Глава 13. Посмотри, сделай сам, научи другого

Посреди операции прямо в операционную сообщили, что звонит моя жена. Замигала лампочка телефона на стене, позади анестезиологического аппарата. Я взял трубку и осторожно сказал: «Алло?» Я знал, что жена не станет мне звонить, чтобы напомнить о гостях, которых мы ждем вечером, или попросить что-нибудь купить по дороге домой.

– Натана стошнило монетами. По одному пенни.

Я стоял у операционного стола, в двадцати милях от дома, и должен был выдать медицинские рекомендации в отношении собственного ребенка, который только-только учился ходить. Памятуя о размере монетки в один пенни, я понимал, что угрозы для жизни она не представляет.

– Позвони, если его стошнит четвертаками.

При этих словах все головы в операционной развернулись в мою сторону. Такой ответ мог показаться грубым и бездушным, но после многих лет взаимной любви и поддержки между нами с женой установилось полное доверие и взаимопонимание.

Через три минуты после первой встречи я требую от пациентов, их супругов, родителей, детей и других сопровождающих доверить мне жизнь – собственную или их близких. Я рассчитываю на это доверие, и оно мне необходимо.

Штатные сотрудники медицинских учреждений по умолчанию считаются квалифицированными специалистами. Чтобы стать штатным анестезиологом или штатным врачом любой другой специальности, нужно получить государственную лицензию, а также предъявить рекомендации и дополнительные сертификаты. Анестезиолог, завершив обучение, программа которого утверждена государством, должен отработать определенное количество операций разной направленности, сдать письменный экзамен и затем пройти последнее испытание: устное собеседование, состоящее из двух получасовых опросов, которые проводят опытные анестезиологи, и где кандидату могут задавать любые вопросы по его специальности. Я говорил со многими экзаменаторами, и большинство утверждали, что уровень специалиста становится ясен в первые десять минут собеседования.

Пациенты и их родные принимают решения быстро. Это происходит каждый день в моей больничной практике. Они не задают вопросов, что для меня удивительно: хватило бы пальцев одной руки, чтобы пересчитать, сколько раз за все время работы кто-то из них поинтересовался моим образованием и опытом, прежде чем лечь на операционный стол. Конечно, подобные вопросы более актуальны в отношении врачей с частной практикой. Но лично я бы предпочел, чтобы меня почаще спрашивали о том, что я как доктор представляю собой.

В больницах, где обучаются будущие специалисты, доверие ставится превыше всего. Я обучаю интернов, которые завтра станут анестезиологами. Я учу тех, кто уже закончил медицинский колледж, делюсь с ними своими знаниями в детской анестезиологии. Я слежу за тем, как они работают.

Однажды мне позвонила мать девочки, которой предстояла операция. Она сильно беспокоилась, хотя процедура была совсем несложной и проводилась амбулаторно. Однако когда речь идет о твоем ребенке, несложных процедур не бывает. Мать поступила так, как следовало бы поступать каждому пациенту или каждой семье. Она начала расспрашивать друзей и медицинских работников о том, кого из анестезиологов они могли бы рекомендовать.

То, что ей хотелось подробнее ознакомиться с планом анестезии, меня не удивило. Удивительно, скорее, как редко случаются подобные звонки. В нашем отделении существует целая система телефонных консультаций, для которых ежедневно выделяется один анестезиолог. В тот день это был не я. Но она потребовала пригласить меня к телефону.

Секретарь перевела ее звонок. За оперблоком, на пересечении двух коридоров, висел на стене телефон; я поднял трубку и сказал: «Да. Это доктор Джей».

– Здравствуйте. Спасибо, что согласились со мной поговорить, – ответила мать девочки.

Телефонные звонки – это почти что встреча с глазу на глаз, разве что без визуального контакта. Я стараюсь раз-другой пошутить с собеседником, убивая тем самым сразу двух зайцев. Во-первых, пациент или родственник расслабляется и перестает говорить отрепетированными фразами. Во-вторых, время воспринимается совсем по-другому. Кажется, что мы беседовали дольше, чем на самом деле. Человек, с которым я говорю, понимает, что я не спешу от него отделаться, и искренне радею за его интересы. Я получаю информацию, которая мне нужна, а также весьма ценные дополнительные сведения, позволяющие легче завязать доверительные отношения с пациентом, не давя при этом на него.

Не ходя вокруг да около, мать сказала:

– Могу я вас просить заняться анестезией на операции моей дочери?

То есть она хотела, чтобы наркоз давал именно я.

– Из чистого любопытства: откуда вы обо мне узнали?

Она ответила, что поспрашивала знакомых, и мое имя неоднократно всплывало в разговоре. То, что ей посоветовали обратиться в наш госпиталь, меня не удивило, поскольку я работаю в одном из самых передовых педиатрических центров штата. Мы лечим любые детские заболевания и принимаем детей из любых стран мира. Удивительно было то, что она выбрала конкретно меня.

Мое эго ликовало. Возможно, тот, с кем она говорила, вообще никого не знал, кроме меня, а может, понятия не имел о моей квалификации и опыте. Однако я предпочел не развивать эту тему и просто насладиться толикой лести. С годами я накопил немалый опыт, заседал во многих комитетах, местных и общегосударственных. И все равно, обращались ко мне, как правило, только знакомые. Звонок постороннему доктору с подобной просьбой был достаточно необычным.

Я решил подождать – настоящая причина, по которой она звонила, все равно должна была всплыть. Похоже, дело упиралось в краеугольный камень медицинской этики, и я не спешил на него ступать. Наконец, поинтересовавшись, буду ли я свободен в день, на который запланирована операция, и получив ответ, что я найду для них время, она задала свой главный вопрос: «Вы сделаете анестезию сами? Я не хочу, чтобы ее делал интерн». Меня, и только меня, она могла допустить до своей дочери. Практикантам в лучшем случае разрешалось сидеть в углу и смотреть.

Этот спор – замкнутый круг, которому никогда не будет конца. Кому доверять: наставнику или ученику?

Уверен, нет в больнице такого отделения, где пациенты не требовали бы, чтобы их лечили только штатные врачи. Чтобы штатный педиатр ставил капельницу или брал кровь. Чтобы штатный анестезиолог давал наркоз и интубировал ребенка.

Важнейшее правило медицины гласит: посмотри, сделай сам, научи другого. Обучение начинается, прежде всего, с чтения. За ним следует наблюдение, однако опыт наблюдением не приобретешь. Оно дает только информацию. Опыт нельзя почерпнуть из книг – надо прикоснуться руками к живому человеческому телу.

Пианист не сыграет пьесу Баха или Бетховена, даже если тысячу раз посмотрит видео с ней. Чтобы научиться, он должен сам сесть за клавиши, – а врач точно так же должен исследовать тело человека. Неопытным рукам надо дать возможность прощупать, что нормально, а что нет, чтобы затем обнаруживать эту разницу.

И как же отвечать родителям, просящим – или, еще хуже, настаивающим, – чтобы только штатный доктор, а не интерн, лечил их ребенка? Все доктора и все больницы отвечают по-своему. Многие подчиняются, говоря просто «да, конечно». За закрытыми дверями все равно не видно, кто в действительности занимается пациентом. Порой никто из присутствующих в операционной даже не знает, что такая просьба поступала, – кроме врача, с которым происходил разговор.

Поскольку интернатура имеется менее чем в двадцати процентах больниц, да и там сводится лишь к программам по отдельным специальностям, вопрос о вовлечении интернов поднимается достаточно редко. Однако в больницах с полноценной интернатурой он постоянно стоит на повестке дня. У пациентов и их родных есть выбор. Обычный госпиталь может стать лучшим вариантом для тех, кому важно, чтобы их лечили только штатные врачи. Правда, в любом случае, в лечении будут принимать участие ассистенты докторов, техники и обучающиеся медсестры. Вопрос о штатных сотрудниках, таким образом, хоть и под другим углом, все равно остается. Ассистенты и медсестры обеспечивают уход за пациентом.

Главная причина, заставляющая пациентов обращаться в больницы при образовательных центрах – университетах и медицинских школах, – проста: они являются лидерами в сфере здравоохранения. Экспериментальные процедуры и новейшие техники лечения, которые в них разрабатываются, могут быть недоступны в других лечебных учреждениях. Они находятся на переднем фланге медицинской науки, врачам там не приходится выписывать бесконечные счета, и они могут действовать творчески, заниматься исследованиями и клиническими испытаниями, не беспокоясь о временных и финансовых ресурсах.

Практически все больницы, входящие в списки лучших по какой-либо специализации, относятся к медицинским образовательным учреждениям. Семь из десяти лучших больниц любого региона – учебные. Пациенты, обращающиеся в эти храмы медицинской науки, должны с самого начала понимать, что ученики здесь – фундаментальная составляющая процесса.

Мой ответ на просьбу о лечении только штатными врачами всегда один: «Нет. И не просите». Предоставляемое мной лечение является частью образовательной программы. Требование задействовать только штатных врачей в корне меняет весь процесс, что повышает риск ошибок и осложнений. Если вы недовольны лечением – жалуйтесь на меня, но не просите изменить процедуру. Мои интерны – мой инструмент, продолжение моих собственных рук.

Мои ученики осматривают пациента и оценивают его состояние. Они следуют той же схеме, которой я придерживаюсь уже много лет. После полной оценки мы разрабатываем план действий. Прежде, чем привести его в действие, мы с интерном подробно все обсуждаем. Я перепроверяю историю болезни, физическое состояние пациента и другую информацию, потом утверждаю план или предлагаю альтернативу. Получается, что пациентом занимаются сразу два врача. Зачем от этого отказываться?

Той конкретной матери я сказал: «Пожалуйста, не просите меня об этом. Вы знаете, что у нас образовательное учреждение. Уверяю вас, я полностью отвечаю за вашу дочь. В случае любых проблем, обращайтесь сразу ко мне. Но вы должны мне доверять. Я не стану из-за вас ломать весь процесс, но могу твердо сказать, что для получения наилучших результатов вам надо мне позволить поступить по-своему».

Ответила она не сразу. Я слышал, как она вздыхает. Наконец, согласие было получено.

В день операции я впервые встретился с ней и с ее дочерью лично. Я еще раз озвучил свой план. Подтвердил, что если с наркозом возникнут какие-то проблемы, то решать их буду я и только я. Потом добавил: «Но никаких проблем не будет».

Все прошло абсолютно гладко.

Насколько интерн может быть вовлечен в процесс? Если он пока недостаточно разбирается в конкретном заболевании или технике лечения, ему отводится роль наблюдателя. Когда интерн показал достаточное знакомство с болезнью и техникой лечения, наступает следующая стадия – никогда, НИКОГДА не допускать, чтобы пациенту был причинен вред. Отстранение – когда я не позволяю интерну дальнейшие попытки – идет в ход, например, после трех неудачных попыток поставить капельницу или двух попыток ввести дыхательную трубку. «Не навреди» – девиз, который я постоянно держу у себя в голове.

Я вошел в бокс к пациенту и оказался в зоне тайфуна. Двери были открыты, но штора занавешивала проход. Отодвинув ее, я понял, что атмосфера накалена до предела.

Малыш лет трех весело прыгал на кровати. Рядом стоял отец, страховавший сына обеими руками. По крайней мере, можно было не опасаться, что пациент упадет.

За спиной у отца вдоль стены стояло три стула. Два из них – обычные офисные, с черным металлическим каркасом и синими сиденьями из кожзаменителя, под цвет штор. Вроде бы они должны были создавать домашнюю обстановку и в то же время подходить для интенсивного использования, однако их твердые пластмассовые подлокотники выглядели весьма неуютно. Третий, в самом углу, был ярко-красным, кожаным, с мягким сиденьем и спинкой. Он действительно создавал ощущение уюта, да и сидеть на нем было удобно. Частенько я обнаруживал там задремавшего папашу. Матери обычно следили за ребенком и отвлекали его, стараясь успокоить.

Свободное пространство между мной и пациентом занимал отец, хотя традиционно там стояли мамы, – по той простой причине, что в восьми случаях из десяти именно они занимаются здоровьем ребенка. Во взрослых палатах такого пространства не оставляют; там члены семьи сидят (или стоят) в сторонке.

Обычно я иду по боксу, как по спокойным водам, пригодным для судоходства. Родители, пусть даже встревоженные и нервные, все же стараются всеми силами мне содействовать и предоставлять всю необходимую информацию, чтобы я разработал безопасный и эффективный план анестезии для их ребенка. Как правило, на большинство вопросов – если не на все – отвечает мать. Забота о здоровье ребенка лежит в первую очередь на ней. Отцы – включая меня самого – массу всего не знают.

– У вашего сына есть какая-нибудь аллергия?

– Ну…

Преодолев «родительское» пространство, я добираюсь до ребенка, которого должен осмотреть и одновременно завоевать его доверие.

Бывает, что в палате штормит. Мой госпиталь – высшая ступень, крупный педиатрический центр, иными словами, последняя инстанция для пациента и, главное, его родителей. К нам обращаются в случаях, которые не лечат в обычной больнице, или если там не удалось добиться успеха. После безуспешного лечения в другом учреждении пациенты, родители и члены семьи не только бывают взволнованы, но иногда сильно злятся и нервничают. Действовать в подобной обстановке нелегко: тут нужно понять повод для перевода к нам и причины недовольства, показать, что мы сможем справиться с проблемой, убедить всех, что у нас будет по-другому, и с сочувствием отнестись не только к ребенку, но и к родителям.

Мать прыгающего малыша сидела с прямой спиной, расправив плечи и скрестив руки на груди, и уж точно не выглядела встревоженной и растерянной. Я привык, что в больничной обстановке родители принимают самые неудобные позы – например, присаживаются на краешек стула, подоткнув руки под колени, – чтобы скрыть прорывающееся напряжение. Но эта мамаша выглядела, словно грозовая туча, что вот-вот разразится бурей, или пружина, сжатая до предела, которая выстрелит при первой возможности. Она была готова к нападению, и я подвернулся ей на пути.

Малышу предстояла операция на пенисе – и не первая. За свои три года он уже перенес два неудачных обрезания, сделанных в другой больнице, и его мать явно находилась на грани. Один неверный шаг – и пружина бы разжалась. Как всегда, войдя в двери, я первым делом представился. Отец мальчика поздоровался со мной; мать сидела, не шелохнувшись, и молчала. Ее взгляд пронзил меня, словно выстрел; ее злость – окатила холодом.

Удивительно, сколько случаев патологии гениталий встречается у мальчиков; и не менее удивительно, на мой взгляд, до чего родители сходят с ума из-за проблем с детскими пенисами, – как будто их сынки будут приговорены жить изгоями и навсегда лишатся шансов преуспеть, если хоть что-то с этим крошечным органом окажется не в порядке. К счастью для меня, я не работаю детским урологом. (Да и взрослым тоже, ведь их как только не называют: и членоведами, и мочепроходцами, и генитальными сантехниками – или, мое любимое, пискоструями). Детским урологам приходится выдерживать поток дооперационных и послеоперационных консультаций, шквал вопросов и эмоций, с ними связанных. Я же, будучи анестезиологом, общаюсь с пациентом, как правило, только в день самой процедуры.

Отходя от ее прожигающего взгляда, я начал задавать обычные вопросы. Отвечал отец; мать, тихо закипая, так и сидела в углу. Я осмотрел мальчика, потом начал объяснять родителям, как собираюсь давать наркоз. Я обратил внимание, что после предыдущих операций ребенку не делали блокады для снятия боли. Мне сразу вспомнился Кейси, мой наставник и пример для подражания.

Его пациентами были преимущественно дети с теми же проблемами, и их родители требовали обеспечить сыновьям обезболивание, которое продлится еще долго после операции, вплоть до выписки и возвращения домой. Каудальная блокада, один укол местного анестетика, который делается под наркозом (то есть не причиняет ребенку дискомфорта) в область копчика, снимает боль на шесть часов, а то и дольше. У одного из моих пациентов ее эффект оказался настолько продолжительным, что первая таблетка обезболивающего потребовалась спустя шестнадцать часов после операции.

Я вспомнил, как Кейси меня учил: «Больше каудальных блокад – больше довольных пациентов». Он настаивал на том, что каждому пациенту, которому каудальная блокада может обеспечить обезболивание, необходимо ее делать. Я следовал его совету и всегда гордился тем, что дети не только не испытывали боли, пробуждаясь после операции, но оставались довольны и счастливы, уезжая из госпиталя и возвращаясь домой.

Однако в случае с той разъяренной мамашей одного упоминания о каудальной блокаде хватило, чтобы вызвать взрыв. Тревога или злость – трудно сказать точно – прорвались наружу. Возможно, взбунтоваться против блокады ее заставил опыт неудачной эпидуральной анестезии при родах или распространенное заблуждение о том, что каудальная блокада может привести к параличу. Это совершенно неверно. В любом случае, если до упоминания о блокаде я еще мог завоевать ее доверие, то теперь, похоже, лишился своего шанса. Надо было придумать другую стратегию.

Мальчик тем временем продолжал скакать на кровати под надежной защитой отцовских рук, не обращая внимания на нашу стычку.

Я был убежден, что обеспечу ребенку лучшее послеоперационное обезболивание, чем он получал в предыдущие разы. Проще всего было согласиться с матерью, не поднимать больше тему блокады и обойтись без нее. Однако я забочусь, в первую очередь, не о родителях, а о пациентах. Я хотел, чтобы мальчик получил наиболее безопасную, незаметную и безболезненную анестезию из всех возможных. Моя цель заключалась в том, чтобы вернуть его родителям полностью очнувшимся, веселым и не испытывающим боли. Я решил настоять на своем.

Надо было точно определить, до какой степени я могу надавить на родителей, чтобы они согласились с моим планом анестезии – более эффективной, чем при предыдущих процедурах, – преодолев свои сомнения. Пройдя все стадии профессионального развития, от «посмотри» до «сделай сам» и «научи другого», я выполнил больше двух тысяч каудальных блокад – без единого серьезного осложнения. Пора было переходить в атаку.

– Это тот редкий случай, когда я могу сказать, как поступил бы сам – не как врач, а как отец. И я утверждаю, без всяких колебаний, что никогда не допустил бы моего сына до этой процедуры без последующей каудальной блокады.

– Правда? – переспросил отец. – А она безопасна?

– Я сделал тысячи таких блокад, и ни разу не возникло никаких серьезных осложнений. Если и были проблемы, то только связанные с тем, что лекарство не доходило до нужного участка и не срабатывало в полной мере. На такой случай у меня имеются медикаменты, которые ваш сын получил бы, если бы ему не делали блокаду.

– Хмм… – наступила пауза. – Что ж, думаю, следует попытаться.

Прежде чем отец успел закончить свою фразу, мать подскочила со своего стула. Она уперлась руками в бока и устремила на меня взгляд, полный презрения и праведного гнева.

– Я знаю, что эти блокады вызывают паралич!

Наконец-то она это сказала.

– Никогда. За всю мою практику – ни разу.

Я никогда не сталкивался с пациентом, у которого случилось бы неврологическое поражение в результате какой-либо блокады. Я повторил, что за все те несколько тысяч блокад, выполненных мной, единственным осложнением было недостаточное обезболивание.

– Окончательное решение за вами, – продолжал я, – но я настойчиво рекомендую блокаду. Это лучший способ обеспечить вашему сыну надежное снятие боли.

– Хорошо, давайте, – объявил отец.

Реакция матери могла сравниться разве что с катастрофой на разломе Сан-Андреас.

Она сделала несколько шагов к кровати. Бросила взгляд на мужа, потом на сына, потом снова на мужа. Потом вскинула руку, ткнула в него указательным пальцем и прошипела:

– Если с ним хоть что-нибудь случиться, знай, что это по твоей вине!

Пытаясь все-таки закончить разговор на оптимистической ноте, я сказал:

– Доверьтесь мне. Все будет хорошо.

Теперь мне предстояло доказать свою правоту. Я вышел из бокса, аккуратно притворив за собой стеклянную дверь. Мне не хотелось слышать, как они начнут скандалить, оставшись наедине.

Записав данные предоперационного осмотра малыша в его карту, я на секунду задумался, не превысил ли свои полномочия и не слишком ли надавил, настаивая на каудальной блокаде.

Я еще раз просмотрел карту, проверил бланк с согласием родителей и вернулся за мальчиком. Спросил, не осталось ли у них вопросов. Мать, насупившись, промолчала. Она больше не садилась, и продолжала стоять в углу. Отец ответил, что все в порядке. Я взял малыша на руки и пошел с ним в операционную.

Мы зашли за автоматические двери, и я громко воскликнул: «О да!» Мне удалось забрать мальчика у матери, но он не заплакал. Это было хорошо. Я все время говорил с ним про любимые мультики и книги. Даже начал вслух декламировать Зеленую яичницу с ветчиной.

Поднося к его лицу маску с ароматом жевательной резинки, я продолжал болтать. Сказал, что ему может стать щекотно и захочется хихикать, потому что он будет вдыхать веселящий газ. Через несколько секунд он мирно заснул.

Без происшествий я поставил катетер; потом перевернул ребенка, уже под наркозом, на бок. Аккуратно обследовал спину, чтобы убедиться, что каудальная блокада возможна – то есть у малыша нет врожденных дефектов позвоночника, которые помешали бы мне попасть иглой в эпидуральное пространство и ввести местный анестетик. Позвоночник был в полном порядке.

Я посмотрел на моего интерна-анестезиолога. Зная, что предшествовало операции, она не решалась делать блокаду. Поначалу это меня встревожило. Как еще можно научиться? Потом я вспомнил, что она не планирует заниматься детской анестезиологией, поэтому ей вряд ли придется делать каудальную блокаду. Мне не составило никакого труда ввести лекарство. Легкий укол, и местный анестетик начал свое действие. Операция прошла без приключений. Хирург отлично справился с работой. Рубцовой ткани после заживления должно было остаться совсем мало; этот пенис обещал стать таким, что любой родитель мог бы им гордиться.

Но для меня гораздо важнее было, что малыш проснулся, не чувствуя боли, и я спокойно перенес его в послеоперационную палату.

Весь день у меня был расписан, так что я поспешил к следующему пациенту. В боксе на каталке сидела женщина; пот стекал у нее со стоп и на полу под ними уже образовались небольшие лужицы, ширившиеся прямо на глазах. Она страдала от гипергидроза – серьезного заболевания, не имеющего ничего общего с популярными жалобами на избыточную потливость. При истинном гипергидрозе человек потеет так, что, обнимая его, вы словно выжимаете купальное полотенце, а при рукопожатии хватаетесь за мокрую губку; капли пота выступают практически мгновенно. Одежда и обувь портится практически за один раз.

Ботокс, славящийся своей способностью разглаживать морщины на лице, помогает и при гипергидрозе, но стоит эта процедура очень дорого. Зонами повышенного потоотделения являются ладони, стопы, подмышки, а также складка между ягодиц. Сотни микродоз ботокса вводятся в многочисленные, разбросанные по всему телу, непокорные потовые железы. Из-за такого обилия инъекций пациенту требуется анестезия. В данном случае она простая: капельница, «сонное молоко» (пропофол) и севофлуран для наркоза. Вскоре я уже перевозил пациентку в послеоперационную с тысячей, если не больше, крошечных следов от инъекций. Она проснулась вполне довольная.

В соседнем боксе мой маленький пациент с предыдущей операции спокойно сидел на кровати и сосал леденец на палочке. Мать присела рядом с ним, отца нигде не было видно.

– Ну и как? – спросил я.

– Что как?

– Что вы думаете?

– Вроде бы все в порядке.

Я едва сумел сдержаться.

– Вроде бы? Да у него все отлично! Операция прошла прекрасно.

На следующий день мне сообщили невероятную новость: оказывается, мамаша, покидая госпиталь, сообщила, что у нас их обслужили лучше, чем во все предыдущие разы.

Награды за мой труд поступают ко мне с разных сторон. Наибольшее удовлетворение я получаю, когда занимаюсь пациентом и понимаю, что сделал все по высшему разряду. Но бывает, что радость приходит и с другой стороны. Мой знакомый и бывший коллега позвонил и рассказал о том, что у его приятельницы есть «особый» ребенок, которому предстоит анестезия. Я сказал, чтобы она обратилась ко мне. Мы поговорили по телефону, и я постарался развеять ее страхи и сомнения. Вскоре после этого я получил от него письмо, в котором называл меня «волшебником». Для меня это была большая честь.

Многие мои самые теплые воспоминания связаны с интернами: с тем, как они на практике применяют навыки и техники, которым я их обучил. Однажды утром мне позвонил молодой доктор, учившийся у меня, который теперь практиковал за несколько тысяч миль от нашего госпиталя.

– Сегодня ночью вы спасли ребенку жизнь, – сказал он.

– Чудесно! И как же я это сделал?

Он рассказал, что к нему, в отделение по уходу за недоношенными, поступил младенец. Самостоятельное дыхание отсутствовало, нижняя челюсть была недоразвита. Это означало, что он и дальше не сможет сам дышать. Неонатологи несколько раз безуспешно пытались интубировать малыша, но не могли увидеть голосовые связки.

– Они вызвали меня, и когда я его увидел, то сразу вспомнил ваш ретромолярный прием.

Так я называл специальный маневр при интубации, позволяющий визуализировать проблемные дыхательные пути.

– Я с первой попытки увидел связки и без проблем вставил трубку. Вы спасли этого ребенка.

Тот телефонный звонок стал моей лучшей наградой за преподавательскую работу. Это было как добродушное похлопывание по спине, дружеское одобрение, как исполнение клятвы Гиппократа через передачу знаний следующему поколению.