Книга: Рок семьи Романовых. «Мы не хотим и не можем бежать…»
Назад: Глава 13 «Эти бедные невинные дети»
Дальше: P.S. «Никто не виноват?»
Глава 14
«Его Величество предпочел бы, чтобы ничего… не публиковалось»
Убийство Романовых было всего лишь одной из многих трагедий мировой войны, во время которой миллионы были убиты, ранены, изгнаны из своих стран и лишены своего имущества. И тем не менее для тех, кто был тесно связан с царской семьей, ее гибель останется раной, которая не затянется никогда. Множество противоречивых рассказов о том, что кто-то из ее членов или даже они все выжили, продолжали доходить до их родственников в Западной Европе еще много десятилетий. Споры вокруг судьбы Романовых и снова и снова сопровождались поиском виновных в том, что их не спасли, приступами раскаяния и взаимных упреков.
Горе короля Георга оставалось глубоким, но носило сугубо личный характер. «Он никогда не говорил о нем публично, – вспоминал впоследствии его друг Ага-хан, – но в наших частных беседах он много раз, не колеблясь, открывал мне свое сердце и рассказывал о своей скорби»1. Когда полковник Павел Родзянко, который вошел в Екатеринбург с британским экспедиционным корпусом вскоре после убийства, вернулся в Англию в 1920 году, Георг пригласил его на обед, страстно желая «услышать все, что только можно, об экспедиции в Сибирь и убийстве его родни». Позднее Родзянко не хотелось вдаваться в детали состоявшейся между ними беседы. «Эта история была слишком личной», – вспоминал он, а потом добавил, что это был «довольно тягостный разговор»2. Четыре года спустя недолго просуществовавшее правительство лейбористов в главе с Рамси МакДональдом постаралось восстановить связи с Россией, которая была переименована в Советский Союз. Король, разумеется, не мог этого запретить, однако он отказывался принимать каких-либо советских представителей и повторял, что правительство «не должно заставлять его пожимать руки убийцам его родственников»3.
Все эти тягостные и мучительные разговоры возобновились с новой силой с прибытием в Англию 9 мая 1919 года вдовствующей императрицы Марии Федоровны (Дагмар) и ее дочерей Ксении и Ольги. То, что ей пришлось покинуть Россию, разбило сердце вдовствующей императрицы; она продолжала упрямо верить в то, что ее сын Николай каким-то чудесным образом спасся, и по-прежнему не имела никаких известий о судьбе своего второго сына, Михаила. Но поскольку Гражданская война подходила уже и к Крыму, ее сестра Александра, британская королева-мать, умоляла Дагмар уехать, пока еще было можно. Присланный Георгом V к берегам Крыма линкор «Мальборо», чтобы 19 апреля эвакуировать из Ялты вдовствующую императрицу, Ксению, Ольгу, а также других членов дома Романовых и их приближенных, вероятно, спас их от убийства большевиками. Однако общительной и компанейской Дагмар пришлись не по вкусу унылые беседы с глазу на глаз с ее овдовевшей сестрой в Марлборо-хаус и Сэндрингеме, и вскоре она уехала в Данию, где жила за счет своего племянника короля Кристиана Х, без всяких угрызений совести копя горы неоплаченных счетов. Даже когда весь остальной мир оставил всякую надежду, уверившись, что ее сын и его семья «несомненно погибли», Дагмар (Мария Федоровна) продолжала надеяться. У своего окна в Копенгагене она все время держала маленькую зажженную лампу, чтобы «Ники знал, что я по-прежнему ожидаю его возвращения». Свет в лампе жизни самой вдовствующей императрицы погас в 1928 году4. В 2006 году ее останки были перевезены в Санкт-Петербург и перезахоронены вместе с останками ее мужа в Петропавловском соборе.
Эвакуация вдовствующей императрицы и ее родственников была очевидным – и несомненно необходимым – актом морального очищения для короля Георга, который так пытался искупить свою неспособность спасти других своих родичей5-Романовых. Но болезненные напоминания о том, что произошло с царской семьей, продолжали преследовать его и после того, как в Британию прибыла Дагмар (Мария Федоровна). 11 апреля 1919 года он получил из Владивостока, где базировался полковник Д.С. Робертсон, исполнявший обязанности британского верховного комиссара в Сибири, депешу, к которой была приложена предварительная докладная записка об убийстве императорской семьи. Лорд Стэмфордхэм написал в Министерство иностранных дел, что король прочел эту докладную «с ужасом» и решительно заявил, что «Его Величество предпочел бы, чтобы ничего из того, что содержится в этой записке, не публиковалось»6. Стэмфордхэм подтвердил это в надписи, которую он сделал на передней части обложки соответствующего досье Министерства иностранных дел, озаглавленного «Убийство бывшего царя», которое было отправлено ему: «Его величество предпочитает, чтобы ничего из этого не публиковалось»7. И действительно, ничего из этого не обнародовалось, хотя соответствующее архивное дело Министерства иностранных дел впоследствии стало доступно для исследователей в Национальном архиве.
Бывший российский премьер-министр Александр Керенский, напротив, не стесняясь огласки, опубликовал после войны целый ряд записок, в которых оправдывал себя. Самый большой тираж имела его апология, озаглавленная «Почему царь так и не приехал в Англию», напечатанная в газете Evening Standard в июле 1932 года, но в белоэмигрантской прессе Керенский еще в 1921 году постарался объяснить, что происходило за кулисами, когда он и Милюков пытались добиться эвакуации Романовых из России. Тогда это вызвало ярость у рупора британского правительств газеты Daily Telegraph. Возлагая на Керенского вину за «беспомощность его поползновений на управление государством», в результате которых власть оказалась у большевиков, газета обвинила его тогда же, в 1921 году, в том, что он намекает, что это «на британском правительстве лежит вся вина» за трагическую гибель императорской семьи. В газете не без оснований отмечалось:
«Нет абсолютно никаких доказательств, что в случае положительного ответа Керенский сумел бы довезти своих пленников до границы, не подвергая их жизни опасности… В 1917 году немецкие подводные лодки стали особенно смертоносными и потопили в районе Мурманска несколько кораблей. Одно это могло бы быть достаточной причиной задержки в перевозке царственных пленников по морю».
Именно «малодушие Керенского и его коллег по отношению к большевикам» и стало «истинной причиной екатеринбургских убийств»8. Керенский ответил, обвинив правительства Антанты в «двурушничестве» по отношению к его собственному правительству. Daily Telegraph, написал он, попыталась «смягчить категорический характер [британского] отказа» предоставить царской семье безопасное убежище, когда к июню 1917 года оно полностью взяло назад свое первоначальное предложение9. Однако в конце, как признал и сам Керенский, «даже если бы Временное правительство желало вывезти бывшего царя за границу, оно бы не смогло этого сделать, так как этого не допустил бы Петроградский Совет». Однако во время июльского затишья, когда доверие к большевикам было подорвано и они отступили, «стало вполне возможно вывезти Николая II из Царского Села», и он так и сделал. Технически, утверждал теперь Керенский, отправить царя на север, к финской границе и вывезти его на британском корабле «было бы ничуть не труднее, чем довезти его до Тобольска»10. В этом его поддержал Милюков, и в следующие пятнадцать лет Керенский будет повторять свои утверждения снова и снова, во множестве статей в эмигрантской прессе, всегда отрицая какую-либо собственную ответственность за провал эвакуации царской семьи за границу11. Публикация его мемуаров в Лондоне в 1927 году под названием «Катастрофа: собственный рассказ Керенского о Русской революции» вызвала бурю возмущения и протестов, на этот раз уже от самого британского Министерства иностранных дел12.
Как и следовало ожидать, в 1920-х и 1930-х годах последовала целая волна публикаций как политических, так и частных мемуаров о последних днях существования императорской России. В 1921 году, прослужив два года послом в Риме, сэр Джордж Бьюкенен вышел в отставку и приступил к работе над рассказом о своей продлившейся семь лет службе на посту посла в России. Окончив этот труд, писать который ему помогал писатель, публицист и литературный редактор Эдмунд Госсе, он уничтожил все имевшиеся у него бумаги. Двухтомник «Моя миссия в Россию» был опубликован в Лондоне.
Во время написания этих мемуаров на Бьюкенена сильно давило Министерство иностранных дел, чтобы он не написал в них ничего такого, что сделало бы само министерство, короля и правительство уязвимыми для слишком острой критики. Так, согласно Правилу дипломатической службы № 20, разрешение на публикацию в мемуарах любой секретной информации, которую дипломат узнал в своем официальном качестве, должно было быть получено от министра иностранных дел. Таким образом, возможности Бьюкенен свободно рассказать о закулисной стороне истории о том, как поиск убежища для Романовых в Англии закончился полным фиаско, были жестко ограничены13. В своей опубликованной позже книге «Распад империи» дочь сэра Джорджа Мерил честно написала, как на ее отца давили, чтобы он обошел молчанием детали, касающиеся перемены королем своего мнения относительно предоставления убежища Романовым в Англии, в результате чего он выдал «весьма двусмысленное и недостоверное изложение фактов»14. Как рассказала Мерил, сэру Джорджу «сказали в Министерстве иностранных дел, когда он приехал туда, чтобы изучить некоторые документы», что, если он опубликует правду,
«его не только обвинят в нарушении Закона о неразглашении государственной тайны, но и лишат пенсии… То, что он написал об обещании британского правительства принять императора в Англии… является, таким образом, умышленной попыткой скрыть истинные факты»15.
К несчастью для сэра Джорджа, в 1923 году – незадолго до публикации его мемуаров – ему пришлось отбиваться от злобных обвинений княгини Палей, которые она обрушила на него в своих «Воспоминаниях о России», публиковавшихся по частям в Revue de Paris16. Княгиня Палей, морганатическая вторая жена великого князя Павла Александровича, была одним из наиболее рьяных критиков сэра Джорджа. Она питала к британскому послу в России глубочайшую антипатию за то, что он, по ее мнению, каким-то образом был причастен к разжиганию Февральской революции, а значит, и к низложению царя. Ее ядовитые обвинения, что он лично предал Романовых, были опасно близки к клевете. Но, к сожалению, мнение о том, что сэр Джордж «виновен по умолчанию», как утверждала Палей, разделяли также и Пьер Жильяр, и многие представители российской аристократии17. Его обвиняли и в том, что он не обеспечил эвакуации из России великого князя Кирилла Владимировича и его жены Виктории Мелиты – внучки королевы Виктории, с которыми он и его жена были раньше дружны18. В действительности в то время сэр Джордж оказался в очень трудном положении, поскольку в революционном Петрограде ему приходилось всерьез задумываться о безопасности своей собственной семьи и беспокоиться о той опасности, которая будет угрожать его посольству, если он не разорвет своей дружбы с великим князем Кириллом Владимировичем и его женой.
В ответ на утверждения княгини Палей сэр Джордж опубликовал в том же Revue de Paris пространную выдержку из своих готовящихся к публикации воспоминаний под заголовком «Николай II и большевистская революция», добавив к ней, явно под принуждением, оговорку, снимающую ответственность как с правительства Милюкова, так и со своего:
«Я не ставил под сомнение честные намерения Временного правительства… и именно оно взяло на себя инициативу в этом вопросе, попросив нас предложить Императору и его семье убежище в Англии… Наше предложение оставалось открытым, и мы никогда не брали его назад. Если им не воспользовались, то потому, что Временное правительство не сумело преодолеть противодействия Совета. Оно, как я утверждал раньше и как повторяю теперь, не было хозяином в своем собственном доме»19.
После публикации отрывка из мемуаров Бьюкенена Милюков возразил против его заключительной части. Полемика на этом не остановилась: княгиня Палей повторила свои инсинуации о «бесчестных» махинациях сэра Джорджа вокруг Романовых в своем ответе, который был напечатан все в том же Revue de Paris 15 апреле 1923 года20. Но на сей раз она обманула саму себя, завив, что сэр Джордж умышленно скрыл телеграмму, которую Георг V послал Николаю II вскоре после его отречения. Король, настаивала она, лично отправил Николаю телеграмму, «призывая его как можно быстрее прибыть в Англию, где он и его семья обретут надежное и безопасное убежище»21.
Интересно отметить, каким живучим оказалось именно это заблуждение, состоящее в том, что король Георг V будто бы самостоятельно и открыто предложил Романовым убежище в Англии. Все обвинение против сэра Джорджа было, как писала Мерил Бьюкенен, частью «того старого, но живучего слуха, будто мой отец никогда и не пытался спасти императорскую семью» и более того, что он вел себя так «намеренно и со злым умыслом». В своей книге «Распад империи», вышедшей в 1932 году, она выразила надежду на то, что когда-нибудь «напишут правдивую историю тех событий, основанную на документальных свидетельствах, хранящихся в официальных архивах»22.
Но тогда, в 1922–1923 годах, необдуманные, но яростные нападки княгини Палей и полная достоинства, но обреченная на неполноту защита от них со стороны Бьюкенена, который был связан в своих ответах по рукам и ногам, подорвали и без того слабеющее здоровье бывшего посла, и через год после публикации своих мемуаров он умер, так и не очистив своей запятнанной репутации. В следующие тридцать лет его дочь вела отчаянную кампанию в его защиту, опубликовав свои собственные мемуары и несколько журнальных статей. Редактор мемуаров сэра Джорджа, Эдмунд Госсе, похвалил Мерил за то, что она сделала это в своей книге Diplomacy and Foreign Courts («Дипломатия и иностранные дворы»), вышедшей в 1928 году, и вспомнил, что сэр Джордж «часто и подолгу говорил со мной о тех последних ужасных месяцах в России», когда они вместе работали над его мемуарами23. Еще много лет после смерти отца Мерил не раз спрашивали, не мог ли он «что-то сделать, чтобы вывезти императора и его семью из России»24. Наконец в 1958 году в своей автобиографии Ambassador’s Daughter («Дочь посла») она все-таки смогла опубликовать полный текст телеграммы, отправленной ее отцом в Министерство иностранных дел 22 марта 1917 года. Она рассказала, что Милюков заявил сэру Джорджу, насколько ему не терпится «как можно скорее вывезти Императора из России» и как в ответ сэр Джордж настаивал перед Министерством иностранных дел, что «Император должен уехать до того, как агитация против него успеет набрать силу», и просил у правительства полномочий «незамедлительно предложить Его Величеству убежище в Англии [курсив мой. – Авт.]»25. Что еще мог сделать Бьюкенен на посту посла?
Несмотря на все свое рвение, Мерил Бьюкенен была вынуждена признать, что ее усилиям по защите репутации и памяти своего отца мешало отсутствие доступа к официальным архивам. Поэтому она писала мемуары, опираясь «на собственные личные воспоминания и на отпечатавшиеся в моем мозгу подлинные слова и поступки моего отца»26. Проблему с официальными архивами, как она утверждала, усугубляло то, что в 1917–1918 годах Ллойд-Джордж
«имел обыкновение посылать телеграммы напрямую [курсив мой – авт.] в посольства, вместо того, чтобы использовать обычные каналы МИДа, так что в официальных архивах нет никаких доказательств его прямого участия в том, что Императору не предоставили убежища в Англии»27.
Это важное обстоятельство, возможно, объясняет, почему в некоторых случаях возможное «отсутствие документальных доказательств», вероятно, пустило иных исследователей по ложному следу.
Как бы то ни было, выход летом 1932 года книги Мерил Dissolution of an Empire («Распад империи») вызвал в прессе немалый интерес, и Ллойд-Джорджу, как и следовало ожидать, начали задавать вопросы. Что он помнит обо всей этой истории с предоставлением убежища Романовым? Его ответ был расплывчат и уклончив; его секретарь сделал для печати заявление, что бывший премьер-министр (покинувший свой пост в 1922 году).
не сохранил точных воспоминаний о том, что происходило в то время, однако «если вопрос о том, чтобы позволить Царю приехать сюда, и возникал, он, вероятно, выступал против, потому что в то время мы старались убедить Керенского продолжать сражаться на стороне Антанты, и если бы мы разрешили Царю приехать сюда, это нанесло бы ущерб тем дипломатическим представлениям, которые мы делали Керенскому»28.
Это само по себе стало ретроспективным признанием в том, что, по сути, Ллойд-Джордж желал приезда в Англию Романовых не более, чем его король. А поскольку доброе имя короля строжайше охранялось и никем не ставилось под сомнение, бремя вины, само собой, было возложено на тогдашнего премьер-министра. Чиновники правительства знали, как в действительности обстояло дело, но молчали. «Насколько мне известно, за это решение ответственность несет не мистер Ллойд-Джордж, – заметил один из высокопоставленных чиновников Министерства иностранных дел, – но говорить, кто это был, представляется нецелесообразным»29.
Двумя годами позже, когда Ллойд-Джордж был занят описанием периода 1917–1918 годов в своих шеститомных «Военных мемуарах», пришел его черед на собственной шкуре испытать масштаб государственной политики замалчивания фактов.
До сих пор анализ той части мемуаров Ллойд-Джорджа, которая касалась вопроса о предоставлении убежища Романовым, не выявил ничего, кроме прямой констатации того, что его заставили вымарать целую главу, посвященную этой истории, чтобы защитить репутацию короля. Все предположения по этому поводу всегда сводились к тому, что рукопись этой вымаранной главы была уничтожена. На самом деле это не так, и ее напечатанные на машинке страницы дошли до нас и хранятся в Парламентских архивах Вестминстера. Проделав некоторые изыскания, я смогла обнаружить ее благодаря ее краткому анализу, сделанному бывшим сотрудником Министерства иностранных дел Китом Хэмилтоном в сборнике научных эссе, опубликованном в 2013 году30. Сама глава тяжела для чтения и ничем не примечательна, зато о многом говорят карандашные пометки на ее полях, сделанные официальными лицами, которые проверяли ее, решая вопрос о ее публикации. Как это часто бывает, суть дела можно найти именно в заметках на полях – в том, о чем в самих официальных документах умалчивается или что было нарочно вымарано. Было очень волнительно получить в руки это важное документальное свидетельство.
В процессе написания этой главы, озаглавленной «Будущая резиденция царя», Ллойд-Джордж поинтересовался, в каких пределах он сможет прямо цитировать официальные документы, потому что знал, что эта глава будет подвергнута тщательной проверке. Собственно говоря, пройтись по главе частым гребнем входило в обязанности секретаря Кабинета министров Мориса Хэнки. Хэнки передал рукопись главы со своими карандашными отметками на полях сэру Роберту Вэнситтарту, постоянному заместителю министра иностранных дел, которые добавил к ним и свои замечания. Хотя сама глава представляла собой в основном лишь краткую хронологию событий с цитатами из официальных телеграмм и писем, этого было достаточно для того, чтобы вызвать у Хэнки и Вэнситтарта тревогу. Несмотря на всю ее пресность, из нее тем не менее вытекало, что в изменении первоначальной благожелательной позиции британского правительства прямую роль сыграл король.
Хэнки был особенно озабочен тем, что текст главы ясно демонстрировал изменение точки зрения правительства в период между заседанием Кабинета военного времени 21 марта 1917 года, когда было высказано сомнение в том, что Великобритания является подходящим местом для предоставления убежища, и заседанием расширенного Имперского Кабинета военного времени (включавшего представителей доминионов) 22 марта, когда «мы по общему согласию изменили мнение» и решили предложить убежище, но только на период войны. Оппоненты, как указывалось в пометках, «уцепятся за этот момент и скажут, что основания [для того, чтобы позднее отказаться от этого предложения] были недостаточны и что мы повели себя не очень-то мужественно»31. Также было высказано возражение против включения в текст главы «безжалостного» замечания Бьюкенена в его датированном 2 апреля письме Бальфуру. Сэр Джордж писал, что царица была «злым гением Императора с тех самых пор, как они поженились» – «что является некоторым преувеличением и потому ослабляет нашу позицию в этом вопросе»32. Но самое большое беспокойство вызывало утверждение Ллойд-Джорджа о том, что
«в некоторых кругах рабочего класса нашей страны наблюдается острая враждебность к Царю, и что в прессе появились статьи, имеющие тенденцию связывать Короля с Царем [курсив мой. – Авт.]; сложилось мнение, что, если Царь поселится здесь, это может усугубить и радикализировать такие тенденции»33.
Хэнки и Вэнситтарт сразу же возразили против выражения в тексте, выделенного мною курсивом: эти слова «должны быть опущены», написано на полях. В целом они оба сочли, что в тексте главы демонстрируется постыдная слабость позиции короля и его правительства, если не проявление ими откровенной трусости. Выражение «мы повели себя не очень-то мужественно» явилось убийственным признанием коллективного безволия. Телеграмма от 13 апреля, отправленная сэру Джорджу, в которой объяснялось, что в стране «набирает силу влиятельное антимонархическое движение», также должна была быть удалена, как и ссылка Ллойд-Джорджема на неохотное согласие Бьюкенена на то, что «было бы куда лучше, если бы бывший Император не приезжал в Англию» и что вместо этого надо обратиться к Франции34. Подобная информация «в настоящее время покажется неубедительной публике, которая откажется верить, что британскому трону действительно угрожала опасность, и уцепится за тот очевидный факт, что мы, по нашему собственному признанию, пытались переложить ответственность и риск – если таковой вообще был – на Францию!»35 Да, говорилось в одной из пометок на полях, «следует признать, что мы изменили нашу позицию. Именно об этом и говорят те, кто нас обвиняет. Решат ли они, что у нас были достаточные на то основания? Я уверен, что нет – на данном этапе»36.
После совещания с другими чиновниками Секретариата Кабинета министров было единогласно решено, что всю главу – семь машинописных страниц – следует изъять, поскольку все посчитали, что против ее публикации будет возражать Георг V. Ллойд-Джордж бы раздражен этим решением; двор, заметил он, кажется «очень пугливым и нервным»37. Два месяца спустя он изъял первоначальную главу и написал новую, опустив все упоминания о короле и заявив, что «приглашение [приехать в Англию] не отзывалось». Окончательное решение этого вопроса, утверждал он, исходило от российского правительства, «которое продолжало препятствовать отъезду Царя»38.
Только с публикацией в 1975 году дневника личного секретаря Ллойд-Джорджа Э. Дж. Сильвестера было обнародовано некоторое разъяснение этого вопроса, сделанное в записи от 20 июня 1934 года:
«Л.-Дж. решил написать другую главу про Царя. Первая была вымарана из-за возражений против нее Хэнки, Болдуина и Королевского двора. В новом материале не будет упоминаться влияние тех сил в стране, которые рассматривались как антимонархические»39.
В конечном итоге нажим на Ллойд-Джорджа оказал помощник личного секретаря короля сэр Клайв Уигрэм. Чтобы еще вернее выгородить короля во всем этом постыдном деле и скрыть нерешительность британской официальной верхушки в опубликованной версии главы, касающейся царя и его семьи, Ллойд-Джордж сделал вывод:
«Факт в том, что в период между своим отречением от престола и своим убийством [Николай II] никогда не имел возможности по своему усмотрению покинуть Россию. Британской Короной и правительством было направили предложение о предоставлении убежища. Однако фактически Царь не мог им воспользоваться, даже если ему этого хотелось, – а доказательств такого его желания у нас нет»40.
На некоторое время честь Георга V была спасена – факты, компрометирующие короля, из мемуаров как Бьюкенена, так и Ллойд-Джорджа изъяли. После смерти короля в 1936 году должна была быть обнародована его официальная биография, и в 1948 году написать ее пригласили литератора и бывшего дипломата Хэролда Николсона. Ему с самого начала объяснили, что его задача состоит в том, чтобы любой ценой оградить доброе имя короля и что ему следует «опустить все обстоятельства и инциденты, которые дискредитировали королевскую семью»41. Саммерс и Мэнголд потом утверждали, что Николсон «проскользнул мимо темы [предоставления убежища Романовым] так быстро, как только было возможно, крайне избирательно приводя цитаты». Вовсе нет, возразил бывший придворный корреспондент Дэниел Кунихан в письме журналу The Listener от 7 октября 1976 года: Николсон на четырех страницах раскрыл противодействие короля по этому вопросу; на Николсона были наложены жесткие ограничения, а биография «писалась в такое время, когда о некоторых вещах просто нельзя было говорить». Противодействие короля Георга приезду Романовых в Англию было реакцией «великого конституционного монарха, который добросовестно делал свою работу»42.
До самой своей смерти в марте 1931 года лорд Стэмфордхэм яростно защищал позицию Георга, дойдя незадолго до своей кончины до самой экстраординарной меры. Пользуясь уникальными возможностями, которые предоставляла ему должность, и тем высочайшим уровнем доверия, которым он располагал, он получил доступ к бумагам Министерства иностранных дел, касающимся вопроса о предоставлении Романовым убежища, и в нижней части своего первоначального письма от 6 апреля 1917 года, в котором он объяснил Бальфуру коренной пересмотр королем своего прежнего мнения, он приписал от руки: «Большинство людей полагают, что приглашение было инициативой короля, хотя на самом деле это сделало его правительство»43. Оставшись безжалостным до конца, Стэмфордхэм, преданный слуга короля, был готов даже пойти на откровенную фальсификацию своего письма.
И бесконечная игра в перекладывание ответственности продолжилась. В конце концов лучше всех позицию короля Георга V изложил историк Кеннет Роуз в своей откровенной биографии короля, вышедшей в 1983 году. В отличие от других историков, Роузу явно был дан «карт-бланш в том, что касалось королевских архивов», а также доступ ко всем бумагам Хэролда Николсона. В конечном этапе машинописная рукопись была представлена на утверждение королеве Елизавете. Прочитав тот спорный раздел, в котором Роуз, не стесняясь в выражениях, писал о прегрешениях Георга в деле о предоставлении убежища Романовым, королева с эффектным росчерком написала: «Пусть публикует»44. Возможно, к 1983 году она пришла к выводу, что Виндзоры больше не могли уходить от ответственности за свое поведение в этом деле. Собственно говоря, именно Кеннет Роуз лучше всех резюмировал необычайно сложное положение, в котором оказался дедушка королевы:
«Первый принцип наследственной монархии – это необходимость уцелеть; и никогда королю Георгу не приходилось следовать по пути самосохранения с большей осторожностью, чем в 1917 году»45.
Едва только было объявлено об убийстве Николая II, как вокруг репутации Георга V были возведены неприступные оборонительные редуты, которые в значительной мере сохраняются и до нынешнего дня. Многие годы и Национальный архив, и Королевский архив в ответ на многочисленные запросы писателей и журналистов о доступе к документам по делу о предоставлении убежища Романовым (в рамках Законе о свободе информации), утверждали, что у них нет имеющих отношение к делу материалов, которые бы уже не были преданы огласке. Первые опровержения официальных заверений о том, что из архивов ничего не изымалось, были сделаны Саммерсом и Мэнголдом в 1970-е годы, когда они вели изыскания для своего документального телефильма на эту тему и книги «Досье на царя», вызвавшей острую дискуссию и ставшей бестселлером. В трех ее изданиях на протяжении следующих тридцати лет они продолжали заявлять, что официальные британские архивы подверглись тщательной избирательной чистке с целью изъятия потенциально щекотливых или компрометирующих материалов, касающихся предоставления убежища Романовым. Хотя рассекречивание бумаг Кабинета министров в 1986 году и показало, что Дэвиду Ллойд-Джорджу и в какой-то мере сэру Джорджу Бьюкенену пришлось отдуваться за ту долю ответственности в этом деле, которую должен был нести король, остается еще вопрос о делах из архива Секретной Службы. Эти папки с делами MI1(c), относящиеся к деятельности SIS в России в 1917–1918 годах, возможно, могли бы рассказать о каких-то тайных попытках помочь Романовым, которые никогда не признавались официально. Но если подобные материалы и существуют, они, вероятно, никогда не будут рассекречены46. Это, разумеется, наихудший кошмар для любого историка – знать, что, вполне возможно, существует материал, который пролил бы свет на какую-то запутанную историю, но он навсегда останется недоступным. Как это ни прискорбно, история последней царской семьи Романовых связана со множеством таких разочарований.
Несмотря на досадные пробелы в архивных материалах относительно некоторых аспектов этой истории, уже целый век множество книг, статей, телевизионных документальных фильмов и в последнее время блогов и дискуссий в Интернете не дают остыть углям этого кострища. Многие из них упорно стараются свалить всю вину именно на короля Георга V. Но, возможно, сейчас пришло время согласиться с тем, что ответственность за то, что произошло, должна быть распределена более равномерно и справедливо. Взгляд, устремленный в прошлое через сто лет, дает нам сегодня возможность оценить тогдашнюю ситуацию с нескольких точек зрения, очень отличающихся одна от другой: с точки зрения политических союзов; военной целесообразности; личных антипатий; верности родственным узам; логистических факторов, географии и даже погоды. Все эти элементы сыграли свою роль в крахе всех планов спасения Романовых. Но тогда, в 1917–1918 годах, самым важным фактором для всех королевских семей и правительств, причастных к этой истории, были внутриполитические соображения, и главное влияние на исход дела оказали именно они.
По большому счету король Георг V оказался в ситуации, когда ему надо было выбирать, принимать ли ему решение, которого он принимать не хотел, отказывая своим русским родичам в гостеприимстве. Русофобия была в Соединенном Королевстве не в новинку; более того, во время царствования бабушки Георга, королевы Виктории, ненависть к русским вспыхнула с новой силой, подстегнутая сначала Крымской войной 1854–1856 годов, а потом покушениями России в 1880-х годах на британские интересы в Афганистане. В 1908 году отец Георга, Эдуард VII, подвергся резкому осуждению за встречу в Ревеле с Николаем «Кровавым», и члены Лейбористской партии даже подписали петицию против этого визита. В начале 1917 года Лейбористская партия, ее руководство и значительная часть британской прессы так остервенело выступали против любой возможности переезда царя и его семьи в Соединенное Королевство, что, нравилось ему это или нет, у короля Георга не было альтернативы: он должен был принять в расчет потенциально катастрофические последствия предоставления убежища Романовым для своего трона. И было абсолютно неважно, что в Англии Николай предпочел бы жить в безвестности в тихом семейном кругу где-нибудь в сельской местности; просто убежище понадобилось ему в политически совершенно неблагоприятное время, когда многие левацкие группы в Британии надеялись, что британский трон рухнет вслед за российским. Король явно впал в панику, когда лорд Стэмфордхэм нарисовал ему раздутую им самим угрозу забастовок и массовых протестов, которые охватят всю страну.
Добросовестное отношение Георга к своему положению конституционного, – а точнее сказать, парламентского монарха означало, что он обязан был следовать Коронационной клятве, данной им в 1910 году, клятве всегда на первое место ставить интересы страны. Его правительство было приведено к власти волей народа, а в 1917–1918 годах воля британского народа, похоже, состояла в том, что в Британии Романовых не ждут. И пусть, глядя в прошлое из наших дней, легко сказать, что угроза его трону была преувеличена и что на самом деле перспектива республиканского восстания на улицах Лондона была крайне маловероятна, нужно рассматривать реакцию короля в контексте 1917 года, а не в том, в котором мы находимся сто лет спустя.
При принятии решений короля Георга V из-за кулис незаметно, но твердо всегда поддерживала его волевая и бескомпромиссная жена, королева Мария. Пожалуй, она была еще более, чем ее муж, непреклонна в своем стремлении сохранить преемственность и устойчивость британского трона. В этом она была похожа на царицу Александру, которая всеми силами защищала императорский трон в России. Капитулировал бы Николай, подписал бы отречение от престола, если бы в это время в комнате находилась Александра? Нет. Никогда.
Через много лет после событий 1917–1918 годов бывший король Эдуард VIII, носивший теперь титул герцога Виндзора, вспоминал, как он завтракал со своими родителями весной 1917 года, когда в комнату внезапно вошел шталмейстер – чего обычно никогда не случалось. «Я хочу сказать, ради всего святого, ведь это был завтрак! Надеюсь мы выглядели достаточно шокированными этим нарушением правил этикета». Его отец, вспоминал герцог, был в ярости.
«Но шталмейстер подошел прямо к моему отцу и вручил ему какую-то записку, которую король прочел и передал моей матушке, а она прочитала ее, вернула ее отцу и сказала: «Нет». Король отдал ее конюшему и сказал: «Нет». Позднее в тот же день я спросил матушку, в чем дело, и она ответила, что правительство было готово послать корабль, чтобы выручить царя и его семью, но что она не думает, что для нас было бы хорошо, если бы они поселились в Англии»47.
Пересказывая эту историю в своей книге «Последний кайзер», писатель и историк Тайлер Уиттл добавил, ссылаясь на полученную им «частную информацию», что королева Мария, которую Георг V считал своим самым доверенным советником, полагала своим «первейшим долгом защиту английского трона» и что, по ее мнению, «его нельзя было ставить под удар даже ради любимых родных»48. По этой же самой причине в июле 1917 года король Георг и его семья отмежевались от своих германских корней, поменяв семейную фамилию на Виндзор, а остальные члены британской королевской семьи отказались от всех своих немецких титулов и званий49.
Имеются также предположения, что на отношение королевы Марии к предоставлению Романовым убежища повлияли и ее личные чувства, что категорическое противодействие этому предложению отчасти объяснялось ее сильнейшей неприязнью к царице. Это, как утверждают иные, было порождено ее чувством собственной неполноценности по сравнению с «истинными августейшими особами» – царицей и царем – и тем высочайшим положением, до которого поднялась ее не слишком-то знатная немецкая кузина Александра и которым она явно упивалась. В своих частных беседах с американским писателем Гором Видалом покойная принцесса Маргарет высказала мнение, что королева Мария «патологически завидовала» статусу большинства своих внуков и внучек: они были Королевскими Высочествами в то время, как она как дочь герцога фон Тека из захолустного королевства Вюртемберг (который, ко всему прочему, еще и вступил в морганатический брак) имела до замужества право только на обращение «Ваша Светлость». Данных, подтверждающих мнение принцессы Маргарет, нет, если не считать того, что родители Марии были экономны и жили в стесненных обстоятельствах, и в детстве ее родня заставляла ее чувствовать себя бедной родственницей50. Александра отличалась непомерным снобизмом и непоколебимым чувством собственного превосходства, и неудивительно, что рядом с нею Мария чувствовала себя униженной, особенно в 1891 году, когда Мария стала как бы второсортной, менее знатной невестой для сына Берти, Эдди, герцога Кларенса, после того, как ему отказала будущая Александра, которую тогда еще звали Аликс57.
Возможно, эти затаенные чувства королевы Марии и сыграли какую-то роль, но ни она, ни король, ни даже его хитрый, исподволь влияющий на него советник лорд Стэмфордхэм и представить себе не могли, что Романовы станут жертвами чудовищных убийств. Уже одно это показывает, что ни они сами, ни британское правительство на том этапе совершенно не понимали, что собой представляет жестокий коммунистический режим, с которым им предстояло иметь дело. Решающее макиавеллиевское влияние Стэмфордхэма на короля было впервые письменно отмечено в 1934 году Стивеном Гейзли, чиновником, руководящим проверкой мемуаров дипломатов: «Истина заключается в том, что лорд Стэмфордхэм в приступе малодушия уговорил нас отправить отсюда парочку довольно робких телеграмм»52. Таково в то время было влияние личного секретаря короля.
Остается только один, последний ракурс проблемы, который до сих пор освещался неполно, – позиция, которую в этом деле занимал германский кайзер. Этот вопрос впервые был поднят публично, когда в 1935 году разразилась острая полемика между бывшим французским послом в России Морисом Палеологом и доктором Куртом Яговом, архивистом и содиректором Бранденбургского королевского прусского архива. Эту полемику вызвала вышедшая в том же году в Париже книга Палеолога Guillaume II et Nicolas II («Вильгельм II и Николай II»), в которой он выставлял Вильгельма в дурном свете за то, что тот предал своего кузена и царскую семью, утверждая, что германский кайзер мог – и должен был – сделать их освобождение предварительным условием подписания им Брест-Литовского договора и подробно цитируя обвиняющее Вильгельма открытое письмо генерала Леонтьева.
Ягов встал на защиту кайзера, написав на эту тему большую статью, озаглавленную Die Schuld am Zarenmord («Вина за цареубийство»), напечатанную в Берлине53. Как ему казалось, Палеолог вознамерился обвинить Германию не только в гибели Романовых, но и во всей войне. Что касается ответственности Вильгельма как кузена царя, то Ягов заявил, что монархи вообще никогда особо не славились своей солидарностью, а между Николаем и Вильгельмом и раньше не было какой-то особенно глубокой дружбы; к 1917 году, как признал даже сам Палеолог, «доверие двух государей друг к другу [было] мертво»54. Николай и Александра, доказывал Ягов, «не считали, что моральный долг обязывает германцев помогать им; напротив, они активно выступали против такой помощи и наотрез отказывались от нее, даже когда их положение стало отчаянным»55. Затем он сосредоточился на прегрешениях Британии, Франции и Временного правительства. Союзники царя с самого начала понимали, что его жизни угрожает огромная опасность, и в 1917 году у них было достаточно влияния, чтобы спасти его; однако сочувствие посла Палеолога к заключенным под стражу царю и его семье так и не пошло дальше «сентиментальных записей в дневнике и их последующего использования» в мемуарах56. Ягов указал, что еще в самом начале этого кризиса германцы при посредничестве датского посла в Петрограде Скавениуса обещали дать возможность эвакуировать императорскую семью на корабле под белым флагом, которому не угрожали бы их торпедные катера; что в 1917 году Германия «не стала бы мешать Антанте вывезти их за пределы страны»57. Затем он перешел к подробным цитатам из дипломатической переписки с Советским правительством об усилиях Германии по защите «германских принцесс» и рассказал о том, как немцы связывались с королем Дании Кристианом Х и позднее с королем Испании, пытаясь добиться освобождения царицы и ее детей, которые, как они тогда думали, были все еще живы58. Однако германское правительство «велось на лживые заверения [советского режима] до самого конца и ничего не смогло сделать». У Ягова не было никаких сомнений относительно того, на ком в этом деле лежало бремя вины – это было «большевистское правительство 1918 года»59.
Защита Яговом кайзера от обвинений, брошенных Палеологом, была встречена благосклонно, но в его статье ничего не было написано о личных чувствах самого кайзера. Даже в своих мемуарах, опубликованных на английском языке в 1922 году, Вильгельм почти ничего не написал о Николае, кроме разве того, что «тот был убит»60. В этой записи нет никакого выражения чувства сожаления, не говоря уже о негодовании, нет и сострадания к своему покойному кузену, так что неудивительно, что многие стали считать само собой разумеющимся, что Вильгельм не предпринимал настоящих усилий по спасению царской семьи.
Однако был один человек, с которым кайзер все-таки подробно и доверительно говорил на эту тему, – этим человеком был его старый друг бригадный генерал Уоллскорт Х.-Х. Уотерс. Они познакомились, когда Уотерс в 1900–1903 годах служил британским военным атташе в Берлине. После того как в 1921 году умерла жена Вильгельма, Уотерс часто навещал кайзера в его поместье в Доорне в Нидерландах, где Вильгельм нашел пристанище в 1920 году. Между 1928 и 1935 годами эти двое мужчин неоднократно и подолгу беседовали о минувшей войне, и позднее Уотерс пересказал содержание этих бесед в своих вышедших в 1935 году мемуарах Potsdam and Doorn («Потсдам и Доорн»). Он охотно выслушивал частые и пространные тирады Вильгельма о «потоках оскорблений, поношений, низостей, клеветнических измышлений и лжи», которые, как он, пылая гневом, утверждал, выливались на него из Лондона во время войны и не прекратились до сих пор61.
В 1935 году в Доорне Вильгельм настоял на том, чтобы прочесть Уотерсу длинную статью Ягова от начала и до конца. «Мне тогда показалось, – написал потом Уотерс, – что беседа на эту тему между кайзером и мной должна быть записана в точности так, как она проходила». И Уотерс прилежно записал все «лживые обвинения», сделанные Палеологом, вкупе с «сокрушительным опровержением» Ягова62. Принципиальным моментом здесь является то, что, как он заявил в своих мемуарах, в работе над ними он также опирался на собственные заметки кайзера по этой теме63.
Но где эти записи Уотерса сейчас? В «Досье на царя» Саммерс и Мэнголд заявили, что сделанные Уотерсом «полные, неотредактированные записи» этих бесед с кайзером были помещены в Королевский архив после смерти Уотерса в 1945 году. Но когда они запросили их в 1975 году, им сообщили, что «непреодолимые административные трудности» не позволяют допустить их к этим бумагам64. Через сорок с лишним лет, когда я также обратилась в Королевский архив по поводу доступа к этим бумагам, мне сообщили, что в архиве таких бумаг нет, а есть только несколько писем, присланных Уотерсу кайзером и его женой, которые архив приобрел у кузена Уотерса. Записей бесед Уотерса с кайзером о Романовых не было. Так что же произошло с этими записями, которые предположительно были отданы в архив в 1945 году, спросила я себя. Были ли комментарии кайзера Уотерсу в какой-то момент намеренно удалены из хранилища самим Королевским архивом и уничтожены, чтобы защитить короля Георга? Саммерс и Мэнголд, похоже, считали, что дело обстояло именно так, полагая это результатом заговора. Дело в том, что в книге «Потсдам и Доорн» Уотерс «опубликовал только свои записи о позиции германского императора сразу после отречения царя в 1917 году», а «ключевой период в 1918 году целиком опущен»65. Но так ли это на самом деле?
Я попыталась выяснить этот вопрос, запросив копию завещания Уотерса. Собственно говоря, в нем содержится только одно краткое упоминание о его личных бумагах – а именно о его переписке – и дается указание «наследнику его имущества, очищенного от долгов и завещательных отказов», полковнику Листеру Тэйлору распорядиться этим имуществом (то есть записями) по своему усмотрению. Последние включали в себя «благодарственные письма от выдающихся людей и письма от императора Вильгельма». Именно эти бумаги полковник Тэйлор и продал впоследствии Королевскому архиву. Записей бесед среди них не было, как не было и заговора со стороны Королевского архива, направленного на то, чтобы скрыть какие-либо подобные материалы от публики66.
Кайзер, однако, сохранил заметки, сделанные им самим. И во время изысканий, проводившихся мною для этой книги, они наконец всплыли – после того, как были потеряны для истории с 1930-х годов.
В 2016 году один из моих друзей заметил в Интернете короткое объявление на немецком языке о небольшой выставке в Burg Hohenzollern Archiv – Архиве Замка Гогенцоллернов, называющейся 300 Jahre Romanow und Hohenzollern («300 лет Романовых и Гогенцоллернов»). Даже раздобыть экземпляр обычного каталога этой выставки оказалось нелегко, но когда я наконец его получила, то под номером 64 там значилась следующая позиция:
«Вопросы и замечания, касающиеся освобождения царя». Записи Вильгельма II от апреля 1931 года, касающиеся его попыток спасти царя и его семью летом 1918 года. Свинцовый карандаш на бумаге67.
Напряженная работа по поискам нужного мне архивиста и получение от его императорского и королевского высочества принца Прусского разрешения ознакомиться с этими бумагами заняла некоторое время, но в конце концов принесла искомый результат. На мою электронную почту из Замка Гогенцоллернов поступили цифровые сканы двенадцати страниц документов, исписанных карандашом характерным для кайзера убористым почерком. Первый документ – «Вопросы и замечания» – написан карандашом по-английски – вероятно, для Уотерса. На нем нет даты, но отчасти он слово в слово повторяет то, что рассказывает Уотерс на страницах 259–261 своей книги «Потсдам и Доорн». Однако, что касается утверждения Саммерса и Мэнголда о том, что записи о «ключевом периоде в 1918 году» были изъяты из Королевского архива, то кажется маловероятным, что такие записи вообще когда-либо существовали68. В оригинальных документах из Замка Гогенцоллернов в основном рассматриваются ранние планы 1917 года по эвакуации Романовых немцами. Упоминаний о событиях 1918 года в заметках кайзера нет вовсе.
Вильгельм составил перечень из десяти важнейших тезисов. В этом списке фигурирует множество гневных вопросов: почему датский король весной 1917 года обратился напрямую к нему относительно трудного положения, в котором оказались Романовы, вместо того, чтобы действовать совместно с британским королем? Было ли это сделано потому, что датчане считали, что «пассивное отношение [британского правительства] к этому безотлагательному вопросу» не позволит его решить? Вызвала ли информация о нарастающем в Англии нежелании предоставить царю убежище у датчан опасения, что спасение Романовых силами англичан «может быть сорвано», и идею вместо этого адресовать свои призывы напрямую германскому императору?69 Почему Копенгаген не поделился деталями переговоров между Лондоном и Петроградом – о которых британскому послу в России было хорошо известно – с кайзером? И почему датчане не сообщили британцам о тех мерах военного и военно-морского характера, которые он, Вильгельм, был готов предпринять, чтобы осуществить безопасную эвакуацию Романовых из России? Вильгельм, как он утверждал в своих заметках, «выразил свою готовность сотрудничать с Лондоном в спасении Царя и его семьи», но нейтральная Дания не передала эту информацию в Лондон. Неужели сэр Джордж Бьюкенен не был проинформирован о великодушном предложении Вильгельма?70 И почему этому предложению не было отдано должное? Вильгельм был не только оскорблен тем, что с ним не проконсультировались, но и был в бешенстве оттого, что «не было предпринято никаких шагов, чтобы попросить Копенгаген выразить признательность британского правительства германскому Канцлеру за это предложение Германии»71.
При чтении этих заметок сразу же возникает чувство, что дело здесь не только в желании Вильгельма помочь своим родственникам, но и в ударе по его чувствительному эго и имперскому чувству чести. Он рассчитывал на то, что весь мир упадет к его ногам и признает благородство его жеста, но вместо этого его просто проигнорировали. Почему его инициатива была отвергнута? Обманывал ли себя Вильгельм был или же был прав, задавая заключительный вопрос в пункте своего перечня № 10?
«Если бы британский народ… узнал о предложении о сотрудничестве со стороны германского Императора в деле спасения Царя, разве не побудили бы они свое правительство, руководствуясь рыцарским духом в отношении к своему союзнику, спасти Царя и его семью?»72
Увы, сознание Вильгельма застряло в мифологической эре тевтонских героев; потому что подобного «рыцарского духа» просто не существовало в современном ему реальном мире, а уж в военное время его, разумеется, не было и в помине. И никому, похоже, было неинтересно реагировать на его попытки привлечь к себе внимание игрой на публику.
Но этим собрание документов из Замка Гогенцоллернов не ограничивается. В папке содержится еще один пространный комментарий кайзера, написанный опять-таки карандашом, но на сей раз по-немецки. Он сделан в конце письма, отправленного Вильгельму русским журналистом-эмигрантом Анатолием Гутманом, и эти заметки кайзера отличает бурная эмоциональность. В публикации Уотерса нет цитат из этого комментария, что означает, что Уотерс либо не был о них осведомлен, когда писал свою книгу (что представляется маловероятным, учитывая его близкую дружбу с кайзером), либо решил их не использовать.
Не объясняет ли это отсутствие доказательств того, что Саммерс и Мэнголд истолковали как доказательство их отсутствия?
В то время Гутман, который писал под псевдонимом Анатоль Ган и постоянно проживал в Берлине, работал над книгой об убийстве Романовых (которая, похоже, так и не была опубликована) и в своем письме попросил кайзера разъяснить некоторые моменты, относящиеся к переговорам, которые велись весной 1917 года. Вильгельм ответил, что его информировал о них его тогдашний канцлер Теобальд фон Бетман-Гольвег. Он сообщил кайзеру о призывах датского короля, сведения о которых он получил через Стокгольм. В ответ Вильгельм согласился, что если императорская семья будет эвакуирована по морю, то
«флотам в Балтийском и Северном морях надо будет тайно сообщить об этом немедленно с тем, чтобы перевозящему их кораблю – который в конечном счете будет идти под британским или датским флагом – был придан германский эскорт. Я собирался отдать соответствующий приказ, как только будет точно определен маршрут»73.
В том случае, если эвакуация будет осуществлена по суше, Вильгельм был готов отдать приказ об объявлении «кратковременного перемирия с противостоящими русскими войсками» на том участке Восточного фронта, где будет осуществляться передача царя. Николай будет в торжественной обстановке провезен «через позиции его бунтующей армии» и вывезен на позиции немцев, через которые он сможет проследовать с достоинством «среди воинских почестей, которые надлежит отдавать государю». Более того, Вильгельм «лично приедет на указанное место, будет следить за передачей и примет Императорскую семью со всеми подобающими почестями». «Я был готов оказать помощь Царю любым путем – любым достойным путем», – написал он. Но до самого дня, когда это должно было произойти, «все должно было оставаться в тайне»74.
Далее в своих заметках Вильгельм утверждает, что «по прошествии довольно продолжительного времени» Бетман сообщил ему, что он «успешно обсудил выезд через Скандинавию с правительством Керенского [курсив мой], которое, похоже, не против дать царю разрешению покинуть страну». Через Бетмана Вильгельм настоятельно попросил Керенского, «чтобы его как можно скорее проинформировали о выбранном маршруте, чтобы сделать необходимые приготовления», на что Керенский ответил, что он «сделает все, чтобы облегчить и обеспечить выезд царя», предоставив в его распоряжение специальный поезд, поскольку присутствие царя является для него серьезным затруднением [курсив мой. – Авт.]»75.
Немцы все еще ожидали дальнейших новостей от Керенского, когда внезапно было сделано заявление: «Британцы пригласили царя прибыть в Англию и позаботятся о его отъезде»76. Германское предложение об эвакуации было сорвано.
Это до сих пор остававшееся неизвестным изложение тогдашних событий, сделанное Вильгельмом, поднимает важные вопросы. Если это правда, то это означает, во-первых, что Керенский вел игру с обоими правительствами одновременно – британским и немецким – по поводу эвакуации Романовых и предоставлении им убежища, а во-вторых, что, возможно, британцы, пронюхав о немецком плане по обеспечению эвакуации, поспешили получить политическое преимущество перед немцами и опередили их, сделав свое предложение о предоставления убежища в телеграмме от 23 марта. Тогда сам собой напрашивается последний важный вопрос: если бы британцы и немцы тогда, в марте 1917 года, на время забыли про свои политические разногласия, чтобы действовать совместно, не могло ли это стать лучшим и единственным шансом на то, чтобы царская семья благополучно выехала из России?
«Какую бездну личной и политической низости это открывает, – заключил Вильгельм в своих комментариях к письму Гутмана, – обречь своего союзника и друга на верную смерть, лишь бы его рыцарственный кузен – даже если он и являлся его противником – не получил возможности оказать ему рыцарскую услугу, которая, возможно, обернулась бы для Англии политическими неудобствами после войны»77.
В конечном итоге вся эта история сводится к политике, практической целесообразности, стратегии – не говоря уже о ранах, нанесенных грандиозному эго кайзера, – а не к соображениям искреннего человеколюбия.
Если весной 1917 года Керенский и впрямь вел тайные переговоры с немцами относительно эвакуации Романовых, то до нас не дошли и не стали достоянием гласности какие-либо иные доказательства таких переговоров, точно так же отсутствуют и доказательства того, что британское предложение вывезти царя и его семью из России было всего лишь циничной попыткой набрать очки, чтобы переиграть ненавистного врага.
Было ли все это всего лишь бредовыми измышлениями кайзера или же в его утверждениях все-таки есть доля правды? Дошедшие до нас документы об этом молчат – как они, к сожалению, слишком часто делают, когда речь заходит и о многих других аспектах этой запутанной истории.
Назад: Глава 13 «Эти бедные невинные дети»
Дальше: P.S. «Никто не виноват?»
