IV. Церковное сегодня

Это не интервью и не стенограмма беседы. Это диалог — мирянки и священника. В живом общении такого быть вроде бы не может и не должно. Так что можно считать это диалогом двух молчаний. Но молчание рано или поздно заканчивается — таково его свойство. И если есть в этом обмене несказанными словами голос, то это голос пастыря и его опыта.

С отцом Константином Кравцовым познакомилась в 2005 году, в начале лета, апостольским постом. По телефону. Позвонил он, а мой телефон дала ему одна раба Божия. Записали передачу для радио «Благовещение», благо материал был под рукой. Через некоторое время отец Константин возник в московском литературном кругу, и сразу вокруг него образовалось благожелательное светлое поле. С людьми он сходился легко. А стихи его сразу вошли в литературный мир, почти с триумфом. По отцу Константину было не заметно, что выдерживает довольно плотные нагрузки. Службы всю неделю, частые требы (в основном, в детской реанимации). Семья у отца Константина довольно большая. А он как будто порхал — всегда в светлом, легкий и вроде бы беззаботный. Чтобы не было слишком много лака, вот такое впечатление. Было странно, что он, православный священник, довольно строгий, как потом мне довелось узнать, вот так просто общается с этими словесными «грешниками». Не верилось ни в «крест», ни в «предназначение» — нести слово Божье в мир современной литературы. «Христу не нужны религиозные стихи, Ему нужны хорошие стихи» — так отец Константин расшифровывал слова известного богослова Томаса Марстона. Честно, мне такая позиция священника — «и современные стихи тоже нужны» — казалась несерьезной. Однако время разворачивалось, и понемногу стало яснее, зачем, как и почему. Поэзия для отца Константина, кроме всего высокого, еще и отдых. Но о чем он чаще всего говорил, от души, «среди своих» — так это о Христе и богословии. Чрезвычайно много читал книг по христологии, как классических, так и современных, пытался анализировать. Рассказывал о прочитанном невероятно живо, так что кажется — самые сложные догматы можно уяснить тут же, сразу. Часто его мнение возникало от вдохновения, от первого импульса. Но тут уж не мне решать, что это было — порыв или же нечто свыше. Однако некоторые мысли задевали. Эти мысли были тяжелы от его личного священнического опыта.

В «Несвятых святых» архимандрит Нафанаил говорит молодому монаху: «Смотри, дерзость еще никого до добра не доводила». Пусть это будет таким камертоном в беседе. Это я — к себе.

Конечно, вопросов не сорок. Можно было бы задавать, считая. Но был бы упущен важный-важный ток жизни, пульс общения.

Церковь и Христос — разные ли это вещи? Какая между ними связь? Быть в церкви — быть со Христом, слушать голос церкви — значит слушать голос Христа. Всегда ли было так — без раздора? А что — в наше время?

В наше время, как и в любое другое, сущностные вещи не меняются. Церковь — это единство всех верующих во Христа, живых и умерших, в Боге единство во Христе всего творения. И это единство таинственно, как и сама Литургия, в которой оно осуществляется. Однако здесь важно различать вечную и эмпирическую составляющие. Бог свят, а человек, увы, грешен, ему, как заметили еще в античности, свойственно ошибаться — это в его природе. И церковный человек здесь не исключение. Это тоже было всегда и будет продолжаться до Второго Пришествия, после чего, по апостолу Павлу, «Бог будет все во всем». Голос Церкви — это, вот именно, голос Христа, творящего волю Отца, голос Святой Троицы, веяние Духа. И есть догматические и соборные определения, определяющие выразимые границы Истины и регулирующие церковную жизнь. Последние связаны с особенностями времени. Есть также высказывания церковных первоиерархов, иерархов, духовенства и церковных людей. У нас, в православии, нет догмата о их непогрешимости. Но есть Слово Божие и церковное Предание — это ориентир и критерий.

Что есть церковь? Невеста Христова, имеющая стать женой, или же социальная машина? Что имеют в виду просто верующие, если они хоть раз думали о том, что есть Церковь?

Церковь и богочеловеческий организм (Тело Христово), и социальный институт. И Невеста Христова (как и всякая душа человеческая) и организация — со всем, что свойственно любой организации, включая бюрократический аппарат и все вообще. Согласно Символу веры верующий верует во единую святую соборную и апостольскую Церковь. Перефразирую поэта, в Церковь — как мистический организм, как богочеловеческое единство — можно только верить. А это значит — знать, но знать особенным образом, знать сердцем. Церковь — это таинство богочеловеческого общения. Его среда. Среда спасения. Для этого и существует Церковь. Но в «реальной жизни» неизбежны какие-то нестыковки, сбои, о чем я уже говорил. Есть христианство как святость и есть «историческое христианство» с его ошибками. Но, как сказал архиепископ Иоанн (Шаховской): «Церковь — прежде всего — не система». Хотя говоря о ней говорят зачастую о «системе» и «системе, дающей сбои». Сбои заметны всем, а таинственная жизнь Церкви познается только изнутри, только в личностном опыте, только в таинстве.

Однажды спросила у священника, расстроенная какой-то приходской мелочью: «Как быть?» Сказал — «Думай о Христе». Была бы умнее, засомневалась бы в том, что это вообще возможно — думать о Христе. А тут как осенило — и думала. Тогда стало понятнее, почему в книгах святых отцов древности и современности встречается: а что лучше Христа? Вот это простое — думать о Христе — не плод ли неумного восторга? Или же такое бывает даже с мирянами?

Мирянин, священник, монах — принципиальной разницы нет. Все это — народ Божий, царственное священство. Христос — воплощенное Слово и, конечно же, именно о Нем и нужно думать больше всего, а точнее — жить Им и в Нем, жить в Слове Божьем. Иначе мы уже не христиане. Очень часто называющие себя христианами, по сути — обычные язычники, просто «религиозные люди», почти ничего общего не имеющие с евангельским Христом, а то и прямо противоположные Ему «книжники и фарисеи, лицемеры». Предохраняет от этого Евангелие, т. е. — Христос. Это мерило для всех вопросов и всех жизненных ситуаций.

Сначала — цитата: «Смех — это не свобода, а освобождение; разница для мысли очень важная». С. С. Аверинцев.

Христос никогда не смеялся (Святитель. Иоанн Златоуст) — в Евангелиях нет упоминаний о том, что он смеялся. Однако в сцене с женщиной, уличенной в прелюбодеянии, так легко представить, что у Господа на Устах улыбка. Или при благословении детей. Вот это — улыбка Христа — нечто совершенно реальное и вместе с тем — вне времени. Бывают случи, которые можно назвать Христовой улыбкой. Расскажите.

Христос был Человеком в полном смысле слова, поэтому то, что Он никогда не смеялся — популярная фигура речи, как мне кажется, хотя за этими словами Златоуста несколько — смысловых пластов, о чем есть замечательная статься С. Аверинцева. Смеяться можно по-разному, смех смеху рознь. Вообще Христос ведь — воплощенная радость о Господе при всем трагизме, всем нечеловеческом напряжении. И, конечно, его улыбка присутствует между строк. Любовь — материнскую, например, да и любую — невозможно представить без улыбки. Хотя по отношению к Богу это будет, строго, по-научному говоря, антропоморфизмом, она разлита во всем — в каждом цветке, ласточке (недавно видел, как они пьют на лету, воду, коснувшись на сотую долю секунды водной поверхности). Помню в трудное для себя время, еще при СССР, зашел в столовую и обнаружил рядом со своим стулом красное яблоко — подарок Николая Чудотворца (был как раз его день — «Никола Зимний»).

Когда прислушиваешься к себе (не в монашеском, а в простом, мирском понимании) — возникает некоторое спокойствие оттого, что Бог слышен и виден через всякого человека, встречающегося в жизни. Но — такая незадача — открывается, что сам или сама — Богу совершенно чужды. И очень хочется здраво рассудить и дать всем по серьгам, чтобы себя оправдать. Окружающее только предлагает средства: ну какое христианство в этом мире? Все труднее с покаянием, все проще считать себя мучеником.

Мученик — это ведь очень конкретное понятие: мученик — тот, кто принял страдальческую смерть за Христа. А человек мается, зачастую, радея о себе, любимом. Поэтому не надо себя оправдывать, искать виноватых (они всегда найдутся), не надо считать себя ни святым, ни «великим грешником». Думать нужно, действительно, о Христе, а не о себе. Думать о своем деле во Христе, деле Божьем, которое тебе поручено и результат которого и определит твою вечную участь. Жить по заповедям. Все это слишком хорошо известно, но практика показывает, как иногда трудно прилагать это к своей жизни. Никто не чужд Богу, кроме тех, кто сам выбрал эту чуждость Ему, сам себя Ему противопоставил и противопоставляет. Это и называется гордыней. Ее противоположность — смирение, т. е. радостная, а точнее — блаженная (хотя и трудная, а то и трагическая) жизнь во Христе. Жизнь в таинстве веры, надежды и любви. Иго Христово благо и бремя его легко, если забыть о своем эгоцентричном «я», преодолеть в себе «ветхого человека». Принести всю свою жизнь в жертву Христу, что, собственно и происходит (должно происходить) в Божественной Литургии. В таинстве Благодарения (Евхаристии). Вся жизнь должна стать Евхаристией, подразумевающей постоянное покаяние — «перемену ума», образа мыслей, а значит и жизни. Это такая постоянная «работа над ошибками», «разбор полетов» для того, чтобы идти вперед, а не ходить по кругу. Человек создан по образу и подобию Творца и должен быть творцом. Покаяние и Евхаристия — это постоянное творчество, точнее — сотворчество, так как без Бога, Его помощи, все это невозможно. Также можно сравнить это с семейной жизнью, где нужно постоянно «смиряться» и постоянно искать наилучших решений, научаясь мало-помалу любить, то есть забывать о себе, своих амбициях и претензиях.

О принятии осуждения. Заметила: если тобой недовольны, значит что-то точно делаешь правильно. Со мной было так: как не возникну в сети (а это было нередко) с какой-нибудь мыслью-белкой или с просьбой помочь разобраться в том или ином вопросе, так налетали (откуда брались?) какие-то авторитетные прихожане и начинали меня вразумлять. Довольно агрессивно, хотя, конечно, ничего плохого и в мыслях у них не было. Священники, наоборот, отвечали довольно спокойно, просто. То, что в каждом приходе есть бабы и мужики, которые умнее всех и все знают (в редакциях тоже), понятно. Они полезны и делают свое дело. Но элементарные формы должны же соблюдаться? Или — все равно сама виновата, а этика христианину не нужна?

Пушкин написал на полях нравоучительного сочинения Вяземского, что поэзия выше нравственности или, по крайней мере, нечто иное. То же можно сказать о христианстве. Христианство — в пределе — это святость, а святость — это любовь. Любовь выше этики. Но не ниже, разумеется. Полемизируя в сети (знаю из своего опыта, сам грешен тем же) трудно стяжать дух мирен. Скорее, наоборот. Но во всем этом — как и во всем вообще — тоже может быть своя польза. Научиться «держать удар» — это важно. Еще важнее — научиться не бить в ответ, «подставлять щеку». Но иногда речь идет о принципиальных вещах, иногда необходима и жесткость, и здесь, конечно, важны и этика, культура, и логика. Беда России в том, что у нас проблематично со всем этим, в том числе и в церковной жизни. Не мешало бы поучиться почаще улыбаться, что является нормой в Европе и Америке. Понятно, что и улыбка может быть натянутой, неискренней, но учиться этому нужно.

Вот как с этим — сама виновата — быть? Иногда получается, что смотришь себе под ноги, и вдруг — лбом в стену. Все хороши, все хорошо, а тебе все хуже и хуже. Через это проходили многие неофиты. Мне так думается — этот инструмент — сама виновата — очень подходит для спекуляции. С ним без рассуждения не справиться. А рассуждение — нынче очень дорого. Царица и венец добродетелей, если верить святым отцам.

Духовное рассуждение, дар различения духов — именно дар и плод, созревающий в свое время, сразу оно не приходит, а иногда не приходит вообще, если человек его не особо ищет и вообще живет бездумно. Или довольствуется нехитрыми инструкциями на все случаи жизни. Потому и посылаются испытания, чтобы хоть как-то дошло нечто необходимое для спасения, рефлексировать по поводу чего спасаемый не способен. Господь говорит: ищите — и найдете, но искать трудно, и многие — не ищут. И потом очень важен опыт страдания, называемый крестом, хотя в каких-то случаях это и не заслуживает столь высокого имени. Так что, когда все «хуже и хуже» — это нормально. Потом будет лучше и лучше, а потом и совсем хорошо, а за этим — снова все плохо. День и ночь. Важно, какой опыт мы из этого извлекаем, благодатен ли он. Если нет — нужно разобраться, почему, в чем ошибка. И так до конца. Рассуждение приходит с опытом.

Имеет ли это — сама виновата — хоть что-то духовно общее с «внимай себе» и «а ты осуждай себя, а не других».

К себе нужно тоже относиться разумно. Осуждать же — себя или других — дело обычное и зачастую неблагодарное. Воздержание от осуждения — один из этапов приобретения христианской любви. И здесь есть свои тонкости. Трудно различать и не осуждать. Себе мы склонны делать поблажки, но к другим легко приклеиваем ярлыки. Нужно заставлять себя этого не делать, вообще быть внимательным. Судить — не наше дело. Наше — учиться снисходительности, чуткости. Себя, кстати, можно тоже засудить до смерти, и это не есть хорошо. Упал — встань и иди. Тяготит совесть — для этого есть исповедь. И конечно важна решимость измениться, или, что то же, исцелиться.

Самоубийство — смертный грех. Самоосуждение — путь к добродетели. Такое самоубийство во Христе. Последнее — сложнее, особенно в таком пестром мире, как наш. Осуждая себя, провоцируешь и окружающих осуждать тебя, которые понимают твой жест как изъявление слабости и начинают добивать.

Надо, видимо, постараться, живя в мире — выйти из мира. Насколько это возможно. Дистанцироваться от него максимально. То есть не жить по его шаблонам, его лекалам. Это очень трудно. Но иначе наш «ветхий человек» не умрет, а значит и не родится «новый человек». А речь ведь идет именно об этом: стать другим, новым, умереть и родиться во Христе. Это и происходит (должно происходить) в таинстве Крещения, но его важно постоянно актуализировать, каждый день, все время рождаться и умирать заново. Ну, а давать добивать себя, как, например, первомученик Стефан, или повременить с этим — здесь уж в зависимости от ситуации.

О христианстве сложилось мнение как об институте — мрачном, очень строгом. У меня такого опыта по счастью не было, наоборот. Был опыт радости. Можно сказать, что внутренний мир христианина выкроен по-особенному, «от угла» — от некоего центра, но не в центре. Это мир ассиметричный, подвижный. Куда Христос — туда и вся тварь. С внешней точки зрения поступки и эмоции христианина выглядят неуместно. Может быть, поэтому так нужны ровность в общении и… способность пошутить?

Григорий Богослов как-то заметил, что святому человеку подобает некоторая веселость. Да и Библия говорит о цветущем лице как признаке духовного здоровья. Христианство выглядит мрачным в советских школьных учебниках по истории — это карикатура века Просвещения, даже если говорить о католичестве с его инквизицией. На самом деле все сложней. И в то же время нельзя не признать ошибок «исторического христианства», в том числе и православия. Это та же, что и внутренняя, «работа над ошибками». Нужно отделять черное от белого. А ровность в общении и шутка — ну да, конечно. Юмор — не ядовитый, добрый — признак смирения, которое вовсе не есть забитость и безынициативность, мрачность, суровость и так далее, что говорит как раз о болезни души, ложном смирении.

О легком сердце. Когда нет грехов, тогда сердце легкое. Но в идеале оно легкое само по себе, потому что внутри — что легче легкого, Божественный Свет и Огонь. Внутри — всегда Христос. Но Христос порой совершал решительные поступки. Например, выгонял торговцев из храма. От христианина не-христиане сейчас ждут всеприятия, благости, абсолютной последовательности — а это ведь невозможно. С легким сердцем принимать то и это: благословлять заключение в тюрьму — и выход из тюрьмы, только совершенно другого человека. Как быть — чтобы без демагогии — или невозможно?

Бывают очень непростые ситуации, когда как ни кинь — все клин. И в каких-то случаях мы вольны не принимать ни того, ни другого решения, а подождать ответа свыше. Христианство парадоксально, оно не вписывается, как и сама жизнь, ни в какую схему. Кстати, изгнание торговцев было не столько возмущением коммерцией в святом месте, сколько пророчество в действии, здесь не так все просто, как принято думать. Христос этим действием, заявив о Себе как Мессии и о том, что Храм больше не легитимен (стал «вертепом разбойников») подписал Себе приговор (как мы помним, это было единственным заслуживавшим внимание Синедриона, действием, вменяемым Ему в вину).

Да, любующийся на полевые цветы и птиц иногда вынужден взять в руки кнут (или сплести его сам), следуя воле Отца.

Есть вещи, которые невозможно терпеть. Терпя их — соучаствуешь во зле, соглашаясь с ним. Но Христос никогда не требовал расправы над кем бы то ни было, и невозможно представить Его в такой роли. В общем, бывает, наш путь проходит по лезвию бритвы. С одной стороны, нельзя попустительствовать злу, с другой — мы должны следовать Христу, Который предпочел быть жертвой, а не палачом. Будучи совершенно открытым, искренним, нередко — резким, и — оставив демагогию демагогам, которых ненавидел. И эта ненависть была тоже формой любви. Иногда невозможно спасти, не причиняя боль. А всетерпимость — то, что она от лукавого, мне кажется, не нуждается в доказательствах, так как сама она всегда лукава, всегда — двойной стандарт.

Веровать надо. И в церковь ходить надо. Но есть мысль, что если убрать всех этих старцев-стариц, источники, иконки и иконы, послушание-смирение-духовника — человеку Христос станет не нужен. Получается — выбор. С кем ты — с людьми или со Христом? Может быть, потому в последнее время такое изобилие материальных средств ко спасению?

В общем-то, невозможно доказать, что веровать и ходить в церковь — надо. На Западе ходят к психоаналитикам, у нас теперь — к психологам. То есть всегда есть выбор психотерапии, если подходить к религии как такой терапии. Но Христос не изобретал новой религии, а превосходит любую из них, религию, как таковую. Религия — это Закон, Он же принес Благодать. При этом не отменил общерелигиозных форм. Христианство наполнило их новым содержанием, но для кого-то это содержание проходит мимо сознания, и в этом случае мы имеем дело с «народной религией», то есть, по сути, идолопоклонством. Этот святой — от порчи и сглаза, этот — для успеха в бизнесе. Можно все извратить, в том числе и традицию обращения к старцам. Все может оказаться подменой, ведя к фарисейству — в сторону, прямо противоположную той, куда зовет Христос. В общем, как и везде, важно различать. Внешняя сторона чаши имеет значение, но важней — внутренняя.

Как воспринимает литургию человек новый, недавно пришедший в храм? Ему, наверно, бывает скучно. Отчего тогда такая страстность в стремлении обратить близких и доказывать свое мнение? Если скучно на литургии — значит, это не твое, пока что не нужно. Но тогда что — выгонять непонимающих? В древней церкви, возможно, был некий порядок и опыт — как обращаться с «новенькими».

В древней церкви крестили только взрослых и только после продолжительной катехизации. Христианство не было не государственной, ни народной религией. Но живем в другой ситуации, поэтому не можем ее не учитывать. Насчет объяснений — да, это важно, но еще важней, каков сам объясняющий. Поэтому апостол Иаков и пишет: немногие становитесь учителями. Здесь важен и собственный опыт, и знания, и человеческие качества, важно быть христианином не по названию, а по сути. Важен и дар слова, который тоже встречается не у всех. Но Господь действует через нас иже веси судьбами, поэтому, если тебя спрашивают — отвечаешь, как можешь. Это ведь тоже таинство. А выгонять… Дело в том, что у нас нередко очень плачевно обстоит дело с элементарной церковной культурой, не говоря уж о любви, оскудевшей даже в церкви. Но опять же Бог в силах выправить и эту ситуацию, зная, как привести «новенького» к Себе.

Пытаюсь представить — как человек приходит в церковь сейчас. Потому что коллеги тоже ходят по воскресеньям (или по праздникам) на всенощные и литургии. Или потому, что близкие упросили. Потому что — есть надежда развязать узлы, разбить тиски. Но бывает — и потому, что никого, кроме Бога, не осталось. Это ценно и редко. Что говорит ваш опыт как священника? Чем вызвана тяга к обрядам и — потом уже — Таинствам?

Человек точно так же поклоняется идолам, как делал это всегда. Просто названия поменялись. Например, идол «успеха», «материального благополучия» и т. д. — у них нет раз и навсегда закрепленных за ними образов, мифов, но каждая реклама — их икона по умолчанию. Идолы — это представления и некие силы, управляющие человеком. Поэтому, когда не остается ничего кроме Бога (Истинного), то человек уже спасен, хотя жизнь — динамична, и может снова все измениться. Все сложно, запутано. Суть в том, кого ты любишь, кого ищешь — Бога или свой комфорт, скажем, психологический. Он важен, но не менее, а скорей более важно и страдание, о чем писал Достоевский. Хорошо, если человек идет на службу, но важно, чтобы это не превращалось в некую рутину, важен рост, путь, а не топтание на месте. С другой стороны, рутина неизбежна и нужны усилия, чтобы преодолевать всякий формализм и автоматизм, необходимо творчество. Обряд, как ясно из самого слова, это нечто внешнее, некая упаковка, маркировка. Таинство — внутреннее. Это уже непостижимое действие Самого Бога, когда человек дает Ему действовать в себе. Это Песня песней. Любовь — в том числе и эротическая — самая точная аналогия происходящему. Что говорит мой опыт? Что Евхаристия — это восстановление и обновление. Это как лекарство, без которого жизнь невозможна, без которого умираешь. Но вообще этот опыт невыразим, так как все попытки описать его будут его искажать. «Мысль изреченная есть ложь» — тот самый случай.

Церковь как таблетка от одиночества — встречается очень часто. Элементарное «никто меня не понимает» и «никому я не нужен». Но ведь в приходской среде, где страсти обострены, скорее ощутишь одиночество. Тогда что — одиночество среди людей одной с тобой веры?

Да, этот момент присутствует, хотя бывает и иначе. Но прежде всего Церковь — это встреча с Богом. А в Нем, через Него открывается и «ближний» — любой из людей, человек вообще. Я думаю, когда человек свят (а святость — нормальное состояние христианина) он не одинок даже в пустыне. Ему не бывает скучно, хотя бывают и тягостные состояния. Надо отказаться от стереотипов о «счастье» и радоваться тому, что тебе дано. Ну и потом Бог Сам сказал, что нехорошо человеку быть одному и поэтому позаботится о том, чтобы человек вышел из своего одиночества. Только для этого ему самому нужно сначала открыться, пробиться из скорлупы (или брони) собственного индивидуализма. Просите, и дастся вам.

Часто Божественный Промысел можно принять за игру обстоятельств. Можно — и наоборот. Никаких опознавательных сигналов нет? Или — все же есть?

Есть, конечно. Есть, во-первых, несомненное знание о том, что ты, как и всякий человек, любим Богом. Ты — так, другой — иначе. Но то, что Бог есть любовь — знаешь из своего опыта. И постоянно в этом убеждаешься. Например, я разбил коленную чашечку и пару месяцев пролежал в гипсе — это был важный духовный опыт, т. е. то же самое проявление любви ко мне, избравшей вот такой радикальный способ действия, чтобы вырвать меня из определенного внутреннего состояния, опасность которого я осознал лишь «на одре болезни». То есть «сигналы» — вещь регулярная, каждый верующий знает об этом из своего опыта. Это опыт прозрений. Чудес, если угодно… «Обыкновенного чуда», каковым и является христианская жизнь. Или, говоря словами поэта, «тихий праздник».

Что для вас, отче, было в самом начале вашего прихода ко Христу — радость, красота, отчаяние? Или что другое?

В основе, конечно, радость — блаженное ощущение абсолютной, чудесной свободы, которая тебе дана, буквально — упала с неба. Самым потрясающим было ощущение присутствия Бога, испытанное сразу после Крещения. Потом — через два года — глубочайшая внутренняя тишина и свет после первого причастия. Потом был опыт ложного пути, продолжительное и довольно мучительное состояние неопределенности, непредсказуемости, «подвешенности», и это тоже было важно. Я научился надеяться лишь на Христа, понимая, что сам, своими силами, я не выпутаюсь. Собственно, эти состояния и следуют друг за другом, хотя со временем все «обустраивается».

О смерти. Чаще всего сейчас слышу такую мысль: мы ничего о ней не знаем, кроме того, что она существует. Соответствует ли это христианскому пониманию смерти?

В целом — да, хотя какие-то знания нам даны, например, о посмертном суде. Все это, я думаю, очень индивидуально. Мы имеем несколько «картинок», чаще — страшных, возможно, из соображений педагогики. Но вообще смерть — это встреча со Христом. Это главное. Смерть — это свет, а не тьма. Такой опыт я получил в Крещении, после чего было абсолютно ясно, что смерти нет, а Бог — есть, и — вот Он, в тебе. Точнее, мне открылось, что Жизнь — это вот этот миг, минута, несколько минут, когда вы — одно и все исполнилось света. Этот свет был реален, более реален, чем солнечный, но ничего доказать здесь нельзя. Есть принципиально иные состояния, не принадлежащие этой реальности. Потому и посмертный опыт невыразим — лишь какие-то «тени», «тусклое стекло». Ясно только, что при полном доверии к Богу смерть — хотя она и противоестественна — не страшна. Потому что тогда ты всецело в Божьих руках, а Богу — и об этом говорит весь твой опыт — можно довериться. Страшно отпасть от Него, но Он этого — я верю — не допустит. Запутавшегося человека спасает опыт страдания, наконец — смерти, которая ведь тоже таинство…

Вы, отче, бывали в реанимации, крестили младенцев. Не будет бестактно попросить рассказать об этом периоде? Об этих детях.

Этот период более-менее постоянен, так как храм, где я служу, рядом с роддомом. И все наши священники в нем бывают. Особенно летом, когда мы служим по неделе — одну неделю один, другую — другой, третью — третий. То есть священник, постоянно «окормляющий» роддом, отсутствует пару недель и его обязанности выполняет служащий священник. Обычно младенцу несколько недель, а то и дней и жизнь его в опасности, он лежит, опутанный трубками, в пластиковом прозрачном блоке. Освящаешь воду, блок открывает сестра или ты сам, кропишь водой крошечное тельце. Тут же — родители. Некоторые потом приносят этих выживших крох причащать. Трудно говорить о таких вещах, сами понимаете. Сострадать — это самое главное, состраданию, надежде и учат эти «требы». А еще есть точное и неверно трактуемое, почти забытое слово «умиление». Это не сентиментальность — это, в дословном переводе с греческого, «уязвление». Уязвление любовь Божьей. Радость и боль…

Мысль о смерти — конечно, не то, что «память смертная» святых отцов. Просто мысль. Но вокруг так много ужаса и трудностей, что невольно говоришь себе: «хоть передохну, подумаю о том, что после того, как сделаю то и то, будет хорошо». Словом, прячешь голову в песок. Это понятно. Но как жить с занозой: все равно ничего и никогда не будет. Уныние как главная болезнь настоящего времени — верно?

Да, но уныние — либо испытание, неизбежное и в чем-то полезное, как и всякий правильно осмысленный опыт, либо — хроническая болезнь при неверии, безблагодатности жизни. При суете сует и всяческой суете. Кстати, у Екклесиаста — классическое ее описание, но поэтичность текста это уныние переплавляет в величественную красоту. Потому что поэзия — преображающее действие Божие и каким бы ни был предмет описания — он будет преображен. Короче говоря, уныние — одна из «страстей», что как и все вообще страсти (душевные болезни) были и будут всегда. Но ни в одно другое время не было столько средств заполнения внутренней пустоты. Сегодня человек живет в виртуальной реальности — искусственной и безблагодатной, но шумной и пестрой. Стоит ему хоть на минуту соскочить с этой иглы — и приходит «уныние». Он бежит от смерти, от мысли о смерти, хотя лучший способ избавиться от пустоты — это именно память смертная, делающая жизнь — реальной, а не иллюзорной. Верующий смерти не боится — он и ждет как возвращения домой, ко Христу. Он хочет «отрешиться», «разрешиться» от всех земных уз, как о том пишет Павел, и быть со Христом. Он и здесь — с Ним, но там это общение будет полней и свободней. И вот это ожидание встречи наполняет и его здешнюю жизнь своим светом, делает ее глубже. Смерть — продолжение пути, хотя и поют о «вечном покое». Покой ведь не противоречит действию, это — внутренний мир. И — освобождение от всего мелочного, лишнего, обманчивого. Предельная ясность. Вспомнишь о человеке, что он смертен, и уже не злишься на него. Так же и помня о своей смерти не делаешь многих лишних движений, не суетишься. Все пройдет, но с одной важной поправкой: пройдет то, чему должно пройти. Есть вещи непреходящие. Если они для нас есть. Потому что если человек убежден, что Бога нет, то Его для него и нет. До поры до времени.

Есть логика в том, что человек, пришедший в церковь, перестает воспринимать светскую культуру. Он либо добровольно отказывается от нее, либо возникает чувство, открывающее его душе иную красоту. Но это скорее исключение. Единого мнения о том, каким именно должно быть отношение современной православной церкви к светской культуре, в церковных верхах нет. Но его, кажется, и быть не может. Все упирается в личный выбор. Каков он у вас, отче?

Светская культура — продолжение церковной. Собственно, «культура» — понятие всеобъемлющее. Все, что не природа — все культура. Приходя в Церковь, соприкасаешься с первоисточником. Культура перестает быть идолом. Начинаешь иначе мыслить, иначе чувствовать, иначе говорить. Все меняется. То есть — да, открывается иная красота, точнее — иное измерение красоты. Красота одухотворяется. Но наша жизнь — это вдох и выдох, восхождение и снисхождение. Время бросать камни, и время их собирать. Но уже по-новому и другие (хотя и те же). Например, я несколько лет после воцерковления не мог писать стихи, потом это вернулось, потом я снова замолчал, снова записал. Здесь все индивидуально. Кто-то оставляет все, что имел и идет за Христом налегке, кто-то не может сделать этого сразу, кто-то — вообще. И в каждом случае нужен индивидуальный подход. Важно, чтобы искусство было в конечном счете созидательным, а не разрушительным, хотя в этой области все настолько неуловимо, часто — двусмысленно, да и отношение наше к одним и тем же произведеньям изменчиво, как изменчивы и мы сами. Есть, например, икона, церковная архитектура, богослужебные тексты — здесь все подчинено канону (свободе внутри канона, говоря словами отца Павла Флоренского). Но есть и светская литература, музыка, изобразительное искусство — все это выполняет свою важную функцию. Это как монашеский и рыцарский путь (второй, увы, прочно забыт с некоторых пор). Церковь не стесняет свободу художника, ее задача — спасти человека, открыть ему Христа-Спасителя. А выбор человек делает сам и как он его делает, каким образом — все это тоже достаточно таинственно. Тем более, когда речь о художнике. В этом вопросе церковному сознанию еще предстоит разобраться. Запрета на искусство нет, да и не может быть, хотя есть запрет на изготовление порнографии и это правильно: искусство не должно развращать. Но порнография и не ставит перед собой художественных задач, а потому она и не искусство. Во всяком случае — не искусство в традиционном понимании. Потом, одно дело — искусство классическое, другое — сегодняшнее. Во всем этом воцерковляющемуся художнику предстоит разобраться для себя, и это, конечно, непросто. Если говорить обо мне, то я все время пишу — если не стихи, то эссеистику, тексты для моей авторской радиопрограммы. Все это, надеюсь, не уводит меня от Христа. Хотя это всегда поиск, всегда попытка ответить на какие-то вопросы, возникающие передо мной. Это не подгонка под заранее известный результат. Особенно, что касается стихов, приходящих не так уж часто, зато — как «лихорадка» (по замечанию Ахматовой). Стихи срывают двери с петель, ведут куда не хочешь. Для меня это не стихотворные иллюстрации известных благочестивых мыслей и мыслей вообще, в них я всеми силами избегаю проповеди — это другой жанр. В общем, что-то, так или иначе, все время пишется и именно с Божьей помощью, без которой все просто не состоится, пойдет в мусорную корзину (или виртуальную — в компьютере). Для меня это — продолжение священнического служения (простите за пафосность), смена регистров, и я не представляю себе одного без другого. При всей сложности такого расклада.

Творчество во все времена казалось отражением молитвы, сестрой молитвы. И сейчас это сохраняется. Но верно ни ли художник понимает, что есть молитва? Нет ли подмены живого языка сердца — куцыми жалобами? И обращена ли эта творческая молитва ко Христу?

У кого-то из Отцов мне встретилась мысль, что любое движение ума и сердца к чему-то высшему есть молитва. Высшая степень молитвы — безмолвие. Но вообще у творчества всегда были задачи и более скромные, да и называлось оно не творчеством, а ремеслом. Это только христианство (прежде всего западное) превознесло художника на равнобожественную ступень. И в этом есть своя правда, если иметь в виду не художество как таковое, а укорененное в Боге. Потому что тогда через искусство говорит Бог. Молитва — это ведь диалог. Есть мольба, но есть и богомыслие, «молитвенное размышление», медитация. Все лучшее в искусстве — такие «сны». И у них свои законы. Это такой контролируемый (более или менее) транс. Мы вольны его принять (войти в него) или отказаться. Здесь все индивидуально. Насчет понимания художником, что такое молитва — вопрос особый и здесь вряд ли возможно говорить о художнике вообще. Мне представляется, что здесь тот же принцип неслиянности и нераздельности собственно молитвенной, литургической практики и творчества. Одно не есть другое, важно не смешивать, но и не разделять. Художник должен быть целен, как и вообще человек — целен, а не раздвоен. Но это по ряду причин непросто. Есть, впрочем, немало образцов — «Божественная комедия», например, уникальный образец сплава богословия и поэзии. Да и в любом большом художественном произведении можно отыскать тот же след, в том числе — в искусстве античности («христианстве до Христа» по выражению одного из Отцов). Бог благословляет художника, каковым и создан человек. Мне нравится определение искусства как блаженной игры Отца с детьми (Мандельштам), хотя, возможно, оно подходит лишь для художников определенного склада. Кстати, если мы, не став как дети, не войдем в Царство Небесное, то вспомним: дети не только молятся, но и играют. И шалят. Озорничают. Дети — не маленькие старички, какими нередко изображают святых в детстве жития. Главное свойство детей — открытость чуду и вообще — открытость, искренность, увлеченность (особенно игрой). Думаю, Христос имел в виду и это тоже.