— Мне казалось, что я почти не помню своего отца. Я думала, что мне удалось его забыть! — c ударением сказала Галина. — Но недавний сон показал, что это совсем не так. На нашей прошлой встрече я будто разговаривала не с вами, а с ним. Я прямо чувствовала, что вы смеетесь над моим провалом. Я ненавидела вас в то момент! — Галина взглянула на меня, видимо тестируя мою реакцию.

— Я чувствовала это, — спокойно ответила я. — Я вижу, вы сильно удивлены тем, что произошло. Но ведь наши родители, то, что они делали, что они чувствовали, во что они верили, — все это неизбежно становится частью нашей личности. И если эти воспоминания горькие и мы стараемся их вытеснить из памяти, то они начинают нас преследовать. Они стараются ожить.

— Восстать из ада, — горько усмехнулась Галина.

— В прошлый раз вы спроецировали на меня образ своего отца. На самом деле, я испытывала к вам совсем другие чувства.

— Да, я поняла это, как только проснулась в ту ночь. Я где-то читала об этом, но не думала, что все это может быть так… реально!

— Галина, почему вы так сильно хотели его забыть?

— Он вызывал у меня отвращение. Я не знала его как человека, в памяти только его тяжелая энергия деспота. У отца отсутствовало чувство юмора. Его раздражал смех. Поэтому в нашей семье вообще не принято было смеяться.

— Не принято? — Я искренне удивилась.

— Да, представьте себе. У нас даже открыто радоваться чему-либо считалось неприличным. Он не играл со мной, даже толком не разговаривал. Он только мог поиздеваться, поязвить, когда у меня что-то не получалось. Он был вечно недовольный и раздраженный. Особенно когда у него случались какие-то неприятности и он приходил домой не в духе. В квартире прямо в воздухе висело тяжелое свинцовое напряжение. Я не знала, куда мне от этого деться, — с горечью сказала Галина.

Она выглядела сегодня какой-то мирной. Аккуратно причесанные волосы и мягкая бежевая кашемировая кофточка, накинутая на платье, удивительно подчеркивали ее женственность.

Она молчала и смотрела куда-то вглубь себя. Лицо было немного осунувшимся и грустным. В моей душе поднималась волна теплоты и сочувствия.

— Помнить-то, собственно, нечего. В моей памяти остались только два ярких события. Одно, когда я еще дошкольницей заигралась у соседки дома и забыла запереть нашу квартиру. Когда он вернулся с работы и обнаружил открытую дверь, он притащил меня и сильно побил солдатским ремнем.

— Вам было больно?

— И больно, и страшно. Я думала, он меня убьет.

— Вы плакали тогда?

Галина вздрогнула и как-то вдруг странно, по-детски улыбнулась собственному озарению. Как обычно хлопнув по коленке ладонью, она воскликнула:

— Ну конечно!! Вот потому-то я и не заплакала. Плакать было тем более нельзя! Что вы! Разводить всякие нюни у нас в семье? Конечно, нет. Отца бы это взбесило еще больше.

— А второе воспоминание? — очень аккуратно спросила я.

— Это, собственно, его смерть. Он был прорабом на стройке и погиб, когда мне было шестнадцать лет. Его придавило плитой, которая сорвалась с крана. Вот и все. Я даже почти не хожу на его могилу.

— А после его смерти что-нибудь изменилось?

— Хм… Трудно сказать. Ой, господи, ну, конечно, главное-то — мама вышла замуж второй раз. Но…

Галина очень горько, как-то криво, по-хулигански, нарочито кисло усмехнулась:

— Выбрала она себе мужика, который почти ничем от отца не отличался. Как было в доме — тишина, как в горкомовской библиотеке, — так и осталось. Отчим был: не подойди к нему ближе чем на два метра. А мама… она все работала и убиралась в доме. Вот и все!

Обстановка в кабинете сегодня была необычная. Галина впускала меня в свои воспоминания без напряжения. Без всякого сопротивления, очень естественно мы вдвоем соскальзывали куда-то глубоко, в самые затаенные уголки ее души.

У меня крепло ощущение, что эта девочка родилась открытой и общительной. Ей просто очень нужно было почувствовать простой человеческий интерес к ее переживаниям.

— Да, несладко пришлось вам. Что вы чувствуете сейчас к этой маленькой девочке, которой отец не смог дать ни защиты, ни заботы?

— Жалко ее.

— Вы плакали, когда были маленькой?

— Да, кажется, нет… Не помню, когда бы я плакала… кажется, нет…

Замерев на несколько секунд, она в прежней рассеянности блуждала в мыслях, но затем вдруг резко очнулась и твердо произнесла:

— Не кажется, а точно. Я вообще никогда не плакала. — Она посмотрела на меня внимательно. — Вы не верите? Понимаю. Я и сама не верю. Ну… может, в детстве я и плакала, конечно. Просто я не помню ни одного конкретного случая. Я вообще плохо помню детство. У меня его не было. Я сразу родилась взрослой. — Галина рассмеялась.

— Почему вы так говорите?

— Ох… Черт его знает. Как-то… Про отца я вам рассказала. А мать? Знаете, моя мать всю жизнь проработала фельдшером на скорой помощи. Постоянные дежурства. Она почти никогда не ходила на родительские собрания. Не посещала утренники, школьные спектакли, соревнования… Словом, на зрительских местах никогда не было моих родителей — только чьи-то чужие. Будто все вокруг были маленькими, а только я одна… Я чувствовала себя Гулливером среди лилипутов. Ну, не в смысле размеров, конечно.

Я улыбнулась в знак понимания метафоры.

— В магазин я ходила одна, обед разогревала себе сама, я не уверена, что мама была в курсе, в какие кружки я ходила, понимаете? Не вернулась бы домой ночевать — может, никто б и не заметил.

Галина усмехнулась, осеклась:

— Шучу. Не до такой, конечно, степени. Но вообще… мама со мной редко разговаривала. Это не бойкот был какой-то, а так… просто стиль ее жизни. Ей вообще, мне кажется, кроме работы никто не был нужен.

Вдруг лицо Галины переменилось, брови взлетели, телом она резко подалась вперед и, всплеснув рукой, прижала ладонь ко лбу.

— Господи… — сказала она со стоном, — да тут, чтоб вы поняли все про нашу семью, достаточно сказать пару слов: когда мне было три года, меня отдали на пятидневку! Понимаете? При двух живых и здоровых родителях. Вот и вся история про мое детство. Мне кажется, я просто была никому не нужна.