четверг 20 июля, полугодовой отчет стал известен всем, и цена одной акции упала на двадцать восемь процентов, до 297 крон. Тогда ты получил бы 2 732 400 за ту же сделку, не так ли?»

По мере того как Мехмед говорил, на лице Торстенссона проявлялись чувства сомнения и страха. Когда он отвечал, его голос был полон плохо скрытого презрения.

«Всегда важно продать вовремя, – сказал он. – К этому ведь сводится игра на бирже».

– Какое ничтожество, – заметил Томас.

«Ты заработал свыше миллиона крон, продав все 19-го, а не 20 июля», – констатировал Мехмед.

«Мелочовка», – отрезал Торстенссон.

«По-моему, твои читатели вряд ли согласятся с тобой. Осенью материнская компания, кроме того, сообщила, что не будет больше вкладывать деньги в данную фирму, в результате чего ее биржевая стоимость почти свелась к нулю. О чем ты тоже знал».

«Это же оскорбление!» – воскликнул главный редактор и сделал попытку подняться.

«Под Новый год одна акция Global Future стоила 59 крон, сегодня ее цена менее 37. Твои акции принесли бы сегодня 340 тысяч. Ты заработал три миллиона, совершив инсайдерское преступление».

«Я не собираюсь все это больше слушать», – заявил Торстенссон, из-за сильного волнения каждое слово давалось ему с трудом.

В следующее мгновение картинка на экране изменилась. Вместо обливавшегося потом Торстенссона зрители увидели, как Мехмед поднялся со своего стула, быстро обошел стол для совещаний и направился к книжной полке. В кадр вдобавок попала другая камера, провода, еще несколько человек, находившихся в помещении.

– Шюман! – воскликнула Анника и показала на экран. – Он стоял за оператором. Ты видел?

Томас шикнул на нее.

«Здесь… – сказал Мехмед и показал на одну из папок на книжной полке Торстенссона. – Здесь хранятся протоколы заседаний правления газеты «Квельспрессен», не так ли?»

«Что ты позволяешь себе? – заорал Торстенссон. – Если ты только прикоснешься к этой папке, я заявлю на тебя в полицию за незаконное вторжение!»

– Ого, – сказала Анника, – он разбирается в классификации преступлений.

Мехмед сунул руку в карман своей черной кожаной куртки и извлек сложенный пополам лист бумаги.

«В этом нет необходимости, – заявил он. – У меня есть копия протокола заседания правления от 27 июня прошлого года, из которой следует, во-первых, что ты принимал в нем участие, а во-вторых, стал обладателем столь важной для тебя информации. Я хотел бы услышать твой комментарий на сей счет».

Торстенссон стоял посередине комнаты, едва держась на ногах.

«Комментарий какого рода?»

«Каков был ход твоих мыслей? Что ты чувствовал? Почему решил рискнуть всем, созданным тобой ранее, с единственной целью – быстро хапнуть миллион на сделке с акциями?»

Главный редактор сорвал микрофон с отворота пиджака, швырнул на пол и вышел из комнаты.

– Боже, – сказал Томас. – Какое ничтожество. А каков Мехмед! Как он раскопал все это?

Анника, вся мокрая от пота, перевела дух.

На экране появился ведущий программы новостей, дал дополнительную информацию к закончившемуся сюжету.

«Главный редактор газеты «Квельспрессен» Торстенссон ушел сегодня в отставку после того, как наша программа разоблачила его инсайдерскую аферу. Отдел экономических преступлений полиции Стокгольма изучает данный случай. Внеочередное заседание правления сегодня же назначило руководителя редакции Андерса Шюмана, ранее работавшего на Телевидении Швеции, новым главным редактором и ответственным издателем «Квельспрессен».

Подробности вы сможете узнать в прямом включении сразу после выпуска новостей».

Ведущий поменял бумагу перед собой.

– Вот так история, – сказал Томас и посмотрел на Аннику. – У меня просто не укладывается в голове, как вам удается все узнать?

Анника молчала. Новый сюжет заполнил экран, конференц-зал на «Зеро Телевидении», выстрел, эхом отразившийся от стен, масса народа в объективе установленной под потолком камеры, красное лицо Карин Беллхорн.

«Боже! – заорала она. – Это же фальшивка! Неужели трудно догадаться?»

Потом сразу следующий отрывок. Анника услышала собственный голос, как бы приходящий издалека, но чистый.

«Каин и Авель. Самый старый мотив убийства в мировой истории».

Крупный план Карин Беллхорн, наклонившейся вперед, агрессивной.

«По-твоему, я смогла бы убить кого-то из-за обычной зависти?»

Изображение задрожало, потом Анника вновь появилась на экране в оконной нише.

– Ничего себе, – пробормотал Томас с чипсами во рту. – Это же ты!

«Вовсе нет, – сказала Анника в телевизоре, – все гораздо серьезней».

– Выключи, – попросила Анника хрипло.

– Почему?

«Ты не знаешь, о чем говоришь!» – крикнула Карин Беллхорн на экране.

– Пожалуйста.

Томас выключил телевизор.

Анника кивнула:

– Карин призналась, она сделала это.

– Ты знала, что это была она?

Она откинулась на спинку дивана.

– В какой-то момент я поверила, что Мишель убила Анна.

Потом они просто сидели на диване, слушали звуки лета, вдыхали его запахи. Томас взял ее руку, поцеловал ладонь.

– Извини, – прошептал он.

Анника не ответила, смотрела на свои бедра.

– Я вел себя… – начал он, тут же прервался, искал нужные слова. – Плохо. Не лучшим образом. Сомневался в себе самом.

– В нас, – сказала Анника, она видела, как он мучился.

– Нет, все гораздо серьезней. Я не знал, что мне делать с моей жизнью.

Его длинная челка упала на лоб. Анника убрала ее назад, посмотрела в его темные испуганные глаза.

– Но я уже выбрал, – продолжал он, – даже если и не понимал этого. Выбрал тебя и детей, выбрал вас четыре года назад. Если ты хочешь, чтобы мы поженились, если это столь важно для тебя, пусть так и будет.

Анника покачала головой.

– Нет, – сказала она, – мне нужно, чтобы ты тоже этого хотел.

– Я хочу, но без обычного маскарада. Я пережил его однажды, мне хватило.

Анника подняла на него глаза, кивнула.

– Можно оформить брак в шведском посольстве в Сеуле, – сказал он. – Я уже переговорил с ними, для нас есть время десятого сентября.

Анника села прямо, моргнула:

– Но я не могу поехать в Сеул. Работа, и… кто позаботится о детях?

– Мои родители.

– Они захотят?

– Куда денутся, это же их внуки. И с работой не возникнет проблем. Президент США будет там с государственным визитом, начиная с двенадцатого сентября, ты сможешь сопровождать его в числе прочей журналистской братии, когда он посетит деревню Пханмунджом и Мост невозврата у тридцать восьмой параллели перед четырехсторонней встречей в Пекине.

Анника покачала головой, улыбнулась немного грустно.

– Это звучит здорово, – сказала она, – но газета никогда не отправит меня в Корею по работе.

– Я уже, признаюсь, позвонил Шюману и посвятил его в мой заговор. Если верить ему, ты сможешь поехать хоть на Гавайи, если пожелаешь. Он считает, что ты дьявольски хороший репортер.

Анника моргнула, поняла, в чем дело, размышляла несколько секунд.

Шюман хотел вернуть долг. Заплатить таким образом за пост главного редактора.

Она встала с дивана:

– Не хочешь еще пива?

Он притянул ее к себе, поцеловал.

– Скажи «да», – попросил он. – Я хочу.

Зазвонил телефон, Анника вырвалась из его объятий, пошла в кухню, взяла пиво из холодильника. Слушала ритмичное гудение посудомоечной машины, звуки, доносившиеся через открытое окно с заднего двора: шум вентиляции, детские крики, вой охранной сигнализации.

Зажмурилась. Все произошло здесь и сейчас, именно сегодня.

– Анника! Это тебя!

Она сделала несколько вдохов, вернулась в гостиную.

– Анника Бенгтзон?

Голос показался знакомым, но она не вспомнила, кому он принадлежит.

– Мы встречались несколько раз за последние дни, в Икстахольме и потом сегодня во время эфира…

Это был Хайлендер.

– Тебе надо позвонить в газету, – сказала она быстро, бросила взгляд на Томаса. – Я не писала о церемонии. Если у тебя есть что добавить, ты можешь поговорить с нашим ночным редактором.

– Нет, нет, я не поэтому звоню, – заверил ее шеф канала. – Понимаешь, наши парни из Лондона посмотрели запись сегодняшнего эфира, ты, пожалуй, и сама видела ее?

Анника откашлялась.

– Нет, – сказала она, – только крошечный отрывок.

– Я должен сказать, они пришли в восторг. Не часто им приходится видеть настоящий самородок, проявляющий себя таким образом.

– Что? – спросила Анника, положив руку на лоб.

– Мы ищем преемника для Мишель Карлссон, кого-то, кто смог бы далее вести программу «Женский диван» в ее стиле. И нам очень хотелось бы, чтобы ты попробовалась на это место. Как думаешь?

– Кто? Я?

Хайлендер вздохнул на учительский манер:

– По нашему мнению, у тебя есть все необходимые качества. Ты очень органично ведешь себя в кадре, словно рождена для этого. У тебя никогда не возникало мыслей поменять работу?

Анника провела рукой по лбу, несколько раз, как рыба, схватила воздух ртом, посмотрела на Томаса, с удивлением наблюдавшего за ней с другого конца дивана.

– Это не шутка? – смогла она выдавить из себя.

– Конечно нет, – ответил Хайлендер уже слегка раздраженным тоном. – Мы запускаем производство осенней серии программ десятого сентября, поэтому приходится спешить с пробами и контрактом. Как у тебя дела, есть какой-то менеджер?

– Ой, нет, – ответила Анника и почувствовала, что ее растерянность растет.

– Тогда я порекомендовал бы тебе Себастьяна Фоллина, у него ведь полно времени сейчас, когда…

Анника быстро взвесила открывающиеся ей возможности, прикинула, как будет чувствовать себя в такой роли.

Ведущая. Телевидение. Премьеры. Деньги. Собственная продюсерская фирма. Международная карьера.

– К сожалению, – сказала Анника, не сводя взгляда с Томаса, – ничего не получится. Десятого сентября я выхожу замуж.

Хайлендер натужно рассмеялся в трубке:

– Но это не займет много времени. Ты еще и успеешь записать одну программу.

– Я выхожу замуж в шведском посольстве в Сеуле.

* * *

Андерс Шюман развернулся, переполняемый эмоциями, покинул свой закуток. Задвинул стеклянную дверь, машинально прислушался к ее тихому скрипу, как бы подтверждавшему случившееся, закрыл ее тщательно и запер на замок.

Все прошло.

Закончилось.

Победа.

Он втянул носом воздух, медленно наполнил им легкие, испытал огромное облегчение, словно тем самым вытеснил из своего тела остатки беспокойства.

Получил ли он то, что хотел?

Да, абсолютно. Сделал выдох.

Утром охранник должен будет упаковать все его вещи и перенести их в угловую комнату с видом на русское посольство.

Он опустил во внутренний карман связку ключей, почувствовал, как она приземлилась под ребрами, посмотрел в сторону редактора новостей, встретился с взглядами сотрудников.

Всей редакции.

Направился не спеша, слегка наклонившись вперед, в сторону выхода. Редакторы и репортеры, фотографы и телефонистки с коммутатора наблюдали за каждым его движением.

– Мы уже изменили редакционные данные, – сказал Янссон, стоявший перед курилкой, держа руку с сигаретой внутри, так что дым змеей устремлялся к вытяжке.

Андерс Шюман, главный редактор и ответственный издатель, кивнул коротко:

– Я позвоню около полуночи, и мы все согласуем.

– Трудно представить, что будут какие-то изменения на тот момент, – сказал ночной выпускающий редактор, сделал затяжку, выпустил дым в сторону курилки. – Мы поставим убийство Мишель в анонс и на первую страницу, твое интервью Барбаре Хансон – посередине, комментарии к инсайдерской афере Торстенссона – на месте передовицы.

Новый кивок, поднятая в прощальном жесте рука. Постоянное ощущение тяжести в груди.

Торе Бранд таращился на телевизионный экран, когда он проходил мимо. «ТВ Плюс», заметил Шюман, повторение программы, посвященной памяти Мишель Карлссон.

«Мне интересно, как долго о ней будут помнить, – пронеслось у него в голове. – Это же мера того, насколько великой она, собственно, была, и речь может идти о десятилетиях или столетиях».

Бессмертные.

Входила ли Мишель в их число?

Он рассмеялся этой невероятной мысли, и эхо ответило ему на облицованной кафелем лестничной площадке. Он спускался по лестнице, преодолевая по две ступеньки.

Раздвижные двери разъехались в стороны, и он оказался на улице, в объятиях позднего летнего вечера, подкрашенного золотистым цветом и прохладного. Автомобиль поприветствовал его на своем собственном электронном языке: «Я отключил сигнализацию, добро пожаловать, садись, не забудь пристегнуть ремень, иначе я напомню тебе об этом».

«Самые великие остаются в людской памяти дольше всего, – подумал Шюман. – Те, кто выигрывают в борьбе за власть и заботятся о том, чтобы история писалась надлежащим образом. Ученые, чьи открытия изменили жизнь следующих поколений. Диктаторы и поработители, живущие вечно из-за окружающей их ненависти. Женщины, красивейшие из всех, любимые героями и воспетые уже умершими поэтами».

Он медленно ехал через город, утопающий в неоновом свете.

«Я выживу, – подумал он. – Останусь бессмертным по крайней мере на эту ночь».

Туннель Сёдерлед, никаких пробок, автострада в направлении Наки. Поворот на Сальтшёбаден.

И вот наконец море раскинулось перед ним, сверкающее и вечное.

notes

Назад: Понедельник 25 июня

Дальше: Примечания