Я знаю людей. И знаю, что ты сейчас подумал: все говорят, что знают людей. Но я – не все, братан, я действительно неплохо шарю в людях. И в отличие от тебя, я не сужу людей по внешности. Нет-нет, не извиняйся, я все понимаю, братан. Огромный татуированный лысый бугай – на такого, как я, очень легко повесить ярлык.

Мне шестьдесят три, и за свою жизнь я видел и делал столько всякого говна, что хватило бы на десяток книг. Знаю, что ты думаешь: все так говорят.

Но знаешь что, братан: нахуй всех, кто так говорит. Когда ты вошел в мой салон, я по тому, как ты толкаешь дверь, понял, что ты безобидный пиздюк и в последний раз ты дрался лет в тринадцать. Это легко понять – мимика тела.

Плюс запах. Химиотерапия и целое соцветие таблеток – ты пахнешь больницей. Дай угадаю: рак печени. Метастазы? Мне жаль, братан.

Книгу?

Ты типа писатель? Ха-ха.

А про кого книга?

Графт?

Да.

Нет.

Ты удивишься, но татуировки необязательно должны что-то значить. Тюремные – да, зэки чуть-чуть ебнутые на символизме и прочем, у них тело – главный документ, у них с этим строго. Но в остальном. Вот свои первые татухи я ваще делал наобум. Особого смысла в них не было, я был маленьким пиздюком и хотел что-то сделать со своим телом. Самая первая – вот эта [показывает надпись на левом предплечье поверх ветвящихся вен – красивый каллиграфический шрифт: Call me Ishmael]. Да, знаю, банально, чо, но я ж, это, не претендую, братан. Мне было шестнадцать, – комплексы, вся хуйня, – и я хотел сделать свое тело уникальным – обычный юношеский долбоебизм. Плюс «Измаил» – мое имя, так что имею право, нахуй тех, кому не нравится.

А?

Да не, это тупо, я больше надписей не делал на теле. И тем более цитаты из книжек на себе набивать – это дно. Хотя не, погодь, это я гоню, была одна надпись. Всего одна. Женское имя [оттягивает воротник майки, показывает рисунок сразу под ключицей, слева – колючая проволока спиралью обмотана вокруг вскинутой руки]. Вот здесь было. Ужасная, блядь, ошибка. Набивать татухи с именами баб – это ебаный стыд. И я, братан, испытал это на себе. Именно поэтому я раз в месяц бесплатно свожу кому-нибудь одну татуировку с бабским именем – это моя благотворительность, – и желающих много, поверь. Но я, как видишь, выкрутился, чо. Превратил буквы ее имени в витки колючей проволоки. Изгнал ее из своего тела на символическом уровне.

Ух, йопт, поверь, братан, ты не хочешь слышать об этом: представь себе самые ебанутые отношения в истории и умножь на ебучий квадриллион. Причем я ведь не уникален: у всех бывал такой пиздец – больные и грязные отношения, в которых один партнер с оттягом вытирает ноги о другого, а тот, другой, убеждает себя, что вытирание ног – признак самой искренней любви и привязанности. «Бьет – значит любит» на каком-то своем больном символическом уровне. Сейчас я уже и сам охуеваю от того, что добровольно шел на эти унижения. Это как с бухлом: ты знаешь, что будет похмелье, но все равно зажимаешь нос и вливаешь в себя эту дрянь – типа она притупляет боль и плохие мысли; хотя на деле все наоборот: когда отпустит, боль будет такая, что подоконник грызть начнешь. И мыслей плохих жопой ешь. Я даже благодарен ей сейчас…

В смысле кому? Этой бляди. Ты меня ваще слушаешь?! Лан-лан, прости, братан, ты тут ни при чем. Тяжелые, с-сук, воспоминания. Я даже набил татуху – что-то вроде оберега [показывает на левый висок – зачеркнутая химическая формула]. Знаешь, что это? Формула морфина. Мой личный религиозный символ. Тотем и табу. Специально набил поближе к височной доле мозга. Каждое утро смотрю в зеркало и вижу его. Мое напоминание о том, что, с-сук, боль – это всего лишь химическая реакция. Боль – это шлюз в стволе мозга, набор синапсов.

Серьезно, братан.

А да, да, прости, братан. Графт. Ты ведь про нее книгу пишешь, да?

Если кратко: ебнутая была наглухо. Так и запиши там у себя [смеется; смех у него тяжелый, низкочастотный, словно гул сабвуфера при максимальной громкости]. Не, братан, я шуткую, канеш. Но. Она ебнутая была. И в хорошем и в плохом смысле. В хорошем – потому что, с-сук, была гениальна, из тех людей, кого боженька в темя поцеловал. И я не только о ее работах говорю, но и ваще, знаешь, о масштабе фигуры. Эта аура. Радиация личности. Она излучала силу, тестостерона в ней было больше, чем в тебе. Без обид, братан. Знаешь, такое, что, кажется, сейчас она посмотрит на бутылку – и бутылка лопнет к хуям. Типа вот как телекинез, только на более больном символическом уровне. Она меня пугала. Я не прикалываюсь, братан; в смысле ничего угрожающего в ее поведении не было. Это что-то нутряное, архетипы, вот это все. Типа вот как у тигров; тигр может просто лежать и вылизывать себе лапы, и вроде он весь из себя такой спокойный и умиротворенный, но мы-то с тобой знаем, братан, что тигры, с-сук, опасные, блядь, существа. Вот и с Сашей было так же. Она пришла ко мне однажды, свести татуху. И я сразу все про нее понял – по запаху. Она вошла и как бы заполнила собой все пространство, с-сук. Не в том смысле, что от нее воняло, а, знаешь, типа на больном символическом уровне. Потом пришла еще одну тату свести. У нее был этот бзик – в молодости наделала стремных татух и потом всю жизнь ходила и сводила их, как будто хотела переиграть все, перезагрузить свою кожу. У нее процентов двадцать кожи было забито белым пигментом – сплошные сведенные татухи, выглядело как стремная экзема. Короче, стремно было, да.

А Марина, да, Марина появилась где-то за год до. До того, как начался весь этот ебаный пиздец. Как-то сама собой появилась. Хрупкая такая, знаешь, тонкие запястья, схвати – и сломаешь. Марина хвостом за ней ходила. В смысле за Сашей. Вот прям как утенок за мамой. Они ж еще похожи были внешне, как сестры, и все шутковали, что, мол, эта их любовь – это такая, знаешь, изощренная форма нарциссизма. Странная пара. Саша, она, мож, и была такая худощавая и чахлая, но на деле – ходячий гром, мощь такая, что трансформаторные будки сгорают, если она мимо проходит. И вдруг с ней – Марина, этот запуганный подросток. В смысле ей лет двадцать было или больше даже, но выглядела, как школьница. Глаза огромные, смотрит на тебя так, что, с-сук, вся скорбь мира через тебя проходит. Как олененок Бэмби через секунду после того, как его маму грохнули. Ну, в этом, в мультике этом, помнишь?

Не знаю, что там тебе уже наболтали про них, но я тебе так скажу: это были больные отношения, братан [стучит пальцем по виску с зачеркнутой формулой морфина]. Уж поверь, я в этом, с-сук, разбираюсь. Взаимная зависимость. Я ж говорю, Саша ебнутая была наглухо, на всех уровнях, она не умела общаться – она приказывала, нависала над людьми, давила их харизмой, шантажировала. И все это не со зла, просто такой характер. Знаешь, вот есть люди, у которых проблемы с зеркальными нейронами? Вот она такая была.

И вот при ней эта Марина. Бегает, с-сук, как служанка. Ее было пиздец жалко. Я вроде как увидел в ней себя, знаешь. Такой же пиздюк был по молодости. Забитый затравленный взгляд, и это болезненное, неестественное желание прибиться к тому, кто сильнее, спрятаться в его тени. Проблема в том, что чаще всего в этой тени еще хуже, чем… чем где угодно. На войне не так опасно, как в тени жестокого человека.

Я пережил все это, братан. Я, с-сук, знаю, каково это. И это хуево, поверь мне на слово. Хуево – здесь самое верное слово. Когда уродливую пустоту внутри себя пытаешься заполнить другим человеком и начинаешь служить ему. Я думаю, здесь много общего с этим, – ну, знаешь, – с религиозным чувством. Именно так и было, братан. Саша была для Марины чем-то вроде идола для папуасов. Знаешь, когда так замыкаешься на человеке, что и сам начинаешь верить: все хорошее – благодаря ему; а если что-то плохо – значит, ты просто плохо стараешься угодить; надо угождать еще лучше-сильнее-больше. Угождать-угождать-угождать.

Это как Душечка. Только гораздо хуже. Душечка – она же, с-сук, тоже растворялась в своих мужиках, но для нее в этом служении был кайф, она не страдала. Она радовалась.

А я – я, братан, сейчас говорю о другом уровне служения – когда растворение в другом человеке по уровню боли похоже на растворение в серной кислоте.

Я, с-сук, видел все это. Так себе зрелище. Что ни спроси у нее – ответ всегда один:

«Марин, а что ты делаешь завтра?» – «У Саши выставка, я буду готовить экспонаты».

«Марин, ты куда?» – «Надо съездить на Никитский, забрать лекарства для Саши».

И все у нее так: Саша, для Саши, у Саши, про Сашу, Саша-саша-саша-саша.

Шла Саша по шоссе, а за ней – Марина.

А когда спрашиваешь: «Нет, Марин, про Сашу я все понял, у тебя-то самой как дела, как самочувствие, ты в порядке?» – а она смотрит так, словно ты задал какой-то, с-сук, запредельно неприличный вопрос – про ее вагинальные выделения или типа того. Нарушил какой-то, блядь, закон.

Только подумай, братан. Насколько внутренне изувечен должен быть человек, чтобы просто вопрос в стиле «как дела» вызывал у него панику, страх, возмущение?

И собсно, поэтому они и грызлись вечно с Караташем. Он ведь тоже все видел. И постоянно травил Марину, называл ее ручной обезьянкой, той-терьером – они, с-сук, чуть ли не насмерть подрались однажды. Она его бутылкой по голове ухуячила, а он ей с ноги в живот. Еле разнял. Я этому пидору потом по-тихому сказал, что башку его турецкую, как арбуз раздавлю, если еще, с-сук, хоть раз услышу хоть одно слово в адрес Бэмби.