Глава I. Перед подвигом

Святой равноапостольный архиепископ Николай (Иван Димитриевич Касаткин) родился 1 августа 1836 года в Березовском погосте Вельского уезда Смоленской губернии. Отец его Димитрий Иванович, был диаконом, мать, Ксения Алексеевна, умерла 34 лет, оставив Ваню пятилетним ребенком. Эго была глубоко верующая женщина, сумевшая привить сыну даже в таком раннем возрасте любовь к храму, и физически сильная. Роста она была выше среднего. От нее сын унаследовал ту физическую силу и выносливость, которые ему пригодились впоследствии в Японии, при миссионерской работе. От отца Святитель унаследовал твердую волю, энергию, самоотверженное служение Церкви. Когда потребовался ремонт приходской церкви, диакон Димитрий взял на себя и деловые хлопоты в казначействе и других учреждениях, и сам прошел со сбором пожертвований семь губерний.

Святитель очень любил отца, благодарно вспоминал его и заботился о нем до самой его смерти, ежемесячно отдавая ему часть своего жалованья.

В многодетной осиротевшей — после смерти Ксении Алексеевны- семье диакона была вопиющая бедность, но Ваню он отдал учиться в Вельское духовное училище и потом — в Смоленскую семинарию, где в то время царили суровые бурсацкие нравы. На каникулы приходилось иногда и пешком ходить домой за 150 верст. Но мальчик прекрасно учился и не терял жизнерадостности. Окончил он семинарию одним из первых и был направлен в Петербургскую духовную академию, где также проявил и способности, и желание учиться, но ничего особенного ни в облике его, ни в поведении не замечалось. Святитель вспоминал: «Будучи от природы жизнерадостен, я не особенно задумывался над тем, как устроить свою судьбу. На последнем курсе духовной академии я спокойно относился к будущему, сколько мог, веселился и как-то отплясывал на свадьбе своих родственников, не думая о том, что через несколько времени буду монахом. Проходя как-то по академическим комнатам, я совершенно машинально остановил свой взор на лежавшем листе белой бумаги, где прочитал такие строки: «Не пожелает ли кто отправиться в Японию на должность настоятеля посольской церкви в Хакодате и приступить к проповеди Православия в указанной стране». А что, не поехать ли мне, — решил я, — и в этот же день за всенощной я уже принадлежал Японии».

Рассказывая об этом, он однажды прибавил, что, прочитав это объявление, он даже «не остановился». Но это было несколько необычное предложение.

Русский консул в Хакодате Гошкевич писал в своем рапорте Святейшему Синоду, переданном через Азиатский департамент министерства иностранных дел, что на место настоятеля консульской церкви требуется «не иначе, как из кончивших курс духовной академии, который мог бы быть полезным не только своей духовной деятельностью, но и учеными трудами, и даже своею частной жизнью в состоянии был бы дать хорошее понятие о нашем духовенстве не только японцам, но и живущим здесь иностранцам».

Далее консул пишет о французском миссионере Мерме де Котон- «человеке вполне образованном и освоившем японский язык». Он приехал сюда, чтобы наладить миссионерскую работу. «Настоятель православной церкви также может содействовать распространению христианства в Японии».

Таким образом, уже в самом предложении консула была намечена широкая программа деятельности настоятеля церкви в Хакодате, миссионерская работа и овладение японским языком.

Святейший Синод сообщил об этом предложении консула С. — Петербургскому митрополиту Григорию, а тот — духовной академии, чтобы найти достойного кандидата.

Переломный момент наступил будничным и внешне неприметным образом. В тот же день вечером в академии служили всенощную. Видимо, в храме во время всенощной и произошло нечто, о чем Святитель никому не рассказал, но что решающим образом изменило и определило его жизнь. Он почувствовал, что Господь призывает его проповедать православную веру в Японии, что это и есть предназначенное ему поприще. В объявлении ничего не говорилось о желательности монашества для будущего настоятеля церкви в Хакодате — уезжавший священник был женат. Иван Димитриевич раньше никогда не думал о монашестве, хотя знал, что будет на службе Церкви.

«Не ехать ли мне?» — спросил он себя. «Да, нужно ехать, — прозвучало в его совести. — Только неженатым. Что-нибудь одно: или семейство или миссия, да еще в такой дали и в неизвестной стране», — так рассказал Преосвященный Николай архимандриту Сергию (Страгородскому), будущему Патриарху Московскому и всея Руси, о своем решении ехать в Японию монахом.

Видимо, об этом он и думал на той памятной всенощной в академическом храме. Иван Касаткин на следующий день пошел к ректору и попросил его о постриге и назначении в Японию. Ему было 24 года, и он всё оставлял для Господа. Ректор доложил о его просьбе Петербургскому митрополиту, и тот благословил.

Постригавший — епископ Нектарий нарек юношу Николаем и сказал: «Не в монастыре ты должен совершить течение подвижнической жизни. Тебе должно оставить самую Родину, идти на служение Господу в страну далекую и неверную. С крестом подвижника ты должен взять посох странника, вместе с подвигом монашества тебе предлежат труды апостольские».

В июле 1860 года иеромонах Николай выехал на место своего служения. С собой он взял Смоленскую икону Божией Матери, которую хранил всю свою жизнь. На его погребении ее несли перед гробом.

Дорога в Японию была долгая и трудная: только поздней осенью он добрался до Николаевска-на-Амуре. За два года до этого Николаевск стал епархиальным городом для Камчатки, Курильских и Алеутских островов, а архиереем был Преосвященный , позже митрополит Московский и Коломенский, знаменитый своей истинно христианской миссионерской деятельностью среди северных малых народов. Он отнесся отечески к молодому иеромонаху и задержал его у себя почти на год, делясь с ним миссионерским опытом и давая мудрые советы. Это было настоящей миссионерской школой, тем «курсом наук», который академия не могла дать практически.

«Преосвященный Иннокентий являлся в глазах о. Николая новым Стефаном Пермским, некогда просветителем зырян. В молодости, живя на острове Уналашке Алеутского архипелага и бесстрашно плавая по океану с острова на остров на одноместном челноке из тюленьей кожи, о. Иннокентий Вениаминов методично и ревностно изучал различные алеутские наречия и постоянно записывал свои исследования и наблюдения. Ему удалось поэтому составить алеутский букварь и словарь, а затем и грамматику. По собственным учебникам он обучал туземных детей их языку в основанных им школах. Для своей паствы он написал на алеутском языке ставшую широко известной книгу «Указание пути в Царство Небесное» (выдержавшую ряд изданий и на славянском, и на русском языках в Синодальном издательстве). Он лично перевел на алеутский язык Православный Катехизис и Евангелие от Матфея.

Архиепископ Иннокентий научил иеромонаха Николая еще одному: необходимости помогать своим пасомым в их бытовых и культурных нуждах, обучал их ремеслам, гигиене, санитарному делу и борьбе с болезнями».

С вниманием относился Высокопреосвященный (уже митрополит Московский) Иннокентий к Японской Церкви и много лет спустя после проводов иеромонаха Николая в Японию.

Мария Александровна Черкасова вспоминает в «Записках русской миссионерки» такое напутствие ей митрополита Иннокентия: «Когда приедете в Японию, сами увидите, что эта Церковь находится под особым непосредственным руководством Божия Промысла и самих людей на служение ей Господь избирает». Свидетелями слов этих были Преосвященный Амвросий и Преосвященный Алексий.

В Хакодате иеромонах Николай приехал только в 1861 году. Ехал он, еще сохраняя юношеские мечты и представляя себе «свою» Японию как бы невестой, ожидающей его с цветами и внимающей евангельскому благовестию. Он надеялся встретить там народную любовь и благодарность. Тем более он надеялся на теплый прием у соотечественников в консульстве. Но и это не оправдалось: консул встретил его высокомерно. «Отца Николая русский консул часами держал в передней, отдавая его на унижение перед язычниками, и немедленно выбегая с распростертыми объятиями, когда ему докладывали, что русского консула удостоил посещением бонза». Хотя сам же консул просил прислать ему священника с высшим духовным образованием, но, видимо, молодость и несветские манеры присланного не вызывали в нем уважения. Только позже отец Николай снискал доверие и теплое отношение дипломатического корпуса и даже инославных христиан. На первых же порах он был одинок. Перед ним была в полном смысле этого слова чужбина.

Святитель с горьким юмором вспоминает свою встречу с Японией: «Приехал и смотрю: моя невеста спит самым прозаическим образом и даже не думает обо мне. Тогда я был молод и не лишен воображения, которое рисовало мне толпы отовсюду стекавшихся слушателей».

Жизнь показала иное. «Японцы смотрели на иностранцев, как на зверей, а на христианство — как на злодейскую секту, к которой могут принадлежать только преступники… Мало того, и правительство издало такой указ: «Если бы Сам христианский Бог появился в Японии, то и Ему голову долой». Надо мной издевались и бросали камнями».

Япония для христианства не была девственной почвой. В XVI веке оно было уже проповедано католическими миссионерами. Первым из них был Франциск Ксавье. Известен ответ японца Андзиро на вопрос Франциска, будут ли склонны японцы принять христианство: «Народ не тотчас согласится с тем, что ему скажут, но потребует подробнейших объяснений всего того, что ему говорят относительно новой религии. И предложит массу вопросов и, сверх того, будет внимательно наблюдать за тем, согласуется ли учение христианства с поведением его представителей. Если все это будет выполнено, то князья, знать и народ несомненно притекут ко Христу, т. е. японцы — нация, следующая за разумом как своим проводником».

Католическими миссионерами в основном были иезуиты и францисканцы. Вначале они действительно самоотверженно проповедовали, и тысячи японцев приняли христианство. К 1581 г. в Японии было 200 католических церквей. Но к этому же времени иезуиты стали вмешиваться в политику страны и за ними потянулись европейцы — торговцы и колонизаторы, для которых Япония с ее природными богатствами была лакомым куском. Дело доходило и до работорговли. Это насторожило и князей, и народ, и в 1587 г. был объявлен декрет Тостики Хидеси об изгнании иностранцев и запрещении христианства. Начались первые казни христиан: были распяты 6 францисканцев, 3 иезуита и 17 японцев, а в 1624 г. возникло уже массовое гонение на христиан.

Может быть, одним из самых потрясающих событий раннего христианства в Японии было Симбарасское восстание христиан, спровоцированное политическими мятежниками северных княжеств, бежавшими на юг и воспользовавшимися возмущением христиан против начавшихся гонений. Через 25 лет после изгнания европейцев в Симбарассе христиане построили свою крепость, в которой заперлись со своими семьями. Их было 80 тысяч человек. Сначала местные князья, а затем сам сегун (фактический светский правитель) Японии со своими войсками пытался взять эту крепость, но военной силой захватить ее не смогли, христиан сломил голод. Когда они сдались, их поголовно уничтожили, потому что они все, вплоть до женщин и детей, отказались отречься и пройти по Ликам Богоматери и Христа в знак отречения.

Архимандрит Николай неодобрительно отзывается об этом восстании в своей статье «Япония и Россия», подписанной А. Н. Видимо, он считал, что военное сопротивление христиан гонению противоречит евангельскому духу. И действительно мы не имеем в жизни святых примеров такого сопротивления. Кроме того, из японских материалов он узнал, что главари восстания, преследовавшие свои цели, пользовались для пропаганды и народными суевериями, и ложными чудесами, и пророчествами, вводя народ в заблуждение, но остается фактом мученическая твердость этих обманутых людей и глубокая, благоговейна» любовь их ко Христу.

Распятие не было национальной казнью Японии, но страна покрылась тысячами крестов, на которых распинались целые христианские семейства, вплоть до детей. А казни были ужасны: христиан и сжигали, и живыми закапывали в землю. Мученики в подавляющем своем большинстве умирали мужественно, не отрекаясь, но были, конечно, и слабые люди. Гонение было настолько жестоким, что оно растянулось на столетия и было узаконено как бы навеки. Отречение требовалось не только от данного лица и его семьи, но и от потомков в третьем и в четвертом колене — отречение предков должно было ими повторяться. От этих страшных времен сохранились литые медные иконы Спасителя и Богоматери, края которых стерты и истоптаны. Отрекавшихся ставили на эти иконы, чтобы они попирали лики, но несчастные пытались стоять на краях икон.

Церкви были разрушены, домашние иконы или уничтожались или вмуровывались в стены, и люди молились на эти стены, помня, что в них святыня. А кругом было язычество с его кумирнями и изображениями богов и богинь. Богиня Кванон изображалась в виде женщины с младенцем. Постепенно образ Пресвятой Богородицы стали смешивать с изображением Кванон: похоже и безопасно. Очень распространенный в Японии культ Кванон носит следы почитания Богоматери — милостивой Заступницы и Покровительницы.

И так шли столетия, вплоть до конца XIX века. Народу систематически прививалось представление о христианстве как о зловредной секте изменников родины и колдунов. Если вообще иностранцы были в Японии на подозрении, то к духовенству христианскому были наибольшие ненависть и презрение.

В такую атмосферу и попал иеромонах Николай.

Сама страна настолько отличалась от всех его представлений о ней, что очень скоро он понял необходимость изучить и ее, с ее историей и культурой, и язык. Без этого вся миссионерская деятельность была невозможна. Об этом и пишет иеромонах Николай директору Азиатского департамента министерства иностранных дел П. Н. Стремоухову: «Отправившись в Японию в звании настоятеля консульской церкви, но с миссионерской целью, я старался в продолжение моего восьмилетнего пребывания там изучить японскую историю, религию и дух японского народа, чтобы узнать, в какой мере осуществимы там надежды на просвещение страны Евангельской проповедью.

Конечно, в миссионерских видах я никак не рассчитывал на собственные силы, но мне казалось святотатством просить себе сотрудников прежде, чем я уверюсь, что их силы, отвлеченные от непосредственного служения России, не будут потеряны для людей вообще. Чем больше знакомлюсь со страной, тем больше убеждаюсь, что очень близко время, когда слово Евангелия там громко раздастся и быстро понесется из конца в конец империи».

Уже в этом отрывке письма сказались и характер, и умонастроение иеромонаха Николая. Здесь и указание на его изучение страны в эти первые 8 лет пребывания в ней, и любовь к родине, и чувство ответственности перед ней; он действительно нес свое служение Господу «со страхом и трепетом».

Как работал он в эти годы, изучая Японию и ее культуру и язык, мы знаем. Были приглашены три учителя; они уставали, но ученик не уставал. «Первый учитель прозанимался два дня и больше не приходил, боясь преследований».

Но святой Николай не ограничивался занятиями у местных учителей. Он не упускал случая посетить какого-нибудь заезжего рассказчика.

Ходил о. Николай слушать и буддийских проповедников. Об этом тоже рассказывает архимандрит Сергий в «Письмах русского миссионера». Сведения эти драгоценны для раскрытия характера святителя Николая и глубокой жизненности всей его деятельности — и миссионерской, и научной. Апостол Павел, произнося речь в Ареопаге, ссылался на эллинского поэта; святитель Николай готовил себя к проповеди на японских шхунах и в японском обществе, в японской столице и в северной рыбацкой деревне. Он должен был усвоить и приемы японского красноречия, и самую манеру японского мышления. Поэтому oт книг он отрывается, чтобы идти в «говорильни», обедает в дешевых столовых, заходит в кумирни. Он должен был узнать, чем живет умственно, духовно и фактически этот народ и как он молится в городе и в деревне.

Если апостол Павел для эллинов становился эллином, то святитель Николай для японцев стал японцем. Эта внутренняя установка прошла через всю дальнейшую жизнь и деятельность святителя Николая.

Через 8 лет иеромонах Николай уже бегло говорил по-японски, пользуясь литературным языком. Он знал историю страны лучше многих японцев, как они сами это признавали.

В 1869 г. иеромонах Николай публикует в журнале «Русский вестник» (№ 11, с. 207–227) свой исторический очерк, по японским источникам, «Сеогуны и микадо», представляющий интерес и в наше время. О нем говорит в своей докторской диссертации известный востоковед В.М. Константинов. Отец Николай постиг самый дух страны. А постигнуть его можно, только полюбив. Об этом духе Японии он впоследствии сказал на Большом Соборе Японской Миссии в 1903 г.: «Смело могу сказать, что и теперь, как прежде, в так называемом «Ямато-дамасии» (японская душа или дух японцев) живет самоотверженное мужество… Другой замечательной чертой Ямато-дамасии нужно считать непоколебимую веру в себя, заставляющую японский народ неуклонно стремиться к раз намеченной цели… Этого мало. В глубине национального духа японцев, несомненно, живет удивительная религиозность, а отсюда и самоотверженность в деле служения религии… Не сомневаюсь в том, что вы, если станете искать, найдете и здесь таких отцов, как евангельский Зеведей, не возбранявший детям своим оставить себя и всё и следовать за Спасителем, и найдете также своих сынов Зеведеевых, готовых бросить отцов своих и всё, чтобы служить Богу и Спасителю своему» .

В это же время он освоил и английский язык, уже являвшийся в Японии международным для иностранцев. Скромную русскую православную церковь в Хакодате и ее настоятеля узнали и инославные христиане, и уже с тех пор святитель Николай снискал их уважение, сам относясь к ним мирно и доброжелательно. «У инославных христиан тогда еще не было духовных лиц, а вот о. Николай стал пастырем для всех них. Многие больные звали его, ища себе духовного утешения. Все семейные события, праздники гражданские не обходились без о. Николая. Все христиане таким образом, без различия вероисповеданий, сплотились средь ненавидящей их толпы язычников в тесный кружок около отца Николая».

Свои наблюдения над Японией иеромонах Николай сообщает в письме к Стремоухову: «Здесь образование не высоко и не глубоко, но зато разлито почти равномерно по всем слоям народа… Весной вы идете по улице и видите толпы ребятишек, пускающих змея. Нас заинтересовала чудовищная рожа, намалеванная на змее. Спросите у ребятишек, кто нарисован. Они наперерыв друг перед другом поспешат рассказать, что это — кикимора или Такаудзи или другой, и будьте уверены, что расскажут историю удовлетворительно: мать или старший брат, готовя им змея, позаботились в то же время ознакомить их с этими историческими лицами; здесь такое множество общественных библиотек и так баснословно дешево берут за чтение книг, что вам даже не нужно трудиться ходить в библиотеки, потому что книги разносятся ежедневно по всем улицам и закоулкам».

Читая это письмо, видишь, как молодой о. Николай идет по японской улице, разговаривает с детьми, наблюдает остро и проницательно народную жизнь — семейную и общественную.

Дальше в письме философский вывод: «Гений народа не может развиваться без взаимодействия других народов. Японцы одарены удивительной упругостью духа».

Известный востоковед Г. Востоков также говорит именно об «упругости» японского характера: «Европеец упирается в определенный народный характер, который при всей своей гибкости очень упруг и стоек» .

Иеромонах Николай дает дальше наглядный пример этой японской «упругости»: «Весь наплыв китайской цивилизации был как будто чем-то допущенным по уговору на время; теперь она не нужна, и японцы легко и свободно бросают ее, как сбрасывают устарелое платье, и смелою, можно сказать, дерзкою рукою хватаются за все европейское…» Все это писалось почти 100 лет назад, но как оно перекликается с заметками о современной Японии советского журналиста В. Овчинникова, опубликованными в журнале «Новый мир» за 1970 г… №№ 2 и 3. «Японский характер очень гибок, податлив, но вместе с тем стоек, как бамбук». Или: «Поневоле напрашивается мысль, что кажущаяся податливость японской натуры подобна приемам дзюдо: уступить натиску, чтобы устоять, т. е. уйти на перемены с тем, чтобы остаться самим собой» .

Говоря об европейском влиянии на японскую культуру, будущий Святитель не мог не задуматься о возрастающем значении атеизма. В докладе Стремоухову от 12 июля 1869 г. он писал: «В Европе атеизм всегда служит характеристическим указателем успеха в науке и поднятия умов на высокую степень развития. Впервые поставив ноги на эту ступень в порывах безотчетной радости, венчающей успех, провозглашают на все лады торжество ума человеческого, его всемогущество, высшую авторитетность, не хотят оглянуться ни на что другое…. но неистощима человеческая нравственность идеалов святости.

Но не то в языческих странах вообще, не то и в Японии. Атеизм высших обществ и индифферентизм низких происходит прямо и положительно от недостаточности религиозных учений, оттого, что народ исчерпал их до дна» .

Японцы знали три религии: синтоизм, буддизм и конфуцианство.

Синтоизм (в переводе «путь богов») обожествлял всё в природе: источники и лотосы, грозу и солнце. В его пантеоне было до 8 миллионов богов, духов-покровителей и злых духов. Культ этот был тесно связан с национальным чувством, с патриотизмом и обожествлением императорской династии, возводившей свою родословную к богине солнца Аматерасу. Почти в каждом селении, не говоря уже о городах, был синтоистский храм; перед ним стоял торий (в переводе «насест») — два столба с поперечными перекладинами. Это связывалось с мифом о мировой тьме, которая наступила, когда богиня солнца в обиде удалилась в пещеру, но перед входом, чтобы как-нибудь выманить ее оттуда, поставили насест для петуха и зеркало. Петух закричал, богиня выглянула, увидела в зеркале свое изображение, залюбовалась собой и вышла, и свет опять засиял на земле.

Никаких моральных заповедей синтоизм не знает, но чувство своего несовершенства и элементы покаяния в некоторых молитвах все-таки просвечивают. В основном же это восторг и преклонение перед красотой природы, восторг даже не мистический, а скорее эстетический. Есть определенные обряды, богослужение, гимны, возвеличивание богов и родины. Храмы обслуживаются жрецами, часто наследственными; имеются даже своеобразные языческие служебники.

Буддизм пришел сюда из Индии через Корею и позже через Китай, с напластованием уже китаизма, а не в чистом виде. Он принес с собой не только духовную проблематику, но и иероглифическое письмо и влияние китайской, более древней, культуры и литературы. Нравственные проблемы он ставил глубже, чем синтоизм, говорил и о грехе, и о страдании, и о смысле жизни, но выход находил в преодолении всех желаний и в теории перевоплощения. По этой теории, бесчисленное количество раз перевоплощаясь, человек постепенно очищался, причем судьба его в каждом воплощении определялась его поведением в предыдущем; здесь он получал возмездие за причиненное им тогда зло и награду за добро. Эта зависимость жизненных причин и следствий называлась кармой. В более вульгаризованном, народном буддизме одно и то же существо могло воплощаться и животным, и птицей, и человеком, именно в силу этого закона причины-следствия; в более одухотворенном и философском-этот путь перевоплощений человека вел к нирване — одновременно небытию и чистому бытию, где уже нет ни желаний, ни пристрастий, ни стремлений; но считалось, что некоторые высокие души, уже достойные нирваны и ни в чем не нуждающиеся, из сострадания к более слабым возвращались в мир как учителя и помощники людей. Таковы будды и многочисленные бодисатвы, которые в какой-то мере обожествлялись; им строились храмы, им молились, хотя буддизм не исповедовал Бога Творца и не нуждался в Божественном Спасителе-Мессии. Здесь было как бы самоспасение и самоусовершенствование людей на кругах перевоплощений; не было здесь и подлинной духовной жажды и утоления ее, хотя буддизм знал и аскетизм, и своеобразное монашество, целью которого было раскрытие в человеке обычно скрытых психических сил, развитие ясновидения и т. п., а не истинное познание и не стяжание Духа Святого, к чему стремится православное подвижничество. Поэтому буддизм и не мог удовлетворить алчущих и жаждущих правды, которые есть в каждом народе и которые в этой языческой стране действительно были, как овцы без пастыря. Синтоизм, признанный государственной религией, мирно уживался с буддизмом, Будда и бодисатвы которого безболезненно вошли в многомиллионный сонм языческих богов и духов природы, чтимых синтоизмом.

С обрядовой же стороны также не было особой конкуренции: радостные народные праздники, свадьбы, рождение ребенка, посвящение его духам-покровителям отмечались в синтоистских храмах, более печальные церемонии — в буддистских кумирнях. Многие японцы исповедовали как бы две религии, посещая и те и другие храмы.

Чувство благоговения развито было мало. Известен случай из позднейшего периода жизни святого Николая, когда он посетил кумирню, где не было ничего подходящего для сидения. Японцы обычно сидят на полу, на циновке, называемой татами. Гостеприимный жрец предложил посетителю сесть на жертвенник.

Из Китая пришло в Японию и конфуцианство, которое было скорее моральной, чем религиозной системой. Оно как бы упорядочивало отношения младших и старших, подданных к правителям, детей к родителям и старшим родственникам, служащих к хозяевам и начальникам; оно устанавливало как бы иерархическую лестницу, определяло нормы семейной и общественной жизни и по самому существу своем было глубоко рационалистично.

Но оно привилось к японскому социальному устроению. Многие века здесь все было регламентировано, начиная с того, что земледелец мог строить себе жилище не больше определенного и есть определенную пищу; каждый класс общества нес совершенно определенные обязанности, а в семье незыблема была власть родителей и даже положение детей в домашнем кругу определялось по старшинству. Конфуцианство было созвучно этому исконному японскому строю.

Иеромонах Николай пришел в эту страну бороться с язычеством и проповедовать христианство. Тут могло быть два пути. Первый — это резкое осуждение и синтоизма, и буддизма, и конфуцианства, как заблуждения, не взирая ни на происхождение их, ни на историю народа, ни на искренние духовные поиски в течение столетий лучших их представителей, по-своему жаждущих и алчущих правды. Этот путь мог бы быть для апостола путем праведного гнева, ревности Ильиной сердечным желанием свести огонь с неба на храмы языческие.

И мог быть иной путь — понимание духовных исканий, и исторических процессов, и тех зерен добра и правды, тех отсветов Божественного Откровения, которые все-таки были в этих ложных учениях и как бы подготовляли народ к принятию истины христианской. На этом втором пути должно было, не оскорбляя религиозных чувств язычников, привести их к сознанию неполноценности их древних религий.

Святитель избрал этот второй путь еще с первых лет своего пребывания в Японии. Вот слова еще молодого иеромонаха Николая о конфуцианстве в выше цитированном письме его к Стремоухову, свидетельствующие о глубине и широте понимания этого вероучения: «В книгax Конфуция выразился не частный человек, выразился сам Китай в его характеристических хороших чертах, в том, что он вывел доброго из своей натуры, и это, следовательно, может и должен хранить, как свое собственное. В эпоху материального истощения Китая перед ним поставлен был живой портрет его самого во времена физического и нравственного здоровья. Мог ли Китай не узнать сам себя и не полюбить в прежнем виде, а, полюбив, не поставить себя перед собою, как образец, на вечные времена?».

Так молодой ученый понял силу и значение конфуцианства для Китая и для зарождавшейся японской культуры, но он видел и современное, конца XIX века, состояние конфуцианства, уже не могущего удовлетворять японцев, у которых возникли более высокие духовные потребности и свое национальное самосознание.

Архимандрит Сергий, верный помощник в миссионерстве Преосвященного Николая, в своей книге «На Дальнем Востоке», говоря о современном ему конфуцианстве, четко формулирует: «Всего у него в меру, всё в порядке, всё по закону, всё ограничено одной землей. Хорошо, если человек возьмет от Конфуция его житейские правила, без их подкладки, если догмат приличия приложит себе и своей душе, понимаемый по-христиански, тогда, конечно, много хорошего можно ожидать от такого человека: и твердости убеждений, и последовательности в проведении их в жизнь. Но если с формой восприятия будет и дух, тогда выше земли человеку не подняться».

Тут мы видим, что принципиальная установка отношения Святителя Николая к старым японским вероучениям сохранялась в работе руководимой им Православной Миссии и в позднейшие годы его жизни.

Поэтому отец Николай и ощущал Японию как поле созревшей жатвы. К подвигу жатвы надо было готовиться и умудренно, и нравственно. Через 8 лет пребывания в Хакодате — в напряженном изучении языка, культуры и быта Японии — отец Николай стал не только ученым востоковедом, но и настоящим монахом, пройдя через горнило духовной борьбы. Хотя первые японские духовные чада появились у него через 3–4 года после приезда в Японию, но на широкий миссионерский путь он смог выйти во всеоружии духовного опыта лишь через 8 лет. «Один Господь знает, сколько мне пришлось пережить мучений в эти первые годы. Все три врага: мир, плоть и диавол — со всей силою восстали на меня и по пятам следовали за мной, чтобы повергнуть меня в первом же темном узком месте, и искушения эти были самые законные по виду: «Разве я, как всякий человек, создан не для семейной жизни? Разве не можешь в мире блистательно служить Богу и ближним? Разве, наконец, не нужны ныне люди для России более, чем для Японии? И т. д. Тысячи наговоров выливают тебе в уши, и это каждый день и час, и наяву и во сне, и дома в келье, и на молитве в церкви. Много нужно силы душевной, великое углубление религиозного чувства, чтобы побороть все это». Эти слова — важнейший документ современного подвижничества. Суть искушений остается вековечной — та же и в Фиваиде, и в XIX–XX веке, но формулировка современна Суть — мир, плоть и диавол, как это сформулировал сам Святитель.

Но конкретное содержание этих искушений говорит об эпохе, особенно во втором и в третьем искушении: блистательно (непременно, блистательно!) служить Богу и ближнему в миру и при этом служить Родине, России, а не далекой языческой стране. О семейной жизни думал и древний подвижник, но вот этот благороднейший соблазн служения Родине говорит о понимании молодым иеромонахом нужд тогдашней России и роднит его с передовой молодежью того времени, а слово «блистательно» свидетельствует о сознаваемой им мере своих сил. Но он искал правильной точки приложения этих сил и способностей, истинного пути служения Богу и ближнему, лишенного всякого духовного и душевного своекорыстия, и в конце концов в этой ежечасной, по его признанию, борьбе он остался победителем.

Только изучив японскую культуру и язык, только поняв противоречивость и сложность японского характера и только победив самого себя, он смог выйти на апостольский подвиг. В это время ему было около 33 лет. Мера возраста Христова.