Книга: Рок семьи Романовых. «Мы не хотим и не можем бежать…»
Назад: Глава 11 «Около полуночи ожидайте свистка»
Дальше: Глава 13 «Эти бедные невинные дети»
Глава 12
«Это слишком ужасно и бесчеловечно»
Весной 1918 года, когда и царица Александра, и ее сестра Элла (великая княгиня Елизавета Федоровна) оказались в заточении на Урале, их родственников в Германии охватила острая тревога, и они поняли, что действовать нужно срочно. По просьбе своего брата кайзера принц Генрих Прусский, который приходился Александре и Элле зятем, уже некоторое время отслеживал сообщения о них из России, но добыть достоверную информацию было очень трудно, и попытки получить ее вызывали чувство бессилия. Посему граф Мирбах незамедлительно начал действовать, когда германский министр иностранных дел Рихард фон Кюльман передал ему из Берлина полученные 22 июня вести о том, что «недавние события на Урале, к сожалению, подтверждают самые худшие опасения относительно участи императорской семьи»1.
Прочитав эту телеграмму, Мирбах заявил советской стороне решительный протест. «Я сразу же сказал Чичерину, что почти полностью уверен в том, что императорской семье в Екатеринбурге был причинен какой-то вред». Если появившиеся новости, которые вызвали возмущение «в широчайших кругах», неверны, то, как он предупредил Георгия Чичерина, он «не понимает, почему, вы, большевики, не отвечаете на них категорическими опровержениями». Советский министр иностранных дел не смог дать Мирбаху внятного ответа; он только «вяло возражал, что недостоверные сообщения получили такое широкое распространение, что нет смысла опровергать каждое из них»2. Даже Иоффе, посол Советской России в Берлине, был обескуражен слухами об убийстве царя. 21 июня он пожаловался Ленину: «Я не могу делать свою работу, если мне неизвестно, что происходит в России… Я ничего не знаю о том, что происходит с бывшим царем. Когда вчера Кюльман спросил меня об этом, я ответил, что у меня нет новостей»3. Иоффе полагал, что известие об убийстве царя соответствует действительности; Урал был охвачен германофобией, и тамошние жители без всяких на то оснований были убеждены, что Николай симпатизирует немцам.
Есть предположения, что эти лживые слухи распространяли сами большевики, что Москва запускала их умышленно, чтобы понять, как в Европе и в самой России воспримут весть об убийстве императорской семьи. Утверждается также, что исчезновение в июне великого князя Михаила Александровича также было использовано для того, чтобы прозондировать реакцию общества на ликвидацию членов дома Романовых4. Большевики явно беспокоились о нарастающей угрозе захвата Екатеринбурга силами чехословацкого корпуса и белых. 22 июня Иоффе проинформировал Кюльмана о том, что достоверные сведения из Екатеринбурга получать трудно, поскольку «[телеграфная] линия между Екатеринбургом и Москвой перерезана войсками чехословацкого корпуса». Чехи как будто открыто заявили, что они «сражаются за и во имя царя», что только усилило враждебность местных жителей к царской семье. Иоффе предсказал, что «если чехи одержат победу, для царской семьи это будет катастрофой». Тем не менее он заявил Кюльману, что по телеграфу указал Ленину в Москве о том, «как важно обеспечить безопасность царской семьи», а еще он сказал министру иностранных дел, что советское правительство собирается перевезти Романовых в Москву, как только «участок железной дороги, перерезанный чехословаками, будет освобожден»5. Поскольку связь с Уралом была крайне ослаблена, немцы просто не могли узнать, что именно там творилось.
Упорные слухи, что Романовых убили, отнюдь не увеличивали симпатий к немцам со стороны тех русских, которые надеялись, что «они избавятся от большевиков» и сделают все, что могут, для того, чтобы «спасти нашу императорскую семью их грязных лап», если не посадить их обратно на трон. Российская аристократка баронесса Хартонг выразила чувства многих представителей своего класса, когда 21 июня она написала Мирбаху:
«Люди считают, что именно вы поддерживаете большевиков вместо того, чтобы избавиться от них ради нас. Люди начинают думать, что вы находитесь здесь, чтобы увековечить хаос в стране и всеми возможными путями подорвать здесь все еще больше. Что до циркулирующих ужасных слухов об убийстве императора и его семьи, то люди убеждены, что это было сделано большевиками по приказу немцев»6.
В заключение баронесса предупредила: «Русский народ… больше ничего не ждет от немцев и думает, что его спасет Антанта»7. Когда ее письмо Мирбаху было передано кайзеру, тот с триумфом нацарапал на полях: «Полностью согласуется с моими предостережениями!… Наше упорное цепляние за большевиков все-таки должно было навлечь на нас подозрения, и оно также покончило с русским народом, который верит, что мы продолжаем поддерживать революцию вместо того, чтобы освободить его от нее и установить порядок, чего они от нас ожидали». Теперь потенциальных освободителей России – и царя – видели в Антанте. По мнению Вильгельма, Мирбах не раз и не два недооценивал большевиков и вел себя с ними недостаточно жестко. Вместо этого посол поддерживал их хлипкую власть, в то время как Германия должна была делать совершенно иное – куда более энергично стремиться к союзу с прогермански настроенными монархистами, союзу, который обеспечил бы безопасность Романовых и, что еще важнее, помешал бы распространению красной угрозы из России в Германию. Вильгельм дошел в своем гневе до белого каления: «неправильная оценка внутриполитической ситуации в России» послом была «катастрофичной». Собственно говоря, кайзер уже некоторое время подумывал о том, чтобы заменить Мирбаха адмиралом фон Хинце – «единственным грамотным человеком на нашей дипломатической службе»8.
Немцы беспокоились также и о благополучии тех членов императорской семьи, которые содержались под стражей в Крыму. Это беспокойство было настолько велико, что в начале июня туда для проверки положения, в котором они оказались, был отправлен германский военный атташе. Он передал Дагмар (вдовствующей императрице Марии Федоровне) предложение укрыться в Германии, но она отказалась; она твердо стояла на том, что каким бы образом она ни уехала из России, она не станет этого делать с помощью Германии9. Однако поскольку теперь германские войска занимали Украину, а в мае заняли Крым – что значительно снизило угрозу для Дагмар (Марии Федоровны), ее дочерей, зятьев и внуков и еще нескольких Романовых, – к ним потянулись монархисты.
В Киеве бывший глава Императорской канцелярии Александр Мосолов встретился с двумя другими людьми, близкими к императорской семье: князем Кочубеем и герцогом Георгием Лейхтенбергским, чтобы обратиться к Германии с просьбой помочь Романовым. Герцог Лейхтенбергский приходился Николаю дальним родственником и также был кузеном наследника королевства Бавария. Используя свои связи, он сумел получить аудиенцию у генерала Айшорна, командующего германской оккупационной армией на Украине, и у начальника его штаба. Оба они пообещали выделить средства, необходимые для эвакуации Романовых из Екатеринбурга и далее по Каме и Волге. Зная, что Николай – как и его мать Мария Федоровна – никогда не согласится с тем, что его будут освобождать немцы, Мосолов отправил письмо кайзеру через барона Альвенслебена, немецкого адъютанта украинского гетмана. Он просил его дать гарантии, что после освобождения Романовы смогут поселиться в Крыму и их не будут принуждать ехать в Германию. Но Мосолова ждало разочарование. В долгожданном ответе на его письмо его просто уведомляли, что Вильгельм не может действовать без согласия своего правительства. Это могло быть завуалированным признанием того, что Вильгельм не может пойти на риск спровоцировать реакцию спартаковцев – радикальных немецких социалистов, которые уже тогда строили планы его свержения. Тогда Мосолов обратился к графу фон Мумму, германскому послу при гетмане, и опять получил отрицательный ответ. Мумм, как он вспоминал позднее, был удивлен его предложением и отказал ему в помощи. Освобождение царя не является для немцев приоритетом, сказал он10.
И из этих бесед, и из разговоров немецкого министра иностранных дел Кюльмана с советским послом Иоффе в Берлине явствует, что официальная немецкая политика в отношении Романовых ограничивалась дипломатической риторикой – призывами заботиться о них надлежащим образом и держать их в безопасном месте и в приличных условиях. Но произошедшие затем события застали всех врасплох: германский посол, граф Мирбах, был убит. 6 июля, рассчитывая вновь разжечь конфликт между Германией и Россией, левые эсеры застрелили его в посольстве в Москве. Мирбаха заменил Карл Хеффелрих, а ответственным за переговоры о Романовых остался все тот же доктор Курт Рицлер, который отвечал за них и при Мирбахе.
Убийство Мирбаха поставило и без того ослабленное Советское правительство перед угрозой серьезного кризиса – теперь ему грозил путч со стороны левых эсеров и других антибольшевистских элементов11. В ответ на убийство своего посла немцы потребовали, чтобы им разрешили разместить в Москве батальон своих войск для охраны посольства. Хотя Ленин и отказался выполнить это требование, немцы не могли позволить себе силовой ответ, так как им приходилось концентрировать слишком много войск на своем Западном фронте. Незадолго до этого императорская германская армия перебросила с Восточного фронта более пятидесяти дивизий на Западный, чтобы возобновить крупнейшее наступление на Марне. Так что теперь немцам приходилось держаться за большевиков, какую бы неприязнь последние у них ни вызывали, одновременно ведя игру с выступающими против большевиков монархистами. Это позволяло им поддерживать рознь в России, извлекая выгоду из сложившегося там «военного паралича»12.
К концу июня британцы также начали заигрывать с противниками большевиков. Роберт Брюс Локхарт установил связь с антибольшевистским «Национальным центром» – тайной организацией, возглавляемой профессором Петром Струве и другими руководителями партии кадетов, и с политиками из Правого центра, которые выступали за установление военной диктатуры и в конечном итоге за восстановление монархии. Сотрудники британской разведки, действовавшие под командованием Стивена Элли в Мурманске, тоже вели переговоры с монархистами, а также с другими оппозиционными партиями – с правыми эсерами в частности. Их призывали поддержать интервенцию войск Антанты, которые теперь прибывали на север России. Однако если Антанта не будет действовать быстро, ее опередят немцы, которые «восстановят порядок и реставрируют монархию», – предостерегал британский консул в Петрограде Артур Вудхаус13. Британцы совсем не желали, чтобы в России установилась гегемония Германии с марионеточным царем. Самым эффективным способом координации действий антибольшевистских и антигерманских сил, направленных на свержение советского режима, в этой ситуации могло бы стать освобождение Романовых и сплочение вокруг них. Но если правительства стран Антанты действительно это поняли, то это понимание пришло к ним слишком поздно. Самый сильный козырь оказался на руках у немцев: в Москве все ожидали крупномасштабного германского вторжения.
До наших дней дошло невероятно мало документальных свидетельств вовлеченности Германии в вопрос о судьбе Романовых в 1917–1918 годах, если не считать официальных документов германского Министерства иностранных дел и нескольких хаотических комментариев кайзера. И это не может не озадачивать, особенно сейчас. На заседании Украинского государственного совета 5 июля в Киеве барон Альвенслебен заявил, что «кайзер Вильгельм желает любой ценой спасти государя, царя Николая II». По воспоминаниям невестки Вильгельма кронпринцессы Сесилии, Вильгельм не спал ночами, беспокоясь о судьбе Романовых. Но в мемуарах самого Вильгельма ни о чем подобном нет абсолютно ничего, а бумаги Альвенслебена, которые могли бы пролить свет на эти последние, полные драматизма дни, до нас не дошли14. В мемуарах брата Александры Эрни, который, как известно, делал Советскому правительству представления насчет безопасности своих сестер Александры и Эллы (Елизаветы Федоровны), также нет никаких упоминаний на сей счет. Что касается частных бумаг и дневников помощника Мирбаха, Рицлера, а также бумаг самого Мирбаха, то в них вообще нет никаких упоминаний об усилиях, которые предпринимались германскими дипломатами для спасения Романовых в 1918 году. Правда, в 1921 году Рицлер передал ту ключевую дипломатическую переписку, которая упоминается в этой книге, следователю Соколову, расследовавшему дело об убийстве царской семьи.
Если бы материалов было больше, это могло бы стать ценным аргументом против широко распространенного убеждения в том, что в это время немцы не делали ничего, чтобы помочь царской семье. Единственное, что дошло до наших дней, – это загадочная ремарка, сделанная секретарем Мирбаха Фрайхером фон Ботмером в своем личном дневнике 22 июля 1918 года, в которой говорится, что «германская сторона пыталась предпринимать «определенные» действия, чтобы по дипломатическим каналам помочь царской семье»15.
Что касается возможных германских попыток спасти царскую семью в последний момент, то до нас дошло некое косвенное свидетельство на этот счет – письмо, хранящееся в архивах британского Министерства иностранных дел. Оно пришло от Швейцарской лиги за восстановление Российской Империи, и в нем содержится предположение о том, что «Берлин рассматривает план похищения Царя и его семьи и вывоза их в Германию». Но от кого именно исходил этот план и где доказательства того, что это не является всего лишь домыслами? К Швейцарской лиге поступила просьба прозондировать взгляды правительств Антанты на такой поворот событий, утверждалось в письме, и лига уже отправила соответствующие письма президенту Франции Жоржу Клемансо и премьер-министру Италии Витторио Орландо16. До сих пор этих писем не видел никто. Российские монархисты-эмигранты обращались также по поводу этого плана к британскому консулу в Женеве, утверждали Саммерс и Мэнголд. Они даже считали, что разработка такого плана действительно началась. Но этот план спасения, как и все остальные ему подобные, кажется безнадежной затеей, и поверить в его существование трудно. Так или иначе, он встретил бы активное сопротивление со стороны Романовых, которые, как мы знаем, уже ясно заявляли, что они скорее погибнут в России, чем примут помощь от немцев. Собственно, письмо от Швейцарской лиги, в котором русские монархисты просили британское правительство одобрить подобный план, было отправлено 17 июля, а получено только 21-го, когда «было уже поздно», как заметил один из чиновников17.
Каковы бы ни были истинные намерения кайзера Вильгельма относительно Романовых, с начала июля активные усилия по их спасению начали предприниматься вновь, но уже не со стороны немецких дипломатов, а со стороны одного-единственного русского. 2 июля Петр Боткин, брат доктора Боткина и бывший посол России в Португалии, беспокойство которого все возрастало, отправил еще одно тревожное письмо французам, умоляя их о помощи. В своем призыве, обращенном к французскому министру иностранных дел Стефану Пишону, он описал состояние крайней тревоги, в котором сейчас пребывали все русские люди, оставшиеся верными Романовым. Он умолял Пишона во имя прежнего близкого союза его страны с Россией, существовавшего вплоть до революции, предпринять шаги, необходимые для спасения бывшего императора и его семьи. Это была последняя надежда Боткина; все его усилия призвать на помощь французов до тех пор были тщетны: «все мои попытки ни к чему не приводили, вместо ответов на мои письма я получал только расписки от курьеров, подтверждавшие, что письма дошли до адресатов»18. Боткина приводило в уныние это молчание официальных французских властей, особенно на фоне прежних уз франко-российской дружбы. Даже проходившая жесткую цензуру французская пресса незадолго до того намекнула на «ответственность стран Антанты в том случае, если император будет убит». Но письмо Боткина снова натолкнулось на стену равнодушия; французы так ему и не ответили. Однако они явно отслеживали ситуацию через своих агентов на Урале. 6 июля французский агент майор Шарь Буайяр прибыл из Перми в Екатеринбург, чтобы проверить слухи о царской семье, и остановился в доме британского консула Томаса Престона – на той же улице, что и дом Ипатьева19.
Группа заговорщиков из военной академии, в которую входил Горшков, продолжала следить за домом, не прекращая приготовлений к освобождению его узников. 12 июля они провели последнее собрание, на котором «было решено ударить через день, 14-го». Но тут «появилось неожиданное препятствие». Группа получила предупреждение о том, что в город только что прибыли два отряда красногвардейцев, направляющихся в Челябинск. Это были безжалостные, закаленные бойцы, и группа монархистов решила подождать, когда они уедут, что, по полученной информации, должно было произойти в ночь с 18 на 19 июля.
И Горшков с друзьями решили, что они нападут на дом Ипатьева на следующую ночь – с 19 на 20 июля20.
* * *
Для семьи Романовых в доме Ипатьева в Екатеринбурге вторник, 16 июля, был таким же, как и любой другой, с теми же скудными завтраком, обедом и ужином, короткими прогулками в саду, чтением и игрой в карты. За последние три месяца их жизнь была лишена какого-то либо разнообразия из-за крайне жесткого режима их содержания и из-за полного отсутствия у них контактов с внешним миром. Их поддерживало только то, что они по-прежнему были вместе и находились в России; это, да еще их глубокая религиозность и беспредельная вера в Бога.
С тех пор, как их перевезли сюда, они научились ценить даже самые мелкие радости: по-прежнему светило солнце; Алексей оправлялся после недавнего приступа болезни, а монахиням разрешили приносить им яйца; а еще им позволили такую роскошь, как принятие ванн. Такими дошли до нас мелкие бытовые детали последних часов жизни царской семьи, упомянутые в дневнике царицы. Но, несмотря на их краткость, эти записи передают ясную и незамутненную картину того состояния спокойного – даже почти благочестивого – смирения, которое было свойственно в то время царской семье.
Мы не можем знать, что творилось тогда в их умах и сердцах, но из более поздних рассказов их охранников мы знаем, что Александра с особенной полнотой отдала себя в руки Бога. К этому времени она уже страдала от почти непрерывной боли – у нее болели сердце, спина, ноги, болело все вообще – и она спасалась от этой боли только в вере. Она довольствовалась тем, что уходила в состояние религиозной медитации, проводя большую часть времени за прослушиванием отрывков из своих любимых книг. Обычно для своей матери их читала Татьяна. С нею всегда находилась одна из ее дочерей, жертвуя ради этого драгоценным временем прогулки, когда остальным разрешалось спуститься в сад. Но, как и всегда, ни одна из сестер никогда не жаловалась. Они сносили то положение, в котором оказались, с невероятным терпением. Николай тоже держался, как мог, поддерживаемый верой в Бога и любовью и участием своих дочерей, хотя Ольга – вероятно, единственная из всех их, кого втайне снедало отчаяние, – очень похудела и помрачнела и еще больше, чем обычно, замкнулась в себе. Однако ее сестры и брат жаждали, чтобы что-нибудь оживило скучное однообразие их дней. Поскольку доступ в окружающий мир был для них закрыт, их единственным развлечением были короткие разговоры с более участливыми солдатами из охраны, но даже эта возможность общения была жестко ограничена, когда в начале июля новым комендантом дома стал Яков Юровский.
К вечеру 16 июля даже в дневнике Николая уже не появлялись обычные немногословные сдержанные заметки, поскольку 13-го, в субботу, он наконец бросил вести дневник. Заключительное предложение этого дневника, сделанное в самом конце жизни, в которой он всегда был скуп на слова, звучит как необычный для него крик подлинного отчаяния:
«Вестей извне никаких не имеем»21.
Вестей о России, которую они любили? О родных и близких, которых оставили? Или вестей о возможном освобождении силами их «верных офицеров»? Если к тому времени последний российский самодержец чувствовал себя покинутым и всеми забытым, то его семья, вероятно, почувствовала это тоже и разделяла его отчаяние, но они ничем его не выдавали. И мы продолжаем задаваться вопросом: были ли у них в те последние минуты, когда охрана вошла в их комнаты и разбудила их в 2:15 ночи 17-го и провела их по обшарпанной лестнице во двор и оттуда в подвал, – были ли у них хоть какие-то подозрения, что это и есть конец?22
В Москве правительство Ленина раздумывало над тем, что делать с Николаем – и, несомненно, со всей его семьей – с начала апреля, то поднимая этот вопрос, то вновь откладывая его. Становилось все более очевидным, что гражданская война, захватывающая и Урал, и Сибирь, сделает невозможной доставку бывшего царя в Москву для давно обсуждаемого суда. Но Ленин уклонялся от принятия решения до тех пор, пока не оказалось, что Екатеринбург вот-вот падет под натиском контрреволюционных сил. В начале июля, когда стало понятно, что рано или поздно этот стратегический пункт на Транссибирской железной дороге попадет в руки чехословацкого корпуса и белой армии, наступавших с востока, было решено, что, когда настанет время, исполком Уральского Областного Совета должен будет «ликвидировать» царскую семью, лишь бы она не попала в руки монархистов23. И они должны погибнуть все до единого, чтобы, как сказал Ленин, не осталось никакого «живого знамени» (иными словами, детей), вокруг которого могли бы сплотиться монархисты. Но убийство царских детей, которое, как понимали большевики, вызовет возмущение во всем мире, надо будет сохранять в тайне как можно дольше24.
14 июля Романовым внезапно разрешили отстоять обедню, которую отслужил для них в доме Ипатьева местный священник, отец Иван Сторожев. Он был глубоко тронут их набожностью и тем огромным утешением, которое они явно черпали в полученной возможности вместе принять участие в богослужении, но у него стыла кровь от жуткого чувства обреченности, которым были проникнуты литургические песнопения. Ему почти казалось, что царская семья знает, что участвует в своем собственном отпевании25.
Между тем Юровский уже тогда планировал убийство царской семьи, однако делал он это с удивительной для такого безжалостного и преданного делу партии большевика некомпетентностью. Он выбрал место в лесу под Екатеринбургом, где можно будет избавиться от тел, но не удостоверился в том, что это место достаточно надежно, чтобы его никогда не нашли. Он набрал из охранников группу убийц, но не убедился заранее, что все они умеют хорошо стрелять из пистолетов. Он, наконец, изучил вопрос о том, как лучше всего уничтожить одиннадцать тел – с помощью серной кислоты или сожжения, – но опять же, поверхностно.
Было решено, что царская семья будет убита здесь же, в подвале дома, где звуки выстрелов будут приглушены. Ранним вечером 16 июля Юровский роздал пистолеты. Каждому охраннику полагался один пистолет из расчета один убийца на каждую из одиннадцати намеченных жертв – семерых Романовых и их четверых верных слуг: доктора Евгения Боткина, горничную Анну Демидову, камердинера Алексея Труппа и повара Ивана Харитонова. Но совершенно неожиданно несколько солдат охраны наотрез отказались убивать девушек. Те много раз разговаривали с ними и успели понравиться им; и вообще, разве от них был кому-нибудь хоть какой-то вред? Таким образом, команда убийц сократилась до восьми или девяти человек, которые, когда Юровский дал команду, начали стрелять яростно, но крайне неумело, и иные из них, наплевав на инструкции, сначала выстрелили в Николая. Остальные жертвы, охваченные ужасом, запаниковали и начали метаться, и тех, кто уцелел при расстреле, пришлось закалывать штыками. Одно совершенно ясно: Романовы и их слуги были умерщвлены самым жестоким, кровавым и безжалостным образом.
Затем трупы без всяких церемоний забросили в кузов грузовика марки «Фиат» и перевезли в Коптяковский лес. Но ствол заброшенной шахты, в который Юровский намеревался их сбросить, оказался недостаточно глубоким; стало ясно, что местные крестьяне без труда отыщут тела и будут хранить их как святые мощи. И изуродованные тела Романовых, с которых содрали одежду, чтобы забрать зашитые в нее драгоценности царицы, были торопливо извлечены из шахтного ствола. Затем Юровский и его люди попытались сжечь тела Марии и Алексея, но сделать эту работу до конца им не удалось. В шестидесяти ярдах от этого места остальные члены семьи были поспешно похоронены в неглубокой яме вместе со своими слугами.
Говоря о том, что случилось с Романовыми, люди даже сегодня настойчиво называют это «казнью». Но это не была казнь. Это не было и актом политического террора, потому что даже такой термин предполагает какое-то планирование и наличие определенного уровня подготовки у убийцы или убийц. Никого из членов царской семьи не судили, не было абсолютно никакой законной процедуры, ни возможности иметь защитника, ни права на апелляцию. То, что произошло в подвале Дома особого назначения на Вознесенском проспекте в Екатеринбурге ночью 17 июля 1918 года, было просто-напросто омерзительным, безумным и топорно исполненным хладнокровным убийством.
Несмотря на гротескную топорность, с которой Юровский и его люди осуществили эти убийства, и еще большую некомпетентность, с которой они попытались избавиться от тел, пройдет шестьдесят лет, прежде чем эти затерянные могилы будут тайно обнаружены двумя местными жителями. А не найденные тогда останки Алексея и Марии отыщут только в 2007 году.
Но давайте вернемся к 17 июля 1918 года…
* * *
В тот июльский день британский консул Томас Престон имел на удивление мало информации, свидетельствующей о том, что его худшие опасения осуществились и семью Романовых убили – если не считать зловещего вида пулеметов, установленных на Вознесенской площади. Вдалеке слышался гул артиллерии наступавшего чехословацкого корпуса, но из самого дома Ипатьева минувшей ночью донеслось лишь несколько выстрелов. С тех пор, как царскую семью перевезли в Екатеринбург, Престон неоднократно ходатайствовал за них перед исполкомом Уральского Областного Совета, но его всякий раз резко отшивали и грозились расстрелять. После убийства этих пятерых детей и их родителей его предупредили, что большевики скоро придут и за ним; его дом окружила толпа черни, орущая: «Это он пытался спасти царя-палача!»26 Престона и его семью спас от смерти только захват города силами чехословацкого корпуса 25 июля.
Через пятьдесят четыре года в статье в журнале Spectator Томас Престон написал о тайно мучивших его все это время сожалениях: «С тех самых пор меня неотступно преследует мысль, что, если бы я спорил с Уралсоветом дольше, я смог бы спасти царскую семью»27.
На следующую ночь после того, как царская семья была зверски убита в Екатеринбурге, в Алапаевске великая княгиня Елизавета Федоровна (сестра Александры Элла), ее келейница, сестра Марфо-Мариинской обители Варвара, а также заключенные вместе с ними великий князь Сергей Михайлович и великие князья братья Иоанн, Константин и Игорь Константиновичи и князь Владимир Палей были посажены в грузовик местной ЧК и отвезены в место, называемое Верхней Синячихой, в восемнадцати верстах от города. Здесь их живьем сбросили в заброшенную шахту, затем туда швырнули пару ручных гранат, и несчастных оставили умирать от ран, жажды и голода. В отличие от своих родственников в Екатеринбурге, Елизавета Федоровна (Элла) и те, кто был убит вместе с ней, были лишены даже такой милости, как расстрел.
* * *
В полдень 17 июля государственный хронографический журнал Ленина зафиксировал получение телеграммы из Екатеринбурга. На конверте он написал: «Получено. Ленин». Содержание телеграммы подтверждало, что екатеринбургские большевики осуществили ликвидацию, действуя во исполнение решения Ленина и ВЦИКа28. Но информация о судьбе семьи царя, содержащаяся в телеграмме, была неоднозначна, и Москва потребовала разъяснений. Двумя часами позже телеграмма от исполкома Уральского Областного Совета, адресованная Ленину и Свердлову, подтвердила, что «По постановлению Президиума [Уральского] Областного Совета в ночь на 16 июля расстрелян Николай Романов». Исполком Уралсовета сообщал, что готовит соответствующее заявление, к которому специально, чтобы ввести в заблуждение, будет добавлено, что «семья Романовых… была эвакуирована из города Екатеринбурга в интересах обеспечения общественного спокойствия29».
Вечером этого же дня председатель исполкома Уральского Областного Совета Белобородов отправил в Москву зашифрованный постскриптум к упомянутому посланию: «Передайте Свердлову, что все семейство постигла та же участь, что и главу. Официально семья погибнет при эвакуации. А. Белобородов»30. Вполне очевидно намерение дезориентировать общество относительно того, что случилось с Александрой и детьми царской четы после убийства Николая. Исполком Уралсовета лишь позднее признает, что они погибли при мнимой эвакуации в надежное место. В Москве Свердлову было поручено сделать официальное заявление, которое он и огласил на заседании Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета (ВЦИКа) 18 июля. Позднее в тот же день правительство издало прокламацию, напечатанную в газете «Известия», в которой говорилось, что «коронованный палач» Николай Романов был расстрелян, а его жена и сын «отправлены в надежное место»; четыре дочери царственной четы даже не удостоились упоминания. Когда екатеринбургские большевики составили 20 июля заявление о том, что вся семья была расстреляна, оно было отправлено им обратно с рукописной пометкой: «Публикация запрещена». Исполкому Уралсовета было приказано придерживаться официальной линии «сообщения Свердлова для печати»31.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что в дни, последовавшие за злодейским убийством Романовых, полнейшая сумятица воцарилась не только в России, но и среди их венценосных родственников в Европе32. Поскольку конкретной, достоверной информации было совсем немного, поначалу казалось, что единственным непреложным фактом является смерть Николая. Пока не было получено иных сведений, королям Европы надо было срочно делать все возможное, чтобы спасти царицу и ее детей. Между тем большевики уже начали создавать дымовую дезинформационную завесу. Когда один из немецких дипломатов в Москве прямо потребовал у Троцкого сообщить правду, стоящую за слухами о царе, тот ответил: «Я об этом ничего не знаю, и мне это совершенно неинтересно. Не могу же я, в самом деле, интересоваться жизнью каждого отдельно взятого русского буржуа»33.
Так и началась долгая, омерзительная, лукавая и жестокая игра; вычурные дипломатические переговоры вокруг «оживленных трупов», как выразился Керенский, во время которых большевики позволяли венценосным родственникам Романовых и их правительствам верить, что Александра и царские дети все еще живы34. С помощью этой циничной уловки большевики надеялись отсрочить неизбежный взрыв международного осуждения, а заодно предупредить возможное контрреволюционное выступление монархистов.
Многие слухи о Романовых, распространявшиеся по Европе начиная с июня, исходили из Стокгольма и из сообщества дипломатов, обосновавшихся в Вологде35. 16 июля в Копенгагене, то есть накануне убийства, датская газета Nationaltidende предвосхитила события предстоящей ночи, сообщив, что Николай убит. Главный редактор газеты послал телеграмму лично Ленину, прося подтверждения. В четыре часа дня он получил ответ из Москвы, в которой говорилось: «Слух неверен, бывший царь невредим. Все слухи – только ложь капиталистической прессы». Два дня спустя, 18 июля, ВЦИК опубликовал официальное заявление о том, что Николай был казнен «ввиду угрозы приближения чехословацких банд»; но на этом все закончилось36.
В Петрограде Маленький Марков услышал эту новость 20 июля, когда увидел собирающуюся толпу и «бегающих везде мальчишек-газетчиков», вопивших: «Специальный выпуск! Бывший царь расстрелян в Екатеринбурге! Смерть Николая Романова!»37. На следующий день на своей первой полосе это сообщение напечатала New York Times, а днем позже, 22 июля, официальное заявление Свердлова напечатала The Times. В обеих статьях было перепечатано утверждение большевиков о том, что «жена и сын Романова отправлены в надежное место» и ничего не было сказано о царских дочерях. В России советский режим хранил гробовое молчание о подробностях произошедшего38. Возможно, екатеринбургские большевики как-то прознали о заговоре офицеров военной академии в дни, непосредственно предшествовавшие убийствам? Газета «Уральский рабочий» явно утверждала нечто подобное в статье от 23 июля: «был раскрыт новый заговор контрреволюционеров, имевших целью вырвать из рук Советской власти коронованного палача». Газета утверждала, что «разстрел» позволил предотвратить этот заговор39.
В сложившейся в городе отчаянной ситуации и при столь ненадежном телеграфном сообщении было почти невозможно получить надежные новости из Екатеринбурга. 23 июля 1918 года в 19:15 британский министр иностранных дел Артур Бальфур, знавший не больше других и не имеющий возможности получить информацию от находящегося в Екатеринбурге Престона, отправил короткую, сухую телеграмму своему послу в Стокгольме, а ее копию – послу в Копенгагене:
«СРОЧНО. ЛИЧНО В РУКИЕсть ли у вас какие-либо точные сведения относительно смерти Императора Николая?Пожалуйста, немедленно телеграфируйте любые заслуживающие доверия новости, которые до вас дойдут»40.
Через день сэр Ральф Пейджет, посол в Копенгагене, ответил: «После наведения всех возможных справок здешняя королевская семья считает, что сомнений в смерти Царя больше нет». Вскоре после этого ответил и сэр Эсме Ховард, посол в Стокгольме, с сожалением написав: «У меня нет информации»41.
Хотя британскому правительству еще только предстояло сделать свое официальное заявление, король и королева были конфиденциально проинформированы, хотя детали произошедшего еще были неизвестны. 24 июля королева Мария записала в своем дневнике: «Было подтверждено известие о том, что бедный Ники Российский на прошлой неделе, 16-го, был расстрелян этими извергами большевиками». Это было, заключила она «слишком ужасно и бесчеловечно». И пусть они, возможно, и подозревали, что что бывшего царя ждет насильственная смерть, душевная боль от тягостного неведения о том, что произошло с его семьей, была куда острее. Томясь под домашним арестом в Крыму, отрезанная от каких-либо надежных источников информации, обезумевшая от неизвестности мать Николая, Мария Федоровна (Дагмар) упорно отказывалась поверить доходящим до нее вестям. «О моем дорогом Ники распространяют самые жуткие слухи, – написала она в своем дневнике. – Не буду и не могу им верить, но напряжение невыносимо… О, Господи, услышь мою молитву»42.
В то время как Министерство иностранных дел предпринимало все усилия, чтобы окончательно удостовериться в гибели Николая, британским официальным лицам пришлось зашевелиться, решая, как на официальном уровне продемонстрировать свое отношение к его кончине. При дворе его величества состоялись довольно циничные дебаты относительно протокола, который должен соблюсти король, выражая скорбь по своему кузену. В меморандуме для внутреннего пользования лорд Стэмфордхэм перебирал прецеденты, которые необходимо учесть:
«A. На похоронах бывшего Императора Наполеона III в 1873 году Королева Виктория была представлена, ни одни член королевской семьи не участвовал, хотя Принц Уэльский присутствовал во время публичного прощания c покойным, проходившем в Чизлхёрсте. Траур при дворе длился десять дней.B. После убийства Короля Португалии Карла Король Эдуард VIII посетил поминальную мессу, отслуженную в Лондоне, а траур при дворе длился четыре недели.В случае A между Монархом и покойным не было родственной связи, а в случае B имелась отдаленная родственная связь.В данном случае Король приходится усопшему двоюродным братом»43.
Хотя Николай и приходился Георгу двоюродным братом, и несмотря на обстоятельства, при которых он был убит, британскую бюрократию больше заботила реакция публики. «Любое внимание, проявленное Королем к гибели Императора, может вызвать со стороны небольшого меньшинства критические замечания о том, что Его Величество симпатизировал царизму и его реакционному правительству», – рассуждал Стэмфордхэм. С другой стороны, Николай был «верным союзником и другом нашей страны» и «какое-либо выражение неуважения к его памяти будет встречено отрицательно». Как раз сегодня, отметил Стэмфордхэм, он присутствовал на званом обеде у лорда мэра и сидел рядом с лордом Бернхемом.
«Он не стеснялся в выражениях, осуждая отсутствие сострадания, проявленное в этой трагической ситуации как прессой, так и общественным мнением, и очень ясно заявил, что, по его мнению, было бы большой ошибкой, если бы после смерти Императора Король не стал соблюдать обычных норм протокола»44.
Разумеется, была запланирована поминальная заупокойная служба, организацией которой занимался царский посол в Лондоне Константин Набоков вместе с великой княгиней Марией Георгиевной. Служба должна была состояться через неделю. Стэмфордхэм полагал, что Георг V не будет на ней присутствовать, но «пришлет своего представителя». «Не лучше ли отложить ее, – спросил он, – до момента, когда правительство сможет официально заявить, что бывший Император мертв»? Он считал, что король должен предложить отложить поминальную заупокойную службу, «чтобы Его Величество мог продолжать вести себя так, будто он не верит этой вести»45. Позднее в тот же день Артур Бальфур добавил кое-что и от себя в своем конфиденциальном письме Стэмфордхэму. Премьер-министр Дэвид Ллойд-Джордж, написал он,
«прекрасно понимает, что в адрес Короля могут последовать определенные негативные комментарии и критика, если он будет представлен на поминальной службе, а затем прикажет двору соблюдать траур по покойному Царю.Но он ясно дал понять, что, принимая во внимание близкие отношения между двумя Монархами и то, что Император всегда был верен Антанте и всегда очень дружески относился к Королю, никакая критика не должна помешать Его Величеству проявить естественного в таких случаях отношения к памяти Императора, то есть такого же, какое было бы проявлено к памяти любого другого дружественного Монарха.Трагические обстоятельства его гибели, вероятно, сделают такое поведение более созвучным с естественными добрыми чувствами, что вряд ли было бы возможным в иных обстоятельствах»46.
После еще одного дня колебаний – необходимого для того, чтобы увериться в гибели хотя бы самого царя – 25 июля в рубрике «Протокольные мероприятия двора» в Times было объявлено:
«Король повелевает двору носить траур четыре недели, начиная с 24 июля, по Его покойному Императорскому Величеству Николаю II, двоюродному брату Его Величества. В среду 14 августа двор перейдет на ношение одежды второго периода траура, а в среду 21 августа снимет траур»47.
26-го из дворца Марселисборг, летней резиденции датской королевской семьи, король Христиан отдал такое же повеление, на следующий день король Испании поступил так же.
Каково бы ни было мнение их правительства, король Георг и королева Мария были полны решимости лично присутствовать на поминальной заупокойной службе по царю. Она состоялась на следующий день после того, как такая же служба прошла в русской православной церкви на улице Дарю в Париже. (Такие же службы пройдут в Риме, Стокгольме, Осло и Гааге – хотя на последней будут присутствовать лишь представители королевы Нидерландов и королевы-матери). На панихиде, отслуженной в церкви при российском посольстве в Лондоне на Уэлбек-стрит в районе Мэрилебон – тогда в Лондоне это была единственная русская православная церковь – присутствовали король Георг, королева Мария и королева-мать вместе со многими живущими в Лондоне русскими эмигрантами. От британского правительства не присутствовал никто. «Почему вас там не было? – поинтересовался Стэмфордхэм. – Вряд ли вы опасались оскорбить большевиков?!» Оказалось, что так получилось «из уважения к парламентским выборам, объявление которых совпало по времени с объявлением о поминальной службе»48.
Одетые в черные траурные одежды, прихожане русской православной церкви внимали скорбным и торжественным заупокойным молитвам священника и певчих. «Их великолепные глубокие голоса разрывали тишину», – вспоминала баронесса де Стёкль, фрейлина великой княгини Марии Георгиевны. Молитвы, доносившиеся с хоров в ответ на слова священника, брали за душу с необычайной силой.
«Красота литургии слишком сильно подействовала на преданных монархии русских, которые пришли, чтобы отдать последний долг своему любимому императору и всему тому, что он собой олицетворял. Они рыдали. Мы пытались не давать воли своим чувствам, но вскоре уже не смогли сдерживаться»49.
Мерил Бьюкенен была там же вместе со своим отцом, сэром Джорджем, и потом вспоминала: «тот же голубоватый дымок от ладана, то же золотое сияние свечей», которые она видела на заупокойных службах в России. Искренний эмоциональный отклик, свидетелями которого стали в тот день Бьюкенены и баронесса де Стёкль, был вызван не только прощанием с Николаем. Это было отражение глубокого чувства утраты, чувства, что это «конец всего». Прежней России, которую столь многие из присутствующих знали и любили и из которой были вынуждены бежать, больше не было. «Вместе с Императором ушло столько всего, что нам было дорого в жизни», – вспоминала де Стёкль, и это чувство передалось также королю Георгу и королеве Марии. «Когда певчие запели молитву Пречистой Деве, прощаясь с отлетевшей душой, по лицу Королевы текли слезы»50.
Никогда не поверявший бумаге свои самые сокровенные чувства, даже в личном дневнике – эта черта роднила его с его двоюродным братом Николаем – Георг с трудом находил, что можно было сказать в тот вечер. «Это было гнусное убийство. Я был предан Ники, который был добрейшим из людей и настоящим джентльменом», – написал он. Каковы бы ни были его недостатки и ошибки, его кузен «любил свою страну и свой народ»51.
Что еще он мог сказать? Георг знал, что подвел Николая. Но последствия его бездействия только начинали раскрываться в своем истинном масштабе, как разворачивался и заключительный акт той гротескной игры в кошки-мышки, которую большевики вели вокруг судьбы Александры и царских детей.
