Книга: Рок семьи Романовых. «Мы не хотим и не можем бежать…»
Назад: Глава 10 «Багажу всегда будет угрожать крайняя опасность»
Дальше: Глава 12 «Это слишком ужасно и бесчеловечно»
Глава 11
«Около полуночи ожидайте свистка»
23 мая 1918 года – в тот день, когда Ольгу, Татьяну, Анастасию и Алексея наконец привезли из Тобольска к их родителям и сестре в дом Ипатьева – их тетя Виктория написала страстное письмо министру иностранных дел Великобритании Артуру Бальфуру. Сестра Александры и Эллы, близко знающая семью Романовых, Виктория Милфорд-Хейвен сделала в этом письме самое логичное предложение из всех, которые кто-либо делал до тех пор. Она написала его из своего дома в Ист-Каус на острове Уайт, и в нем она, как на ее месте сделала бы любая мать, на первое место поставила благополучие невинных детей Романовых. Примечательна манера, в которой она начала свое письмо к министру иностранных дел: «Должна извиниться перед Вами за то, что я беспокою Вас своими личными тревогами в то самое время, когда Вы так обременены работой, – написала она своим крупным резким почерком, – но мне больше не к кому обратиться»1.
«Больше не к кому обратиться»? А как же насчет ее двоюродного брата, короля Георга? Не говорит ли красноречивее всяких слов этот полный отчаяния крик души о полном бессилии короля – как политическом, так и практическом, – неспособного оказать хоть какую-нибудь помощь его находящимся в заточении русским родственникам в это ужасное время?
Далее Виктория объясняла испытываемую ею тревогу из-за отсутствия новостей о ее сестрах и других родственниках, находящихся в России. То немногое, что ей было известно, она узнала из газет, и это навело ее на «очень тревожные мысли». Пока что она точно знала только одно – что Николая, Александру и Марию отправили в Екатеринбург, в то время как остальные дети, похоже, оказались покинутыми в Тобольске. «Пока семья находилась в одном месте и все ее члены делили общую судьбу, я чувствовала, что это было именно то, чего они и хотели», – продолжала она, демонстрируя такое понимание сути ситуации, которое было свойственно лишь немногим из родни Романовых. И сейчас она «с ужасом думала о том горе, которым эта разлука наверняка явилась для них всех». И особенно для Александры. Похоже, дети ее сестры, писала она, остались «вообще без попечения родственников»2. Виктория явно хорошо обдумала все последствия той просьбы, с которой она сейчас обращалась к Бальфуру; «Мальчик, – признавала она, – является политическим активом, который ни одна из партий в России не захочет выпустить из рук или позволить вывезти из страны»
«Но детей женского пола (быть может, за исключением самой старшей) российское правительство не может считать заложницами, имеющими хоть какие-то значение и ценность, и предоставление им убежища не поставило бы в неловкое положение никакое другое правительство, в чьей стране они бы поселились. Я горячо желаю, чтобы этих девушек, самым младшим из которых 19 и 17 лет, если это возможно, отдали на мое попечение»3.
Что плохого будет в том, спрашивала Виктория, что трем остальным сестрам будет разрешено поселиться на «этом отдаленном маленьком островке Уайт», где они могли бы «вести простую жизнь частных лиц вместе со мной, человеком, не имеющим никакого политического веса»? Она и ее муж обязались бы держать их на острове, «в тиши и безвестности, где они не будут общаться ни с кем из русских». Разве нельзя сделать так, чтобы девушек вывезли из России и отдали на попечение ей? Это, подчеркнула Виктория, «единственное, что я могу сделать и что, возможно, при нынешних обстоятельствах послужит некоторым утешением для их бедной матери, моей сестры»4. Далее Виктория предположила, что ее предложение можно было бы осуществить при посредничестве Германии, ибо она убеждена, что ее сестра Ирена (жена Генриха Прусского) не меньше нее «озабочена судьбой этих юных девушек». Не могло бы британское правительство начать переговоры, «не теряя времени?» 5
Бальфур отнесся к просьбе Виктории Милфорд-Хейвен с достаточной серьезностью, чтобы 25 мая отметить, что он «хотел бы, чтобы этот вопрос был рассмотрен в официальном порядке»6. Документальных свидетельств о том, что он обсуждался Кабинетом министров, не сохранилось, но пять дней спустя Бальфур набросал ответ на письмо Виктории:
«К сожалению, исходя из того, что я в конфиденциальном порядке узнал от людей, лучше всего знакомых с теперешней ситуацией в России, трудности, которые встали бы на пути реализации подобного предложения, представляются мне в настоящее время почти непреодолимыми»7.
И вновь рукописный комментарий на лицевой стороне обложки папки с этой перепиской подчеркивает неуклонную приверженность британской бюрократии той политической линии, которая была принята ею более года назад. В решении, которое, по-видимому, было запротоколировано 28 мая, даже не был учтен вывоз Романовых из Тобольска в Екатеринбург:
«Боюсь, что даже если бы у нас не было возражений общего плана, мы не могли бы вывезти детей Императора из России. Вероятно, Троцкого можно было бы убедить дать тайное согласие на их эвакуацию, но даже тогда было бы преодолено лишь первое препятствие. Доверять их большевистской охране было бы небезопасно, так что нам пришлось бы отправить британских офицеров, чтобы забрать их из Тобольска и перевезти во Владивосток. Сведения об этой операции сразу же стали бы известны, и нас заподозрили бы в некоем царистском заговоре, вследствие чего жизни всех участников этого предприятия оказались бы под угрозой из-за враждебного противодействия на местах»8.
Если позиция британского правительства действительно была именно такой, то это еще один аргумент в пользу того, что план спасения Романовых, задуманный Стивеном Элли, носил характер совершенно неофициальный. Мысли о «царистском заговоре», похоже, были для британского правительства идеей фикс, и теперь у Романовых в последние недели их жизни оставалась единственная надежда – на доблестную, но практически неосуществимую попытку спасения силами монархистов.
Порой относящийся к теме материал обнаруживается в самых неожиданных местах. Одно такое открытие, сделанное мною во время изысканий при написании этой книги, – это остававшиеся до сих пор неизвестными и не внесенные ни в какие каталоги машинописные заметки британского консула Томаса Престона, озаглавленные «Бдение». Я обнаружила их в архиве американского журналиста Айзека Дона Ливайна, в Университете Эмори, Атланта. Я понятия не имею, откуда Ливайн взял этот экземпляр записок, которых нет среди бумаг Престона, хранящихся в Университете Лидса. Возможно, он встречался с Престоном во время его поездки в Россию в 1919 году и обсуждал с ним объединявший их интерес к Романовым. «Бдение» – это ценный и производящий сильное впечатление рассказ о том, какими те страшные дни июня и июля 1918 года были для жителей Екатеринбурга.
К лету 1918 года, когда гражданская война добралась и до Урала, и до Сибири, и контрреволюционная активность там возросла, Екатеринбург был царством большевистского террора, жертвами которого пали тысячи людей. Престон написал, что в этом «водовороте беззакония» фанатичные красногвардейцы, считая, что творят мщение, нередко совершали хладнокровные убийства. По городу рыскали примерно 10 000 разъяренных красноармейцев, к которым недавно добавились еще и 500 злобных матросов-кронштадтцев, которые тут же начали терроризировать население9. Впоследствии Престон вспоминал, в каком страхе жили тогда люди:
«По ночам от дома к дому ездили грузовики с отрядами по борьбе с контрреволюцией и расстрельные команды. Они вытаскивали людей прямо из постелей. Затем их отвозили на окраину города и, заставив рыть собственные могилы, либо расстреливали из пулеметов, либо закалывали штыками – в зависимости от каприза той пьяной расстрельной команды, которая должна была их умертвить. Единственным преступлением их жертв было то, что, будучи «буржуями», они являлись «врагами народа»»10.
Престон вспоминал, что летом того года ему удавалось время от времени отправлять шифрованные сообщения о российской императорской семье через тайных курьеров англо-американских экспедиционных сил, которые теперь были размещены в Архангельске. Он пользовался англо-русским словарем, чтобы создать свой довольно примитивный шифр, который большевики, перехватывавшие его сообщения, так, к счастью, и не расшифровали: «Возможно, они неодобрительно относились к буржуазным словарям»11.
Сами Романовы могли только гадать, что происходит в городе, но они слышали то, что творилось за воротами их дома на Вознесенском проспекте – главной улице, ведущей на вокзал; там слышались выстрелы, крики, грохот грузовиков и артиллерии, топот постоянно марширующих мимо войск, и царская семья наверняка остро чувствовала надвигающуюся на нее опасность. Им, разумеется, было неизвестно, что 20 мая сестра Александры, Элла (великая княгиня Елизавета Федоровна), которую недолгое время держали в заточении в Екатеринбурге отдельно от царской семьи, была перевезена в Алапаевск, находящийся от Екатеринбурга в 140 верстах (ок. 150 км), и заключена под стражу вместе с великим князем Сергеем Михайловичем и тремя великими князьями – братьями Иоанном, Константином и Игорем Константиновичами, а также князем Владимиром Павловичем Палеем. Несомненно, исполком Уральского Областного Совета пришел к выводу, что держать стольких Романовых вместе в одном городе было бы слишком опасно из-за потенциальных контрреволюционных заговоров с целью их освобождения. Две недели спустя младший брат Николая, Михаил Александрович, и его личный секретарь Брайан Джонсон, которых с марта держали в Перми, были увезены из своей гостиницы и пропали. 13 июня их вывезли в ближайший лес, и там их тайно убила местная ЧК.
К лету 1918 года положение гражданских в Екатеринбурге стало таким опасным, что даже у консулов держав Антанты не было иммунитета от бессудной расправы. Екатеринбургские большевики считали их врагами, и Престону становилось все опаснее делать свои упорные и почти ежедневные представления в Уралсовет относительно благополучия Романовых. Дуайен консульского корпуса в городе, он был очень активен в своих призывах, как, по его словам, и французский консул Жине. В начале июня Престону стало известно, что к Екатеринбургу приближаются крупные силы белочехов и казаков, которые «движутся, чтобы освободить нас от наших гонителей»; от чехословацкого корпуса пришло послание живущим в городе иностранным гражданам, чтобы они вывесили на своих домах флаги своих стран, дабы корпус не обстрелял их случайно из орудий12.
Помощь была близка – но успеет ли она вовремя, чтобы спасти Романовых? Казалось, что надежда остается только на дерзкую операцию монархистов по спасению царской семьи. Было замечено, что «с первых дней перевода Романовых в Екатеринбург в город начали в больших количествах стекаться монархисты, начиная с полубезумных дам, разнокалиберных графинь и баронесс и заканчивая монашками, духовенством и представителями иностранных держав»13. Один екатеринбуржец потом вспоминал, что люди каждый день, несмотря на суровый запрет, приходили к дому Ипатьева. «Они собирались мелкими группками, шушукаясь, тревожно поглядывая на высокий забор и вздыхая, пока их выстрелами не разгонял дюжий красногвардеец с винтовкой в руках». Комендант дома Ипатьева Авдеев заметил, что некоторые из них даже приносили с собой фотоаппараты и пытались делать фотографии14.
По мнению Томаса Престона, некоторые из этих доброхотов определенно были головной болью: эта «крошечная кучка» вечно изводила его, требуя сообщить новости о царской семье. Они так или иначе пытались выдумывать абсурдные планы по освобождению царской семьи, появляясь перед Ипатьевским домом с письмами и записками для них или тщась вступить с ними в прямой контакт15. Весьма вероятно, что личный врач Алексея, доктор Владимир Деревенко (он жил в городе, и ему время от времени позволяли входить в дом, чтобы лечить больного мальчика), мог пытаться приносить Романовым письма с воли, но во время всех его визитов за ним неусыпно следили, что делало передачу этих писем крайне затруднительной; «этот комиссар не отходит от меня ни на шаг», говорил он16. Тем не менее утверждают, что Деревенко поддерживал связь с человеком по имени Иван Сидоров (он был одним из флигель-адъютантов Николая), который был послан в Екатеринбург в мае одним из друзей семьи Романовых, чтобы привезти им в дар провизию17. Согласно одному из тогдашних рассказов, записки от доброжелателей передавались царской семье различными путями: «в караваях хлеба, в посылках, на оберточной бумаге». Один офицер-монархист в своих показаниях Соколову утверждал, что Деревенко снабдил его план-схемой комнат, в которых жила семья. Как бы то ни было, независимо от того, мог ли доктор Деревенко передавать Романовым записки или не мог, только он имел возможность приносить на волю важные новости, касающиеся условий их существования и их душевного состояния18.
Единственной особой королевской крови, которая в это опасное время приехала в Екатеринбург, была сербская принцесса Елена. Она прибыла в город в июне, намереваясь отправиться в Петроград после того, как ее заставили покинуть Алапаевск, где под стражей вместе с Эллой (Елизаветой Федоровной), своими братьями и еще двумя князьями находился ее муж, великий князь Иоанн Константинович. Елена отправилась прямиком в исполком Уральского Областного Совета и потребовала, чтобы ей разрешили навестить ее родственника Николая. Она также обратилась к Томасу Престону, но тот давно уже пришел к выводу, что прямые призывы к Уралсовету только вызывают у членов его исполкома еще бóльшую враждебность и могут только ухудшить ситуацию19. Тем не менее в начале июля Елена подошла к Ипатьевскому дому, где ее встретили «пулеметы, грузовики и вооруженные люди, все поголовно красногвардейцы», размещенные снаружи. «У меня сжалось сердце», – вспоминала она, и все же ей хватило мужества попросить встречи с комендантом и потребовать, чтобы он разрешил ей повидать царскую семью. «Москва не разрешает пускать к ним посетителей», – отрезал Авдеев. Однако он обещал, что передаст им послание от нее. Позднее, вечером того же дня в гостиницу, где остановилась Елена, пришел один из комиссаров и сказал ей: «Бывший император и бывшая императрица благодарят вас за ваш визит и за проявленное вами участие. Они ни в чем не нуждаются»20. На следующее утро, 9 июля, Елена была арестована и пару недель спустя отправлена поездом в Пермь, где ее заключили в тюрьму.
У большевиков, охраняющих Романовых, острое подозрение теперь вызывал каждый, кто проявлял участие к их пленникам. Ими овладел параноидальный страх, что в городе повсюду плетутся заговоры с целью освободить царскую семью. Когда в начале мая на поезде вместе с Николаем, Александрой и Марией в Екатеринбург прибыл и князь Долгоруков, он был тут же арестован и обыскан, и при нем были найдены оружие и карты Сибири с намеченным маршрутом бегства по рекам – возможно, тем самым, который описал Евреинов и надежду на который питали монархисты в Тобольске21. Примерно в это же время комендант Авдеев конфисковал набросок плана комнат на верхнем этаже, который Николай попытался передать на волю. Он спрятал эту схему на внутренней стороне конверта того письма, которое Марии разрешили послать своим сестрам и брату, оставшимся в Тобольске22.
Отвечавший за ведение хозяйства в Тобольске Долгоруков имел при себе также крупную сумму денег – 80 000 рублей, которая, разумеется, была конфискована23. Несомненно, это были средства, тайно переданные ему монархистами, поддерживавшими связь с его отчимом графом Бенкендорфом, остававшимся в Петрограде24. Хотя Долгоруков был нездоров, его тотчас же бросили в екатеринбургскую тюрьму, откуда он отправил Бенкендорфу слезное письмо:
«Я сижу здесь, не понимая, за что меня арестовали. Я отправил областному Совету просьбу освободить меня и разрешить мне поехать домой, в Петроград, к моей хворающей матушке. Я всем сердцем надеюсь, что скоро снова увижу и обниму Вас. Не пугайте бедную мама вестью о моем аресте, ведь она стара, и вы должны оберегать ее. Скажите ей только, что, если так будет угодно Богу, я скоро свижусь с ней вновь»25.
Вскоре в тюрьме к Долгорукову присоединился и бывший флигель-адъютант Николая граф Илья Татищев. В конце мая он прибыл к дому Ипатьева вместе с остальными царскими детьми, но внутрь его не пустили и арестовали, вероятно, заподозрив и его в попытке установить связи с монархистами. Из тюрьмы Долгоруков умудрился передать несколько карандашных записок Томасу Престону, «умоляя [его] вступиться за царскую семью», однако Престон не ответил на них, боясь скомпрометировать Долгорукова еще больше26. Ни о Долгорукове, ни о Татищеве больше ничего не было известно до 1990-х годов, когда было подтверждено, что 10 июля они оба были расстреляны ЧК27.
Между тем антиромановские настроения в Екатеринбурге накалялись все сильнее. Местные газеты были полны гневных писем, авторы которых требовали казнить Николая. Об этом часто говорили на митингах рабочих; другие революционные группы, такие как эсеры, обвиняли Уральский Областной Совет в «сохранении» Романовых «на службе империализма»28. Анархисты шли еще дальше и, как сообщал Авдеев, попытались протолкнуть через Совет резолюцию о том, чтобы «бывший царь был немедленно казнен и чтобы все остальные арестованные были ликвидированы в течение 24 часов»29. Поговаривали, что анархисты могут напасть на дом Ипатьева, и Авдеев предупредил Романовых, что их могут увезти без предупреждения – вероятно, в Москву30. Когда в московских газетах появились сообщения о том, что Николай был убит на одной из железнодорожных станций неподалеку от Екатеринбурга, 12 июня командующий Северным Уральско-Сибирским фронтом Рейнгольд Берзин был отправлен в Ипатьевский дом, чтобы проверить, как там обстоит дело с охраной.
Официальные опровержения слухов об убийствах были напечатаны в «Известиях» 25 и 28 июня, в то самое время, когда к Николаю и Александре приходили тайные послания от скрывавшихся в городе монархистов, которые желали их спасти31.
Во всяком случае, такими они казались на первый взгляд…
В декабре 1919 года американский журналист Айзек Дон Ливайн, приехав из Советской России, напечатал в газете Chicago Daily News сенсацию – четыре письма, которые были написаны по-французски и тайно переданы царской семье в июне – июле 1918 года. В них говорилось о планах скрывавшихся в городе монархистов освободить Романовых.
Напечатанные под заголовком «Последние попытки спасти царя и его семью», эти письма (на русском впервые они были опубликованы в апреле того же года в газете «Вечерние известия»), к которым Ливайну был предоставлен эксклюзивный доступ в советских архивах, наделали по всему миру немало шума. Однако за век, прошедший после их публикации, их подлинность много раз подвергалась сомнению. Были ли они на самом деле доказательством существования плана последней отчаянной попытки спасти Романовых или – как считают историки теперь – всего лишь жестоким обманом? Были ли «письма офицера», как их стали именовать, всего лишь циничной фальшивкой, состряпанной для того, чтобы заронить у Романовых надежду, завоевать их доверие и в конечном итоге использовать все написанное в качестве доказательства необходимости их убийства, чтобы предотвратить их побег?
Первое письмо, написанное по-французски и без даты, было, вероятно, передано в дом Ипатьева 19 или 20 июня внутри пробки, которой было заткнуто широкое горлышко бутыли со сливками, доставленной в дом для царской семьи. Разрешение приносить им молоко, сливки, яйца и другие продукты питания, которые доставляли в дом монахини из находящегося неподалеку Ново-Тихвинского женского монастыря, было уступкой, на которую, к радости царской семьи, Авдеев согласился 18 июня.
Всякий раз, когда монашки приносили в Ипатьевский дом свои дары, они должны были отдавать их в корзинке охране на дверях; им никогда не разрешалось передавать их лично, чтобы они не мешали перехватывать тайные послания. Авдеев и его охрана часто съедали и выпивали значительную часть содержимого корзинки, прежде чем передать ее по назначению. Хотя он и был неотесанным невежей, комендант Ипатьевского дома зорко следил за тем, чтобы никто не пытался связаться с арестантами, и, обнаружив спрятанное в пробке письмо, «передал его товарищу Голощекину»32.
Не подлежит сомнению, что и за монахинями Ново-Тихвинского женского монастыря, и за офицерами Николаевской военной академии, переехавшей в Екатеринбург из Петрограда в марте 1918 года, очень внимательно следила ЧК, и ее донесения передавались Свердлову в Москву. В конце мая Свердлов послал Голощекину специальные инструкции: «Усильте охрану в Екатеринбурге… Обратите особое внимание на академию»33. С учетом этих указаний Голощекин вполне мог решить использовать перехваченное «письмо офицера» на пользу советскому правительству. Было решено скопировать его и передать копию Романовым. Затем было написано по-французски еще несколько писем, причем одним и тем же почерком. Царскую семью пытались заставить отреагировать на обещание их освободить34. Эти письма сочинял Петр Войков (уральский комиссар, который учился в Женевском университете и говорил по-французски) при содействии Голощекина и Белобородова. Но у Войкова был ужасный почерк, поэтому письма красными чернилами переписывал один из наиболее грамотных охранников Исай Родзинский35.
Первое письмо сразу же подняло моральный дух семьи, ибо оно начиналось так: «Друзья более не дремлют и надеются, что час, которого вы так долго ждали, пришел». Белые и войска чехословацкого корпуса находились менее чем в восьмидесяти верстах (ок. 80 км) от города; Екатеринбург скоро должен быть пасть, и в письме царскую семью призывали: «Будьте внимательны к любому движению снаружи; ждите и надейтесь»36. Их просили нарисовать чертеж их комнат и расположения в них предметов мебели. Когда они ложатся спать, спрашивалось в письме. «Кто-то из вас каждую следующую ночь должен будет бодрствовать с 2.00 до 3.00 ночи». Оно было подписано: «Тот, кто готов умереть за вас. Офицер Российской армии»37. Ответ на письмо, также написанный по-французски в следующие два или три дня, был дан снизу смятого листка, на котором был написан первоначальный текст. Почерк, похоже, принадлежал Ольге Николаевне, вероятно, она писала под диктовку Николая, а время, когда семья ложилась спать, было указано на полях напротив вопроса на этот счет. В ответе говорилось, что все окна их комнат, выходящие на улицу, «наглухо заклеены и закрашены белой краской». Еще хуже было другое: Алексей «все еще болен и совсем не может ходить» – «любой толчок причиняет ему боль». К этому первоочередному препятствию, мешающему реализации любого плана спасения, прибавлялось еще и то, что в самом конце ответного письма Ольга уточнила: «Вы не должны рисковать, если только не будете абсолютно уверены в результате. Мы почти всегда находимся под пристальным наблюдением)»38.
Хотя перевод Романовых из Тобольска в Екатеринбург и стал для русских монархистов большим ударом, к тому времени, когда царская семья получила первое «письмо офицера», в городе уже собралось немалое количество офицеров, выступающих за царя. Некоторые из них последовали сюда за царской семьей из Тобольска и теперь скрывались, другие базировались в Николаевской военной академии, переехавшей в Екатеринбург из Петрограда. Состоящая из трехсот слушателей и тридцати шести преподавателей, она была главной питательной средой для процаристского заговора и уже вызывала у исполкома Уральского Областного Совета острейшие подозрения. В результате Белобородов послал телеграмму Троцкому, выразив свое неудовольствие, и в июле тот приказал перевести академию в Казань39.
После 1918 года в белогвардейских и белоэмигрантских публикациях появлялись сообщения о существовании в академии нескольких тайных заговоров среди преданных царю офицеров, которые строили те или иные планы освобождения Романовых. Среди этих загадочных фигур выделяется капитан Дмитрий Малиновский, которого неназванная подпольная группировка прислала из Петрограда в академию и который организовал там группу из двенадцати офицеров, чтобы «собирать информацию и готовиться к «выводу» царской семьи»40. Похоже, он установил контакт с доктором Деревенко, а также с монахинями Ново-Тихвинского монастыря, располагавшегося неподалеку от академии. Вполне возможно, то первое подлинное письмо, которое перехватили и скопировали большевики, было как раз от группы Малиновского, хотя нет абсолютно никаких доказательств того, что оно исходило именно от них.
Как бы то ни было, похоже, Малиновский быстро отказался от своих планов, сказав впоследствии Соколову, что его группа так ниоткуда и не получила ни помощи, ни финансовой поддержки. «Что можно было сделать при отсутствии средств»? – спросил он. Это была все та же самая старая, старая жалоба. Единственной помощью, которую они сумели оказать царской семье, была отправка им «пасхального кулича и сахара; больше ничего сделать было нельзя»41.
Хотя Романовы и дали понять, что они не готовы ввязываться ни в какие авантюры с побегом из-за нездоровья Алексея, с помощью «писем офицера» большевикам, похоже, удалось заманить их в расставленную загодя ловушку. Вероятно, не случайно 22 июня, после того, как царская семья ответила на первое письмо, был произведен осмотр окон в спальне Николая и Александры, и на следующий день одно из окон с двойным переплетом было открыто. Там была установлена и открыта форточка, возможно, для того, чтобы облегчить ведение этой игры в кошки-мышки.
Примерно два дня спустя, 25 июня, в дом Ипатьева пришло второе письмо, написанное по-французски, в котором Романовых уверяли: «Мы надеемся преуспеть без всякого риска» и просили их каким-то образом открыть одно из наглухо заклеенных окон для подготовки к дерзкому побегу. «То, что маленький цесаревич не может ходить, осложняет дело, но мы учли и это», – говорилось в письме. Царская семья должна будет сделать так, чтобы перед побегом Алексей час или два поспал и в случае необходимости дать ему седативное средство. Письмо было туманным, в нем не было деталей того, как именно будет осуществлено освобождение, а заканчивалось оно заверением в том, что «не будет никаких попыток без абсолютной уверенности в успехе. Перед Богом, перед историей и перед нашей совестью мы приносим вам эту торжественную клятву»42. Похоже, именно это последнее обещание убедило Романовых настолько, что они в тот же день сочинили ответ. Ольга синими чернилами на чистой стороне листа с письмом описала окна, а также посты охранников, которые в любое время свободно передвигались по комнатам царской семьи, и пулеметные точки, находившиеся в доме. Еще пятьдесят бойцов охраны находятся в доме напротив, напомнили Романовы в своем ответе.
Однако у Романовых были и более безотлагательные заботы. «Не забывайте, что с нами живут врач, служанка, двое слуг и мальчик-поваренок. С нашей стороны было бы низко… оставить их одних после того, как они добровольно последовали за нами в ссылку». Они также выразили озабоченность, касавшуюся двух чемоданов, в которых хранились все дневники и письма Николая. В случае побега царской семьи эти документы могли стать серьезнейшим политическим компроматом, попади они не в те руки. Однако в конце письма они признали:
«Доктор Боткин просит вас не думать о нем и о двух других [лакей Трупп и повар Харитонов], так что ваша задача не осложнится. Рассчитывайте на нас семерых и на женщину [их служанку, Анну Демидову]. Да поможет вам Бог; вы можете рассчитываться на наше присутствие духа»43.
Но несмотря на это, Романовы по-прежнему были крайне озабочены тем, что может случиться с людьми, которых они оставят в доме. Детали, которые они приводят в своем письме, свидетельствуют о том, как тщательно охранялся дом. Однако в расплывчатом ответе, который прибыл на следующий день, все многочисленные описанные Ольгой трудности с ходу отметались, а то, что касалось практической реализации плана побега, опять было окутано туманом.
«Пусть вас не беспокоят те пятьдесят или около того человек, которые размещены в домике напротив ваших окон, – так безапелляционно писал в самом начале письма якобы монархист, говоря о соседнем доме, где жила охрана. – Когда настанет время действовать, они будут неопасны»44. Когда прозвучит условный сигнал от их спасителей, царская семья должна будет «закрыть и забаррикадировать мебелью» дверь, отделяющую их комнаты от охраны, а затем спуститься из окна по веревке, которую они должны будут каким-то образом изготовить сами. Если посмотреть на это третье письмо, также подписанное «Офицер», объективно, то оно не кажется убедительным. Возможно, у Романовых уже забрезжили подозрения, ведь Николай и Александра были теперь очень встревожены. Они выполнили все инструкции, содержавшиеся в предыдущем письме: в ночь с 26 на 27 июня перенесли Алексея в свою спальню и, как написал Николай в своем дневнике, «бодрствовали одетые». «Но условный сигнал так и не прозвучал»45. Они все нашли «ожидание и неопределенность… совершенно невыносимыми» и совсем лишилось присутствия духа. Позднее, 27 июня они дали категорический ответ:
«Мы не хотим, да и не можем бежать. Мы можем только быть похищены силой, как силой нас привезли из Тобольска. Поэтому не рассчитывайте ни на какую нашу активную помощь»46.
Охранники обращались с ними хорошо, написали они, и «мы бы не хотели, чтобы они пострадали из-за нас или чтобы вы пострадали из-за нас. Самое главное, ради Бога, избегайте кровопролития». Кроме того, через одно-единственное незаклеенное окно в спальне Николая и Александры было совершенно невозможно бежать. Они слышали, как караульным под их окнами приказали усилить бдительность на тот случай, если кто-нибудь попытается подавать знаки из окна, и прямо под окнами их комнат во дворе был установлен пулемет. Оставался только один выход: «Если вы за нами наблюдаете, вы всегда можете попытаться спасти нас в случае неминуемой и реальной опасности»47.
После того как Романовы отправили этот крайне неохотный ответ, в переписке наступила пауза. Четвертое письмо пришло уже после 4 июля, того самого дня, когда в дом был назначен новый комендант, Яков Юровский, а охрана была заменена. Их приход принес новое ужесточение режима содержания, в том числе и запрет на доставку царской семье бутылок с молоком и сливками48. Неуклюжие формулировки этого четвертого письма (собственно говоря, бросается в глаза отсутствие во всех присланных записках каких-либо почтительных форм обращения, которых можно было бы ожидать от любого преданного монархиста) плюс пара орфографических ошибок показывают, что у его авторов поубавилось надежды на то, что Романовы соблазнятся и дадут положительный ответ. Это письмо было столь же туманным и уклончивым, как и третье: «Мы – это группа офицеров Российской армии, которые не утратили сознания своего долга пред царем и отечеством», – говорилось в нем. Но они были не готовы рассказать царской семье «подробности о себе по причинам, которые вы можете понять и сами». Однако они уверяли, что «Д и Т» – явная ссылка на Долгорукова и Татищева – «которые уже находятся в безопасности, знают нас». Эта деталь как раз и подтверждает, что все это был обман. Оба они, и Долгоруков, и Татищев, были брошены в тюрьму, о чем хорошо было известно большевикам. Вся абсурдность этого провокационного послания видна и в примитивных заверениях, которыми оно заканчивается:
«Момент настал. Надо действовать. Будьте уверены, что пулемет, размещенный внизу, будет неопасен. Что до коменданта, то мы знаем, как увести его из дома. Около полуночи ожидайте свистка. Это и будет сигнал»49.
Пока в 2006 году российский историк Людмила Лыкова не напечатала статью на эту тему в журнале «Отечественные архивы», все полагали, что на этом переписка и оборвалась. Но в действительности была еще одна короткая отчаянная записка от Романовых в нижнем углу небольшого конверта, куда было вложено четвертое письмо; записка, которая многие десятилетия оставалась незамеченной. Она была написана карандашом и так стерлась, что стала почти неразличимой: «Надзор за нами становится все строже, особенно из-за окна»50. Уже одно это опровергает утверждения о том, что Романовы каким-то образом могли подавать условные сигналы своим сторонникам или бросать через окно на улицу записки. Когда Анастасия попыталась выглянуть из окна, в нее немедленно выстрелил снаружи охранник и чуть было в нее не попал. И с близкого расстояния никто не мог скрытно наблюдать и подавать условные сигналы гуляющему в саду Николаю, так как заглянуть за два высоких частокола было невозможно51.
К тому времени, как в начале июля Романовы капитулировали, поняв, что любая попытка побега невозможна, и не желая, чтобы из-за них проливалась чья-либо кровь, многие заговорщики-монархисты из военной академии, похоже, разъехались или были схвачены. Одни ушли за линию фронта и присоединились к контрреволюционерам, надеясь, что неминуемый захват города чехословацким корпусом и белогвардейцами освободит Романовых быстрее и эффективнее. Другие, которые ехали из Москвы и Петрограда или те из остававшихся в Тобольске, которые попытались добраться до Екатеринбурга, были арестованы по дороге. Одним из них был Павел Булыгин. Его в Екатеринбург направила группа, называвшаяся «Национальный центр», чтобы проверить достоверность появившихся в начале июня газетных сообщений о казни Николая. Выяснив, что это был ложный слух, Булыгин остался в Екатеринбурге и стал участником заговора, целью которого было освободить царскую семью, когда их якобы будут перевозить в Котельнич под Вяткой52. Эта дезинформация была намеренно распространена большевиками, чтобы сбить монархистов со следа, и Булыгина арестовали в Екатеринбурге в начале июля. У Маркова Второго, похоже, были собственные планы. В его группу входил некто Седов, ранее отправленный Марковым в Тобольск, но к началу июня – как и все остальные – он был вынужден признать, что у него нет никаких действенных средств, чтобы освободить Романовых53. Среди старой гвардии воцарилось уныние и чувство собственного бессилия и покорности судьбе. Даже верный корнет царицы, Маленький Марков, признавал, что все они потерпели поражение. «Все те, на кого мы могли бы положиться и кто побывал в Екатеринбурге, пришли к единому выводу, что о похищении царя и его семьи силой не может быть и речи». Даже если не учитывать тот риск, с которым это было бы сопряжено, «у нас не было денег, чтобы доставить в Екатеринбург достаточное количество надежных людей»54.
Попытки российских историков докопаться до правды о монархистских планах спасения Романовых до их пор наталкиваются на такую путаницу и такой объем недостоверной информации и противоречий, что воссоздать действительную картину представляется невозможным. Михаил Дитерихс, белый генерал, осуществлявший надзор за следствием, которое в 1919 году вел Соколов, весьма скептически относился к многочисленным утверждениям о существовании монархистских планов спасения, о которых он слышал. «Возможно, в действительности никто из них не входил ни в какую организованную группу и никаких подобных групп не существовало вообще; они существовали только по слухам», – заключил он в 1922 году. «Эти офицеры отличались бахвальством и заносчивостью; они хвастались своей деятельностью где только могли; они практически кричали о ней на всех углах, открываясь каждому встречному, не обращая внимания на то, что их могут услышать советские агенты и агенты иностранных держав»55.
Видный уральский историк профессор Иван Плотников, проработав много лет в местных архивах, так и не обнаружил в Екатеринбурге сведений о существовании каких-либо реальных планов спасения. Однако в белоэмигрантских публикациях имел хождение рассказ о «37 офицерах» из военной академии, которые были «готовы на все», чтобы «спасти династию». Их план, возможно, каким-то образом был связан с более детальным планом, о существовании которого стало известно в 1923 году56.
Сведения о нем исходили не из российских источников, а от американского журналиста Айзека Дона Ливайна. Во время своего визита в Москву в том году он остановился в гостинице «Савой». Там его представили двадцатипятилетнему студенту технического института по фамилии Горшков, который оказался зятем бывшего царского офицера полковника Рустам-бека, известного также как Борис Тагеев – с ним Ливайн уже встречался в США. Ливайн и Горшков подружились, и однажды Горшков позвонил ему и спросил, не могут ли они встретиться, поскольку он хочет рассказать американцу одну «конфиденциальную историю»57. Во время этой встречи Горшков вручил Ливайну «аккуратную рукопись на восьми листах формата А-4» и тщательно вычерченную карту Вознесенского проспекта с квадратом напротив Ипатьевского дома. В ней описывался план спасения Романовых, составленный офицерами военной академии. С помощью британского журналиста Артура Рэнсома, с которым он на поезде выезжал из России, Ливайн ухитрился спрятать рукопись, когда советские пограничники проверяли на границе их багаж. Приехав в Берлин, где ему уже ничего не грозило, он перевел документ и отправил его в Нью-Йорк, где его статья была напечатана в августе58.
Вот о чем в ней говорилось.
Весной 1918 года Горшков, родившийся в Екатеринбурге в семье уральского геолога, учился в переехавшей из Петрограда военной академии. 24 июня он присоединился к заговору с целью освобождения Романовых. Заговором руководили генерал Владимир Голицын, который в то время скрывался в Уральских горах вместе с другими антибольшевистскими силами, и князь Риза Кули-Мурза, мусульманин с Кавказа, состоявший прежде в Императорском казачьем конвое и тайно последовавший за императорской семьей в Екатеринбург.
Ходили слухи, что ввиду угрозы захвата города белочехами большевики собираются попытаться вывезти Романовых из Екатеринбурга; заговор, в котором участвовал Горшков, ставил себе целью освободить царскую семью и укрывать ее где-то в Уральских горах, пока не прибудут чехи. В группу входили некоторые из офицеров-монархистов, что приехали из Тобольска: полковник Беренс, майор Горев, некий «поручик X» и четыре офицера военной академии: капитаны Сумароков, Добровольский, Буров и поручик М59. По-видимому, Кули-Мирза тщательно спланировал всю операцию. Он, Голицын, Горшков и эти семеро офицеров должны были каждый завербовать еще по десять верных людей. Пока поручик X разрабатывал детали плана освобождения, задачей Горшкова было найти для царской семьи безопасное убежище. Он нашел такое укромное место – возле дачи на Верх-Исетском озере неподалеку от Екатеринбурга. Дачей владел отец одного из людей его группы по фамилии Агафуров, принадлежавший к видной екатеринбургской купеческой семье60. Озеро имело «двенадцать миль в длину и от одной до двух миль в ширину». На расстоянии трех или четырех миль от дачи находились два безлюдных острова, поросших густым лесом. Горшков предложил разбить на одном из этих островов лагерь, перевезти туда на моторной лодке царскую семью после того, как она будет освобождена, чтобы она «могла жить там в полной безопасности под охраной восьми-десяти наших людей». Предложение Горшкова было принято, и Агафуров начал приготовления на своей даче61.
Между тем Кули-Мурза установил контакт с доктором Деревенко, с которым он познакомился еще на службе у императорской семьи в Царском Селе. По данным Горшкова, доктор сумел тайно передать записку, написанную Кули-Мирзой, Татьяне, когда 2 июля его вызвали в дом Ипатьева к Алексею. Его визит подтверждается записью в дневнике Александры. Если это было так, то это письмо, пришедшее примерно в то же самое время, когда семья получала липовые «письма офицера», должно было вызвать у Романовых немалое замешательство и тревогу62.
На следующий день группа могла уже рассчитывать на семьдесят человек, и они сообщили о своем плане спасения чехословацкому корпусу в Челябинск; в ответ чехи дали знать, что двинутся на Екатеринбург 20 июля (на самом деле они вступили в город 25 июля). В дни между 2 и 20 июля группа должна была собрать оружие, необходимое для проведения запланированной операции.
План определил три стратегические точки: Харитоновские сады рядом с особняком Расторгуевых-Харитоновых напротив дома Ипатьева на Вознесенском проспекте, телеграфная станция, находящаяся в переулке за особняком, и закоулок, расположенный за ней. Сады (которые все еще находятся на том же месте) по ночам были безлюдны и представляли собой идеальное место для того, чтобы пятнадцать членов группы собрались там под покровом темноты. Затем поблизости должна была остановиться повозка с пулеметом, винтовками и боеприпасами, после чего заговорщики должны были забрать их и спрятаться в кустах63.
Заговорщики понимали, что надо будет непременно вывести из строя станцию телеграфа, на которой работала пара матросов, и задачей Горшкова было захватить ее в десять часов вечера. Еще через час двадцать человек из группы должны были собраться в небольшом саду, располагавшимся за станцией, в то время как третья группа, возглавляемая Кули-Мирзой, соберется на темных улочках неподалеку от дома и вооружится тем оружием, которое будет принесено туда в полночь. Все должно было быть «тщательно согласовано во времени». Горшков рассказал Ливайну, что нападение на Ипатьевский дом должно было начаться ровно в 1:20 ночи по условному сигналу – свистку генерал-майора Голицына. После атаки силами тридцати пяти человек, вооруженных в том числе и гранатами, чтобы перебить охрану, пока пятнадцать других заговорщиков будут охранять улицу, царскую семью должны были увезти на трех ожидающих своего часа транспортных средствах в сторону дачи Агафурова.
Таков был план; теперь оставалось решить, когда привести его в действие64.
* * *
В начале июля, в то самое время, когда план, о котором впоследствии рассказал Горшков, разрабатывался, невзирая на то, что шансы на его успешное осуществление были не слишком велики, Марков Маленький решился приехать в Екатеринбург из Тюмени на поезде, чтобы попробовать выяснить, «как там мои дорогие государь и государыня»65. На железнодорожном вокзале и окружавших его путях царил хаос: все вокруг было забито подвижным составом и «наскоро сооруженными бронированными поездами из приспособленных угольных платформ с железными корытами», и «по перронам и путям бродили толпы оборванных солдат». Они явились на вокзал в ответ на призывы, напечатанные на расклеенных по всему городу плакатах – всех верных делу революции большевиков призвали идти на фронт против белочехов и белогвардейцев, «на защиту красного Урала»66. Контрреволюция стояла у самых ворот Екатеринбурга.
Марков направился прямо к дому Ипатьева. «Мое сердце сжалось от боли, – вспоминал впоследствии он. – Небольшой белый особняк был обнесен бревенчатым, наскоро сделанным забором, как со стороны площади, так и со стороны улицы. По высоте забор был выше окон дома. Со стороны площади около будок стояли двое часовых. Со стороны улицы еще двое». Он оставался около дома до вечера и обошел его по периметру три раза. Это было окончательным подтверждением, (если оно вообще еще было нужно), что он и его собратья-монархисты зря надеялись на чудо. Он вынужден был признать, что «спасти Их Величества вооруженным путем из этого здания и думать нечего! … Ипатьевский дом представлял собой западню, выхода из которой не было»67. Другие монархисты, возможно, все еще строили планы спасения, но для Маленького Маркова было очевидно – единственная надежда на спасение, которая еще осталась у Романовых, заключалась во вмешательстве в их судьбу по дипломатическим каналам. «…раз над большевиками нет другой власти, как власти немецкого штыка, нам надо без всяких разговоров к нему обратиться! Иного выхода нет!».
В начале 1918 года суровая реальность была такова: «Если немцам не удастся вырвать Их Величества из Екатеринбурга, то императорская семья обречена на погибель…»68.
Назад: Глава 10 «Багажу всегда будет угрожать крайняя опасность»
Дальше: Глава 12 «Это слишком ужасно и бесчеловечно»
