В 1980-х годах ожидались потрясающие изменения, но совсем немногие из них коснулись Ближнего Востока, где на заре данного десятилетия они выглядели наиболее вероятными. Вместо них на регион надвигался фундаментальный застой. Напряженность в 1980 году оставалась там еще весьма высокой, впрочем, как и на протяжении многих лет до того. Большие надежды вынашивали и стороны, больше других заинтересованные в решении проблем, возникших с появлением Израиля как государства – преемника Османской империи на территории Палестины. Серьезные разочарования этих надежд ждали всех, кроме разве что известного меньшинства среди самих израильтян. Какое-то время казалось так, будто после иранской революции могли бы поменяться правила игры, существовавшие до того времени, и кое-кто на такое изменение искренне рассчитывал. 10 лет спустя тем не менее никто не мог еще сказать с достаточной определенностью, что же все-таки изменилось за пределами Ирана или каково истинное значение шума в исламском мире, поднятое этой революцией? Явление, какое-то время походившее на возрождение ислама, можно было точно так же рассматривать в качестве одной из повторяющихся волн пуританства, которые время от времени на протяжении столетий воодушевляли и укрепляли дух верующих людей. Напряженность со всей очевидностью возникла в силу соответствующих обстоятельств; чувство исламской солидарности как-то вдруг окрепло из-за оккупации войсками Израиля в Иерусалиме третьего из святых мест ислама. К тому же нападение войск Ирака на Иран в 1980 году вылилось в кровопролитную войну, продлившуюся восемь лет и унесшую миллион жизней. Наряду со всеми остальными причинами, лежащими в основе данного конфликта, следует особо отметить, что Ирак был суннитским государством, а Иран – шиитским. Опять же, исламские народы разделяли унаследованные линии разлома, а также современные проблемы.

Вскоре также оказалось, что события в Иране могли раздражать и тревожить супердержавы (особенно СССР с его миллионами жителей мусульманского вероисповедания), но совсем не мешали проведению собственной политики. В конце 1979 года правителям Ирана оставалось только беспомощно взирать на ввод ограниченного контингента Советской армии в Афганистан по просьбе правившей тогда партии, власти которой угрожали мятежники. Одна из причин того, почему иранцы поддерживали террористов и похитителей людей, состояла в том, что ни на что лучшее (или худшее) они были не способны. Не смогли они, несмотря на захват американских заложников, вернуть в страну бывшего шаха Ирана, чтобы предать его в руки служителей исламской юстиции. Успешно, образно говоря, пощипывая перья из хвоста американского орла в деле с заложниками, правители Ирана унизили администрацию США, но со временем такое поведение перестало представлять былую важность. Задним числом декларация президента Картера, обнародованная в 1980 году по поводу того, что власти США считают зону Персидского залива территорией жизненных интересов своей страны, послужила указанием на предстоящую судьбу стран этого региона. Так выглядел первый признак того, что период преувеличенной неуверенности и пораженчества в настроениях американцев подходит к концу. Зато в международной политике приближалось время новой определяющей реальности. При всех радикальных переменах, зарегистрированных после кубинского ракетного кризиса, американская республика в 1980 году все еще числилась одним из двух государств, чья мощь определяла их неопровержимый статус (приведем официальное советское определение) «величайших мировых держав, без участия которых нельзя решить ни одной международной проблемы». Такое участие в некоторых случаях могло выглядеть опосредованным, а не прямым, но так представляется фундаментальная отправная точка существования тогдашнего мира.

Напомним, что фавориты у истории надолго не задерживаются. Притом что кое-кто из американцев впечатлился советской мощью, продемонстрированной с начала кубинского кризиса до вторжения в Афганистан, с конца 1970-х годов можно было наблюдать достаточно признаков того, что у советского руководства появились трудности. Перед ним всплыла азбучная истина того же самого марксизма: сознание человека развивается по мере изменения материальных условий его бытия. Среди результатов ощутимого, но не всеобъемлющего ослабления напряженности в советском обществе можно назвать появление совершенно определенного инакомыслия, ничтожного по своему масштабу, но все-таки позволяющего рассмотреть лежащий за ним растущий спрос на расширение духовной свободы, и приближение более скрытой, но реальной бури негодования со стороны тех, кто рассчитывал на скорое улучшение материального обеспечения населения СССР. Правительство Советского Союза продолжало тратить колоссальные суммы на производство вооружения (в 1980-х годах военные затраты СССР оценивались где-то в четверть его ВВП). Как оказалось, даже этого едва ли хватало Москве. Вынести такое бремя можно было разве что через приобретение Советским Союзом западной техники, заимствование приемов управления и капитала. Характера изменений после подобных приобретений никто предсказать не брался, зато никто не сомневался в неизбежности перемен.

Однако к 1980 году наблюдалось даже более активное укрепление связей между этими двумя супердержавами. При всех громадных усилиях Советского Союза, правительство которого стремилось приобрести своей стране преимущество в ракетно-ядерном вооружении над Соединенными Штатами, превосходство получилось на таком уровне, что практического смысла в нем не осталось. Американцы с их тягой к броским аббревиатурам кратко назвали сложившуюся ситуацию тремя буквами MAD – безумие. Mutually Assured Destruction – взаимное безусловное уничтожение. Точнее, ситуация, при которой каждая из двух потенциальных сторон вооруженного конфликта располагает достаточной ударной мощью для того, чтобы, даже лишившись самого передового своего вооружения в случае внезапного нападения, сохранившимися средствами в ответ превратить города противника в тлеющую пустыню, а остатки вооруженных сил использовать разве что для контроля выжившего терроризируемого населения.

Такая дикая перспектива превратилась в великую сдерживающую силу для горячих голов. Даже если бы умалишенного угораздило (предельно упростим дело) пробраться к власти, то, согласно наблюдению доктора C. Джонсона о том, что угроза повешения замечательно концентрирует рассудок человека, угроза катастрофы в мировом масштабе и осознание того, что грубая ошибка может привести к исчезновению жизни, послужили бы великим стимулом для пробуждения благоразумия. Здесь-то и стоит поискать самое главное объяснение новой степени сотрудничества, которое в 1970-х годах уже наладили власти Соединенных Штатов и Советского Союза вразрез со всеми существовавшими между ними разногласиями. Первым плодом такого сотрудничества стало соглашение 1972 года о запрете на развертывание систем противоракетной обороны; его удалось заключить во многом потому, что ученые и конструкторы сумели разработать средства слежения за нарушениями условий такого договора (так что далеко не все военные исследования способствовали обострению напряженности международных отношений). В следующем году начались переговоры о дальнейшем ограничении арсеналов вооружений, тогда как участники остальных переговоров занялись исследованием возможности создания системы всеобъемлющей безопасности в Европе.

В обмен на безоговорочное признание послевоенных границ Европы (прежде всего, между двумя Германиями) участники переговоров с советской стороны в 1975 году в Хельсинки согласились на активизацию экономических отношений между Восточной и Западной Европой, а также подписали договор об уважении европейских прав человека и политической свободы. Последнее конечно же представлялось жестом доброй воли и правовых последствий не имело. Тем не менее все это вполне могло иметь гораздо большее значение, чем просто символические достижения на фронтах признания, которому советская сторона уделяла большое внимание. Успех Запада в отношении прав человека не только воодушевил движение диссидентов в социалистической Европе и СССР, но и помог обойти старые ограничения по поводу вмешательства во внутренние дела стран советского блока. Постепенно в Восточной Европе все громче звучала критика в адрес властей, приведшая к изменению общественно-политического строя. Между тем объем торговли и инвестиций между двумя Европами почти сразу же начал увеличиваться, хотя также очень медленно. Здесь пролегал кратчайший путь к заключению окончательного мирного договора, знаменующего завершение Второй мировой войны, и при этом Советский Союз получил то, что больше всего хотели его руководители, – гарантию целостности территориального размежевания, считавшегося главным достижением в результате победы в 1945 году.

При всем этом американцев волновала ситуация на международной арене, так как в 1980 году им предстояли президентские выборы. За 18 лет до этого во время кубинского кризиса весь мир увидел США в качестве хозяина положения на планете. Тогда американцы располагали величайшей военной мощью, поддерживали союзников и сателлитов во всем мире. Население страны поддерживало дипломатические и военные усилия администрации, невзирая на огромные внутренние проблемы. К 1980 году многие граждане США почувствовали, что мир изменился, но перемены их совсем не радовали. Когда в 1981 году к власти пришел новый республиканский президент Рональд Рейган, его сторонники оглядывались на предыдущее десятилетие, казавшееся им периодом нараставшей американской беспомощности. Он унаследовал громадный бюджетный дефицит, разочарование народа по поводу того, что считалось последними достижениями Советской державы в Африке и Афганистане, и тревогу из-за возможной утраты американского превосходства в ядерном вооружении, которым США обладали в 1960-х годах.

За следующие пять лет президент Рейган посрамил всех своих критиков; ему пришлось восстановить моральный дух соотечественников наглядными (пусть даже часто косметическими) подвигами. Символическим считается то, что в день его приведения к присяге в качестве президента иранцы освободили американских заложников (многие американцы полагали, что выбор времени их освобождения тайно согласовали сторонники новой администрации США). Но на этом далеко не закончились беды Соединенных Штатов на Ближнем Востоке и в зоне Персидского залива. Не давали покоя две главные проблемы: угроза международному порядку в этом регионе из-за продолжавшейся холодной войны и нерешенная проблема Израиля. Война между Ираном и Ираком служила доказательством первой опасности, и так думали многие люди. Прошло совсем немного времени, и нестабильность в ряде арабских стран проявилась с еще большей очевидностью. Организованное правительство фактически исчезло в Ливане, погрузившемся в пучину гражданской войны, когда в спор за власть вступили группы вооруженных людей, пользовавшихся покровительством сирийцев и иранцев.

Поскольку при этом у революционного крыла ООП появилась многообещающая база для деятельности, власти Израиля перешли к еще более решительным и дорогостоящим военным действиям у своих северных границ и за их пределами. В 1980-х годах пришла очередь обострения напряженности и предельно жестокого израильско-палестинского конфликта. Еще большую тревогу у американцев вызывало то, что в Ливане набирала силу анархия, в условиях которой после прибытия морских пехотинцев США рядом с американским посольством и казармами морских пехотинцев боевики подорвали фугас. Погибло в общей сложности больше 300 человек.

Соединенные Штаты были совсем не одиноки в своей обеспокоенности всеми этими затянувшимися недугами. Когда советский ограниченный воинский контингент прибыл в Афганистан (где ему предстояло задержаться на целых 10 лет), обозленность на весь мир иранцев и прочих мусульман нашла поддержку среди части мусульман Советского Союза. Кое-кто разглядел обнадеживающий для себя знак, предположив, будто нарастающий в исламском мире конфуз мог принудить власти к большей скромности в поступках, а также поумерить их пыл в деле безоговорочной поддержки своих сателлитов и союзников в данном регионе. Прежде всего имелся в виду конечно же Израиль. Между тем тревожные проявления и риторика иранской революции заставили кое-кого представить, что конфликт цивилизаций у нас на пороге. Причем навязчивые строгие нравы Ирана к тому же вызвали дрожь среди арабов консервативного крыла и у правителей богатых нефтью королевств Персидского залива, прежде всего Саудовской Аравии.

В 1980-х годах действительно наблюдались многочисленные признаки того, что напоминало ширящееся сочувствие радикальному исламизму. Даже военный режим в Пакистане, установленный светским мусульманином, увлекся внедрением исламской ортодоксии в виде своекорыстного джихада против советских неверных в соседнем Афганистане. Северная Африка демонстрировала более тревожные свидетельства настроя на радикальный ислам, и не важно, что параллельно существовали причудливые поступки и заявления эмоционального диктатора Ливии, который страшился исламизма не меньше, чем ненавидел Соединенные Штаты, или сравнительно спокойная ситуация в соседнем Алжире. В Ливии наблюдался многообещающий старт после обретения ее народом независимости, но к 1980 году ее экономика ослабела, согласие, которым отличалось движение за независимость, исчезало, и переезд на заработки в Европу казался единственным выходом энергии для многих молодых ливийцев. На алжирских всеобщих выборах 1990 года исламистская партия впервые в арабской стране получила большинство голосов. В предыдущем году в результате военного переворота в Судане к власти пришли военные, и там образовался воинственный исламский режим, сразу же подавивший последние остававшиеся гражданские свободы народа этой несчастной страны.

Невзирая на всю привлекательность радикализации ислама, к 1990 году уже существовали многочисленные признаки того, что консервативные арабские политики, а также их либеральная оппозиция настроились достаточно враждебно, чтобы откровенно сопротивляться фундаменталистам, иногда весьма эффективно. Однако политические события на Ближнем Востоке на очень долгое время загородили собой такие признаки. Правитель Ирака Саддам Хусейн, пользовавшийся покровительством американцев и активнее всех остальных политиков нарушавший спокойствие на Ближнем Востоке, выступал в качестве сторонника ислама исключительно из тактических и прагматических соображений. Воспитанный правоверным мусульманином, он возглавлял светский режим партии Баас, на самом деле основанный на покровительстве государства, семейных ценностях и своекорыстии военной верхушки. Он рвался к абсолютной власти и прямым путем к ней считал техническую модернизацию страны, причем не было ни малейших доказательств того, что его хоть как-то заботило благополучие иракского народа. Когда он развязал войну с Ираном, затягивание схватки и нарастание расходов на нее с большим облегчением восприняли правители остальных арабских государств (особенно поставщиков нефти из зоны Персидского залива), так как при этом от большого дела одновременно отстранялись «опасный разбойник» и иранские революционеры, которых они боялись. Однако меньше радости им доставляло то, что ирано-иракская война отвлекла внимание международного сообщества от палестинской проблемы и, бесспорно, облегчила властям Израиля задачу подавления боевиков ООП.

На протяжении без малого десятилетия тревожных вылазок в Персидском заливе, отдельные из которых вызывали призрак нового вмешательства со стороны поставщиков нефтяных ресурсов западным странам, время от времени казалось так, что нескончаемые инциденты угрожали расширением вооруженного конфликта, прежде всего между Ираном и США. Между тем события в Леванте до последнего предела обострили там безвыходное положение. Продолжающаяся оккупация израильтянами Голанских высот, их энергичные действия в Ливане против банд вооруженных палестинских подпольщиков и их покровителей, а также стимулирование израильским правительством дальнейшего переселения евреев (особенно из СССР) на Землю обетованную способствовали оттягиванию момента, когда объединенные арабские армии двинутся на Иерусалим. В конце 1987 года тем не менее наступило время первых вспышек насилия среди палестинцев на оккупированных Израилем территориях. Насилие продолжалось и переросло в перманентный мятеж под названием интифада. ООП, несмотря на приобретение дальнейшего международного сочувствия после официального признания ее руководством права Израиля на существование, в 1988 году, когда война между Ираком и Ираном наконец-то закончилась, все-таки оказалась в весьма щекотливом положении. В следующем году скончался верховный правитель Ирана аятолла Хомейни, и всем показалось, что его преемник не склонен к безрассудству своего предшественника, чтобы оказывать поддержку палестинцам и делу исламских фундаменталистов.

Во время ирано-иракской войны администрация США отдавала предпочтение Ираку из-за преувеличения американцами угрозы исламского фундаментализма. Когда, однако, американцы столкнулись наконец-то лицом к лицу в результате войны в Персидском заливе с объявленным официально врагом, им оказались иракцы, а не иранцы. В 1990 году после заключения великодушного мира с Ираном Саддам Хусейн взялся за решение старого пограничного спора с эмиратом Кувейт. Он к тому же поссорился с его правителем по поводу нефтяных квот и цен. Трудно поверить в реальность таких обид; что бы они символически ни означали для самого Саддама, скорее всего, им прежде всего двигали открытые намерения на захват огромных нефтяных богатств Кувейта. На протяжении всего лета 1990 года он продолжал сыпать угрозами. Наконец 2 августа армии Ирака вторглись на территорию Кувейта и за несколько часов захватили ее полностью.

В ООН началась усиленная консолидация мирового общественного мнения против Ирака. Саддам Хусейн попытался разыграть одновременно исламскую и арабскую карту в запутанной партии собственных агрессивных устремлений с арабской ненавистью к Израилю. Демонстрации в его поддержку на улицах ближневосточных городов показали очень низкую ценность его ставки в игре. В его пользу официально выступили только представители ООП и Иордании. Несомненно, его потрясло то, что власти Саудовской Аравии, Сирии и Египта фактически превратились в партнеров немыслимого союза, стремительно сформированного против него. В неменьшей степени его должны были удивить уступки СССР в том, что за всем этим следовало. Самым же поразительным показалось поведение участников Совета Безопасности ООН, принявших (подавляющим большинством голосов) ряд резолюций с осуждением действия Ирака и в конечном счете санкционировавших применение силы с целью освобождения Кувейта.

На территории Саудовской Аравии под американским командованием собрали громадную группировку международных войск. 16 января 1991 года ее ввели в действие. В течение месяца иракцы уступили и покинули Кувейт, понеся ощутимые потери (потери союзников оцениваются как несущественные). Пережитое унижение внешне на авторитет С. Хусейна в его стране не повлияло. В очередной раз переломный момент на Ближнем Востоке, на который так многие рассчитывали, не наступил; исход кувейтской войны разочаровал и арабских революционеров, и несостоявшихся западных миротворцев. Тяжелейшие потери достались ООП, а величайшая выгода ждала Израиль; военный успех за счет Израиля арабам в обозримом будущем не предвиделся. С завершением еще одной войны за османское наследие израильская проблема осталась нерешенной. Власти Сирии и Ирана еще до кувейтского тупика в силу собственных соображений начали демонстрировать намерения предпринять попытки мирного урегулирования. Но вероятность положительного исхода была сомнительной, даже если для США урегулирование выглядело большим приоритетом, чем когда бы то ни было прежде.

Явный прогресс просматривался в том, что тревожный призрак радикального и фундаменталистского панисламистского движения на какое-то время все-таки развеялся. По вполне прозаическим причинам арабское единство в очередной раз оказалось миражом. При всех терзаниях, волнениях и недовольстве, с которыми многие мусульмане вопрошали Запад, следует отметить абсолютное отсутствие намеков на то, что их негодование могло вылиться во что-то эффективное. Заодно в результате выхода из кризиса в Персидском заливе выяснилось, что нефтяное оружие утратило основную свою мощь с точки зрения причинения большого вреда развитому миру, поскольку, пусть даже его боялись, никакого нового нефтяного катаклизма не случилось. На таком политическом фоне руководители американской дипломатии в 1991 году все-таки убедили арабов и израильтян снова принять участие в конференции по Ближнему Востоку.

Между тем повсеместно шли большие преобразования, и они тоже коснулись развития событий на Ближнем Востоке. Их контуры формировались действиями там Соединенных Штатов и Советского Союза. В 1980 году руководители американской президентской избирательной кампании сознательно эксплуатировали страхи общественности перед Советским Союзом. Неудивительно, что на официальном уровне снова пробудилась былая враждебность; консервативные руководители СССР с подозрением стали взирать на тенденции в политике администрации США. Казалось вполне вероятным, что многообещающие шаги к разоружению никуда не приведут, если не случится худшего. В конечном счете американская администрация стала демонстрировать новый прагматизм во внешней политике, в то время как советская сторона во внутренней политике стала придерживаться большей гибкости.

Вехой на пути перемен считается кончина в ноябре 1982 года Леонида Брежнева, сместившего с поста Хрущева и в течение 18 лет бывшего генеральным секретарем Коммунистической партии Советского Союза. Его непосредственный преемник в лице главы КГБ Юрий Андропов тоже вскоре умер, а Константин Черненко, назначенный главой СССР в преклонном возрасте на восьмом десятке, ушел из жизни еще быстрее. Тогда на пост генерального секретаря ЦК КПСС в 1985 году избрали самого молодого члена Политбюро Михаила Горбачева: ему на тот момент исполнилось 54 года. Фактически весь свой политический опыт он приобрел в послесталинскую эпоху. Ему предстояло сыграть исключительную роль в судьбе своей страны и мира в целом.

Логика сил, выдвинувших Горбачева в наследники власти, на Западе остается неясной. В КГБ, по-видимому, его продвижению на высший пост в СССР не возражали, а его первые действия и речи представлялись вполне традиционными (хотя в предыдущем году он уже произвел благоприятное впечатление на британского премьер-министра, которая назвала его «человеком, с которым можно иметь дело»). Прошло совсем немного времени, и он заговорил в совсем иной политической тональности. В его речах стало реже звучать слово «коммунизм», а слову «социализм» он придал иное толкование, исключающее уравниловку (хотя время от времени Горбачев напоминал своим коллегам о том, что считает себя коммунистом). Из-за отсутствия лучшего термина его цель многие иностранцы истолковали как либерализацию, в которой просматривалась неудачная попытка западных политиков понять смысл двух русских слов, которые он часто использовал: гласность («открытость») и перестройка («реструктуризация»). Результаты нового курса обещались глубокие и радикальные, и до конца десятилетия Горбачев упорно пытался воплощать его в жизнь.

Но произошло то, чего он даже представить себе не мог, когда все только начинал. Без сомнения, он понимал, что без радикального изменения советского народного хозяйства нельзя было обеспечить СССР его былую военную мощь, выполнение взятых на себя обязательств перед союзниками, повышение (пусть даже медленное и умеренное) уровня жизни своего народа и сохранение поступательного технического прогресса за счет собственных ресурсов. Горбачев явно пытался избежать краха коммунизма через собственное видение ленинизма, прежде всего посредством придания ему большей гибкости и привлечения интеллигенции к активному участию в политической жизни своей страны. Возможных последствий такого рода смены курса не предвидел даже сам тогдашний генсек. По существу, ему оставалось признать, что эксперимент последних 70 лет с модернизацией СССР через социализм потерпел неудачу. Ни на свободу, ни на материальное благополучие рассчитывать не приходилось. И теперь цена такого эксперимента выглядела совсем неподъемной.

В скором времени политические дивиденды от вступления в должность Горбачева стал получать Рональд Рейган. Новый тон советской политики начал проявляться на их двусторонних встречах. Возобновилось обсуждение вопроса сокращения вооружений. Удалось достичь единства мнений относительно ряда других проблем (и это дело существенно облегчилось после того, как в 1989 году советское руководство приняло решение вывести войска из Афганистана). Во внутренней политике Америки в условиях огромного и продолжающего расти бюджетного дефицита, а также нездоровой экономики, что при большинстве президентов вызывало большой политический шум, все проблемы на протяжении многих лет фактически ушли на второй план из-за эйфории, возникшей в силу кажущихся преобразований на международной арене. Тревога и страх перед «империей зла» (как Рейган окрестил Советский Союз), по мнению многих американцев, начали потихоньку исчезать.

Оптимизм и уверенность крепли по мере того, как в СССР возникали признаки растущего раскола и затруднений в реформировании внутренней жизни, тогда как американцам их правительство обещало чудеса в виде новых оборонительных инициатив в космосе. Притом что тысячи ученых назвали рейгановский проект безнадежным, советское правительство не могло пойти на расходы, связанные с разработкой проекта, альтернативного американскому. Американцы воспрянули духом еще и в 1986 году, когда их бомбардировщики поднялись с территории Англии для выполнения карательной акции против Ливии, неуравновешенный правитель которой поддерживал антиамериканских террористов (важно, что власти Советского Союза по этому поводу выразили меньшую озабоченность, чем многие западные европейцы). Однако куда меньший успех ждал президента Р. Рейгана, когда он попытался убедить своих соотечественников в том, что более надежное утверждение американских интересов к Центральной Америке на самом деле пойдет им на пользу. Но он остался удивительно популярным в США политиком; только после его ухода в отставку до простых американцев стало доходить, что за 10 лет его правления пропасть между богатыми и бедными в их стране значительно увеличилась.

В 1987 году плоды переговоров по контролю над вооружениями удалось оформить в виде соглашения по ядерным ракетам среднего радиуса действия. Несмотря на многочисленные потрясения и ослабление позиций с появлением новых очагов власти, ядерное равновесие сохранялось достаточно долго для первых инициатив по деэскалации напряженности между супердержавами. Их правители, по крайней мере пусть даже не власти других стран, стремящиеся к обладанию ядерным оружием, если уж на то пошло, признали, что ядерная война в случае ее развязывания несла опасность фактического уничтожения человечества, и начинали с этим что-то делать. В 1991 году настало время дальнейших драматических событий, когда американцы и советские представители согласовали радикальное сокращение существующих арсеналов.

Такие огромные изменения в международных отношениях нельзя было провести без далекоидущих последствий для остальных стран. В конце 1980 года мало нашлось бы причин полагать, будто народам Восточной Европы и Советского Союза предстояло пережить невзгоды, идущие в сравнение разве что с испытаниями 1940-х годов. Зато уже всем стало ясно, что народам европейских коммунистических стран приходилось все труднее обеспечивать даже те скромные темпы роста народного хозяйства, которых они достигли. Сравнение с рыночной экономикой капиталистического мира становилось все больше не в их пользу, хотя оно казалось совсем не противоречащим вердиктам 1953, 1956 и 1968 годов или советской власти в Восточной Европе. Панцирь, обеспечиваемый Варшавским договором, казался все еще способным консолидировать социальные и политические изменения, созревавшие 30 с лишним лет (а то и больше, если кому-то хочется принять в расчет великие навязанные изменения Второй мировой войны и ее последствия).

Коммунистическая Европа на первый взгляд выглядела поразительным монолитом. В каждой стране восточного блока была своя единственная правящая партия; карьеристы связывали с ней свою судьбу наподобие того, как в старину корыстные люди тянулись ко дворам и покровителям, а также церкви. На Западе считали, что у каждой такой страны (и в первую очередь в самом СССР) существовало к тому же невероятное и непостижимое прошлое, не поддающееся ни поминовению, ни порицанию, зато груз этого прошлого тяготел над интеллектуальной жизнью и политическим дискурсом, действуя на них разлагающе. В народном хозяйстве восточноевропейских стран сложилось такое положение, что капиталовложения в тяжелую промышленность и средства производства поначалу вызвали бурный рост (более энергичный в одних государствах, чем в других), а затем появилась международная система торговых соглашений между коммунистическими странами во главе с СССР с последующим приданием ей необходимой жесткости через централизованное планирование. Развитие промышленности стран социалистического содружества было чревато ущербом окружающей среде и возникновением проблем в сфере народного здравоохранения, скрываемых под видом вопросов государственной безопасности. Все масштабнее и заметнее становилась также проблема обеспечения населения всевозможными потребительскими товарами; считавшиеся обычными в Западной Европе, они все еще оставались большой роскошью в восточноевропейских странах, отрезанных в то время от преимуществ международной хозяйственной специализации.

К середине 1950-х годов частную собственность на землю в Восточной Европе по большому счету отменили, заменив ее собственностью кооперативной и совхозной, хотя внутри такой во многом однородной системы со временем появились самые разнообразные варианты. В Польше, например, около четырех пятых сельхозугодий при советской власти в конечном счете возвратили в распоряжение частных владельцев. Производительность аграрного сектора в странах социалистического лагеря осталась низкой, однако урожаи сельскохозяйственных культур достигали от половины до трех четвертей урожая стран Европейского сообщества. К 1980-м годам все эти государства с точки зрения экономики признали в разной степени несостоятельными, разве что за исключением одной только Восточной Германии. Но даже в ГДР размер ВВП на душу населения по итогам 1988 года оценивался на уровне всего лишь 9,3 тысячи долларов США по сравнению с 19,5 тысячи в ФРГ. Проявлялись и многочисленные иные проблемы. Сокращались капиталовложения в основные фонды, уменьшалась их доля в мировой торговле. Накапливалась задолженность в твердой валюте. В одной только Польше реальная заработная плата в 1980-х годах сократилась на 20 процентов.

Так называемой «доктриной Брежнева» (сформулированной им в речи, произнесенной в Варшаве в 1968 году) предусматривалось, что определенные события в странах восточного блока могли потребовать (как это уже случилось в Чехословакии в том же году) прямого советского вмешательства с целью предохранения интересов СССР и его союзников от любых попыток повернуть социалистическое народное хозяйство на капиталистические рельсы. При этом Брежнев к тому же проявлял интерес к проведению политики разрядки напряженности между двумя политическими системами, и в своей доктрине он отобразил реализм по поводу возможных угроз международной стабильности из-за действий раскольников в странах социалистического лагеря. Такого рода угрозы можно было устранить путем обозначания ясных пределов. С тех пор внутренние изменения в Западной Европе, поступательно продвигавшейся ко все большему процветанию, и память о поздних сороковых годах, оставшихся в прошлом, послужили устранению некоторых оснований для напряженности между Востоком и Западом. К 1980 году после революционных изменений в Испании и Португалии к западу от линии Триест – Шецин не осталось ни одной диктатуры и повсеместно победила демократия. На протяжении 30 лет восстания промышленных рабочих против своих политических хозяев случились только в Восточной Германии, Венгрии, Польше и Чехословакии, то есть странах социалистического содружества.

После 1970 года, а еще активнее после заключения Хельсинкского соглашения 1975 года с осознанием отличий в жизни по сравнению с Западной Европой в восточном блоке появляются группы так называемых диссидентов, выживших и даже усиливших свои позиции в условиях репрессий на Востоке. Постепенно кое-кто из партийных работников или народно-хозяйственных специалистов и даже рядовых членов партии начали утрачивать веру в рациональность подробного централизованного планирования. Усилились дискуссии о преимуществах рыночных механизмов. Сам же ключ к коренным переменам тем не менее лежал совсем в другом месте. В условиях применения «доктрины Брежнева», на страже которой стояла Советская армия, не существовало ни малейших оснований рассчитывать на возможность не санкционированных из Москвы перемен в какой-либо из стран Варшавского договора.

Первый ясный знак назревания больших бед обнаружился в начале 1980-х годов в Польше. Польская нация в высокой степени сохранила свою общественную сплоченность за счет того, что следовала наставлениям духовных пастырей, а не указаниям политических правителей. Римско-католическая церковь пользовалась беспрекословным влиянием на чувства и умы подавляющего большинства поляков как воплощение нации и часто выступала от их имени. Причем тем более убедительно, когда на престол в Ватикане взошел папа римский происхождением из поляков. Что было горячо поддержано рабочими, выступавшими в 1970-х годах против экономической политики властей, относившихся к ним не по-божески.

Церковь сыграла свою роль на фоне складывавшихся неблагоприятных экономических условий, послуживших причиной обострения внутренней обстановки в Польше к 1980 году. Серия забастовок тогда стала кульминацией в упорной борьбе трудящихся Гданьской верфи. Именно там зародилась новая и спонтанно организованная федерация профсоюзов под названием «Солидарность». Ее вожаки к экономическим целям забастовщиков добавили политические требования, в частности, о предоставлении свободы и независимости профсоюзам. В предводители «Солидарности» выдвинулся неугомонный, часто подвергавшийся арестам электромонтер и профсоюзный активист по имени Лех Валенса, ревностный католик, тесно связанный с польскими церковными иерархами. Ворота верфи украсили портретом папы римского, а на открытом пространстве судоверфи проходили мессы. Стачечное движение охватывало все новые предприятия, и в скором времени весь мир удивился, когда потрясенное польское правительство пошло на исторические уступки, но главное – признало «Солидарность» самостоятельным профсоюзом с самоуправлением. Символичным событием стало разрешение на регулярное вещание воскресной католической мессы по каналам радио. Но остановить массовые беспорядки властям никак не удавалось, и с приходом зимы мятежная атмосфера только накалилась. Послышались угрозы возможного вмешательства со стороны соседей Польши; ходили слухи, будто на границе с ГДР и СССР ждали приказа о наступлении 40 советских дивизий. Но, образно говоря, той ночью пес не пролаял; подразделения Советской армии не двинулись, так как Брежнев никаких распоряжений не отдал. Поостерегся и его преемник: годы наступили очень уж лихие! Это был первый признак изменений в Москве, которым предстояло послужить предпосылкой тому, что происходило в Восточной Европе в следующие 10 лет.

В 1981 году напряженность продолжала нарастать, экономическая ситуация ухудшилась, но Валенса старался предотвратить возможные провокации. Пять раз командующий вооруженными силами Варшавского договора посетил Варшаву. В последний его приезд радикалы нарушили запреты Валенсы и призвали польский народ к всеобщей забастовке, если правительство посмеет взять на себя чрезвычайные полномочия. Президенту Польши 13 декабря пришлось ввести в своей стране военное положение. Последовали сообщения о жестоких репрессиях и даже гибели сотен человек. Зато после решительных действий польских военных отпала потребность в вводе вооруженных сил Варшавского договора. Верхушка «Солидарности» перешла на нелегальное положение, чтобы продолжить борьбу в течение еще семи лет, во время, которых стало очевидно, что военное правительство справиться с хозяйственными осложнениями и привлечь на свою сторону «здоровую» часть населения страны не в состоянии. Польское общество все настойчивее противилось коммунизму. Происходил моральный переворот в сознании польского народа. Как выразился один западный наблюдатель, поляки начали вести себя, «как будто они жили в свободной стране»; усилиями подпольных организаций и публикаций, стачек и демонстраций, а также проклятий священнослужителей в адрес тогдашнего режима поддерживалось ощущение незатихающей гражданской войны.

Несмотря на то что через несколько месяцев правительство аккуратно отменило военное положение, ему все еще приходилось прибегать к откровенным и скрытным репрессиям. Между тем ситуация в народном хозяйстве Польши никак не выправлялась, Запад ни желания помочь, ни сочувствия не демонстрировал. К тому же после 1985 года в Москве начали сказываться последствия перемен. Кульминационный момент для Польши наступил в 1989 году, события которого активисты сравнивали с годом 1945-м. Примеру поляков последовали остальные народы Восточной Европы. Все началось с признания варшавским режимом права на участие в политическом процессе всех существующих политических партий и организаций, «Солидарности» в том числе. В качестве первого шага к истинному политическому плюрализму в июне провели выборы с участием множества претендентов на власть. «Солидарность» добилась полнейшего успеха. Прошло совсем немного времени, и депутаты нового польского парламента осудили немецко-советский договор августа 1939 года, вторжение в Чехословакию в 1968 году и инициировали расследование политических убийств, совершенных с 1981 года.

В августе 1989 года Валенса объявил о намерении «Солидарности» поддержать коалиционное правительство Польши; Горбачев предложил тогдашнему польскому руководству принять это (к тому времени ряд советских воинских частей уже вывели с территории ПНР). В сентябре правительством Польши становится коалиция, большинство которой составляли представители «Солидарности», а возглавил ее первый с 1945 года премьер-министр некоммунист. Вскоре Запад пообещал экономическую помощь. К Рождеству 1989 года Польская Народная Республика сошла со сцены, и снова второй раз за текущее столетие из могилы восстала историческая Республика Польша. Важнее всего оказалась роль Польши как авангарда движения Восточной Европы к свободе. Серьезность тех событий для себя очень скоро осознали руководители остальных стран социалистического содружества и не на шутку испугались. Пусть даже в различной степени, но вся Восточная Европа теперь подвергалась воздействию нового фактора: выросшего потока информации о некоммунистических странах, поступавшей прежде всего по каналам западного телевидения (надежнее всего принимавшихся на территории ГДР). Процесс критики тогдашних властей соцстран стимулировался свободой передвижения, доступом к иностранным книгам и газетам, и не в одной только Польше. Несмотря на разрозненные смехотворные попытки продолжать контроль над информацией (в Румынии все еще требовалась регистрация в государственных органах всех пишущих машинок), изменение в сознании граждан уже шло полным ходом.

То же самое происходило и в Москве. Горбачев пришел к власти на самой заре таких событий. Пять лет спустя никто уже не сомневался в том, что с приходом к власти в СССР Горбачева произошли революционные институциональные перемены, коммунистическая партия лишилась власти, которая перешла к оппозиционерам, в основном в республиках Союза. Они начали требовать большей или меньшей степени автономии. Еще до наступления конца создавалось впечатление, что Горбачев занимается подрывом своей собственной власти. Парадокс состоял еще и в том, что экономическая картина в СССР выглядела все хуже и тревожнее. Все прекрасно видели, что переход к рыночной экономике, будь то медленный или стремительный, принесет громадные тяготы многим советским гражданам, если не подавляющему большинству, чего никто заранее предусмотреть не смог. К 1989 году стало ясно, что советское народное хозяйство утратило контроль со стороны правительства и валится в пропасть. Как всегда в советской истории, модернизацию затеяли в центре, откуда она должна была распространяться на места через авторитарные структуры власти. Но в сложившихся тогда условиях на такой порядок рассчитывать не приходилось в силу сопротивления номенклатуры и руководства административно-командной системы экономики, а затем, то есть в конце десятилетия, из-за откровенного и стремительного разложения центральной власти.

К 1990 году остальному миру досталось намного больше информации об истинном положении дел в Советском Союзе и настроении его народов, ведь раньше о них за рубежом никто практически ничего не знал. Мало того что теперь появилась возможность для откровенного выражения общественного мнения, свою роль сыграла гласность, когда появились первые результаты исследований настроений в обществе через опросы. Посыпались скорые и резкие суждения: жесткая дискредитация КПСС и номенклатурных работников, пусть даже к 1990 году не столь далеко идущая, как была в ряде стран Варшавского договора; гораздо удивительнее было то, что давно разгромленная и смирившаяся со своим незавидным положением православная церковь сохранила большое уважение и авторитет, каких не осталось у остальных государственных атрибутов отжившего свое марксистско-ленинского режима.

Так получалось, что хозяйственный провал нависал повсеместно наподобие грозовой тучи над любыми попытками либерализации политических процессов. К 1989 году советские граждане, а также иностранные наблюдатели заговорили о вызревавших условиях гражданской войны. С ослаблением железной хватки прошлого высвобождалась дремавшая до тех пор мощь националистических и местнических настроений, поощрявшихся к тому же экономическим крахом и безвластием. Закончился период истории протяженностью 70 лет, когда воспитывался новый тип общественной единицы под названием «советский человек», и на территории СССР снова появились народности, отличавшиеся друг от друга точно так же, как прежде. Население ряда республик из 15 составлявших Советский Союз (прежде всего Латвии, Эстонии и Литвы) не заставило себя ждать и начало демонстрировать неудовлетворенность своей судьбой. Их руководство возглавило процесс политических изменений. Власти Азербайджана и Армении затеяли междоусобицу, осложненную к тому же тенью исламского мятежа, нависшей над всем Союзом в целом. Положение усугубляли те, кто распускал слухи об опасности военного переворота; о военачальниках, недовольных провалом в Афганистане, стали говорить как о потенциальных бонапартистах.

Признаки распада государства продолжали множиться, хотя Горбачев преуспел в том, что смог формально расширить собственные номинальные полномочия. Беда, однако, состояла в том, что ответственность за все провалы тоже ложилась лично на него. Вслед за провозглашением литовским парламентом отмены аннексии их республики 1939 года пришлось заниматься сложными переговорами с руководством Латвии и Эстонии, также потребовавшим выхода из состава СССР, но в несколько иных формулировках. Горбачев не противодействовал этому, но добился соглашения с Прибалтийскими республиками о продолжении ими оказания определенных практических услуг СССР, что оказалось для него началом конца политической карьеры. Период лавирования между группами реформаторов и консерваторов, когда Горбачев бросался то к одним из них, то к другим, пытаясь сохранить равновесие сил, закончился к концу 1990 года компромиссами, которые больше не работали. Участие солдат и сотрудников КГБ в репрессивных акциях в Вильнюсе и Риге в начале 1991 года не возымело желаемого действия. Ведь к тому времени руководство девяти советских республик или объявили о собственном суверенитете, или пользовались значительной степенью независимости в отношении союзного правительства. Кое-кто из них провозгласил официальными местные языки, а кто-то переподчинил себе союзные министерства и ведомства. Руководство системообразующей Российской Советской Федеративной Социалистической Республики (РСФСР) собралось заняться экономикой самостоятельно, без оглядки на союзное правительство. Украина взялась за создание собственной армии. После мартовских выборов Горбачев снова попытался встать на путь реформ и поиска формата нового союзного соглашения, положениями которого он рассчитывал сохранить некоторую руководящую роль для Советского государства. Мир взирал на это в смущении.

Польский пример приобретал все больше подражателей в остальных странах социалистического содружества по мере того, как они осознавали отсутствие у властей СССР, раздираемого противоречиями и практически парализованного, способности на вмешательство в их внутренние дела ради сохранения у власти своих ставленников в бюрократии из состава коммунистических партий. Паралич Москвы стал фактором, определившим их судьбу после 1986 года. Венгры двигались к экономической либерализации практически так же стремительно, как те же поляки, даже откровенно опережая в политических изменениях, но самый существенный вклад в развал коммунистической Европы они внесли в августе 1989 года. Немцам из ГДР тогда разрешили свободно посещать Венгрию в качестве туристов, хотя целью этих «туристов», как все прекрасно знали, было обращение по поводу предоставления политического убежища в посольстве и консульских представительствах Федеративной Республики Германии. Когда в сентябре венгры полностью открыли свои границы (и в Чехословакии последовали их примеру), этот поток «туристов» превратился в половодье. За три дня 12 тысяч восточных немцев перебрались через эти страны на Запад.

Советские представители назвали такое поведение «странным». Для ГДР такой исход родных граждан означал начало конца государства. Накануне тщательно подготовленного и всячески превозносимого празднования 40 лет «достижений» ГДР как социалистической страны и во время посещения Горбачевым (который, к большому смятению руководства этой страны, явно призывал восточных немцев воспользоваться выпавшим им шансом) сотрудникам полиции по охране общественного порядка пришлось утихомиривать участников антиправительственных демонстраций, вышедших на улицы Восточного Берлина. Руководителя правительства и правящей партии ГДР отправили в отставку, но народу этого оказалось мало. Ноябрь начался массовыми демонстрациями, прокатившимися по многим городам Восточной Германии. Манифестанты выступали против режима, разложение которого было очевидным. 9 ноября наступил черед крупного символического действа – разрушения Берлинской стены. Политбюро правящей Социалистической единой партии Германии пошло на уступки, и эту стену снесли совсем.

События в ГДР с наибольшей, чем где бы то ни было, наглядностью показали, что даже в самых передовых тогдашних коммунистических странах на протяжении многих лет вызрело массовое отчуждение народа от собственного режима. В 1989 году это отчуждение достигло максимальной остроты. Одномоментно все прозрели и увидели, что коммунистические правительства всей Восточной Европы выглядели незаконными в глазах своих подданных, которые либо поднялись на борьбу с ними, либо отвернулись от них, когда стоило бы выступить против их свержения. Правовое выражение такого отчуждения повсеместно воплощалось в требовании провести свободные выборы с участием оппозиционных партий, получивших право на проведение собственной предвыборной кампании. Поляки провели свои собственные не совсем свободные выборы, когда некоторые места были все еще зарезервированы для сторонников существующего режима, и продолжили заниматься подготовкой новой конституции: в 1990 году президентом страны стал Лех Валенса. На несколько месяцев раньше венгры сформировали парламент, депутаты которого назначили некоммунистическое правительство. Советские войска начали выводить с территории Венгрии. В июне 1990 года в Чехословакии прошли выборы и опять к власти пришло свободное правительство, потребовавшее вывода советских войск. В Москве пообещали вывести войска к маю 1991 года. На всех этих выборах бывшим коммунистическим политикам доставалось не больше 16 процентов голосов. Результаты выборов в Болгарии принесли гораздо меньше сюрпризов: в этой стране в соревновании победили перекрасившиеся в реформаторов члены коммунистической партии, назвавшиеся социалистами.

Совсем по-другому развивались события в двух других странах социалистического содружества. Народ Румынии пережил жестокую революцию (закончившуюся убийством бывшего коммунистического диктатора) после массовых выступлений в декабре 1989 года, в ходе которых вскрылась неопределенность по поводу движения вперед и внутренний раскол, послуживший предзнаменованием дальнейшей борьбы этой страны. К июню 1990 года правительство Румынии, по мнению многих наблюдателей, находилось под мощным влиянием бывших коммунистов, обрушившихся с гонениями на бывших своих сторонников, теперь превратившихся в критиков. Власти сокрушили студенческий протест при помощи летучих отрядов горняков, тоже понесших потери и заслуживших осуждение за границей. События в ГДР тоже приняли собственный, отличный от остальных стран социалистического содружества оборот. Особый случай в этой стране возник в связи с тем, что изменение общественно-политического строя неизбежно привязывалось к задаче объединения немецкого народа.

С разрушением Берлинской стены все увидели не только отсутствие какой-либо политической воли для поддержки коммунизма, но желание сохранить ГДР как таковую. По итогам всеобщих выборов, состоявшихся там в марте 1990 года, большинство мест в парламенте (и 48 процентов голосов избирателей) досталось коалиции во главе с Христианско-демократической партией (правящей в Федеративной Республике Германии). Единство немецкого народа больше ни у кого не могло вызывать сомнения, осталось уладить только процедуру и график объединения страны. В июле две Германии вступили в валютный, экономический и социальный союз. В октябре произошло их так называемое политическое объединение, когда бывшие земли ГДР вошли в состав ФРГ. Изменения выглядели грандиозными, но никакой серьезной тревоги никто открыто не проявил даже в Москве, а уступчивость Горбачева получила оценку как вторая великая заслуга перед немецкой нацией.

Все-таки без тревоги в СССР обойтись не могли. Объединенной Германии предстояла роль величайшей европейской державы к западу от Советского Союза. Советская держава на тот момент находилась в таком глубоком упадке, в каком ни разу не была с 1918 года. В награду Горбачев получил соглашение с объединенной Германией, руководство которой пообещало материальную помощь в модернизации советского народного хозяйства. Тех, кто помнил трагедию 1939–1945 годов, успокаивали заверениями в том, что новое немецкое государство не станет возрождением приснопамятного рейха. На тот момент Германия лишилась исконных восточных прусских земель (немцы официально от них отказались) и не доминировала там, как во времена империи Отто фон Бисмарка и Веймарской республики. Более надежной гарантией миролюбия на будущее (тем более для западных европейцев, испытывавших наибольшие опасения по отношению к немцам) служило еще и то, что Германию обратили в федеративную республику с соответствующей конституцией, причем одаренную надежным экономическим ростом, а также без малого сорокалетним опытом проведения демократической политики, основанной на участии в структурах EC и НАТО. На таком фоне немцы пользовались презумпцией невиновности у злопамятных западных европейцев, по крайней мере на текущий момент.

В конце 1990 года положение когда-то казавшегося практически монолитным восточноевропейского блока уже не поддавалось описанию или обобщению. По мере того как руководство ряда стран бывшего социалистического содружества (Чехословакии, Польши, Венгрии) подали заявку на присоединение к EC или готовились к такому шагу (Болгария), западные наблюдатели уже вели разговоры о потенциале расширенного масштаба европейского объединения, не виданного до сих пор. Более умеренные суждения высказывали те, кто углядел появление нового (или возрождение прежнего) раскола по национальному и общинному признаку. Над всей Восточной Европой сгущались грозовые тучи экономического провала и волнений, его сопровождающих. Раскрепощение шло своим чередом, но касалось оно народов и их сообществ, радикально отличавшихся уровнем сложности и развития, а также отличного друг от друга исторического происхождения. Любое предсказание грешит отсутствием большого благоразумия, и скудоумие их авторов во всей красе обнаружилось в 1991 году. В том году отрезвляющий пинок достался оптимистам, рассчитывавшим на перспективу мирных перемен, когда руководители двух республик Югославии объявили о своем решении отделиться от федерации.

Название Государство сербов, хорватов и словенцев, появившееся в качестве преемника Сербии и Черногории в 1918 году, уже в 1929-м поменяли на Югославию, чтобы как-то стереть из памяти причины прежних усобиц, сопровождавшихся учреждением августейшей диктатуры. Но это новое государство всегда рассматривалось слишком многими его подданными, как сербами, так и остальными народами, фактически в качестве воплощениия в жизнь старинной исторической мечты о «Великой Сербии». Когда второго короля Югославии Александра убили в 1934 году во Франции, покушение на его жизнь совершил некий македонец с помощью хорватов, пользовавшихся поддержкой венгерских и итальянских властей. Трагедия раскола страны очень скоро привлекла внимение внешних врагов, начавших деятельное вмешательство в ее дела, и местные политики бросились искать поддержки у иноземцев; хорваты не стали тянуть с объявлением своей независимости и образованием собственного государства, когда немецкие войска в 1941 году вторглись на их земли.

Наряду с демографическим и общинным разнообразием (согласно переписи населения, проведенной в Югославии в 1931 году, учету подверглись такие национальности, как сербохорваты, словенцы, немцы, венгры, румыны, валахи, албанцы, турки, «прочие славяне», евреи, цыгане и итальянцы) Югославия к тому же отличалась большим многообразием обычаев, имущественного состояния и степенью экономического развития. В некоторых ее районах к 1950 году практически сохранилось средневековье, тогда как остальные области выглядели современными, урбанизированными территориями с мощной промышленностью. Если брать в целом, то получилось так, что в основном аграрные хозяйственные единицы подвергались обнищанию в силу стремительного прироста народонаселения. Как бы то ни было, но югославская политика между двумя мировыми войнами определялась по большому счету непримиримым антагонизмом между хорватами и сербами, усугубившимся после 1941 года военным злодеянием и борьбой в трехсторонней гражданской войне между хорватами, сербскими (в подавляющем большинстве) коммунистами (во главе с хорватом Иосипом Броз Тито) и сербскими монархистами. Тогдашняя борьба началась с кампании террора и этнических чисток, затеянной в отношении двух миллионов сербов отколовшейся Хорватии (включавшей Боснию с Герцеговиной). Все закончилось победой коммунистов в 1945 году и полным подавлением всевозможных националистов волей Тито, внедрившего федеральную структуру государства; этот диктатор смог на период своего правления ликвидировать старинные боснийские и македонские проблемы, а также унять иноземцев с их территориальными притязаниями. Спустя 45 лет и через 10 лет после смерти Тито, однако, прежные проблемы внезапно проявились с нерастраченной жизненной энергией тех, кто снова их поднял.

В 1990 году попытки югославского федерального правительства как-то справиться со своими экономическими бедами сопровождались ускорением политического дробления общества. Демократическое самоопределение в конечном счете свело на нет достижения Тито, так как югославы разных национальностей начали метаться в поисках путей заполнения политической пустоты, возникшей у них после отказа от коммунизма. Возникали партии, активисты которых пытались представлять интересы сербов, хорватов, македонцев и словенцев, а не отстаивать югославскую идею и идею самой федерации. Прошло совсем немного времени, и все республиканские правительства, за исключением Македонии, пользовались одобрением большинства своих избирателей, а право голоса в отдельных республиках получили новые партии национальных меньшинств. Хорватские сербы объявили о своей собственной автономии, а в сербском автономном крае Косово, четыре пятых жителей которого составляли албанцы, началось кровопролитие. Провозглашение независимой республики там сербы восприняли в качестве откровенного оскорбления, это также вызвало беспокойство у греческого и болгарского правительства, чьи предшественники все еще рассчитывали на претворение в жизнь честолюбивых мечтаний македонцев, вынашиваемых со времен кровопролитных Балканских войн. В августе между сербами и хорватами начались разрозненные вооруженные столкновения сухопутных войск при поддержке боевой авиации. Прецеденты для вмешательства извне даже внешне представлялись малообещающими, в странах EC высказывались самые разнообразные предположения. И перспективы внешнего вмешательства совсем утратили свою привлекательность, когда в июле из СССР поступило предупреждение об опасности выхода локального конфликта на международный уровнь. К концу года руководители Македонии, Боснии и Герцеговины, а также Словении практически хором объявили о такой же независимости, на которую претендовали тогдашние правители Хорватии.

Упомянутое выше советское предупреждение стало последним дипломатическим демаршем режима. С ним в скором времени покончили участники гораздо более значительного исторического события. Участники заговора из числа высшего партийного руководства и КГБ 19 августа 1991 года предприняли попытку отстранения Михаила Горбачева от власти. Заговор провалился, и три дня спустя он вернулся в свое кресло президента СССР. Однако его положение было уже совсем иным; постоянными поисками компромисса он собственноручно уничтожил политическое доверие к себе. Он слишком долго цеплялся за партию и Союз; советская политика ушла от него далеко вперед, причем в глазах многих – к развалу страны. Попытка заговора дала шанс укрепить свое положение Борису Ельцину, возглавлявшему РСФСР, и он им воспользовался. Армия, считавшаяся единственной мыслимой угрозой его единомышленникам, ему не помешала. Он оказался одновременно сильной личностью на советской сцене, без согласования с которой ничего нельзя было предпринять, и потенциальным знаменосцем русского шовинизма, пугавшего руководство остальных республик. Пока иностранные наблюдатели ломали голову над всем происходящим, преследование всех тех, кто поддержал заговорщиков или согласился с их действиями, переросло в решительную замену бюрократического аппарата Союза на всех уровнях с определением новых задач для КГБ и перераспределением полномочий между союзным центром и республиками. Самой поразительной переменой тогда стало прекращение деятельности Коммунистической партии Советского Союза. По большому счету бескровно, по крайней мере вначале, громадное творение, выросшее из большевистского переворота 1917 года, уходило в небытие. Сначала могли возникнуть некоторые положительные основания для радости по этому поводу, хотя закрадывались большие сомнения относительно грядущих бед.

К концу года ничего все равно так и не прояснилось. С принятием решения об отказе от регулирования цен в РСФСР в ближайшем будущем казалось вероятным не только раскручивание инфляции, невиданной с самой зари советской власти, но к тому же наступление голода, неизвестного пока что миллионам советских граждан. Кстати, в Грузии уже наблюдались схватки между сторонниками президента, назначенного по итогам первых в этой республике свободных выборов, и недовольной им оппозицией. Затмевающей все тем не менее была кончина гигантской супердержавы, появившейся в результате кровавых экспериментов большевистской революции. На протяжении без малого 70 лет и почти до самого его конца Советский Союз оставался большой надеждой для революционеров во всем мире, а также источником военной мощи, которой принадлежали победы в самых крупных наземных кампаниях в истории человечества. Теперь она растворилась внезапно и беспомощно в наборе государств, ставших ее преемниками.

Последняя из великих европейских многонациональных империй исчезла, когда предводители РСФСР, УССР и БССР 8 декабря 1991 года съехались в Минске и объявили о роспуске Советского Союза и учреждении нового объединения в виде Содружества Независимых Государств. 21 декабря 1991 года в Алма-Ате состоялся съезд представителей 11 бывших республик СССР с целью утвердить это событие. Они договорились о том, что формальный конец Советского Союза приходится на последний день 1991 года. Места Горбачеву в новых политических структурах не досталось.

Так наступил кульминационный момент одного из самых потрясающих и важных изменений в современной истории. Прогнозы на будущее никто строить не решился, хотя все видели наступление периода больших опасностей, трудностей, а для многих бывших советских граждан еще и совершенно незаслуженных скорбей. В остальных странах Европы политики испытали желание выразить нечто большее, чем предостережения по поводу поворота тогдашних событий. Впереди лежала эпоха больших неопределенностей. Что же касается бывших друзей СССР, то они хранили молчание. Кто-то из них сожалел о развитии событий в начале 1992 года до такой степени, что выражали сочувствие и одобрение участникам неудавшегося августовского заговора против Горбачева. Правитель Ливии и руководство ООП поступили так потому, что любое возвращение к группировкам времен холодной войны пробуждало у них надежды на восстановление возможности международного маневрирования, ограниченного сначала разрядкой политической напряженности между США и СССР, а позже нараставшей беспомощностью Москвы.

За событиями в СССР с пристальным вниманием и особым интересом наблюдали в Китае. У его правителей имелись свои причины для беспокойства по поводу направлений развития событий на противоположной стороне самой протяженной сухопутной границы в мире после краха там коммунизма. С исчезновением Советского Союза китайцы располагали последней многонациональной империей. Кроме того, с 1978 года в Китае продолжался процесс осмотрительной и неторопливой модернизации, находящейся под неусыпным контролем властей.

Главную роль в этом процессе сторонние наблюдатели отводили Дэн Сяопину, но он смог организовать коллегиальное руководство партией и, соответственно, своей страной. Достойное внимание он с соратниками уделял предприимчивости на местах и в общине, а также корыстолюбивым побуждениям. Поощрялись коммерческие связи китайцев с некоммунистическими странами. Притом что новый курс КПК формулировался все еще на подходящем случаю марксистском языке, в результате получилась реформа китайского народного хозяйства на фундаменте рыночных принципов. Причем никаких признаков ослабления желания сохранить мощь режима не наблюдалось. Правители Китая уверенно держали свой народ под контролем и принимали необходимые меры, чтобы так было и в дальнейшем. Им помогла незыблемость старинных китайских традиций образа жизни, чувство облегчения у народа в связи с тем, что культурная революция осталась позади, преклонение (искреннее, насколько оно могло быть) перед революцией за ее блага и политикой (вопреки тому марксизму, что исповедовался Москвой до 1990 года), согласно которой материальное вознаграждение земледельцу должно поступить через существующую систему. Через нее наращивалась покупательная способность деревенского населения и достигалось согласие в сельской местности. Руководство КНР совершило крутой поворот, лишив былой власти сельские коммуны, которые во многих местах практически прекратили отвечать потребностям народа, и к 1985 году семейное хозяйство вернулось как доминирующая форма аграрного производства практически на всей территории Поднебесной.

На месте промышленных коммун и «бригад» эпохи «большого скачка» появились деревенские промышленные и коммерческие предприятия. С середины 1980-х годов половина сельского дохода поступала от тружеников, занятых в промышленности. На территории КНР открыли несколько специальных экономических зон (в виде анклавов, где иностранцы могли вкладывать капитал и извлекать выгоду за счет скромной стоимости китайской рабочей силы), и располагались они главным образом в районах, где иностранные концессии существовали еще до 1940-х годов. К концу десятилетия появились крупнейшие частные китайские компании, многие из которых выросли из когда-то коллективных предприятий в южных провинциях или из совместных с иностранцами предприятий. Активизировалось градостроительство, стремительно увеличивался объем экспорта; впервые с 1930-х годов Китай снова играл важную роль в мировой экономике.

Новая политика, однако, не обошлась без издержек. Рост городских рынков поощрял фермеров и давал им прибыль для самофинансирования, но городские жители стали ощущать на себе трудности от роста цен. Десятилетие шло своим чередом, подкидывая китайским властям новые внутренние сложности. Внешний долг резко увеличился, а годовой уровень инфляции к концу десятилетия приближался к 30 процентам. Нарастало возмущение из-за случаев открытой продажности кадровых работников, и к тому же стало широко известно о расколе в руководстве страны (об этом народ узнал после смерти или отстранения от власти по болезни старцев, сохранявших контроль над КПК). Начали делать успехи те, кто свято верил в необходимость омоложения политического руководства, и по всем признакам они обхаживали Дэн Сяопина ради его благосклонности к себе. Все-таки западные наблюдатели и даже кое-кто из китайцев слишком увлеклись политикой экономической либерализации, поэтому у них возникли не соответствовавшие действительности и чересчур оптимистичные представления о политических послаблениях. Иллюзии на этот счет подпитывались захватывающими дух переменами в Восточной Европе. Но все иллюзии вполне предсказуемо разрушились.

В начале 1989 года городские жители Китая почувствовали на себе одновременно бремя острой инфляции и мер программы жесткой экономии, введенных ради обуздания той же инфляции. Сложившаяся тогда ситуация послужила предпосылкой к новой волне требований, выдвигавшихся студенческими активистами. Вдохновляемые сочувствующими либерализации представителями правящей олигархии, они потребовали у руководства коммунистической партии и правительства открыть диалог с недавно сформированным неформальным студенческим союзом по поводу злоупотреблений и реформы. Появились плакаты, с которыми участники митингов начали призывать руководство страны к расширению «демократии». Все эти действия вызвали у руководства режима большую тревогу, заставили его отказаться от признания союза студентов, который на самом деле грозил стать предвестником возобновления движения хунвейбинов. С приближением 70-й годовщины Движения 4 мая активисты студенческих манифестаций решили почтить ее приданием широкого патриотического звучания своей кампании. Они не смогли заручиться значительной поддержкой в сельской местности, хотя во многих городах прошли демонстрации сочувствующих им работников сферы услуг, зато, вдохновленные явным доброжелательным отношением к ним со стороны генерального секретаря ЦК КПК Чжао Цзыяна, они в Пекине начали массовую голодовку, получившую живой отклик со стороны простого народа. Голодовку объявили незадолго до приезда Горбачева в китайскую столицу с государственным визитом; его появление там вместо очередного подтверждения укрепления международного положения КНР послужило всего лишь напоминанием народу о том, что происходило в СССР вследствие политики либерализации. И это напоминание сыграло двоякую роль: ободряющую потенциальных реформаторов и пугающую консерваторов.

К тому времени высшее руководство страны, и Дэн Сяопин в их числе, были в тревоге. Перед ними маячил призрак крупных беспорядков;

они сочли, что Китай находится на пороге радикального перелома. Кое-кто страшился повторения бесчинств времен «культурной революции», если события вдруг выйдут из-под контроля. Военное положение пришлось объявить уже 20 мая 1989 года. В какой-то момент появилось предчувствие, будто подвергшееся расколу правительство не в состоянии проявить свою волю, но в скором времени военные подтвердили свою преданность режиму. При проведении репрессий две недели спустя рассчитывать на жалость не приходилось. Студенческие вожаки сосредоточили усилия на укреплении своего лагеря, развернутого на площади Тяньаньмэнь в Пекине, где за 40 лет до тех дней Мао Цзэдун провозгласил образование Китайской Народной Республики. К студентам присоединились другие инакомыслящие. Со стены старинного Запретного города Мао Цзэдун с огромного портрета взирал на символ участников протеста в виде фигуры «богини демократии», нарочито внешне напоминавшей статую Свободы в Нью-Йорке.

2 июня первые воинские части вошли в пригороды Пекина и продолжили свой путь к площади в центре города. По ходу дела пришлось подавлять сопротивление демонстрантов, вооруженных подручными средствами, и крушить их баррикады. 3 июня на них обрушился ружейно-пулеметный огонь, площадь заволокло слезоточивым газом и палаточный лагерь с его обитателями лег под гусеницы танков, проутюживших Тяньаньмэнь. Стрельба на улицах продолжалась в течение нескольких дней, затем натупила очередь массовых арестов (возможно, тысяч десять человек). Практически все эти события происходили перед глазами всего мира, благодаря присутствию там иностранных съемочных групп, на протяжении всех дней знакомивших телевизионных зрителей с жизнью в палаточном городке участников протестов.

Осуждение действий китайских властей со стороны иностранцев выглядело практически единодушным, и ущерб авторитету КПК в самом Китае оценивался как весьма заметный не в последнюю очередь потому, что после жестокого подавления манифестантов общество разделилось пополам. Чжао Цзыяна, выступившего против использования военной силы, поместили под домашний арест в Пекине (под домашним арестом он так и умер в 2005 году, причем отдавать под суд его не стали). Понятно, что Дэн Сяопин со своей старой гвардией осознавали, с какой серьезной угрозой им удалось справиться. Вполне можно представить, что эти действия одобрили и поддержали далеко не все их сограждане-китайцы. Беспорядки возникали, кое-где даже серьезные, в восьмидесяти с лишним городах, и армии пришлось подавлять сопротивление в нескольких рабочих районах Пекина. Все-таки массового подъема в поддержку участников протестов не случилось, и большую часть Китая никакие протесты не затронули. Позже события на площади Тяньаньмэнь воспринимались как свидетельство игнорирования китайским режимом прав человека. При этом нельзя сказать, что Китай получил бы ощутимую пользу, если бы дал зеленый свет студенческому движению. Азиатские народы положили больше жертв на алтарь банковского краха 1990-х годов, чем китайцы в результате волнений в 1989 году.

Так как в КПК и правящей иерархии возникла некоторая неурядица, последовали энергичные попытки по восстановлению политической ортодоксии. Китайцы совершенно определенно не собирались повторять ошибок Восточной Европы или СССР. Но какой же путь они все-таки выбрали? Дэн Сяопин в скором времени дал всем понять, что экономическая либерализация должна продолжиться беспрепятственно и даже в масштабе большем, чем до 1989 года. Прошло совсем немного времени, и китайцам наравне с иностранцами оставалось только удивляться, насколько огромную роль играла коммунистическая партия в мощном развитии экономики страны. Кое в чем замечалось влияние Запада. При этом совсем не требовалось пристального внимания к тому, что происходило за воротами предприятий или в прокуренных начальственных кабинетах, чтобы разглядеть следы долгой истории Китая, а также вызовы и возможности, которые предлагала власть народу.