V. Приходские рассказы

Эта история записана мною на одном из тех мест, в которых человек, как нашкодивший школяр, стремится оправдаться.

Кот, символически побитый полотенцем, с неожиданной грацией закружился над бумажкой. Как котенок. Огромная серая тушка. Прощения просит.

Так вот, история, которую записала, подлинная. А может быть, создание устного телеграфа. Ну, как иначе назвать слухи, кочующие от человека к человеку?

Монаха звали Николай. Родители его, батюшка и мама, как-то очень рано умерли, и Колю уже шестнадцати лет постригли в рясофор. Теперь ему шел двадцать третий год и его совсем недавно облачили в мантию.

Николай нечаянно, хотя прочно, заслужил симпатию почти у всех. Нравом отличался мирным, несколько мечтательным, с точки зрения благочинного. Он обычно и давал послушания. Отцом Николая можно было назвать, хотя и с проекцией на будущее. В нем образовалась уже особенная внимательность, необходимая при его сане. Хотя он сильно отличался от прочей братии. И тем, что был слишком прост и мечтателен, и тем, что доводил начатое до конца. Ел он все, что предлагали в трапезной, и добавки просил иногда, и на ночь утешался булкой. С разрешения духовного отца, конечно. Спал, сколько мог себе позволить, не в ущерб общежитию. Словом, особенных монашеских достоинств не имел.

Приятелем ему стал отец Евфимий. Этот прожил десять лет на Афоне, но Волей Божией водворен был в место начала своего подвига. Вернулся в родную лавру. Лет ему было около пятидесяти, волосом рыжий, широколицый, говорил пришепетывая. Не стесняясь прихожан, отец Евфимий мог оставить исповедь и побежать к брату, возле соседнего аналоя, дабы исповедаться самому. Когда исповедовался, становился на колени. Ангелы начинали шептаться.

У Евфимия, с разрешения благочинного, жил рыжий же кот Тиша. Тишендорф. Правда, скоро этот кот был подарен старцу Кукше, во избежание привязанности.

Так что жизнь монаха Николая проходила ровно, как бы за пазухой. Кроме одного случая, происшедшего в канун Дмитровской Родительской Субботы. Божьей волей, Николай был поставлен исповедовать мирян. Впервые.

— Чуть что, беги скорее ко мне, я там тоже буду, — подучивал новичка отец Евфимий, — Вместе удобнее бить лукавого.

Сам Евфимий исповедовал мирян уже лет двадцать.

Милостью Божией, к авторитетному совету отца Евфимия прибегать не пришлось. Приходили дети, за ними — их благочестивые мамочки с бесконечными вопросами о соседях, жилье, работе. Приходили больные: сильно и не очень. Мужчины, бабки, старики. Монах задавал вопросы, когда что было ему не ясно, выслушивал только самое необходимое, по сути, интересовался, как себя ощущает человек, какое у него настроение, подробно расспрашивал о составе подготовки ко Святому Причастию. Понемногу толпа рассредоточилась.

Одной из последних подошла молодая женщина, не старше него. Она показалась хорошо одетой, даже дорого. И все плакала-плакала. Потом начала рассказывать. Слезы у ней как будто высохли. На лице появилась краска стыда. Жила невенчанной, муж бросил, сын умер, прожив месяц. Родители, состоятельные люди, похоронили внука на дорогом кладбище, почти в самом центре города. Сама живет частными уроками. Преподает английский язык. Женщина рассказывала скупо, сдержанно, а монах, углубившись в молитву, слышал только, как жгуче ей стыдно за прожитое и как больно за ребенка. После разрешительной молитвы она протянула ему листок бумаги, в котором было завернуто сто рублей. На листке аккуратно выведено: «Коленька. Окрещен 2.10. Умер 30.10.»

— Очень вас прошу, батюшка, помолитесь!

И тут с отцом Николаем что-то произошло. Деньги он вернул, сказав:

— Лучше за ящик положите.

И добавил, словно не от себя:

— Обязательно помолюсь, будьте спокойны.

Женщина, нырнув в толпу, скрылась из виду, а Николай, встав, пошел в алтарь. И с запиской — к Престолу. В алтаре гуляли жестокие сквозняки.

— Надо бы закрыть окно, — подумал Николай. Но тут же вспомнил, что его еще ждут человека три. Выглянул из алтаря — где отец Евфимий? Но тот уже ушел. Тогда Николай опустился на колени и помолился о том, возможно ли ему помолиться об этом младенце. Но сердце ответа не услышало.

— Господи, да будет воля Твоя!

Встал, поклонившись, вышел из алтаря и вернулся к аналою. Заметив ту самую молодую женщину, он подошел к ней и сказал. Снова как бы не от себя:

— Я помолюсь о вашем сыне. Будьте покойны.

Женщина опустилась на колени и поклонилась монаху в ноги. И снова плакала. Так, что не могла говорить.

Исповедь завершилась мирно, и Николай, утомившись, спал до последнего, без сновидений.

Проснувшись, первым делом он вспомнил о Коленьке. И все вспоминал его, читая положенное правило. И еще вспомнил, что на исповеди после повечерия, не открыл духовному своему отцу, игумену Арсению, про Коленьку, не посоветовался даже. После службы Николай отыскал отца Арсения и все ему выложил. Выслушали его любовно, прочитали даже молитву из требника, но тихо, так что Николай и не узнал, что же это за молитва была. После молитвы услышал:

— Хорошо бы тебе к отцу Кукше по этому вопросу.

Николай поднял глаза. Сердце у него захолонуло. Он хотел выспросить у отца игумена, что же случилось. Но не посмел.

Иеросхимонах Кукша уже лет шестьдесят жил в скиту, а ему самому было девяносто пять. Отличался старец живым и даже несколько хулиганистым нравом, чем заслужил прозвище блаженного. У него перебывало, и даже не по одному разу, все верующее население России. Басен и побасенок, сложенных о нем со времени войны, было предостаточно. Старец на басни внимания не обращал и мирян принимал строго в Четверг, от часу до четырех пополудни.

Волей Божией, многие энтузиасты попадали к старцу в любой день и в любое время. Рассказывали, что одна страдальческая чета, порешив не уходить от ворот скита, пока не дождется благословения старца, совершив молитвы на сон грядущим, уже располагалась спать на земле, подстелив курточки. Времени было часа три ночи. Вдруг ворота раскрылись, и выглянул отец Кукша.

— Вы чего порядок нарушаете? Идите сюда, что там у вас…

Но на это было особое благоволение Божие. Монастырских же насельников старец принимал охотно, все выслушивал, кое-что подсказывал. Говорил мало и резко, а за окончательным разрешением дела отправлял к духовному отцу. Так что в монастыре сложилось негласное правило: без нужды к отцу Кукше не ходить.

Что у меня за вопрос, думал Николай. Не примет меня старец. Но Господь судил иначе. Отец Кукша вышел из кельи, держа в руках письмецо Николая.

— Ну-ка, Коленька, иди сюда…

Николай понял: это к нему. А отец Кукша стоял уже рядом, держа наготове епитрахиль. Монах опустился на колени.

— Помолимся за Коленьку, помолимся. Потерпим. На то и монахи. — Довольно весело проговорил старец после разрешительной молитвы и тут же скрылся в келью, не добавив ни слова.

В монастырь Николай возвращался уставший. На ветру губы запеклись и казались испачканными собственной кровью. Вкус крови был в горле, кровью пахло дыхание в ноздрях — такой был ветер. Лоб, что называется, горел. Всю вечернюю службу так же знобило, бросало то в жар, то в холод. За трапезой кусок в горло не шел. Повечерие и вечернее правило миновали словно по воде, словно бы он плавал сердцем где-то. Николай хватался за Иисусово имя, засыпал и снова просыпался в поту.

Проснулся он ближе к утру и увидел, что на постели, в ногах, лежит синенький атласный сверток. Хорошенький, в кружевах. В свертке — младенчик. Коленька. Запищал, крутя лысой головенкой. Николай во весь голос, хотя не криком, зашептал «Да воскреснет Бог!». И вдруг — сам подхватил Коленьку и забегал с ним по келлии, укачивая, и все крестил его лобик, и смазал освященным маслицем.

Младенец пищал не переставая, а монах, порешив дотерпеть до утра, шептал все молитвы, какие знал, одну за другой, и все ходил по келлии, укачивал Коленьку. Мальчик был живой, теплый, глазки у него блестели грустно, и он искал ими маму.

Наконец, выбившись из сил, монах вздохнул:

— Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий! Помилуй меня, грешного.

Младенец тут же затих и уставился на монаха. В груди у Николая похолодело. Уже не глядя на младенца, но и не выпуская его, монах все повторял эту молитву. Вскоре Коленька совсем успокоился. В груди у Николая потеплело, страхи отступили, и младенец слился, казалось, с его собственным сердцем.

Но вот молитва ускользнула, и Николай взглянул на дитя. Коленька спал, круглое личико склонилось.

— Господи! — вздохнуло сердце.

Теперь подступил жар. Голова загорелась, в глазах поплыло. Монах твердил свое изо всех сил, хватаясь за каждое слово, и все не хотел заснуть.

Когда и как это произошло, он, конечно, помнить не мог. Проснулся вовремя, все вычитал, и не торопясь успел к службе. Коленьки с ним не было. Отец Арсений, выслушав Николая, ничего не сказал. Но тот и не удивился. Озноб у него потихоньку переходил в лихорадку.

После службы сотворили панихиду. Такой панихиды Николай еще не слышал. Словно бы все, слышанные им до нее панихиды — не панихиды. Хотя, конечно, это не так. Николай помянул про себя и Коленьку. Младенца Николая.

Когда вошел в келлию, понял, что должен лечь. Все тело болело как от побоев, временами нападала крупная дрожь. Едва лег, постучался отец Евфимий:

— Молитвами святых отец наших, Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!

— Аминь!

Отец Евфимий захлопотал:

— Ну, слава Богу! Какой ты у меня! Сейчас я за доктором…

— Брат, позови отца Арсения!

— Брось, не бери в голову, Господь с тобою!

— Ради Христа, брат! Не ради меня, грешного.

— Позову, позову.

Больше Николай не помнил ничего. Вернее, помнил, что терял слова молитвы. И потом снова их находил. Иногда их приходилось вырывать из темноты, иногда — хвататься за них. И так далее.

Вдруг, совсем рядом — женский голос:

— Коленька, здесь я!

— Мама!

И — очнулся. Женский голос у него в келлии? Мама?

— Сейчас Коленьку будут причащать Святых Тайн. Я уже все приготовила.

Николай снова впал в забытье.

Вошли отец Арсений, с Дарами, и отец Евфимий. Больной лежал в мантии, улыбаясь, и даже не взглянул на них. Посиневшая от холода рука свешивалась с постели. Отец Евфимий склонил голову.

— Жив он! Подойди к нему, — раздался ясный женский голос. Бывший афонец рухнул на колени. Игумен со Святой Чашей стоял ни жив ни мертв.

И правда: больной открыл глаза. Он посмотрел на клобук отца Евфимия, или выше, и сказал:

— Мама!

Лоб у Николая был в крупных каплях пота. Духовник приблизился к больному и накрыл голову епитрахилью. Сознание словно бы вернулось. По окончании молитвы Николай сказал:

— Я смогу встать.

И действительно встал. Его приобщили Святых Тайн.

— Слава Тебе, Боже! — Вздохнул больной и тут же обвис на руках у отца Евфимия. Едва уложили на постель. Часа через полтора дыхание совсем прекратилось.

Добровольные певчие решительно брали самые высокие ноты, и от этого гудело в голове. Монахиня тихонечко поворачивала ладошку, чтобы этот стихийный поток хоть сколько-нибудь напоминал пение.

В проеме между окнами приютился образ Казанской Божией Матери, и оттуда взирал на поющих.

Образ Казанской глядел и с золотистого креста на дорогом столичном кладбище. На кресте было написано только «Коленька». И две даты, с разницей в месяц. Казанская же глядела с желтенького соснового крестика над могилой иеромонаха Николая.