Книга: Рок семьи Романовых. «Мы не хотим и не можем бежать…»
Назад: Глава 8 «Пожалуйста, не упоминайте моего имени!»
Дальше: Глава 10 «Багажу всегда будет угрожать крайняя опасность»
Глава 9
«Я скорее погибну в России, чем приму спасение из рук германцев»
Повествуя о своей жизни и работе в России, бывший французский посол в Петрограде Морис Палеолог, уже находившийся в отставке в 1930-х годах, не имел никаких сомнений относительно того, кто имел наилучшие возможности добиться эвакуации Романовых из России в начале 1918 года. В своем исследовании о двух низложенных императорах, Вильгельме II и Николае II, опубликованном в Париже в 1935 году, он утверждал:
«Только один отдельно взятый человек был способен спасти царя, царицу и их детей, и это был Вильгельм. У него была для этого возможность, и он больше всех других монархов был связан моральным долгом, велящим ему это сделать, поскольку ни одного другого государя не связывали с домом Романовых такие прямые и тесные узы. Ибо разве не он был крестным отцом Цесаревича Алексея?»1
В поддержку этого своего аргумента Палеолог процитировал долго остававшееся без внимания открытое письмо, написанное генералом Максимом Леонтьевым, командиром 85-го Выборгского пехотного полка, шефом которого долго был Вильгельм, и опубликованное в 1918 году в Париже. Леонтьев присутствовал на борту императорской яхты «Штандарт» во время встречи семьи Романовых с кайзером в гавани Палдиски на Балтийском море (ныне Эстония) в 1912 году, когда Вильгельм разыгрывал роль благосклонного дядюшки, осыпая детей Романовых подарками. В своем письме Леонтьев напомнил Вильгельму о той нежности, которую он выказал в тот день своему крестнику Алексею:
«Помните ли Вы, как в тот самый первый день после Вашего приезда, когда на борту «Штандарта» Вы сидели за столом рядом с императрицей, в столовую вбежал живой и игривый маленький мальчик и, увидев перед собой такое большое собрание не знакомых ему людей, застеснялся и схватился за свою мать? Вы тогда поманили его к себе, посадили к себе на колени, шутили с ним и гладили его по голове»2.
А как внимательны к Вильгельму были все четыре юные царские дочери, как все пятеро детей ловили каждое его слово. «Были ли они не правы, – вопрошал Леонтьев, – видя в Вас своего гостя и друга, не только друга России, коим Вы тогда себя объявляли, но также и истинного друга их собственной семьи?» Далее в своем письме Леонтьев пенял Вильгельму за те многочисленные прегрешения, которые он совершил как мнимый друг России, но больше всего его заботил вот какой вопрос: «Что Вы сделали, чтобы защитить эту семью?… Почему Вы не пришли ей на помощь? Хватило бы одного слова Вашего посла Мирбаха, сказанного большевикам. Вы могли спасти их, но Вы этого не сделали!»3
Давно утверждают, что в Брестском договоре содержалось особое секретное условие, согласно которому большевики должны были освободить Романовых и позволить им уехать из России. Однако до сих пор не было обнаружено никаких доказательств того, что это действительно было так, как нет никаких доказательств и того, что немцы на переговорах в Брест-Литовске в самом деле делали какие-то «предложения» в интересах Романовых. Немецкий историк Курт Ягов яростно оспаривал утверждение Палеолога о том, что немцы будто бы могли включить в договор такое условие. Они едва ли стали бы рисковать, вступаясь за монарха вражеского государства, который недавно был свергнут, писал он, «одновременно ведя переговоры с теми, кто его сверг». «Вопрос о монархистах был для большевиков как красная тряпка для быка»; так с какой же стати Германии было рисковать и идти на такой шаг после того, как Николаю не помогли его собственные союзники?4 Разумеется, после того, как британцы так и не помогли царской семье весной 1917 года, появились надежды, что заключение мира между Россией и Германией обеспечит Романовым благополучный выезд из страны и безопасное убежище. К весне 1918 года русские монархисты наверняка уже пришли к выводу, что единственная надежда на спасение царской семьи – это призыв к кайзеру о помощи. Более того, многие из них и до войны, и даже во время войны оставались настроенными прогермански.
Ленин в конце концов решил капитулировать перед кайзером из прагматических соображений, хотя и без всякого желания: российский Западный фронт совершенно развалился, и немцы наступали, причем с пугающей легкостью. Если бы он не согласился на условия немцев, его правительству пришел бы конец5. Вильгельм был не менее прагматичен: он не питал любви к большевикам, называя их «разбойничьими главарями» и находя ведение переговоров с ними крайне неприятным. В его глазах все они были «свиньями» и «жиденышами», и он даже не пытался скрывать своего полнейшего, яростного презрения к ним6. Но ему приходилось работать с ними, чтобы добиться германского господства над Россией; его мечта состояла в том, чтобы в конце концов раздробить бывшую империю на «четыре «царства»: Украина, Восточный Кавказ, Сибирь и Коренная Россия», которые должны будут служить германским промышленным и экономическим интересам7. Поддерживать большевиков и тем самым способствовать распространению германского влияния на юг, на богатый нефтью Кавказ и обширные зернопроизводящие губернии, было куда предпочтительнее, чем помогать белогвардейцам восстанавливать монархию8. Но как бы все могло перемениться, если бы весной 1918 года немцы осуществили план своего главнокомандующего, генерала Людендорффа, сделать все для свержения власти большевиков и завоевать поддержку со стороны казаков и других групп белогвардейцев и монархистов, чтобы установить в России, как писал Роберт Уилтон, «более покладистое правительство»?9 Но вместо этого правительству Ленина была дана передышка, так необходимая ему, чтобы упрочить свою власть, что в конечном итоге и решило судьбу Романовых.
Николай и Александра пришли бы в ужас, узнай они о том, что в России оживились надежды на то, что их спасут немцы. Брестский мир был для них подлым предательством их любимой страны, который превратит ее в государство-сателлит Германии. «Подумать только, они называли предательницей ее величество! – воскликнул Николай. – Так кто же все-таки предатель?»10 Николаю было о чем горевать, ведь этот договор давал начало расчленению России, которой он и его предки-Романовы правили триста лет. Во многих отношениях Россия оказалась «втиснута почти в старые границы Московии времен Ивана III»11. Для благородного воина и человека чести, каким был Николай, этот триумф прусского милитаризма был бесстыдным предательством его военных союзников. Это был «позор для России», равносильный самоубийству, записал слова Николая гувернер Жильяр, «и это не спасет большевиков от краха»12.
Александра держалась того же мнения. И в неволе она никогда не переставала с крайней едкостью поносить своего кузена Вильгельма и его «мелкую натуру»13. «Я никогда не думала, что он падет так низко, чтобы пойти на сделку с большевиками, – воскликнула она. – Какой позор!»14 Ей была ненавистна любая мысль о том, чтобы им предложили свою помощь немцы. Когда князь Долгоруков прочитал вслух статью в газете, в которой утверждалось, что договор содержит секретное условие, гарантирующее безопасность императорской семьи, Александра сказала по-французски, чтобы не поняли их тюремщики: «Я скорее погибну в России, чем приму спасение из рук германцев!»15
Много лет спустя Пьер Жильяр вспоминал, что «Брест-Литовский договор был ударом, от которого Император так и не оправился». Россия для Николая представляла собой «прежде всего мужика и армию… И до, и после его отречения у него была только одна-единственная забота – забота о будущем его страны, и одна-единственная надежда – надежда на победу российских армий». Впервые Жильяр услышал от Николая, что тот сожалеет о том, что он позволил убедить себя подписать отречение:
«Брест-Литовск оказал на него такое тягостное и угнетающее воздействие, что это значительно подорвало его здоровье. После этого он сильно постарел. Мы все в Тобольске это заметили: его лицо побледнело, под глазами появились большие мешки, борода стала совсем седой»16.
В самые мрачные дни своего заключения Николай возлагал свои надежды на Россию. Но теперь все погибло. Брест-Литовск погрузил его в глубокую депрессию и фатализм, он перестал противиться всему тому, что жизнь обрушила на него в дальнейшем. При этом мысль о том, чтобы покинуть Россию, вызывала у него еще большее неприятие – если не сказать ужас; «более всего они страшились того, что их отошлют куда-нибудь за границу» (то есть в Германию), – вспоминала Клавдия Битнер, гувернантка девочек в Тобольске17. В беседе с комендантом Панкратовым в начале года одна из сестер Романовых заметила, что в газетах пишут, что когда соберется новое Учредительное Собрание, оно «отправит нас всех за границу». Это ее беспокоило. «Было бы лучше, если бы нас послали еще куда-нибудь в Сибири, чем за границу», – сказала она. Панкратов был удивлен: «Вы не ходите уезжать из России»? «Лучше всего нам остаться, – упорствовала Татьяна. – Пусть нас отправят еще дальше в глубь Сибири»18.
После Брестского мира дипломатическое отношение к защите Романовых или их эвакуации из России резко изменилось – так же резко, как измелилось политическое отношение к их судьбе внутри самой России. Противостояние между правительством в Москве и некоторыми из наиболее воинственно настроенных местных Советов обострилось, когда последние начинали пытаться диктовать, что нужно сделать с Романовыми. 4 марта «в ответ на озабоченность относительно того, что Николай может стать марионеткой немцев», исполком Коломенского уездного Совета Московской губернии стал первой из многочисленных групп сторонников крайних мер, которые начали требовать государственное возмездия над царской семьей. В своих телеграммах они «единогласно» настаивали на «скорейшем уничтожении всей семьи и родственников бывшего царя» для того, чтобы предотвратить любые попытки «немецкой и русской буржуазии» восстановить царский режим19.
В этой сгустившейся грозовой атмосфере за границей вновь начали выражать тревогу за безопасность императорской семьи. 12 марта король Дании Кристиан Х получил от своего посла в Петрограде Харальда Скавениуса такие тревожные сообщения, что он почувствовал, что должен вновь обратиться к Вильгельму, чтобы тот «вмешался в судьбу низложенного монарха и его семьи». Серьезная опасность угрожает их жизням, телеграфировал он, а также жизням датчанки по рождению матери Николая, ее дочерей Ольги и Ксении и ее зятя Сандро, которые в Крыму сейчас страдают от жестоких «нужды и лишений» и находятся «полностью во власти непредсказуемого норова шаек оголтелой матросни»20. Немцы были единственной силой, которая имела влияние на советскую власть, и Кристиан призвал кайзера что-нибудь сделать
У нас нет доступа к конфиденциальным докладам Скавениуса королю Кристиану, так как Датский королевский архив закрыт для историков, но то, что до Скавениуса в Петроград дошли сведения о тяжелом положении Романовых в Тобольске и Крыму, подтверждается письмом, которое его секретарь, Эстер Аксель-Хансен написала своей семье:
«Императорская семья очень страдает. Похоже, они почти что голодают, подвергаются всевозможным унижениям, а защиты у них нет никакой. Было бы удивительно, если бы они вышли из всего этого живыми»21.
Для роста тревоги была веская причина: брат Николая, Михаил, который собирался сбежать из России через Финляндию, был недавно арестован в Гатчине и выслан в Пермь, что в 905 верстах (почти 1000 км) от Тобольска. Охранники в губернаторском доме в Тобольске пребывали «в очень злобном настроении». Никто не смог бы «предсказать судьбу царя и царицы, а также их детей». «Я обращаюсь к Вам, – телеграфировал король Кристиан Вильгельму, – на тот случай, если вы можете что-то сделать для улучшения участи и безопасности людей, которые так мне дороги»22.
В ответ на телеграмму Кристиана Вильгельм ответил 15 марта, что его послание «произвело на него глубокое впечатление»:
«Я вполне понимаю, что что судьба императорской семьи, которая так вам близка, вызывает у вас величайшее беспокойство. Несмотря на публичные оскорбления и великий ущерб, которые мое отечество и я понесли от этой некогда дружественной нам страны, я не могу сдержать моего продиктованного чисто гуманными соображениями беспокойства по поводу Императорской семьи, и, будь это в моих силах, я бы охотно внес свой вклад, чтобы обеспечить Императорской семье безопасность и достойную участь»23.
Но, как и его кузена Георга, короля Великобритании, Вильгельма невозможно было подтолкнуть к тому, чтобы действовать, руководствуясь чисто родственными чувствами. «В сложившихся обстоятельствах, – написал он, – оказание немедленной помощи невозможно». Почему? Да примерно по таким же причинам, которые заставили изменить свою позицию британцев: подобная помощь была бы сочтена недемократичным вмешательством в дела правительства другой страны. Любое прямое вмешательство Вильгельма было бы «превратно истолковано российским правительством» и «понято как наше намерение восстановить власть царя». Вильгельму было жаль, но, как он написал, «по этой причине я, к сожалению, не вижу никакой возможности предложить свою помощь». Наилучшим выходом, написал он в заключение, было бы «для скандинавских королевств послать коллективное обращение к российскому правительству. Поскольку они являются нейтральными державами, русские с гораздо большей долей вероятности поверят, что они действуют из соображений чистого человеколюбия, а не преследуют какие-то политические интересы»24.
Германский посланник в Копенгагене граф Ульрих фон Брокдорф-Ранцау передал датскому королю эту ответную телеграмму кайзера два дня спустя. Реакция Кристиана удивляет своей покладистостью: он «от всего сердца» поблагодарил Вильгельма за «гуманность и чуткость», проявленные им по отношению к «судьбе моих несчастных родственников». «Я убежден, – написал он кайзеру, – что в том, что касается этого вопроса, вы всегда будете готовы делать все, что в ваших силах, но я также понимаю важные причины, которые в настоящий момент мешают вам что-либо предпринять». А пока что он сделает все, что может, чтобы последовать рекомендации Вильгельма25.
Тут надо подчеркнуть, что главным предметом беспокойства Кристиана по-прежнему оставалась его тетушка, находящаяся в Крыму, а потому, хотя его усилия относительно императорской семьи в Тобольске после заверений Вильгельма можно было пока отложить до лучших времен, попытки освободить Дагмар, вдовствующую императрицу Марию Федоровну, продолжились. В апреле Кристиан и принц Вальдемар отправили Скавениусу в Петроград секретную телеграмму, прося его организовать срочную эвакуацию Марии Федоровны и ее родственников-Романовых, которые сейчас находились в заключении в Крыму на вилле Дюльбер, по Черному морю в Констанцу в Румынии. На эти цели было выделено 60 000 рублей26. Не прекращал Харальд Скавениус и своих усилий по вызволению также и других членов семьи Романовых из России. Так, после ареста великого князя Михаила Александровича он срочно организовал вывоз за границу его семилетнего сына Георгия. Скавениус активно участвовал в гуманитарной работе по репатриации военнопленных и сумел тайно посадить Георгия и его няню-англичанку, мисс Ним, на поезд с немецкими военнопленными, возвращавшимися в Германию, поскольку военные действия были прекращены. Выдавая себя за мать и сына, с фальшивыми паспортами и в сопровождении датского офицера, они выехали 25 апреля из Петрограда и добрались до датского посольства в Берлине, где им уже не грозила опасность. Кайзер был в курсе этой спасательной операции и, закрыв глаза на то, что мисс Ним являлась англичанкой, то есть подданной вражеского государства, позволил вывезти ее и Георгия в Копенгаген. В 1919 году, пожив некоторое время вместе с датской королевской семьей во дворце Соргенфри, Георгий переехал в Англию и поселился там27.
* * *
С конца 1917 года большевики были осведомлены о слухах – вероятно, распространяемых Борисом Соловьевым и отцом Алексеем Васильевым – о мифических «трехстах офицерах», которые якобы находились в Тобольске и намеревались освободить царскую семью. Это, несомненно, и привело к аресту Михаила и усилению охраны тех Романовых, которых держали в Крыму и в Тобольске. По Петрограду ходили нелепые слухи о том, что Николай и даже несколько членов его семьи сбежали из губернаторского дома в Тобольске. В ответ Совет народных комиссаров уже 29 января 1917 года отметил в протоколе своего заседания, что необходимо срочно рассмотреть вопрос о возвращении Николая в Петроград для суда над ним28.
Народный комиссар юстиции Исаак Штейнберг вспоминал, что три недели спустя, когда немцы, воспользовавшись приостановкой переговоров в Брест-Литовске, возобновили свое наступление в России, этот вопрос был поднят опять. 20 февраля «представители Съезда крестьянских депутатов явились на заседание Совнаркома», написал он, «и представили ходатайство, требующее возвращение царской семьи из Тобольска… для открытого суда», аргументируя это тем, что подобный акт поднял бы боевой дух во время нынешнего обострения германской угрозы29. По мнению этих представителей, задачей Штейнберга стало бы «планирование и осуществление этого грандиозного зрелища торжества права и возмездия», однако сам он выступил категорически против этой идеи:
«Монархия больше не являлась для народа чем-то злободневным… и суд над бывшим царем – как бы торжественно и театрально он ни проходил – не вызвал бы у людей ликования и не придал бы им мужества… Я предупредил, что длительная транспортировка царя из Сибири могла бы послужить соблазном для того, чтобы фанатики и самозваные революционеры устроили над ним самосуд»30.
Все взгляды в комнате устремились на Ленина, который – к удивлению Штейнберга – согласился с ним, сказав, что он «сомневается в своевременности такого суда, что массы поглощены другими заботами и что было бы лучше отложить рассмотрение этого вопроса». Тем не менее Штейнбергу было дано указание подготовить «соответствующие документы для использования в дальнейшем». В тот вечер этот вопрос был отложен на неопределенное время, и Штейнберг получил ясный приказ: «Пока что не занимайтесь предварительной подготовкой помещения для суда над Николаем Романовым». Несколько дней спустя Штейнберг как член партии левых эсеров, которые выступали против Брестского мира, подал в отставку со своего поста в знак протеста против капитуляции своего правительства перед Германией31.
В Тобольске упорные слухи о заговорах монархистов продолжали нервировать местный Совет, что вызвало шквал тревожных телеграмм в Совнарком. Нарастающая угроза побега царской семьи и страх перед монархическими заговорами, которые мерещились им повсюду, заставили самых ярых большевиков попытаться взять решение вопроса в собственные руки32. Страхи перед побегом царской семьи достигли таких размеров, что местные рабочие начали следить за всеми ведущими из Тобольска речными и сухопутными путями – как на север вниз по реке до Обдорска, так и на юго-восток через Ишим и Тюмень. Еще рабочие прибыли из Екатеринбурга, чтобы перекрыть дороги из Тобольска в Тюмень. В селе Голопутовском была раскрыта и убита без суда группа офицеров, пытавшаяся помочь Романовым. По всей Тобольской губернии рыскали банды большевиков, стараясь выловить всех потенциальных освободителей-монархистов33. В тобольском Совете даже поговаривали о том, чтобы перевести Романовых и их свиту «на гору», то есть в печально известный острог внутри стоящего на холме кремля, в котором при царском режиме содержались политические заключенные – и для этого уже начались приготовления34. А несколько случаев явного небрежения, проявленного охраной губернаторского дома, накалили обстановку до предела. Западно-Сибирский Совет отправил Ленину в Москву телеграмму, в которой утверждалось, что старая охрана стала враждебной и неуправляемой. Они ненадежны, говорилось далее, и их надо заменить красногвардейцами, которых Совет пришлет из Омска. Сторонники крайних мер в Уральском Областном Совете также жаждали взять царскую семью под свой контроль и перевезти их в оплот своей власти – Екатеринбург, который в то время являлся, «пожалуй, наиболее рьяно большевистским городом в России»35.
* * *
23 марта узники губернаторского дома на площади Свободы узнали новость, которой страшились больше всего. «Из Омска прибыл отряд из более, чем сотни красногвардейцев, – записал в своем дневнике Пьер Жильяр. – Это первые солдаты-максималисты [т. е. большевики. – Авт.], которые были присланы в Тобольск, чтобы нести гарнизонную службу». Для всех это был тягостный момент. «У нас отняли нашу последнюю надежду на освобождение»36. Комиссар, сопровождавший этот новый контингент охраны, настоял на том, чтобы произвести осмотр губернаторского дома, а 30 марта приказал всем членам свиты, кроме двух врачей – Боткина и Деревенко, перебраться из дома Корнилова на другой стороне улицы, в дом, который занимала царская семья, чтобы охрана могла не выпускать их из поля зрения. Но еще более настораживающим было объявление о том, что по приказу из Москвы четверо приближенных царской семьи: Татищев, Долгоруков и две фрейлины: Анастасия Гендрикова и Екатерина Шнейдер, отныне находятся под арестом, как и сами Романовы – надо думать, по подозрению в том, что они втайне передавали им и от них записки и находились в сговоре с монархистами37. В жизни обитателей губернаторского дома появились и другие мелочные ограничения: периоды прогулок во дворе стали короче, а слуги больше не могли свободно передвигаться по городу. Еще хуже было то, что вместе с последними благожелательными охранниками из контингента, которым командовал Кобылинский (они уезжали, так как срок их службы подошел к концу – и некоторые из них тайком приходили к Романовым в их комнаты, чтобы проститься), узники постепенно лишались последней моральной поддержки, оказываемой им иными из их тюремщиков.
Вскоре в город прибыл отряд из 400 красногвардейцев из Екатеринбурга, чтобы отобрать у омского отряда контроль над губернаторским домом. Они сразу же начали терроризировать местных жителей и запугивать других охранников в доме38. 10 апреля Николай записал в своем дневнике: «К ночи был удвоен караул, усилены патрули и высланы на улицу заставы. Говорили о мнимой опасности для нас в этом доме и о необходимости переехать в архиерейский дом на горе»39. В городе царила напряженность, особенно теперь, когда местный Совет после прошедших в апреле выборов перешел под контроль большевиков. К середине месяца ситуация в Тобольске стала такой нестабильной, что появилась угроза вооруженных столкновений между соперничающими отрядами красногвардейцев из Омска и Екатеринбурга. Опасаясь, что монархисты попытаются освободить царскую семью, и те и другие неоднократно требовали, чтобы Романовы были переданы именно им40.
Между тем 1 апреля в Москве было принято решение положить конец соперничеству между красногвардейцами из Омска и из Екатеринбурга, отправив в Тобольск дополнительный отряд из 200 человек, специально отобранных Всероссийским Центральным Исполнительным Комитетом (ВЦИК), «дабы усилить наблюдение за арестованными… укрепить караулы и, если представится такая возможность, немедленно перевезти арестованных в Москву»41. Это постановление было подписано Яковом Свердловым, который как правая рука Ленина получал отныне общий контроль над всем, что касалось Романовых. Свердлов, во время революции 1905 года действовавший на Урале в качестве политического агитатора, теперь напрямую связался с большевиками в Екатеринбурге и Омске и сообщил им о том, что Москва посылает в Тобольск «отряд особого назначения», «чтобы обеспечить перевозку всех арестованных». Однако не прошло и пяти дней, как ВЦИК передумал перевозить узников в Москву, и Свердлов телеграфировал, чтобы царская семья на некоторое время была перевезена на Урал. Вполне возможно, что это была уступка давлению из Екатеринбурга и Омска – тамошние радикалы, опасаясь, что в Москве Романовым разрешат выехать за границу, требовали, чтобы их оставили на Урале под неусыпным присмотром42.
Однако Свердлов настаивал на том, чтобы поставить своего человека во главе особого отряда, который будет прислан из Москвы. Он был известен под партийным псевдонимом Василий Яковлев, хотя его настоящее имя было Константин Мячин, и вырос он в Уфе на южном Урале. С 1905 года он был хорошо известен Свердлову и Ленину как профессиональный революционер, и его преданность и безжалостность не вызывали у них сомнений. «После моего самого первого выступления за мной неотступно следовали пуля и намыленная петля», – написал позднее Яковлев в своих биографических заметках43. Находясь под постоянной угрозой ареста за свою подрывную деятельность – экспроприациии, террор, диверсии и убийства, он бежал из России в 1909 году и какое-то время жил в Брюсселе, прежде чем переехать в Канаду. Он вернулся в Россию после Февральской революции и возобновил партийную работу на Урале. Квартировал он в Уфе, но хорошо познакомился также с Тобольском и Екатеринбургом. Приехав в Петроград в начале 1918 года, он был назначен комиссаром телеграфных и телефонных станций и стал одним из создателей ВЧК44. Весной 1918 года, получив назначение с повышением во ВЦИК, он был неожиданно вызван к Свердлову. Полностью доверяя Яковлеву как преданному партийцу, Свердлов сообщил ему, что ему предстоит действовать совершенно самостоятельно, но он должен доставить Романовых живыми в конечный пункт их назначения, какой бы город ни был выбран для этого в конце концов45.
В рабочей записке ВЦИК от 6 апреля подтверждается решение перевезти «всех арестованных» на Урал, а 9 апреля в дополнительной рукописной директиве председателю исполкома Уральского Областного Совета Александру Белобородову Свердлов подтвердил, что задача Яковлева состоит в том, чтобы «пока что разместить [Николая. – Авт.] в Екатеринбурге»46. Это было временное решение, принятое в преддверии конечной перевозки Николая в Москву для открытого суда, но в то время Свердлов предпочел не оглашать это открыто. Яковлев должен был лично доставить Николая и его семью либо в распоряжение Белобородова, либо в распоряжение Филиппа Голощекина, военного комиссара по Уральской области (который также был большевиком и к тому же близким личным другом Свердлова, ибо они вместе отбывали ссылку в Сибири). Смысл этой временной меры был в том, чтобы убрать Романовых оттуда, где до них могли добраться монархисты, и поместить их в город, настроенный крайне пробольшевистски, который станет для них гораздо более надежной тюрьмой47. Свердлов отправил екатеринбургским большевикам указание, чтобы они при содействии ЧК оказали Яковлеву всестороннее сотрудничество. «Решайте сами, помещать ли его [Николая. – Авт.] в тюрьму или в какой-нибудь особняк, – написал он. – Не вывозите их никуда из Екатеринбурга без нашего прямого указания»48. Но Свердлов явно недооценил отчаянное стремление соперничавших друг с другом радикалов из Екатеринбурга и Омска стать вершителями судьбы царя и те проблемы, которые это создаст для Яковлева.
* * *
Темная пелена опустилась на дом губернатора, когда 22 апреля сюда пришла не предвещающая ничего доброго весть о том, что в город со своим собственным особым отрядом только что прибыл «комиссар с чрезвычайными полномочиями», чтобы взять ответственность за арестантов на себя. Его прибытие, написал Жильяр, «принесло с собой чувство некоего зловещего предзнаменования, неясного, но реального»49. Александр Евреинов, по-прежнему проживавший под прикрытием в Тобольске, узнал от своего осведомителя, что Яковлеву приказано выполнить свою миссию в течение следующих трех недель. Ходили также толки о том, что царя увезут по приказу германцев и монархия будет реставрирована50.
Яковлев, явившийся в губернаторский дом 25 апреля, «одетый в матросскую форму и вооруженный до зубов», был красивым импозантным тридцатидвухлетним мужчиной с черными как смоль волосами и тонкими стильными усиками. Кобылинский потом вспоминал его как человека «выше среднего роста, худощавого, но сильного и мускулистого». «Он производил впечатление очень энергичного человека». Он также казался человеком хорошо образованным – как считал доктор Боткин, даже культурным – и говорил по-французски51. Куда менее приятным был его ближайший подчиненный, Александр Авдеев, бандитского вида комиссар из Екатеринбурга, в прошлом слесарь. Кобылинский нашел его «грязным и неотесанным», и впоследствии царская семья возненавидит его за хамство52.
Во время своего общения с Николаем новый комиссар вел себя на редкость вежливо, можно даже сказать, почтительно, «он говорил с императором, стоя все время по стойке «смирно», и даже несколько раз, обращаясь к нему, назвал его «Ваше Величество», – писал доктор Боткин53. Яковлев показал Кобылинскому «все свои бумаги, мандаты и секретные инструкции», подписанные Лениным и Свердловым, и объявил, что увезет Николая в четыре утра 27 апреля, однако, несмотря на неоднократно высказанные просьбы, не пояснил, куда он собирается увезти бывшего царя, и отвечал, что пока конечный пункт назначения ему неизвестен; об этом ему будет сообщено в пути54.
Первоначально Яковлеву было приказано увезти из Тобольска всю царскую семью, однако незадолго до его приезда, 11 апреля, у Алексея случился тяжелый приступ кровотечения и боли – результат растяжения паха – и он был на много дней прикован к постели. Это было огромным разочарованием для семьи после того, как он так долго чувствовал себя хорошо – худшим приступом после того, почти смертельного, который случился с ним в местечке Спала в Польше в 1912 году55. Увидев, как серьезно болен мальчик, Яковлев сразу же понял, что его невозможно будет перевозить до весны, когда он сможет плыть на пароходе по реке вместо того, чтобы терпеть тяжелое путешествие по уже начавшим раскисать дорогам. 24 апреля по телеграфу пришел ответ от Свердлова: Яковлев должен увезти царя немедленно. Яковлев понимал, что надо делать это быстро, не давая времени разгореться конфликту между соперничающими за контроль над царской семьей группировками из Омска и из Екатеринбурга. И дело становилось еще более безотлагательным из-за начала весенней оттепели, превращающей дорогу между Тобольском и железнодорожным вокзалом в Тюмени в почти что непроезжую56.
Узнав, что его увезут одного, Николай пришел в ужас; его первой мыслью было то, что его собираются везти в Москву, а там большевистское правительство попытается заставить его подписать по просьбе Германии Брестский мир. «Лучше я отрублю себе руку… чем подпишу его!» – воскликнул он57. «Наверное, они собираются выслать его из страны!» – с тревогой вскричала Александра, на что Николай в отчаянии ответил: «Упаси Бог! Все что угодно, лишь бы не быть высланным за границу!»58 Они с Александрой были убеждены, что конечным пунктом их следования будет Москва, и в этом убеждении их поддерживал Кобылинский.
«Успокойтесь, – просил его Яковлев. – Я отвечаю за вашу безопасность головой. Если вы не хотите ехать один, вы можете взять с собой любых людей, каких пожелаете»59. Кобылинскому пришлось пустить в ход все свое красноречие, чтобы уговорить царскую семью уступить требованиям Яковлева. Много часов семья спорила о том, кто должен поехать, а кто остаться с больным Алексеем. Александра была удручена мыслью о том, что может расстаться с Николаем; ее материнский инстинкт всегда подсказывал ей оставаться рядом с больным сыном, но на сей раз ее страх за мужа был куда сильнее. Боясь, что без нее Николая могут запугать, она после долгих мучительных колебаний решила ехать вместе с ним. Их четыре дочери, всегда старающиеся защищать свою мать от всех невзгод, настояли на том, чтобы одна из них отправилась в путь с нею в качестве помощницы и компаньонки. Было решено, что с родителями поедет Мария, в то время как распорядительная Татьяна останется в доме губернатора на хозяйстве. Ольга, к всеобщему сожалению, была нездорова, а самая младшая из сестер, Анастасия, была нужна остающимся сестрам и брату, чтобы поддерживать их моральный дух. Все надеялись, что через три недели, когда Алексей оправится, они поедут вместе60.
Эти последние дни апреля были для Романовых и их приближенных самыми тягостными за все год и два месяца, что они находились в неволе. «Нас всех терзает душевная боль», – написал 24 апреля в своем дневнике Пьер Жильяр.
«У нас такое чувство, будто мы всеми забыты, брошены на произвол судьбы и отданы на милость этого человека [Яковлева. – Авт.]. Возможно ли, что никто не ударит палец о палец, чтобы спасти императорскую семью? Где же те, кто остался верен царю? Посему они медлят?»61
Когда Николай, Александра и их дочь Мария уложили свои вещи, чтобы ехать, стало ясно, что монархисты так и не пришли на помощь царской семье. Что им сулило новое заключение – в неизвестной им и куда более недружелюбной среде?
* * *
Между тем с началом 1918 года русские монархисты возобновили свои попытки спасти семью Романовых. В первую очередь этим занимался Правый центр, группа бывших царских чиновников, фабрикантов и политиков, с которым был связан и Марков Второй. Эту группу возглавляли бывший министр сельского хозяйства Александр Кривошеин и бывший премьер-министр Александр Трепов, и они внимательно отслеживали ситуацию в Тобольске. После Февральской революции многие из них хотели установить в России конституционную монархию и после Брестского мира все еще надеялись, что немцы помогут им в этом. Встретившись в январе с еще одним членом Правого центра, Дмитрием Нейдгартом, граф Бенкендорф высказал ему свою обеспокоенность из-за отсутствия вестей из Тобольска.
В начале года для отправки в Тобольск был выбран член группы Владимир Штейн с заданием выяснить текущие материальные и духовные нужды царской семьи62. Он сумел связаться с Татищевым и Долгоруковым и вернулся с печальными вестями о том, что царь и его семья страдают от притеснений своих тюремщиков, а также от острой нехватки денег и провизии63. Узнав об этом, Правый центр в Москве тут же собрал помощь и в конце февраля отправил Штейна обратно в Тобольск с 250 000 рублей, которые тот ухитрился передать Татищеву и Долгорукову. В ответ Романовы попросили передать свою благодарность и подарки – амулеты, сшитые руками Александры и великих княжон64. Поскольку положение царской семьи становилось все более опасным, Правый центр решил послать в Тобольск своих людей, чтобы они находились там постоянно. Но не успели эти два офицера прибыть в город, как Штейн, который по-прежнему оставался там, отправил в Москву сообщение, что царя и его семью должны увезти. Это сообщение имело форму закодированной телеграммы:
«Врачи настаивают на срочном отъезде на курорт на юге. Это требование вызывает у нас сильную обеспокоенность. Мы считаем эту поездку нежелательной. Просим совета. Ситуация чрезвычайно осложнилась»65.
Ничего не зная еще о прибытии Яковлева и о его секретном задании, Правый центр в Москве был обеспокоен и озадачен этой телеграммой, поскольку его члены не могли понять, по какой причине большевикам вдруг понадобилось увозить Романовых из Тобольска. Ответ был следующим: «К сожалению, у нас нет сведений, объясняющих причины подобных требований. Поскольку нам не известны ни состояние пациента, ни его положение, нам очень сложно сделать точное заключение, но мы советуем, если возможно, отложить поездку; подчинитесь врачам только в крайнем случае, если они будут категорически настаивать»66.
Крайне обеспокоенные этой неприятной вестью, монархисты видели для себя только один возможный выход – обратиться к «единственной державе, способной облегчить положение, в котором оказалась царская семья, и предотвратить грозящую ей опасность, т. е. пойти в германское посольство»67. Незадолго до отправки второй телеграммы в Тобольск между Россией и Германией были полностью восстановлены дипломатические отношения, и 23 апреля граф Вильгельм фон Мирбах, который к тому времени уже некоторое время находился в России, был назначен новым послом Германии при Советском правительстве в Москве. В тот же день в Берлин прибыл советский посол, Адольф Иоффе.
Только теперь окончательно прояснилась позиция Германии по вопросу о судьбе Романовых68.
Не успел Мирбах освоиться, как получил просьбу о встрече от членов Правого центра. Суровый и официальный Мирбах, дипломат старой школы из семьи, всегда верно служившей кайзерам Гогенцоллернам, держался очень отстраненно. Поначалу он не желал иметь никакого дела с Правым центром, отказываясь общаться с теми, кого он считал членами контрреволюционного подполья, но в конце концов все же согласился встретиться с Дмитрием Нейдгартом. Эта встреча была недолгой, проходила в ледяной обстановке и не дала каких-либо определенных результатов. «Сохраняйте спокойствие, – настаивал Мирбах. – Мы, немцы, полностью контролируем ситуацию, и императорская семья находится под нашей защитой. Мы знаем, что делаем, и когда настанет время, имперское правительство примет необходимые меры»69. Мирбах пообещал, что окажет давление на большевиков; не просто попросит, а «потребует», чтобы они улучшили условия содержания Романовых70.
В это время Правый центр еще не знал, что Николай и Александра выехали из Тобольска. Вскоре в Москву пришло еще одна телеграмма: «Пришлось подчиниться врачам»71. Нейдгарт отправился прямиком к Мирбаху, который, как он потом вспоминал, успокоил его, вновь заверив, что он не только «потребовал», чтобы большевики обеспечили благополучие царской семьи, но и «сопроводил свое требование предостережением». На этом этапе Нейдгарт решил, что ничего не потеряет, если переведет дело в более личную плоскость: «Как он [Мирбах. – Авт.] хочет, чтобы на него смотрели в Москве? – спросил он. – Как на диктатора, как на посла или как на заложника большевиков?»72
Обсудив ситуацию с Александром Треповым, Нейдгарт затем решил заручиться помощью графа Бенкендорфа, чтобы тот написал Мирбаху письмо более личного плана, призывая Германию помочь в защите императорской семьи73. Для такого выбора была веская причина: Бенкендорф был из русских немцев, и его сестра была близкой подругой сестры Мирбаха. Так что Нейдгарт и Трепов выехали в Петроград, чтобы встретиться с Бенкендорфом, который жил на Миллионной улице, и вместе согласовали текст письма. Рассказывая об этом позднее следователю Соколову, Трепов подчеркнул, что это письмо не было написано тоном просителей, что в нем не было политического подтекста и что акцент в нем делался на то, что их просьба продиктована чисто гуманными соображениями и личной преданностью императорской семье.
В своем письме Бенкендорф напомнил Мирбаху, что «в сложившихся в России обстоятельствах только немцы способны принять эффективные меры, чтобы достичь желанного результата. А потому, если они в силах спасти жизни государя и его семьи, то они должны сделать это из чувства чести». Бенкендорф также просил, чтобы его письмо «было доведено до сведения лично Вильгельма с тем, чтобы именно на него легла вся ответственность в том случае, если российская Императорская семья погибнет, потому что именно германцы – единственные, кто мог бы их спасти – не приняли безотлагательных и решительных мер»74. Возвратившись в Москву, Нейдгарт передал письмо Мирбаху. После этого отношения между монархистами из Правого центра и немцами несколько потеплели; граф Бенкендорф теперь был уверен, что его письмо возымеет свое действие и что их группа может быть «вполне спокойна»75.
Бенкендорф обратился не к одному только Мирбаху, но и к шведам. Он встретился с их послом в Москве генералом Эдвардом Брэндстрёмом, который, в свою очередь, 27 апреля описал положение императорской семьи королю Густаву как «отчаянное». Густав немедленно вызвал к себе секретаря германской дипломатической миссии в Стокгольме, Альберта фон Кенлина, чтобы выразить ему свою обеспокоенность. «Венценосные особы подвергаются неуважительному обращению со стороны красногвардейцев и страдают от всевозможных лишений, – сказал он дипломату, – а поскольку у наследника иногда случаются приступы его болезни, переносить все это еще труднее»76.
Кенлин сообщил об обращении Брэндстрёма к шведскому королю, дав телеграмму в Берлин и добавил в ней, что Мирбах в Москве отклонил просьбу шведского посла вмешаться, сказав, что с дипломатической точки зрения это дело слишком деликатно. Это свидетельствует о том, что все заверения, которые Мирбах давал монархистам из Правого центра, были лживы и делались лишь затем, чтобы от них отделаться. Поэтому король Густав сказал Кенлину попросить кайзера «предпринять усилия по улучшению положения царя и его семьи через Иоффе [нового советского посла в Берлине. – Авт.] и указал, что король Георг уже действовал подобным образом при правительстве Керенского». Заканчивая свою телеграмму, Кенлин заметил, что король Густав «намеревается дать Брэндстрёму указание обсудить эту тему с российским представителем в Стокгольме Воровским»77.
Когда эта депеша пришла в Берлин, кайзер Вильгельм, до чрезвычайности любивший испещрять собственными возмущенными заметками любые документы германского Министерства иностранных дел, передаваемые ему для изучения, сделал на полях этой телеграммы несколько циничных презрительных замечаний. О советском после в России, Адольфе Иоффе, который был по национальности евреем, он написал: «мне никогда и в голову не придет иметь какие-то дела с этой свиньей», а к сообщению о том, что король Густав собирается обратиться к Вацлаву Воровскому он присовокупил, что «это будет совершенно бесполезно». Он также добавил, что любые прямые просьбы к Советам улучшить положение царя не принесут успеха; он явно был убежден, что подобные попытки будут тщетны78.
Однако кайзер все-таки испытывал кое-какую личную обеспокоенность относительно одной своей родственницы в России, и эта обеспокоенность уже была передана Мирбаху. Александру Кривошеину было сказано, что в частной беседе с еще одним монархистом, который обратился к Мирбаху, тот признался: «Собственно говоря, судьба русского царя целиком зависит от русского народа. Нас заботит только безопасность находящихся в России германских принцесс»79.
Под германскими принцессами Мирбах разумел не только царицу Александру и ее сестру Эллу (великую княгиню Елизавету Федоровну), принцесс Гессен-Дармштадтских, но также великую княгиню Марию Павловну Старшую, вдову великого князя Владимира Александровича, носившую также титул герцогини Мекленбург-Шверинской, и великую княгиню Елизавету Маврикиевну, вдову великого князя Константина Константиновича, носившую также титул принцессы Саксен-Альтенбургской. Дочери царя, поскольку в них текла кровь их матери, также рассматривались как германские принцессы. На встрече с комиссарами Львом Караханом и Карлом Радеком, состоявшейся 10 мая, когда германская сторона впервые подняла этот вопрос перед Советами, Мирбаху были даны заверения, что «с германскими принцессами будут обращаться со всем возможным уважением» и им «не будут причинять лишних мелких неудобств или угрожать их жизням»80. Но Карахан и Радек очень ясно дали понять, что судьба царя (и, вероятно, как следствие, его наследника мужского пола Алексея) – это вопрос политический, в который немцы вмешиваться не должны81.
Выражая обеспокоенность судьбой находящихся в России германских принцесс, Мирбах наконец официально озвучил тревогу кайзера, которая заставила его в минувшем году, вскоре после революции, попытаться обеспечить безопасность своей давно потерянной возлюбленной Эллы, ныне великой княгини Елизаветы Федоровны, вдовы великого князя Сергея Александровича. В апреле 1917 года он отправил ей послание через шведского посла в Петрограде Брэндстрёма, в котором просил ее немедля покинуть Россию и предлагал ей безопасный проезд в Германию. Следуя ясно выраженному желанию кайзера, Брэндстрём поехал к Элле (Елизавете Федоровне) в Москву, в основанную ею Марфо-Мариинскую обитель, чтобы предупредить ее об опасностях, которые принесет с собой грядущий большевистский переворот. Близкая подруга Эллы (Елизаветы Федоровны), в прошлом ее гофмейстерина, графиня Олсуфьева впоследствии вспоминала:
«Она приняла посла Швеции, представлявшего нейтральную державу, и он настоятельно посоветовал ей последовать совету германского Императора. Она внимательно его выслушала и ответила, что сама она тоже считает, что грядут страшные времена, но она разделит судьбу принявшей ее страны и не оставит свою духовную семью – сестер ее обители. Затем она встала и положила аудиенции конец»82.
Как и следовало ожидать, весть о том, что в апреле и мае монархисты начали активно обращаться к немцам в Москве, через королей нейтральных стран, Густава и Кристиана, в конце концов дошла и до Лондона. Но в Петроград после возвращения в Англию сэра Джорджа Бьюкенена так и не приехал новый посол – вместо посла там все еще находился британский консул Артур Вудхаус, после того, как большая часть сотрудников посольства уехала. Именно до него дошла новость о том, что Романовы находятся теперь в тяжелом положении, если не в опасности.
В журнале учета телеграмм, полученных британским Министерством иностранных дел из России, значится краткий отчет от 26 апреля 1918 года о сообщении, поступившем от консула Вудхауса. Он озаглавлен: «Бывшая императорская семья», и в нем говорится:
«Граф Бенкендорф получил плачевное сообщение о состоянии [императорской семьи. – Пер.]; просит, чтобы мистеру Локхарту было дано указание предложить изменить обращение»83.
Расследовать эту ситуацию должен был Роберт Брюс Локхарт, недавно вернувшийся в Москву и теперь являвшийся самым высокопоставленным британским дипломатом в России. Говорит ли это о том, что британские правящие круги наконец-то зашевелились и решили что-то сделать, чтобы помочь Романовым после того, как столько месяцев оставались слепы и глухи к их судьбе? Когда мы начали искать оригинал «телеграммы Вудхауса» – как ее назвали мы с Филом Томаселли, – то в архивном деле Национального архива FO 371/3329, там, где должен был находиться подраздел 78031, этой телеграммы не оказалось. Мы не поддались соблазну спешить с выводом о том, что этот документ был удален или уничтожен, и вместо этого принялись целенаправленно его искать.
А тем временем в Сибири в апреле 1918 года Николай, Александра и Мария отправились в полную неопределенности и пугающую поездку в Екатеринбург во власти загадочного большевистского комиссара, к которому мы сейчас должны вернуться.
Назад: Глава 8 «Пожалуйста, не упоминайте моего имени!»
Дальше: Глава 10 «Багажу всегда будет угрожать крайняя опасность»
