Вера, одна из младших дочерей, плохо спала. Проснется на темнозорьке, невесть почему, а глазки грустные. Родители очень беспокоились: предполагали болезнь. Однажды мать подсмотрела ночное пробуждение: дитя встало, вскинуло ручки… а потом село и стало играть, тихо, то смеясь, то всхлипывая. Молится младенчик, что ли…

— Какая интересная растет! — с тревожным чувством вздыхала мать. — Что-то из нее выйдет?..

Был 1907 год, еще живо было в памяти пламя японского поражения. Верочка родилась в 1905, так что огневая изнанка ее младенческих снов, идущих еще из вышней глубины, кажется, вполне была бы понятна. Страх, коснувшийся каждого жителя дрогнувшей Империи, касался и ее детского сердца. Но кроме страхов было что-то еще, что вызывало беспокойство младенца. Когда подросла, родители с удивлением обнаружили, что Верочка — вовсе не тихоня, а страстная и очень самостоятельная. Маленькая девочка с сильной волей. Страсти тянули в свою сторону, воля — в свою. Верочка, сообразив, что гибнет от греховного желания, принималась рыдать, почти себя ненавидя, мало что понимая, но переживала плен желания очень сильно. Рыдала она подолгу, и, кажется, плакать любила. Так душевные сосуды освобождались от тяжести греховных впечатлений и страсти. Чистота возвращалась, в душе воцарялся мир. Но — ах! — до нового увлечения.

Однажды, семи лет, Вере захотелось сладостей. Увидела их в старом буфете. Можно было бы спросить у мамы, но та не разрешила бы, а велела бы подождать до ужина. Однако сладостей хотелось сейчас и немедленно. И вот Вера взобралась на стул, открыла дверцу буфета… и вдруг изо всей силы ударила себя правой рукой по левой. Так сильно, что чуть со стула не упала. Немедленно показались слезы, стало тоскливо. Вера снова ударила непослушную руку, словно та была во всем виновата, еще раз, потом закрыла дверцу (рука раскраснелась в месте удара), слезла со стула, поставила его на место. И вроде бы — ничего не было. Но нелюбовь к себе осталась. Остался и постыдный привкус несъеденных сладостей. Боль от удара победила желание и отвела грех.

— Да что ж я все делаю, чтобы плохо было…

Молилась Вера с такой же страстью, с какой хотела варенья. Молясь, обязательно плакала. Это было — как стирать батист. Выполощешь, вымоешь… и легко-легко, по летнему, свежо и радостно.

— Да что ж за ребенок, — изумлялась мать, — сейчас один, через час — другой… Нельзя так, Вера, надо — спокойно.

Спокойно, спокойно. А попробуй тут спокойно, когда Христос — это Огонь. Но так сказать Вера не могла, хотя о Христе уже знала и Ему молилась, как молятся все дети. Но что точно — ровности в ней не было никакой. Это настораживало, отталкивало. Ну кто такую девушку замуж возьмет? Сейчас — одно, через час — другое.

То были не просто капризы. То было проявление духовной, в самом церковном понимании, жизни. Самые начала, самые первые признаки — но истинно духовные. Душа взбиралась ко Христу, как взбираются по крутой горе. Как художник кладет известковый грунт на холст. С огромными усилиями, с жестоким недовольством собою, беспощадно к себе. Это внутри души открыла глаза будущая духовная художница — монахиня. Да-да, художница! Художник смешивает краски и выводит линию, музыкант ищет контрапункт и подбирает звуки, поэт слышит и записывает (или не записывает) слова. Скульптор берет камень или глину, чтобы отсечь от куска части, лишнее, ради прекрасного образа. Все это замечательно, но у монаха есть материал и инструменты гораздо более благородные. Он сначала предлагает себя Христу как материал — оставляет суету и полагается на Его Творческую Волю. Господи, да будет воля Твоя! А потом, по мере духовного возрастания, уже вместе со Христом осваивает тонкости изображения Образа Христова духовным резцом по душе. Юная Вера обо все этом еще не знала. И не знала, что именно такое искусство ей предстоит освоить. Но Присутствие Божие она чувствовала очень живо.

В записках, оставленных уже пожилой монахиней, есть интересное упоминание: память у Веры была слабая. Так что учиться ей было трудно. Но учиться Вера очень хотела, много молилась, чтобы успевать по всем предметам в школе — и без помощи Божией не оставалась. Поначалу успехи Веры шли не от способностей, но от усидчивости и умения трудиться, к которым в большой семье приучишься даже нехотя. Вера подрастала, а дел становилось все больше.

Одним из домашних послушаний Веры было — таскать мешки с яблоками и огурцами на продажу. Торговля эта была незаконной, но без нее семья не сводила бы концов в концами. Так что приходилось рисковать. Милиция во все времена одна, им делов-то — напугать и поживиться. А если торговали дети, напугать было совсем просто. И вот, приходит милиция на рынок, пугает, разгоняет. Вера едва не плачет: мешок огромный, надо и товар сохранить, и успеть сбежать от милиционера. Случалось, что и плакала. Плакала и молилась — Господь, видя обстоятельства, без помощи не оставлял. Но как горько было сознавать и эти незаконные яблоки с огурцами, и свою худость, и неограниченную власть милиционера. Просто как ад. Неужели нет другой жизни? В церкви говорят, что есть.

И Вера ходила в церковь. Молилась, просила Христа о помощи и наставлении. Ей вообще нравилось в церкви: там она ощущала обильное присутствие благодати. Там был мир, свет, радость — вот так просто: мир, свет, радость… И домой унести… Вера считала, что у Бога можно выпросить все.

Вера любила танцы. Какой подросток не любит танцы? Но Вера чувствовала — будто кто хорошо ей объяснил — чего танцы вовсе не то, что ждет от нее Господь. И ужасно мучилась, когда шла на танцы. Каждый раз давала слово, что идет последний раз. Но вот — раздались звуки музыки, и Вера уже летит, уже увлечена потоком мелодии, а тело как бы само по себе совершает заученные движения. Это как полет. Как ни силен был голос совести, желание полета преобладало. Это стремление к танцам было по сути желанием благодати, но по изначальной человеческой поврежденности выражалось в танцах. Только спустя годы Вере открылось, что молитва — гораздо слаще танцев.

Семнадцатый год застал девочку среди тяжелых крестьянских забот. Мешки с яблоками и огурцами, уборка дома, помощь по хозяйству. И постоянные страхи: отнимут, прогонят, запретят. Вера держалась молитвой, помощь Божия сопутствовала ей — иначе как бы двенадцатилетней девочке вынести такие трудности?

В семнадцать лет, в 1922 году, Вера закончила школу с отличными отметками. Ей очень хотелось получить высшее образование. Хотелось рассказывать людям о Боге не от себя, а как преподавателю, обладающему систематическими знаниями. Было чувство открывшейся катастрофы: ровесники уходили из церкви, разуверялись — а власть поддерживала и насаждала атеистические настроения. Вера намеревалась противостоять власти словом. Но «по социальному положению» путь в высшую школу Вере был закрыт. Пришлось поступить на завод. Чернорабочей на паяльную фабрику. Чтобы получить от завода путевку в вуз.

День съежился как яблоко на солнце. От дома до работы — пять километров. Их надо преодолеть, желательно бегом. Вера вставала на темнозорьке, спешила к ранней обедне, с половины уходила — не опоздать бы на работу! Наступал обеденный перерыв, Вера снова бежала в храм — на вторую половину уже поздней обедни. И так — каждый день. А еще домашние дела, мытье-готовка, помощь домашним… Что для Веры значили это разорванные во времени обедни, в полусонной голове соединявшиеся в одну, как две половины, можно только догадываться.

Чернорабочей Вера проработала всего один день. Начальник цеха, которому приглянулась волевая и умная девушка, на второй день посадил ее за паяльный стол. Бог помог — и Вера хорошо освоила тонкости паяльного мастерства, довольно скоро. Чуткие девичьи пальцы ощущали каждый изгиб поверхности и умели направить горячий инструмент под нужным углом. Домой Вера возвращалась радостная, подкрепленная церковной молитвой и сознанием того, что в труде есть успехи. Но такая жизнь продолжалась недолго.

Молодых сотрудников Веры по цеху стали смущать и хорошее отношение к ней начальника, и ее успехи. Считалось, что своим поведением Вера смущает массу, вызывает нежелательные настроения. Добились товарищеского суда. Вера очень страдала, когда все это происходило. Но повторяла себе, что ничего без воли Божией не бывает. Как-то вообще подумалось: ей, видимо, суждено устроиться в жизни по-другому. Не на заводе. А где? Вера спрашивала Господа, но ответа пока не было. Ее молитвы за обедней стали смиреннее и горячее. На суде Вера сумела защитить себя и показать, что у нее не было никакой тайной цели, что была правдива и искренна в своем желании лучше работать. Все же решила с завода уйти.

Бог помог — и у Веры появилась возможность давать частные уроки девочкам дошкольного возраста. Странно было видеть, как знакомая с тяжелой крестьянской работой девушка преобразилась в тонкую гувернантку. Вера учила арифметике и правописанию, рукоделию и танцам. Работа оплачивалась. Но мысль о получении высшего образования не покидала. Так прошло некоторое время.

И вот — новое изменение жизни, новое препятствие на пути к образованию. Мать Веры тяжело заболела — туберкулез легких. Это заболевание длится долго, изматывает не только самого больного, но и его окружающих. Кроме того, считается заразным. И все это — с мамой? Вера как будто во сне. Нет, не может быть… А сама моет, готовит, помогает старшей сестре — и откуда силы… Зачем они… Вскоре мама оказалась при смерти. Перед самой кончиной собрала всех своих детей и стала благословлять образами. Сказала тихо: «Детки, я последний день с вами». Поверить невозможно было — все равно, как поверить в то, что солнце больше никогда не взойдет.

Темная злая туча горя висела во всех пяти комнатах большого дома. Вокруг — лица близких, потемневшие и… какие-то чужие. Вера будто высохла на корню. Слез нет, а внутри жжет так, что хочется кричать. Можно взять себя как пальто и повесить на рожок вешалки. Наконец, родительница благословила и ее: образом Казанской Пресвятой Богородицы. Образ этот был дан маме бабушкой Веры как благословение на семейную жизнь. Кто знает, может тогда умирающая родительница желала, передавая этот образ Вере, удачного замужества. А может, материнское сердце чувствовало, что Вере суждено совсем иное замужество… По кончине тело матери близкие благоговейно омыли и обрядили, положили в гроб. Приходской священник, отец Петр, хорошо знавший и любивший семью, служил панихиды по усопшей. Братья и сестры Веры плакали. А она — нет. И это отсутствие слез было таким вызывающим, таким бесстыдным, что стоя у гроба матери на коленях Вера взмолилась: «Мамочка, дай мне слезы, чтобы меня люди не осуждали!». И слезы пришли — обильные, горячие. Как будто и не умерла мама, а стоит рядом и все-все слышит. Три дня Вера не отходила от гроба, не пила и ела, а только молилась. Вместо горя горького в сердце была тихая радость.

Вера и не сомневалась, что родимая точно здесь и все-все слышит. Да, после кончины мама стала Вере как будто намного ближе. Будто — страшно сказать — что до кончины была мертва, а тут ожила. Похоронили маму. Вера, презирая стужу, каждый день бегала на кладбище к могилке и там молилась. Разговаривала с усопшей как с живою. Бежит на кладбище, а сама думает: только бы поскорей добежать до могилки. Там было радостно, и домой Вера возвращалась радостная. А дома — отец, уже пожилой. Он был сильно старше матери, на двадцать лет. И братья-сестры.

Старшей в семье стала одна из сестер. Ей было уже около тридцати лет. Замуж пока не собиралась. Хозяйство большое. Но у Веры оставалось время, чтобы погулять с подружками, поговорить о девичьем. Горячая, страстная натура требовала новых впечатлений. А душа желала молиться — не менее страстно. И вот, снова вечера, снова — ненависть к себе… Да что ж это я, Господи, такая неисправимая…

Прошло пол года со смерти матери. И вдруг сестра, не собиравшаяся замуж — вышла замуж. Вот так перемена! Вот так сестрица — удружила. Вера стала старшей, и на ее плечи — а ей было двадцать два года — легли все заботы по дому. В доме было все: и куры, и свиньи, и огород. Только успевай. За отцом приходилось смотреть — все же за семьдесят, хоть и на вид крепкий. Невыносимо жгла обида на сестру: что ж она так, а ведь сказала, что не собирается… А надо было прощать. И надо было весь этот связанный день пережить. Накормить младших, выстирать-высушить-вымыть, перетерпеть боль усталости и заснуть. И уже не будет ни вечеров, ни бесед о девичьем…

Если бы не отец Петр, вряд ли Вера перенесла бы эти труды. Он наставлял, поддерживал словом и молитвой, был рядом. Возможно, он и подсказал, Божиим наитием, счастливую мысль: записывать все, что произошло днем. Для исповеди, для работы над собою. И Вера записывала, находя в этом изложении огромное утешение. Младшие любили Веру. Помогали, как могли и даже боялись ее расстроить. Чувствовали характер Веры — «знали мой дух», как напишет потом она сама — и говорили друг другу: «Этого не нужно, Вере не понравится». Между братьями и сестрами установился христианский союз любви. Иногда и слов не нужно было — взгляд, мысль заменяли слово. Это безмолвное общение напоминало тайный заговор, что младшим даже нравилось. Вера была строгой хозяйкой, и у игры, конечно, была четкая граница. Время шло, младшие подросли и — Бог управил — смогли устроиться в новой страшной жизни. Но христианское отношение побуждало их помогать не только своим, но и нуждающимся. А нуждающихся часто находила именно Вера. Она никогда не забывала о делах милосердия. Отец не очень вникал в жизнь детей, но дети нашли между собою общий христианский язык. И это был подвиг в тяжелые предвоенные годы.

Годы, действительно, были тяжелые. Отец Петр трижды был арестован. Но Бог миловал, возвращался. Однако вскоре смутное предчувствие Веры окончательно оформилось. В глубокой духовной тоске, будто уже зная о предстоящем расставании, Вера пришла к отцу Петру и на коленях попросила дать ей в напутствие и благословение икону. И — чудо! — отец Петр вынес старый образ Святителя Ермогена. Вера с изумлением стала рассматривать потемневшее изображение. О жизни Патриарха-мученика она знала совсем немного, и удивлялась, что отец Петр именно этой иконой ее благословил. Но то было пророчество. Впоследствии Вера, уже ставшая монахиней Ермогеной, запишет, что видела много милостей от Святителя и действительно ощущает его духовное покровительство. Вскоре отец Петр был снова арестован и уже не вернулся. То свидание, при котором батюшка благословил Веру образом Святителя Ермогена, было последним. Вере будто подрезали крылья. Вот оно, горе-то горькое. Будто одна на свете осталась.

Настал 1941 год, в июле началась война. Вере пришлось переехать в Подмосковье, к младшей сестре. «Работала как каторжная» — скупо запишет она о том времени. И еще — «душа томилась как в аду». Монахиня Ермогена не стала описывать, какие именно «непередаваемые испытания» прошла она в войну. Зато написала, что ходила в храм Божий и причащалась Святых Тайн. Это очень важно. Ее духовная жизнь не прерывалась, а наоборот — развивалась, стремилась к новым высотам. Хотя самой Вере так и не казалось, да и не стоит той Вере говорить об этом — она, под гнетом скорбей, сочла бы такие слова насмешкой. Но так или иначе, желание найти духовного руководителя оформилось, и Вера теперь точно знала, что ей нужно. Она стала молиться, искать молитвой духовного отца, как в темноте с помощью фонарика ищут тропинку к дому. Поиски ее были долгими и сопровождались новыми испытаниями.

Послевоенные годы принесли и радость (какая пасха!), и боль. Отношения с родственниками осложнились, Вера остро почувствовала себя чужой. Но, тем не менее, часть серьезных хозяйственных забот была в ее ведении. Например, дача. Построен дом из сухостоя. Это хорошо, но есть свои опасности. И вот одна из них: стены стал точить червь. Тогда Вера работала в Москве, и в храм ходила в Москве. Но пока не определилась, в какой и к какому священнику. Однако молебен с водосвятием заказать надо, и он был заказан.

На батюшку, служившего молебен, Вера поначалу внимания не обратила — какой-то новый. В следующий раз снова пришла в этот же храм — благодатное наитие помимо ее самостоятельной воли привело ее — и снова увидела того же батюшку. А он спросил: «Как у вас с домом?». И… дал практический совет, что сделать, чтобы червь не точил сухой брус. Этот совет был как точка на сердце. Вера почувствовала, что это указание от Бога — священник будет ее духовным отцом… Посмотрела: нет же, это все от лукавого! Вот он, молодой, красивый, интеллигентный… Нет, нет, нет. Испугалась.

Но без храма и Таинств жизнь казалась бессмысленной. Вера снова пришла в этот же храм, как будто ноги сами принесли. У исповедального аналоя — все тот же батюшка. Теперь Вера знает, что зовут его отец Василий. На исповеди внезапно открылось, что отец Василий знает о Вере так много, что ей и рассказывать не надо. Почему? Это было страшно — что незнакомый человек, пусть даже священник, так много знает о жизни человека, которого видит третий раз в жизни. Дальше — отец Василий задает вопросы, делает замечания… И Вера понимает, что ему открыты не только события ее жизни, а даже ее мысли и помыслы… Какой необычный священник… Господи, вразуми: может быть, именно он и дан как духовный отец… Вера приободрилась.

А тем временем жена брата со своей матерью задумали Веру убить. Вера оказалась — как в кино. Со стороны — может, и будоражит чувства, а самой быть внутри детективного сюжета — не хочется. Вера три дня просидела взаперти, а на третий день ей все же удалось сбежать в Москву. Сбежать-то сбежала, а как дальше-то быть. Едет в метро — а линии еще новые — и молится. Господи, верно за мой дурной характер. Достойна.

Но как же так, как же так… Плачет. И вдруг — батюшка. Подошел, сам поздоровался. Тот самый батюшка, который молебен с водосвятием служил, отец Василий.

— Чем вы так расстроены?

Расстроена? Да ведь они убить хотят… И Вера рассказала все отцу Василию. Все-все. И про брата, и про его жену с ее матерью. Отец Василий выслушал внимательно, затем сказал:

— Возвращайтесь сейчас домой, и завтра приведите мне свою молодую невестку в церковь причаститься.

Чудо, но у Веры даже сомнений в том, что все так и будет, не возникло. И вот как на крыльях — на новых крыльях! — Вера вернулась домой. Ощущение чуда не покидало — как будто видит рассвет, а солнца давно не было. И вот солнце восходит. Невестка одна, матери нет, сидит на кухне и — неужели? — ждет Веру. Будто чувствует, что та приехала с извещением именно для нее. Вдруг строгая Вера — стала ласковой, нежной. Подошла, заговорила с молодой женщиной, поплакала малость, и невестка всплакнула.

— Поехали, причастимся. Ты хоть раз причащалась? Знаешь, как это?

— Нет.

Подумав, невестка решилась:

— Поехали!

И точно — утром, с рассветом, обе женщины скорее-скорее собрались. Вот уже влажная от росы электричка везет их в Москву. По дороге дочитывают правило. Отец Василий — у аналоя, встретил обеих — как будто сто лет знал. Пригласил невестку Веры. А та вдруг начала рыдать — просто как гроза летом, на весь храм; дрожит, кается, винится. И у Веры в ушах ее, вечное: да что ж я такая, Господи, что ж я такая…

Причастившись, невестка успокоилась. А Вера поняла, что стала свидетельницей чуда. Что сама избежала смертной опасности и возле нее спаслась человеческая душа. Конечно, не своими силами избежала, а помощью Божией и молитвами отца Василия… Да, молитвами отца Василия… Угодник он Божий, вот что…

С тех пор Вера утвердилась в мнении, что именно отец Василий — ее настоящий духовный отец. Снова отросли подрезанные было крылья. И Вера уже точно знала, к чему дальше стремиться — к жизни по заповедям Христовым. А это уже жизнь монашеская. Однако путь был достаточно долгим. С моменты обретения духовного отца до пострига прошло более 10 лет. Монашество — ближе к Истине. Говорят — истина в счастье. Да, Вера теперь была счастлива, хотя руководство отца Василия показалось ей строгим и тяжелым. Но ведь счастье — в истине, а истина — Христос.

Примечание: отец Василий (Серебренников) — московский старец, протоиерей, 1906–1996. Отличался любовью к монашеской аскетике и тонким знанием человеческой души.

Монахиня Ермогена (Вера Сергеевна Заломова). Родилась в 1905 году, постриг приняла в 1970 году. Скончалась 31 марта 1988. С пятидесятых была верной помощницей и опорой отцу Василию Серебренникову. Отец Василий свидетельствовал о ее любви ко Христу и духовной крепости.