Глава 5. Фобия маски
При первом знакомстве с Эми я увидел лишь ее пятки. Ее отправили в четвертый бокс предоперационного пространства, которое в нашем педиатрическом центре прилегает к операционным. Боксы занимают примерно пять квадратных метров – только чтобы уместилось три каталки с пациентами. Передняя часть открытая, а задняя состоит из окон: чтобы было светлей. Каталки разделяют свисающие с потолка плотные занавесы, немного не доходящие до пола.
Об уединенности речь не идет. Занавесы никогда не закрываются полностью, вести приватные беседы тут невозможно. Зато никому не одиноко. На нарушение границ никто пока что не жаловался, а тесноте все только рады, что доказывает: больше – не всегда лучше. Наша предоперационная появилась в результате многократных реконструкций старинного здания в соответствии с требованиями современных технологий и изменениями стандартов медицины.
Эми было десять, и мне только что сообщили, что она «сильно разволновалась». Вооруженный этой информацией, я бросился в бокс, на ходу срывая хирургическую шапочку и запихивая ее в карман серого операционного халата, полы которого развевались у меня за спиной.
Чтобы попасть в бокс Эми, мне надо было зайти со стороны окон и отодвинуть занавес. Каталка оказалась пуста. На ней лежали чьи-то вещи, но я не увидел ни Эми, ни ее родных. Не прошло и секунды – я даже не успел толком оглядеться, – как раздался женский голос: «Эми! Эми, быстро вернись! Эми!» Потом короткая пауза, чтобы набрать воздуха в легкие, и опять: «Эми, как ты себя ведешь! Эми!»
Я наклонился вправо, но там было пусто. И только нагнувшись влево я, наконец, обнаружил мать Эми: она стояла за каталкой на четвереньках.
– Эми, немедленно вернись! – закричала она.
Пятки Эми явились моему взору. Лежа на полу, она, как настоящий солдат, ползла по-пластунски: кулаки под грудью, локти попеременно отталкиваются от земли, корпус максимально низко – ни дать ни взять преодоление заграждения из колючей проволоки. На свет показалась ее спина, но только до плеч – голова и шея находились по ту сторону занавеса. Мать крепко ухватила Эми за лодыжки, препятствуя побегу, и, тяжело дыша, с немалым усилием втащила ее обратно в бокс. Потом подхватила под мышки и снова усадила на каталку.
Умоляющий взгляд, который Эми бросила на мать, не мог быть истолкован двояко: Эми решительно настроилась сбежать.
– Привет. Я доктор Джей. Анестезиолог.
– Ну ясно, – только и произнесла в ответ ее мать.
Анестезиология – специальность не терапевтическая. Я обеспечиваю поддержку, позволяющую проводить лечение. Гиппократово «не навреди» лежит на мне тяжелым грузом. Обеспечить ребенку безопасную анестезию – моя первейшая задача, вторая же – не допустить паники перед наркозом. Будь у меня совершенная таблетка от тревоги перед операцией, я давал бы ее каждому ребенку, да и родителям по необходимости (а необходимость есть практически всегда). Однако такой таблетки нет. Да и вообще многие дети отказываются глотать таблетки. Альтернатива – сироп, но его обычно выплевывают или же им детей тошнит в начале наркоза. Некоторым пытаются делать успокаивающие уколы, но тогда они плачут все две минуты, которые мне нужны, чтобы надеть маску и подать газ. Я предпочитаю легкую премедикацию и непрерывные разговоры с ребенком до тех пор, пока он не уснет.
Мои пациенты обычно не склонны к сотрудничеству и рассматривают меня как враждебную силу. Я последним из врачей обращаюсь к ним перед тем, как они лишатся сознания. Преодолеть сопротивление ребенка, чтобы надеть ему маску и дать наркоз, порой бывает ох как нелегко. Дети постарше и взрослые рефлекторно отталкивают маску, когда ее подносят к лицу. Обычно они объясняют это клаустрофобией и ощущением удушья, несмотря на обильную подачу газа. Наркозная маска может внушить такой страх, что позднее у пациента разовьется фобия.
Фобии вызываются целым спектром факторов. Резонно будет предположить, что наркозная маска вызывает фобию, потому что становится последним воспоминанием пациента перед долгой и сложной операцией. Однако мне никогда не жаловались на то, что наркоз оказал необратимое негативное влияние на поведение ребенка. Точно так же ни один психиатр ни разу не обвинял меня в неблагоприятных последствиях моего вмешательства на психику ребенка.
Тем не менее в силу профессии, я изучал случаи фобий наркозной маски у детей. Обычно до процедуры дети очень редко боятся маски. И ни один из тех, у кого сформировалась фобия, не мог сказать, в какой момент впервые возник этот страх. Попробуйте заговорить об уколе или капельнице перед операцией, и большинство детей придет в ужас. Страх иглы реален и осязаем. Если предоставить ребенку выбор, он всегда предпочтет «маску, чтобы уснуть», а не укол. Мои коллеги-анестезиологи (но не родители) упоминали об изменениях в поведении некоторых детей после операции под наркозом: например, они отказывались от конфет, если им давали успокоительное в форме леденца, избегали вишневого вкуса, если маску ароматизировали вишней, или настаивали, чтобы в их спальне не выключался свет. В последнем случае, подозреваю, мальчик услышал «сейчас погаснет свет» перед тем, как ему дали наркоз.
Поскольку каждый шаг в направлении операционной усиливает тревожность моих пациентов, я стараюсь максимально сократить и облегчить им путь до операционного стола. Главный помощник тут – отвлечение внимания, и благодаря ему я сохраняю молодость, ну или, по крайней мере, стараюсь идти в ногу со временем. Музыкальные группы, книги, телешоу, знаменитости, последние новости или, еще лучше, сплетни – мне приходится все это знать.
С Адамом мы познакомились, когда ему было двенадцать – самый неприятный период в школьной жизни. С мальчишками в этом возрасте вообще тяжело наладить отношения, а добавьте сюда еще и операцию на яичках или пенисе, и ситуация становится почти невыносимой. Период между первым знакомством с таким пациентом и моментом, когда он заснет у меня под наркозом, всегда кажется ужасно долгим.
Настроение у них меняется каждую секунду. Тело не слушается, гормоны бурлят, мальчик начинает чувствовать себя мужчиной, и в результате – полный раздрай. Прослышав о предстоящей операции, приятели и одноклассники начинают шушукаться за спиной, обмениваясь невесть откуда взятыми невероятными историями. «Слышал про того парня, которому родинку удалили? Раньше он был отличником, а стал дурак-дураком». И эти бредни они передают из уст в уста, еще сильнее пугая моих пациентов.
В случае Адама ситуация, и без того деликатная, усложнялась тем, что оперировать предстояло самые интимные части его тела. Левая сторона мошонки у мальчика была в два раза больше правой. Когда плод мужского пола находится в матке, яички у него развиваются внутри живота, а затем опускаются в мошонку. Пути, по которым они движутся, не всегда закрываются достаточно плотно, и бывает, что в них попадает часть брюшины, деформируя мошонку – возникает так называемая паховая грыжа. Там может застрять петля кишечника или скопиться серозная жидкость, вызвав водянку яичка (гидроцеле). Чтобы закрыть эти пути, назначается операция.
Иногда яичко не опускается в мошонку (крипторхизм), и требуется операция (орхипексия), чтобы проложить ему путь и доставить на место. Двенадцатилетнему Адаму даже мысль о подобных манипуляциях на его мужском достоинстве внушала страх, не говоря уже о мучительном стеснении.
Адам был немного полноват – это могло осложнить проведение послеоперационной анестезирующей блокады. Он не отличался спортивным телосложением и говорил как ботаник. Я вывез каталку из бокса – теперь мама Адама не могла нас услышать, – и хотел было, чтобы отвлечь мальчишку по дороге к операционной, задать ему свой традиционный вопрос о девочках, но заколебался: я не был уверен, что этот прием придется кстати.
– Ну, Адам, а девочки тебе нравятся? Твою подружку как зовут? – все-таки спросил я.
– Нет у меня никакой подружки.
– Да? Ты в каком классе?
– В шестом.
– Тогда точно должна быть подружка. Давай, скажи, как ее зовут?
– Никак, у меня ее нет.
Мы тем временем подъехали к дверям операционной, а он даже не заметил.
– Адам, я уверен, что есть. Ну, как ее имя?
– Нет у меня подружки. А если бы была, я все равно не сказал бы.
– А-а! Вон оно что!
Я завез его в операционную и поставил каталку возле стола.
– Адам, теперь я точно знаю, что у тебя есть подружка. Это во-первых. А во-вторых, должен тебе сказать, что все, что говорится в операционной, – остается в операционной. Никто никогда ничего не узнает. Даю тебе слово.
Тут меня поддержала сестра:
– Да, Адам, доктор говорит правду. Все тайны остаются здесь. И мы все время будем с тобой.
– Ну же, Адам, скажи! Тебе самому станет легче. Просто назови ее имя.
Мгновение он молчал. Потом выпалил:
– Сара!
Скорее всего, наш пациент просто придумал это имя, чтобы мы от него отстали. Однако цели я достиг: Адам не нервничал и быстро заснул.
Операция прошла спокойно. Я сделал блокаду для послеоперационного обезболивания, и Адам покинул операционную с полностью симметричной мошонкой.
Час спустя я зашел в послеоперационную палату проверить, как работает блокада. Адам сидел на кровати и смотрел телевизор. Я понял, что обезболивание действует. Когда я открыл дверь, мать сидела у мальчика в ногах. При виде меня глаза Адама расширились, по лицу пробежала тревога.
– А вы не помните…, – голос его треснул.
– Что не помню?
– Ну, не помните… – сказал он чуть громче, уже с намеком.
– Не помню чего? – многозначительно переспросил я, незаметно ему подмигнув.
– Не помните… это…
– О чем вы? – не выдержала его мать.
Что сказано в операционной, остается в операционной. Я развернулся и направился к двери, но успел заметить, как Адам подмигнул мне в ответ.
Если спросить у него тогда, сколько времени занял путь до операционной, он наверняка бы не вспомнил. Благодаря отвлечению внимания я сумел преодолеть тревожность. Адаму не понадобились никакие успокаивающие перед процедурой – и хорошо, поскольку они зачастую осложняют выход из наркоза.
Моя «сильно разволновавшаяся» Эми страдала от фибулярной гемимелии, дефекта костей ноги. В ноге человека две кости: большая берцовая и малая берцовая, более узкая и расположенная сбоку. Малая берцовая кость, внешне хрупкая и неприспособленная для нагрузок, служит боковой опорой стопы, стабилизируя ее и позволяя плоско лежать при ходьбе. Гемимелия – врожденное отсутствие одной из костей в пострадавшей конечности; в случае Эми – малой берцовой. Без нее боковая поддержка стопы не осуществляется, и нога заворачивается внутрь, подошва обращается в сторону, а опора идет на щиколотку. У Эми была так называемая продольная гипоплазия нижней конечности. Проще говоря, по неизвестным причинам ее малая берцовая кость до конца не развилась. Костылей в боксе у Эми я не увидел, так что не знал, каким образом она к нам добралась.
Несправедливость жизни проявляется по-разному и в разных сферах. Двадцать тысяч дефектов одного гена – не считая сочетанных – вызывают огромный спектр заболеваний, к которым добавляются еще и врожденные пороки, не обязательно генетически обусловленные. Дефект Эми был обезображивающим, но здоровью не угрожал. Да, он оказывал влияние на жизнь девочки, но не сокращал ее срок. Она бы не стала балериной, но могла писать музыку для балета. Не могла бегать марафоны, но могла выучиться на спортивного врача. Интеллект Эми никак не пострадал. Однако требовалась серия хирургических операций, чтобы спасти деформированную конечность, иначе ее пришлось бы ампутировать.
До нашей встречи Эми уже прошла через несколько операций и представляла себе их последствия. Я не знал, был ли у нее прежде негативный опыт. Она понимала, что ее снова будут оперировать, что ей будет больно и тяжело, и она опять на долгое время окажется прикована к постели. Эми была полна мрачных предчувствий – и в целом совершенно права. Все начиналось по новой. «Ой, мамочки, ну вот опять!» – единственное, что она отвечала на мои вопросы визгливым плачущим голосом. И повторяла раз за разом, когда я молчал.
Тем не менее Эми удивила меня неожиданной сговорчивостью. Она и правда «сильно разволновалась», но без сопротивления позволила себя осмотреть.
– Простите! Мне так жаль! – сокрушалась ее мать.
Я поднял брови, посмотрел на Эми, потом на мать и широко улыбнулся.
– Все в порядке.
Конечно, винить в происходящем Эми было нельзя, но и ее матери не стоило брать на себя всю ответственность за врожденный дефект ребенка и его недавнее поведение.
Мы с Эми и ее мамой обсудили возможность применения седативных препаратов перед операцией, чтобы девочке было спокойнее. Я объяснил, что единственный способ обеспечить необходимый эффект – ввести препарат внутримышечно.
– Укол!
Эми тут же сообразила, что лучше уж сразу оказаться в операционной, чем терпеть еще и укол.
– Ни за что. Только не укол.
Я не сомневался, что, стоит подойти к ней со шприцем, как передо мной замелькает ее спина, поскольку Эми бросится бежать так быстро, как только возможно в ее положении.
– Ладно. Никаких уколов. Можно еще выпить сироп. Совсем немного, чтобы ты помнила начало анестезии. Но у него есть кое-какие побочные эффекты, ты должна об этом знать.
– А какие? – уточнила мать.
– Во-первых, после наркоза она может сильно волноваться.
– То есть еще сильнее?
Мне показалось, или в тоне матери промелькнуло изумление?
– Во-вторых, велика вероятность тошноты и рвоты после операции.
– То есть я буду блевать? – полюбопытствовала Эми.
Ее мать тут же сообщила, что раньше Эми после наркоза не тошнило. Вместе они решили отказаться от премедикации.
Но если мать девочки еще можно было убедить в том, что все пройдет нормально, на Эми мои уговоры не действовали.
– Ой, мамочки, ну вот опять… Ой, мамочки…
– Ладно. Пора ехать, – сказал я.
Спинку каталки я поднял, чтобы девочка полусидела и могла смотреть по сторонам, а не только на потолок. Внезапно Эми повернулась к матери и вцепилась в ее руку.
– Мама, пожалуйста! Мамочка!
– Эми, чем скорей операция начнется, тем скорее закончится. Все будет хорошо!
Мать Эми высвободила руку, я вывез каталку из бокса и двинулся к операционной. Эми, судя по всему, покорилась судьбе. Она не пыталась оттянуть процедуру или соскочить с каталки и удрать. Насупившись, она откинулась на спинку и скрестила руки на груди.
Но каждые пару метров по пути к операционной она приподнималась и стонала:
– Ой, мамочки, ну вот опять! Ой, мамочки, ну вот опять!
К несчастью – больше для Эми, чем для меня, – нужная операционная находилась дальше всего от бокса, что удлиняло время до наркоза. Эми причитала во весь голос, повторяя свой неизменный припев. Добравшись до операционной, я с молниеносной скоростью начал анестезию. К моему удивлению, маску Эми восприняла спокойно. Только простонала еще пару раз.
Целью хирурга в данном случае было удлинение кости, при котором одной операцией не обойтись. Эми предстояло еще не раз оказаться в операционной.
После того как она проснулась, я зашел поговорить с ее матерью. Не то чтобы я не справился со своей работой, но и повода гордиться не видел. Мне казалось, что я недостаточно помог Эми в преодолении тревоги. Так что вы представляете, как я поразился, когда мать спросила меня, соглашусь ли я снова заняться Эми на следующей операции.
Помню, в голове у меня промелькнула тогда мысль: если этот раз, по мнению матери, был таким успешным, как же Эми переносила операции раньше?
– Придется постараться, чтобы в следующий раз ей было полегче, – сказал я.
– Спасибо. Спасибо. Спасибо.
Тревожность Эми не давала мне покоя. Я хотел, чтобы девочка не волновалась, спокойно рассталась с матерью, без стенаний доехала до операционной и – хотя это, наверное, было бы слишком, – хоть разок улыбнулась. Я сам переживаю, волнуюсь и даже страдаю, когда пациент в этот момент заметно напряжен. Обязательно надо найти средство облегчить Эми следующую операцию!
Несколько месяцев спустя мать Эми позвонила мне. Девочка вполне оправилась, осложнений не было, сильных болей тоже. На этот раз Эми с родителями согласились, чтобы я выписал лекарство, которое она примет перед приездом в госпиталь. Перед тем, как въехать на машине в наш подземный гараж, мать дала Эми таблетку валиума; время я рассчитал так, чтобы лекарство подействовало в нужный момент, перед поездкой в операционную. На этот раз побегов из бокса не было. Однако Эми снова заливалась:
– Ой, мамочки, ну вот опять! Ой, мамочки, ну вот опять!
– Эми, как дела в школе?
– Нормально. Ой, мамочки, ну вот опять!
– Как провела каникулы?
– Хорошо. Ой, мамочки, ну вот опять!
– Уже выбрала фильмы, чтобы посмотреть в палате?
– Нет. Ой, мамочки, ну вот опять! Ой, мамочки, ну вот опять!
Мы снова кое-как доехали до операционной, и я быстро дал наркоз.
Отошла от него Эми так же легко, как в прошлый раз. Я поговорил с ее мамой, и она точно так же спросила, возьмусь ли я за Эми на следующей операции. К тому моменту девочка начала мне нравиться, я с удовольствием работал с ней. Перед новым наркозом я не раз проигрывал в голове сценарий нашей встречи. Удастся ли мне разрушить заклятие?
На следующий год, уже тинейджером, Эми получила свою таблетку валиума за десять минут до приезда в госпиталь.
И снова всю дорогу до операционной она заливалась:
– Ой, мамочки, ну вот опять! Ой, мамочки, ну вот опять!
– Эми, когда я давал тебе наркоз, тебе хоть раз было плохо?
– Нет. Ой, мамочки, ну вот опять.
– Тогда что ты все причитаешь «ой, мамочки»?
– Не знаю. Ой, мамочки, ну вот опять! Ой, мамочки, ну вот опять!
Перед следующей операцией, в четырнадцать, Эми приняла две таблетки валиума. Но точно так же стонала:
– Ой, мамочки, ну вот опять! Ой, мамочки, ну вот опять!
– Слушай, Эми, тебе от этих «ой, мамочки» делается легче?
– Не знаю. Может быть. Наверное. Ой, мамочки, ну вот опять! Ой, мамочки, ну вот опять!
В последний раз, когда я давал Эми наркоз, ей исполнилось шестнадцать, и она ходила в старшую школу. Двойную дозу валиума она получила перед выездом из дома. Она выглядела взрослой девушкой, голос ее смягчился и не казался таким визгливым. Если не брать в расчет традиционные завывания по дороге в операционную, Эми казалась совершенно очаровательной.
Она поцеловала мать, мы выехали из бокса, и, как только миновали раздвижные двери в коридор, я спросил:
– Ну что, Эми, как школа? Наверняка ты отлично учишься.
– О да. Отлично. Ой, мамочки, ну вот опять! Ой, мамочки, ну вот опять!
Я остановил каталку посреди коридора, подошел сбоку, наклонился, опираясь на поручень, и спросил:
– А парень у тебя есть?
– Есть.
– И как его зовут?
– Джон.
– Эми, Джон когда-нибудь видел тебя такой?
На мгновение она притихла, а потом захихикала.
– Нет. Слава богу.
Эми смеялась до тех пор, пока не уснула под наркозом. Наконец-то я не слышал «ой, мамочки, ну вот опять!» Через столько лет я все-таки добился цели: она улыбнулась.
Мои забеги с каталкой по коридору не были достаточно быстрыми, чтобы Эми не разволновалась. Фармакология нас с ней тоже подвела. И тут на сцену вышло отвлечение внимания. Только после того как я заставил Эми взглянуть на свое поведение другими глазами, глазами ее парня, она оценила ситуацию объективно.
Я был горд тем, что помог ей преодолеть тревожность. Но мне так и не выпало шанса посмотреть, как Эми ходит. Такова уж специфика анестезиологии: я нахожусь рядом с пациентом в самый волнительный, сложный, критический момент, но когда он после поправки приходит на осмотр, мы уже не видимся.
У отвлечения внимания есть и плюсы, и минусы. Помню, я как-то сильно пожалел, что пытался хитростью заставить девочку-подростка назвать имя ее ухажера.
Синдром Поланда – еще один из редких – к счастью! – но неприятных дефектов, не влияющих на продолжительность жизни, но уродующих внешность. Названный по имени лондонского врача, впервые его описавшего, синдром заключается в отсутствии с одной стороны груди пекторалиса, большой грудной мышцы. У девушек не развивается также и молочная железа. Для тинейджера это однозначное показание к операции и вставлению импланта, чтобы груди были одинакового размера.
Никки выглядела как идеальный чирлидер: хорошенькая и стройная; под больничной рубашкой отсутствие одной груди было совсем незаметно. Однако внимание к ней привлекала не столько внешность, сколько обезоруживающее обаяние. Она была одной из тех девушек, которые просто не могут не нравиться.
По дороге в операционную я спросил Никки про бойфренда, но она отказалась назвать его имя.
И тут я ступил на скользкий путь, о чем сожалею до сих пор. Я стараюсь быть с пациентами честным, но в этот раз нарушил свою заповедь, намекнув ей, что лекарство, которое собираюсь ввести, действует как сыворотка правды.
Никки ничего не ответила. Зато когда я собрался делать укол, она вдруг села на столе и объявила всем не только имя своего парня, но и номер его телефона. Я совершенно уверен, что имя она изменила, а номер просто выдумала. Открыв глаза после наркоза, Никки ничего не сказала – только улыбнулась.
И все равно меня всегда будет преследовать мысль о том, что моя попытка отвлечь внимание пациентки перед операцией только усугубила ситуацию, а не облегчила ее.
Мало какие операции внушают столько страха и тревоги, как операции на пенисе. Сэму должно было вот-вот исполниться одиннадцать, и ему необходимо было удалить фрагменты крайней плоти, оставшиеся после неудачного обрезания в роддоме. Странно, что родители тянули так долго, прежде чем решиться на процедуру. С учетом возраста мальчика ситуация казалась мне подозрительной. Чего они ждали? Вероятно, все дело было в их собственных страхах.
Я вошел в предоперационную, чтобы подготовить Сэма к наркозу. Мать сидела справа от него, в голове кровати. Не успел я и рта раскрыть – даже подойти к ребенку, – как у нее из глаз хлынули слезы и ручьями полились по щекам. На лице ее мужа, который стоял, прислонившись к стене, по другую сторону кровати, появилась гримаса, означавшая, видимо, «ну вот, началось!». Тут мать подняла голову и, глядя мне в глаза, объявила, что будет сопровождать сына до операционной и останется с ним, пока он не уснет.
– Хирург сказал, что не возражает, – закончила она.
– Нет.
Всего одно слово, но сказанное спокойно и непререкаемым тоном.
– Что-что?
– Нет, – повторил я.
– Но почему?
– Это очевидно.
– Очевидно?
– Вполне.
– Правда?
– Да.
Не хватало мне рыдающей мамаши в операционной! Да и ей ни к чему были дополнительный стресс и неконтролируемая тревога.
Она тут же притихла, обдумывая мои слова. Ей даже не пришло в голову спросить, что, собственно, было так очевидно. Она медленно повернулась к Сэму, потом простерла руку у него над грудью и пальцем ткнула в своего мужа, снова глядя мне прямо в глаза.
– Тогда пойдет он!
Она понимала, что не сможет сдержаться. Эмоции перехлестывали через край.
Я чувствовал, что достиг предела – дальше испытывать судьбу с этой дамой не имеет смысла. Она потерпела поражение в начальной и важнейшей части переговоров. Она согласилась не заходить с ребенком в операционную, но дальнейших уступок от нее ждать не приходилось. Забавно, что Сэм все это время преспокойно играл в видеоигру и ни слова не говорил.
Несколько минут спустя его отец, до сих пор стойко молчавший, надел маскарадный костюм кролика (хирургический одноразовый халат до пола, больше напоминающий мешок, для соблюдения стерильности в операционной) и последовал за сыном через двойные двери, ведущие в оперблок.
Отойдя от дверей на несколько шагов, когда до операционной оставалось еще метров пятнадцать, он, наконец, заговорил.
– Я дальше не пойду.
Мне все стало ясно: ему совсем не хотелось тут находиться. Я посмотрел на его сына, который по-прежнему был совершенно спокоен, потом обратился к отцу. Проблема заключалась в том, что он сдался рановато. Я, конечно, работаю быстро, но не настолько. Я бы точно не успел дать мальчику наркоз за то время, что мы провели в оперблоке.
– Сэр, позвольте дать вам совет. Постойте здесь примерно минуту, а потом возвращайтесь к жене. Если вы выйдете прямо сейчас, будет слишком рано – она обо всем догадается. Кнопка, открывающая двери, прямо за вами, на стене.
– Спасибо.
Я наклонился к Сэму и прошептал:
– Только маме не говори!
– Не скажу, – кивнул он. Мальчик нисколько не волновался и спокойно уснул под наркозом.
Операция прошла прекрасно, и если мать Сэма и заподозрила, что ее муж не дошел с сыном до операционной, то предпочла об этом промолчать.
Новый день и новый непростой пациент.
Чейз, двух лет от роду, которого сейчас будут оперировать, бегает по приемной нашего центра с игрушками, нисколько не смущенный ни окружающей обстановкой, ни своим неидеальным пенисом. Зато встревожены его родители. В случае этого мальчика обрезание было сделано – и сделано плохо. По моим представлениям, операция ему предстоит несложная, однако наркоз потребуется все равно.
Подобные случаи, как правило, самые рутинные в моей работе.
Сестра подготовила операционную, потом подошла ко мне и сказала: «Доктор Джей, я видела пациента. Здоровый малыш, два года, на пенисе перемычка из кожи. Других проблем со здоровьем нет. Но наркоз будет впервые, и его мать, похоже, волнуется. Говорит, что останется с ребенком, пока он не уснет. Я сказала, вы с ней сами поговорите. Но ничего не обещала».
– Хорошо, – ответил я. А сам подумал: «Теперь весь день так и пройдет». Встревоженные родители, идущие в операционную, чтобы посмотреть, как ребенку дают наркоз, отнюдь не облегчают мою работу. Для меня они – еще одна проблема, еще кто-то, за которым надо смотреть, причем нет никаких гарантий, что для ребенка их присутствие будет благотворным.
Налив себе стаканчик кофе в холле, по пути назад в хирургию, я снова увидел Чейза, который продолжал играть. Просмотрев его карту, я обратился к родителям. Прежде чем обсудить их присутствие в операционной, я пошагово описал, что буду делать перед наркозом.
– С того момента, как я пройду через эти двери… – начал я, указывая рукой на двери предоперационной, и привычно изложил свою сагу про две минуты.
Мать посмотрела на меня с недоверием.
– И что, это правда так быстро?
– Да.
Мгновение она молчала, а я гадал, что скрывается за этим молчанием: облегчение или недоверие. Казалось, она все еще на пике эмоций – и вот-вот взорвется. Я сделал все, чтобы внушить ей доверие, и теперь оставалось лишь ждать.
Она повернулась к мужу, молча стоявшему с ней рядом. Потом набрала воздуха в грудь и выдохнула: «Забирайте. Забирайте, скорей». Хотя я даже не касался вопроса присутствия родителей в операционной, она пришла к решению. На мой взгляд, совершенно правильному.
Я взял ее сына на руки. Но, сделав шагов десять, только войдя за раздвижные двери, я ощутил укол совести. Правда ли она доверилась мне или я просто на нее надавил?
Через пятнадцать минут после того, как я унес Чейза от матери, мы встретились с ней снова, в комнате ожидания.
– Все готово. Он в палате.
– Не может быть!
– Но он действительно в палате. Все закончилось.
Я не хочу умалять значимость анестезии. В конце концов, она всегда влечет за собой определенный риск. В мире существует масса ученых книг, где описывается, что может пойти не так. Медицинские журналы публикуют кучу случаев, когда что-то идет не так.
Немного погодя, когда родителей пустили к Чейзу в палату, я зашел проверить, все ли у него в порядке. Мать не знала, как меня благодарить; потом она призналась, что всю ночь не спала. В темноте она встала с кровати, пошла в ванную, села на унитаз и целый час рыдала. Ее муж, стоявший тут же, непрерывно кивал головой, подтверждая слова жены. Все, что я мог сказать в ответ, было: «Жаль, что вы мне не позвонили. Наверняка вам стало бы легче. Желаю вам жить счастливо… и никогда больше не нуждаться в моих услугах».
