Наглядным доказательством того, что европейская эпоха в конечном счете ушла в прошлое, считается вторая по счету мировая война. Она началась в 1939 году, как и предыдущая мировая война, со сражений в Европе и точно так же состояла из нескольких вооруженных столкновений. Ресурсов на нее потребовалось значительно больше по сравнению со всеми предшествовавшими войнами; на этот раз потребность в них достигала такого масштаба, что в дело пошло буквально все. Ее вполне заслуженно назвали «тотальной» войной.

К 1939 году имевшим глаза дано было разглядеть многочисленные знаки того, что текущая историческая эпоха близится к концу. Притом что в 1919 году случились последние продления территориального контроля со стороны колониальных держав, по поведению крупнейшей из них, то есть Великобритании, напрашивался вывод о том, что империализм находится в обороне, если не перешел в отступление. Живость поведения властей Японии означала, что Европа перестала выступать в качестве единственного центра системы планетарной власти; один наделенный даром предвидения южноафриканский государственный деятель еще в 1921 году предупреждал о том, что «политическая сцена сместилась из Европы на Восток и в Тихоокеанскую зону». Его предсказание теперь кажется полностью оправдавшимся, а ведь прозвучало оно, когда о вероятности возвращения Китаю достойного этой державы веса мог говорить разве что человек, обладавший светлейшей позитивной фантазией. Спустя 10 лет после того, как мир услышал то высказывание человека из Южно-Африканской Республики, экономические основы западного превосходства подверглись потрясению еще более явному, чем политические; в США, считавшихся величайшей из промышленных держав, без работы все еще оставалось 10 миллионов человек. Надо признать, что европейские индустриальные страны американская беда обошла стороной, однако уверенность тех, кто считал само собой разумеющейся прочность базовых основ экономической системы капитализма, испарилась навсегда. В некоторых странах могло наблюдаться оживление промышленности, по большому счету стимулируемое перевооружением армии и флота, однако попытки отыскать возрождение деловой активности в сфере международного сотрудничества закончились, когда в 1933 году рухнула конструкция Мировой экономической конференции. После этого все нации двинулись собственным путем; даже власти Соединенного Королевства наконец-то оставили свою иллюзию свободной торговли. Заблуждение «лессэфэр» покинуло бренную землю, даже если в народе все еще говорили о нем. К 1939 году государственные чиновники сознательно вмешивались в хозяйственные дела своих предпринимателей с рвением, забытым со времен расцвета меркантилизма.

Если ушли в никуда политические и экономические предположения XIX века, то туда же отправилось многое другое. Говорить об интеллектуальных и духовных тенденциях гораздо сложнее, чем о тенденциях политических и экономических, но, хотя многие люди все еще цеплялись за старые предрассудки, для правящей верхушки и носителей общественного мнения старые основы уже не казались такими непоколебимыми. Церковную службу посещало все еще много народу, но масса жителей промышленных городов обходилась уже без христианской веры и пребывала в мире, в котором физическое устранение атрибутов и символов религии на повседневной жизни трудящихся никак не отражалось. То же самое происходило с интеллектуалами; они могли столкнуться с еще большей проблемой, чем трагедия утраты религиозной веры, ведь многие либеральные идеи, с XVIII века способствовавшие устранению из жизни людей христианской веры, к тому времени, в свою очередь, отправились на свалку истории. В 1920-х и 1930-х годах либеральные постулаты, касавшиеся свободы личности, объективных нравственных критериев, рациональности, авторитета родителей и объяснимого механистического построения Вселенной, однозначно отвергались вместе с верой в свободную торговлю.

Симптомы новой болезни человечества нагляднее всего проявлялись в произведениях искусства. На протяжении трех или четырех столетий, если считать с эпохи гуманизма, европейцы полагали, что в произведениях искусства отображаются устремления, озарения и удовольствия, доступные в принципе для обычных людей, даже притом, что авторы этих произведений поднимались до исключительного уровня совершенства в исполнении творческого замысла или специально сосредоточивались на форме таким образом, что не всякий человек способен был оценить такое произведение по достоинству. Во всяком случае, находилась возможность в течение всего того времени сохранить понятие культурного человека. Авторитет этой мысли подвергся некоторому ослаблению, когда в XIX веке на волне движения романтизма стали идеализировать художника как гения (одним из первых примеров напрашивается Людвиг ван Бетховен) и сформулировали понятие авангарда.

К завершению первого десятилетия XX века, надо сказать, даже людям с натренированным глазом и повышенной чувствительностью слуха приходилось напрягать все органы чувств, чтобы увидеть искусство в произведениях современных им творцов. Самым ярким символом этого выглядело смещение образа в живописи. Здесь уход от передачи того же образа еще сохранял слабую связь с традицией хотя бы позднего кубизма, но она давно перестала казаться очевидной среднему «воспитанному культурному человеку». Если такой человек вообще еще существовал. Художники погружались в становящийся практически недоступным сумбур личных видений, центр которых находился в мире дадаизма и сюрреализма. Период после 1918 года представляет наибольший интерес как некая кульминация распада в искусстве; в сюрреализме исчезло даже понятие предмета, уже не говоря о передаче его образа. Как сформулировал один из сюрреалистов, движение означает «мысль, продиктованную в отсутствие какого-либо контроля, осуществленного причиной, и за пределами каких-либо эстетических или нравственных ориентиров». Через случайность, символизм, шок, гипотезу и насилие сюрреалисты пытались освободиться от самого сознания как такового. В своих экспериментах на данном поприще они всего лишь экспериментировали с материалом, которым в то же самое время занимались писатели и музыканты.

Такого рода явления служили свидетельствами о совершенно иных формах распада либеральной культуры, которая превращалась в конечный итог существования высшей стадии цивилизации европейской эпохи. Обратите внимание на то, что такие сепаратистские движения часто были вызваны ощущением того, что традиционная культура выглядит слишком узкой из-за исключения из ее изобразительных средств эмоций и опыта, лежащих в сфере подсознательного. Можно предположить, что совсем немногие художники, придерживавшиеся «передовых взглядов», на самом деле читали известный труд человека, который щедрее кого-либо еще одарил XX век языком и запасом метафор, вооружившись которыми можно было браться за исследование области подсознательного и получить подтверждение нахождения там таинствам жизни.

Речь идет об основателе теории психоанализа по имени Зигмунд Фрейд. Он сам определил свое место в истории культуры рядом с Николаем Коперником или Чарльзом Дарвином, потому что сумел изменить способ, каким образованные люди осознавали самих себя. Сам Фрейд сделал осознанные сравнения, описав представление о подсознательном как о третьем великом «поражении» самовлюбленности человечества, после поражений, нанесенных гелиоцентрической и эволюционной теорией. Он ввел в обиход несколько новых понятий: мы теперь придаем особый смысл словам «комплекс» и «мания», а знакомые всем термины «оговорка по Фрейду» и «либидо» служат памятником той власти, которую обрело его учение. Его влияние стремительно распространилось на литературу, личные отношения, просвещение и политику. Как и слова многих пророков, его послания потомкам тоже подчас подвергаются искажению. То, что он говорил, представляет гораздо большую важность, чем результаты конкретных клинических исследований, считающиеся его вкладом в науку. Как и вклад Ньютона с Дарвином, главное наследие Фрейда лежит за пределами науки – его влияние намного меньше, чем их, – в области новой мифологии. Она оказалась в высшей степени едкой.

Обращением Фрейда, услышанным людьми, предполагалось, что подсознательная сфера служит истинным источником управления главными мотивами поведения, что нравственные ценности и положения суть проекции воздействия импульсов, сформировавшихся в подсознании, поэтому предположение об ответственности человека представляется в лучшем случае мифом, причем, можно сказать, мифом опасным, и что саму рациональность можно тоже назвать иллюзией. Мало кого трогало то, что собственные утверждения Фрейда на самом деле выглядят чушью, если их автор на самом деле прав. Многие как раз в этом увидели его доказанную правоту, а многие верят еще и сейчас. Такой комплект увязанных мыслей представляется опровержением самого фундамента либеральной цивилизации как таковой, понятия о рациональном, ответственном, сознательно мотивированном человеке, и в этом видится важность наследия Зигмунда Фрейда в целом.

Учение Фрейда считалось не единственной интеллектуальной силой, лишавшей уверенности и ощущения хоть какой-то надежной почвы под ногами человека. Зато его справедливость представлялась наиболее очевидной в интеллектуальной жизни периода между войнами. Под влиянием высказанных им предположений или хаоса в искусстве, невнятности в мире науки, где как-то вдруг отказались от наследия Лапласа и Ньютона, потерявшие покой люди занялись поиском новых мифов и стандартов, по которым определяется правильное направление. В политике человечество пришло к фашизму, марксизму и совсем иррациональным истинам старины (например, к крайнему национализму). Народ не чувствовал вдохновения или игры чувств от толерантности, демократии и архаичной свободы личности.

Под влиянием таких факторов в 1930-х годах еще сложнее было иметь дело с углубляющейся неуверенностью и предвещающими беду напряженными международными отношениями. Источник всего тревожного находился в Европе, то есть заключался в немецкой проблеме, которая угрожала большими переменами, чем принесла Япония. Германия потерпела поражение в 1918 году; логическим последствием поэтому следовало ждать восстановления в один прекрасный день должного веса этой нации. С точки зрения географии, демографии и промышленной мощи получалось так, что объединенная Германия в любом случае должна доминировать над Центральной Европой и потеснить Францию. Вопрос по большому счету заключался в том, обойдется ли без войны. Только считаные чудаки предполагали, будто войны можно избежать с помощью нового расчленения Германии, объединенной в 1871 году.

Пришло время, и немцы начали требовать пересмотра условий Версальского мирного договора. Их требование в конечном счете превратилось в проблему, не поддающуюся решению, хотя в 1920-х годах с ней справились во вселяющем надежду ключе. Бремя репараций как таковое постепенно сошло на нет, и важной вехой стали считать Локарнские договоры 1925 года, ведь в соответствии с их положениями власти Германии дали свое согласие на Версальское территориальное урегулирование на западе. Но при этом оставался открытым вопрос ревизии условий территориального межевания на востоке, а за ним вырисовывался вопрос более значительный: как могла страна, потенциально настолько же мощная, как Германия, относиться к своим соседям сбалансированным, мирным образом, учитывая конкретный исторический и культурный опыт немцев?

Большинство народу надеялось на то, что эти все проблемы ушли в прошлое с провозглашением демократической немецкой республики, учреждение которой ненавязчиво и в доброжелательной манере позволит восстановить немецкое общество и цивилизацию. Конституция Веймарской республики (как ее назвали в честь места проведения Учредительного собрания) считалась исключительно либеральной, но слишком много немцев с самого начала испытывало к ней симпатию. Предположение, будто в Веймаре разрешили немецкую проблему, оказалось иллюзией, когда экономический спад разрушил узкое основание, на которое водрузили немецкую республику, и высвободил катастрофические силы национализма и общества, которые эта республика прикрывала как ширмой.

Когда это случилось, сдерживание Германии снова превратилось в международную проблему. Но по ряду причин 1930-е годы оказались очень бесперспективным десятилетием для сдерживания немцев, и задача эта выглядела очень непростой. Начнем с того, что в относительно слабой и по большому счету аграрной системе хозяйствования новых государств Восточной и Центральной Европы ощущались самые неблагоприятные воздействия мирового экономического кризиса. Французы всегда искали среди этих стран союзников, способных оказывать противодействие немецкому возрождению, но в то время их потенциальные союзники никаким весом практически не обладали. Более того, само их существование вдвойне затрудняло привлечение СССР, снова считавшегося бесспорно (что было непостижимо) великой державой, к сдерживанию агрессивности Германии. Препятствием для сотрудничества Москвы с Лондоном и Парижем считались идеологические разногласия, но к тому же существовал фактор стратегической удаленности. Для выхода советских войск в Центральную Европу пришлось бы пересечь территорию нескольких восточноевропейских государств, власти которых на протяжении всей короткой истории их существования были скованы страхом перед СССР и коммунизмом: Румыния, Польша и страны Прибалтики в конце-то концов отпочковались от традиционно русских земель.

От американцев тоже какой-либо помощи ждать не приходилось. Главная тенденция всей американской политики со времен, когда президент В. Вильсон не смог убедить соотечественников присоединяться к Лиге Наций, состояла в сосредоточенном на своем благополучии уединении, безусловно отвечающем традиционным американским идеалам. Американцы, отправленные в Европу в качестве солдат, совсем не горели желанием снова подставлять голову под пули ради чуждых им задач. Оправданная все-таки оживлением деловой активности в 1920-х годах американская обособленность парадоксальным образом подтвердила свою рациональность во время экономического обвала 1930-х. Когда американцы откровенно обвиняли Европу во всех своих бедах (вопрос долгов с военных лет оказывал большое психологическое воздействие потому, что его считали связанным с международными финансовыми проблемами; а именно так оно и было, хотя не совсем совпадало с американскими представлениями), они не учитывали предстоящее свое участие в делах европейцев. Так или иначе, в условиях спада они чувствовали себя вполне сытно. С избранием в 1932 году президента-демократа американцы фактически оказались на пороге эпохи важных перемен, которые в конечном счете лишат их благих настроений, но предупредить о грядущих потрясениях их было некому.

Следующий этап американской истории предстоит пройти под властью демократов на протяжении пяти президентских сроков подряд, первые четыре из которых при одном и том же человеке по имени Франклин Теодор Рузвельт. Заявление кандидатом на должность президента четыре раза подряд считается делом практически невиданным (такую попытку тщетно предпринимал один только Юджин Дебс, принадлежавший к Социалистической партии); победа на выборах все четыре раза заслуживает причисления к изумительным подвигам. Для нее (в каждом случае) абсолютное большинство голосов избирателей выглядело чем-то сродни революции. Ни один кандидат от Демократической партии до него со времен Гражданской войны никогда не получал такой поддержки (и никто из другой партии до 1964 года). Кроме того, Рузвельт представлялся состоятельной, масштабной фигурой. Поэтому самое удивительное заключается в том, что он появился в качестве одного из самых великих лидеров начала XX столетия. Он прошел в президенты в ходе избирательного состязания, проводившегося на противопоставлении надежды отчаянию. Он предложил уверенность и обещание действия по избавлению от недуга экономического тупика. Одержав победу, он занялся политическими преобразованиями, построением демократического господства на базе коалиции избирателей, которыми раньше пренебрегали, – жителей южных штатов, бедноты, фермеров, негров, прогрессивных либеральных интеллектуалов, которые затем привлекли дальнейшую поддержку, потому что такая политика приносила позитивные результаты.

Не обошлось при этом без определенной доли иллюзий. Новый курс, выбранный администрацией Рузвельта, к 1939 году все еще не выводил экономику США из бедственного положения. Как бы то ни было, власти страны поменяли акценты функционирования американского капитализма и механику его отношений с правительством. Началось воплощение в жизнь масштабной программы по предоставлению пособия по безработице со страхованием, миллионы долларов вложили в общественные работы, внедрили новые нормы регулирования финансовых потоков, а также приступили к масштабному эксперименту в области государственной собственности, распространившейся на гидроэлектрический каскад долины Теннесси. Капитализм получил новую надежду на процветание и более совершенные условия государственного регулирования. Новый курс принес важнейшее продление власти федеральных ведомств над американским обществом и штатами, которое когда-либо происходило в мирное время, и такое укрепление центральной власти оказалось необратимым. Таким образом, в американской политике отразились те же побуждения к коллективизму, наблюдавшиеся во всех остальных странах мира в XX веке. В этом смысле эпоха Рузвельта считается исторически решающей. На ее протяжении подвергся изменению курс американской конституционной и политической истории, ведь ничего подобного не делалось со времен Гражданской войны, и, сами того не желая, американцы предложили миру демократическую альтернативу фашизму и коммунизму тем, что предоставили либеральный вариант крупномасштабного государственного вмешательства в экономику. Это достижение представляется тем более впечатляющим потому, что практически полностью определялось предвзятым выбором политиков, преданных демократическому процессу, а не аргументами экономистов, некоторые из которых уже выступали в пользу более энергичного централизованного управления экономикой в капиталистических странах. Так выглядела наглядная демонстрация способности американской политической системы служить исполнению желаний своего народа.

Тот же самый инструментарий мог бы функционировать в сфере внешней политики, но только с согласия большинства американцев. Рузвельт представлял в гораздо больших подробностях, чем большинство его сограждан, опасности постоянного американского отчуждения от проблем Европы. Но он мог себе позволить демонстрацию собственных воззрений только совсем без спешки.

В условиях, когда СССР и США самоустранились от дел Старого Света, одним только западноевропейским великим державам оставалось противостоять Германии, если она вдруг возродилась бы в былой своей мощи. Великобритании и Франции как-то совсем тогда не подходила роль жандарма Европы. У их народов сохранились воспоминания о трудностях, пережитых, когда их властям пришлось иметь дело с Германией. Притом что на их стороне выступала Россия. Кроме того, острая вражда между ними не утихала с самого 1918 года. К тому же не следует забывать о военной слабости Лондона и Парижа. Власти Франции, осведомленные о том, что они уступают Германии в мобилизационных ресурсах, если только немцы когда-либо вооружатся снова, свои надежды возлагали на программу стратегической обороны, ради которой возвели мощные укрепления, выглядевшие убедительно, но фактически лишавшие французские войска наступательного маневра. Королевский британский флот утратил пальму первенства, которой владел в 1914 году, разве что оставалась возможность для сосредоточения своих ресурсов в европейских водах. Британские правительства долгое время проводили политику сокращения расходов на вооружение в то время, как их обязательства в мировом масштабе требовали больших усилий вооруженных контингентов. В условиях экономического спада эта тенденция только усугубилась; существовали опасения того, что затраты на перевооружение армии и флота пагубным образом скажутся на оживлении деловой активности тем, что разгонят инфляцию. Многие британские избиратели к тому же полагали, что жалобы народа Германии звучали вполне справедливо. Они склонялись к уступкам во имя немецкого национализма и самоопределения, даже к возврату немецких колоний. Одновременно в Великобритании и Франции к тому же испытывали беспокойство по поводу джокера в европейской карточной колоде, которым считалась Италия. При Муссолини надежды, которые возлагались на Италию с точки зрения привлечения ее на борьбу с Германией, к 1938 году развеялись.

Тревоги возникли из-за запоздалой попытки властей Италии принять участие в схватке за Африку, когда в 1935 году итальянские войска вторглись на территорию Эфиопии. Из-за такого рода действий возник вопрос: а что должны делать чиновники Лиги Наций? Итальянцы допустили откровенное нарушение ее устава, согласно которому участники этой международной организации не должны были нападать друг на друга. Представители Франции и Великобритании оказались в неловком положении. Как делегаты от великих держав, Средиземноморских держав и африканских колониальных стран, они обязаны были взять на себя инициативу по осуждению властей Италии в Лиге Наций. Но их осуждение прозвучало неубедительно и без энтузиазма, поскольку им не хотелось настраивать Италию против своих стран, ведь ей предназначалась роль в общих усилиях по сдерживанию Германии. Результат получился хуже некуда. Агрессию авторитетом Лиги Наций остановить не удалось, зато из Италии получился откровенный враг. Эфиопия лишилась своей независимости, пусть даже, как потом оказалось, всего лишь на шесть лет.

Таким представлялся один из нескольких моментов, который позже выглядел так, будто именно тогда европейцы совершали фатальную ошибку. Но все-таки нельзя сказать постфактум, на каком этапе ситуация, сформировавшаяся под действием этих фактов, стала неуправляемой. Понятно, что главным поворотным пунктом послужило появление предельно радикального и радикально оппортунистического режима в Германии. Но предшествовал этому событию и создал для него условия все тот же экономический спад. Важные последствия можно связать еще и с экономическим крахом. Он оправдывал толкование с идеологическим подтекстом событий 1930-х годов и тем самым вызывал к ним озлобление. Из-за обострения классового конфликта, принесенного с собой экономическим крахом, предвзятые политики иногда толковали развитие международных отношений с точки зрения противопоставления фашизма коммунизму и даже правых левым или демократии диктатуре. Все гораздо упростилось после того, как Муссолини, возмущенный британской и французской реакцией на его вторжение в Эфиопию, принял решение о союзе Италии с Германией, а также заговорил о крестовом походе против коммунизма. Но здесь тоже скрывалось лукавство. Все идеологические интерпретации международных отношений в 1930-х годах имели целью затуманить главную суть немецкой проблемы и тем самым затруднить ее решение.

Советская пропаганда тоже играла свою роль. На протяжении 1930-х годов внутренняя ситуация в России оставалась неоднозначной. Программа индустриализации вызывала серьезные перекосы и требовала больших жертв. С ними справлялись (хотя, возможно, еще и усугубляли) непомерным усилением диктатуры, выражавшимся не только в борьбе за коллективизацию крестьян, но и в обращении террора против кадровых работников самого режима с 1934 года и дальше. За пять лет миллионы советских граждан расстреляли, заключили в тюрьму или отправили в ссылку, а многих из них – в исправительно-трудовые лагеря. В мире с удивлением наблюдали за тем, как группы ответчиков унижались своими карикатурными «признаниями» на заседаниях советских судов. Из Красной армии уволили девять из десяти генералов и половину офицерского корпуса (если верить оценкам западных экспертов). В те годы шла замена прежней коммунистической правящей верхушки на новую; к 1939 году больше половины делегатов партийного съезда 1934 года пошли под арест. Со стороны было трудно поверить во все происходящее в СССР, зато совершенно определенно на Западе считали Советский Союз страной, в которой отсутствовала какая-либо цивилизованность, либерализм государства, и на нее нельзя было рассчитывать как на потенциального союзника.

Самым прямым образом события в СССР сказались на международной ситуации из-за сопровождавшей их пропагандистской кампании. На Западе совершенно не сомневаются в том, что к такой кампании власти в Москве прибегли из-за умышленного создания внутри СССР ощущения осажденной цитадели; в 1930-х годах сохранялось ставшее привычным деление мира с точки зрения своих и чужих, родившееся из марксистской догмы и из-за нашествия оккупантов в 1918–1922 годах. С утверждением такого представления об окружающем мире для внешнего потребления проповедовалась доктрина международной классовой борьбы во главе с Коминтерном. Предсказать ответную реакцию особого труда не представляло. Консерваторами повсеместно овладели непреодолимые страхи. В моду вошло представление о том, что любые уступки активистам левацких движений или даже умеренно прогрессивным силам следует ставить в заслугу русским большевикам. Отношение к правым движениям ужесточалось, поэтому коммунисты получили новые свидетельства в пользу тезиса о неизбежности классовых противоречий, разрешение которых лежит в плоскости социалистической революции.

Однако единичной успешной революцией левых сил дело не ограничилось. Степень революционной опасности стремительно понизилась в самые первые послевоенные годы. Правительство лейбористов спокойно и без радикальных инициатив функционировало в Великобритании некоторый срок в 1920-х годах. Следующее правительство лишилось власти из-за финансового краха, случившегося в 1931 году. И его сменили коалиции консервативных организаций, получившие абсолютную поддержку избирателей. Они приступили к управлению страной в строгом соответствии с традициями прогрессивной и постепенной реформы социальной и административной сферы, которой отмечено движение Великобритании к статусу «государства всеобщего благоденствия». В том же направлении продвинулись даже еще дальше народы Скандинавских стран, которые часто приводят в качестве заслуживающего всяческого восхищения примера сочетания политической демократии и практического социализма, а также противопоставления коммунизму. Даже во Франции, где образовалась многочисленная и активная коммунистическая партия, не удавалось отыскать каких-либо убедительных признаков того, что цели французских коммунистов выглядели приемлемыми для большинства электората даже после Депрессии. В Германии до 1933 года активисты коммунистической партии были в состоянии получить больше голосов, но им не дано было оттеснить социал-демократов от руководства движением рабочего класса. В странах, отставших в развитии от этих передовиков, революционные достижения коммунистов выглядели еще скромнее. В Испании им приходилось соревноваться с социалистами и анархистами; испанские консерваторы определенно опасались коммунизма, и можно говорить об основаниях для опасения к тому же сползания к социалистической революции в условиях республики, провозглашенной в 1931 году, однако испанский коммунизм не мог пугать этих консерваторов.

Все-таки идеологическое толкование коммунизма обладало огромной привлекательностью даже для тех многих людей, кто не относил себя к коммунистам. Его привлекательность тем более усилилась с приходом к власти нового правителя Германии по имени Адольф Гитлер, успех которого весьма затрудняет попытку отказать ему в политической гениальности, даже притом, что он преследовал цели, выдающие в нем личность не вполне здравомыслящую. В начале 1920-х годов он представлял собой всего лишь разочарованного агитатора, провалившего попытку свержения правительства (баварского) и излившего свой навязчивый национализм и антисемитизм не только в страстных речах, но и в объемном, нескладном, с претензией на автобиографичность литературном труде, который прочитало совсем немного народу. В 1933 году Национал-социалистическая немецкая рабочая партия (для краткости назовем ее «нацистской»), которую он возглавлял, получила достаточную поддержку немецкого избирателя, чтобы Адольфа Гитлера назначили канцлером Германской республики. С политической точки зрения такое назначение можно назвать важнейшим решением века, так как в нем нашло отражение коренное изменение политики Германии, направление ее народа на курс агрессии, приведший к разрушению старой Европы и той же Германии. И оно означало появление нового мира.

Притом что послания Адольфа Гитлера народу звучали весьма доходчиво, содержание его воззвания к нему представлялось достаточно сложным. Он утверждал, что беды Германии исходят из вполне определенных источников. Одним из них Гитлер называл Версальский мирный договор. Иноземные капиталисты причислялись к еще одному источнику. Дальше шла якобы подрывная деятельность немецких марксистов и евреев. Он также говорил, что исправление политических заблуждений народа Германии следует сочетать с обновлением немецкого общества и культуры, а здесь речь идет об очищении биологического вида немецкого народа через избавление его от неарийских примесей.

В 1922 году такого рода обращение А. Гитлера немецкий народ практически пропустил мимо ушей; зато в 1930-м с ним он получил 107 мест в немецком парламенте, то есть больше, чем досталось коммунистам, которых в парламент прошло 77 человек. Нацисты весьма ловко воспользовались в своих политических целях экономическим крахом, и худшее еще ждало впереди. Можно назвать несколько причин, почему нацисты собрали щедрый политический урожай, но самая главная из них заключается в том, что коммунисты потратили столько же энергии на борьбу с социалистами, сколько их остальные противники. Эта междоусобица фатально подрывала силы левого движения в Германии на протяжении всех 1920-х годов. Очередную причину следует видеть в том, что при демократической республике нагнетались антисемитские настроения. Они тоже усугублялись экономическим крахом. Антисемитизм, как и национализм, обладал своей привлекательностью, разделявшейся всеми сословиями как объяснение бед Германии, в отличие от точно такого же простого марксистского объяснения с точки зрения классовой войны, которое, естественно, вызывало враждебность у одних, а также (на что возлагались надежды) сочувствие у других.

К 1930 году нацисты показали, что обрели власть на своей земле. Они привлекли больше поддержки, а также на их сторону встали те, кто видел защиту от коммунизма в их драчливых уличных шайках, националисты, выступавшие за перевооружение страны и ревизию Версальского мирного урегулирования, и консервативные политики, считавшие Гитлера вождем партии наряду со всеми остальными, кто мог бы теперь представлять ценность в их собственной игре. Маневрирование усложнилось, но в 1932 году нацисты превратились в самую многочисленную партию немецкого парламента, хотя еще не располагавшую большинством мест в нем. В январе 1933 года президент республики призвал Гитлера занять государственный пост, положенный ему по конституционной норме права. Тут наступило время очередных выборов, в ходе которых монополия режима на радиовещание и запугивание политических противников все еще не обеспечили нацистам большинства мест; тем не менее они его добились, когда получили поддержку со стороны кое-кого из правых депутатов парламента, присоединившихся к ним, чтобы одобрить особые полномочия правительства. Важнейшим из них считалось управление государством посредством чрезвычайных постановлений. Так нацисты положили конец парламенту и парламентскому суверенитету. Вооруженные такими полномочиями, нацисты продолжили осуществлять радикальное разрушение демократических атрибутов государства. К 1939 году фактически не осталось ни одного сектора немецкого общества, не находившегося под их контролем по закону или под страхом репрессий. Консерваторы тоже проиграли схватку за власть. В скором времени они обнаружили, что нацистское вмешательство в сферу традиционно независимых ветвей власти может зайти очень далеко.

Как и сталинский Советский Союз, нацистский режим в значительной мере держался на устрашении, беспощадно применявшемся к его врагам. Прошло совсем немного времени, и его использовали против евреев, и пораженные европейцы стали очевидцами возрождения в одном из ее самых передовых обществ погромов периода средневековой Европы или царской России. Все на самом деле выглядело настолько невероятным, что много народу за пределами Германии с большим трудом верило в реальность происходящего. Замешательство по поводу природы нацистского режима затрудняло выработку тактики общения с ним. Кто-то видел в Гитлере всего лишь вожака националистического толка со склонностью по примеру Ататюрка к возрождению своей страны и утверждению ее правомерных притязаний. Кто-то усматривал в нем крестоносца, двинувшегося походом против большевизма. Но никакой примитивной формулой нельзя было очертить личность Гитлера или его цели (даже до сих пор не удалось преодолеть непримиримых разногласий по поводу того, что они собой на самом деле представляли), и разумное приближение к истине можно найти в простом признании того, что он выразил негодование и раздражение немецкого общества в их самых негативных и вредоносных формах, а также воплотил их в чудовищной степени. Когда его личности придали масштаб экономического бедствия, политического цинизма и благоприятной расстановки международных сил, он смог высвободить эти отрицательные качества за счет всех европейцев в целом, в том числе собственных соотечественников.

Путь, которым Германия снова пришла к состоянию войны в 1939 году, выглядит весьма извилистым. Всегда можно отыскать аргумент в пользу того, существовал ли шанс предотвратить окончательный исход. Важный момент ясно просматривается в том, что Б. Муссолини, изначально опасавшийся немецких устремлений в Центральной Европе, перешел на сторону Гитлера. После того как он становится объектом критики британских и французских политиков за его агрессивное предприятие в Эфиопии, в Испании вспыхнула гражданская война, когда группа генералов подняла бунт против левого крыла политиков, находящихся у власти в их республике. Гитлер и Муссолини оба послали контингенты своих войск в поддержку человека, появившегося там в качестве лидера повстанцев, – генерала Ф. Франко. Их поступок больше, чем какой-либо другой отдельный факт, придал идеологический оттенок расколу Европы. Гитлера, Муссолини и Франко теперь причислили к фашистам, и советская внешняя политика начала координировать помощь правительству Испании со стороны западных государств тем, что позволила местным коммунистам прекратить нападки на остальные партии левого политического фланга и поощрять Народные фронты. Таким образом, события в Испании следовало рассматривать как конфликт между правым и левым движениями в его рафинированной форме; в таком взгляде наблюдается значительное искажение действительности, но его приверженцы поощряли народ представлениями о Европе как континенте, разделенном на два лагеря.

Британское и французское правительства к этому времени прекрасно осознавали все сложности в налаживании конструктивных отношений с властями Германии. В 1935 году Гитлер уже объявил о начале создания полноценных германских вооруженных сил (запрещенных в Версале). До завершения их перевооружения они оставались очень слабыми. Обретение ими достаточной боеспособности немцы продемонстрировали миру, когда их войска вернулись в «демилитаризированную» зону Рейнланд, объявленную таковой по условиям Версальского мирного договора. Чтобы помешать их вводу туда, никто не предпринял ни малейшей попытки. Воспользовавшись моментом, когда после гражданской войны в Испании общественное мнение народов Великобритании и Франции находилось в полном расстройстве, Гитлер осуществил оккупацию Австрии. Соблюдение условий Версальского договора, которыми запрещалось объединение Германии и Австрии, никто обеспечить не смог; французским и британским избирателям это можно было представить в виде действий закономерно пострадавших националистов. В Австрийской республике тоже давно нарастали внутренние затруднения. Аншлюс (как называлось объединение Австрии с Германией) случился в марте 1938 года. Осенью наступила очередь следующего захвата немцами чужой территории – части Чехословакии. На этот раз оправдание нашли в благовидных претензиях на самоопределение; отобранные области представляли важность с точки зрения будущей самообороны Чехословакии, но на них проживало многочисленное немецкое население. Та же судьба в следующем году ждала город Мемель, присоединенный к Германии под тем же самым предлогом. Гитлер последовательно воплощал в жизнь старинную мечту, забытую, когда армия Пруссии разбила войска Австрии, и мечта эта состояла в объединении всех земель немецкой нации в Великую Германию.

Чем-то вроде поворотного пункта считается расчленение Чехословакии. Оно случилось в силу ряда соглашений, заключенных в Мюнхене в сентябре 1938 года, где главными игроками выступали представители Великобритании и Германии. Так выглядела последняя крупная инициатива британского внешнеполитического ведомства в свете попыток успокоения Гитлера. Британский премьер-министр все еще крепко сомневался в перевооружении Германии, чтобы оказать достойное сопротивление, но к тому же надеялся на то, что возвращение последней значительной общины немцев из-под иноземного господства на их родину могло успокоить Гитлера и у него не остается повода для дальнейшей ревизии Версальского договора с его территориальным урегулированием, от которого теперь в любом случае остались одни клочья.

Он ошибался; Гитлер продолжил свою экспансионистскую политику, одобрив программу захвата земель славян. Первым его шагом стало поглощение в марте 1939 года того, что оставалось от Чехословакии. Затем на повестку дня вышел вопрос польского территориального урегулирования, относящегося к 1919 году. Гитлера раздражало существование Польского коридора, отделявшего Восточную Пруссию от Германии. К тому же на его территории остался старинный немецкий город Данциг, в 1919 году приобретший международный статус. В этот момент британское правительство, обуреваемое сомнениями, изменило тактику и предложило Польше, Румынии, Греции и Турции гарантии по предотвращению агрессии. К тому же британцы начали настороженные переговоры с властями СССР.

Толкование советской политики для европейцев оставалось занятием не из легких. Создавалось такое впечатление, что И.В. Сталин поддерживал пламя гражданской войны в Испании через оказание помощи ее республике до тех пор, пока на нее отвлекается внимание немцев, а тем временем искал иные способы оттягивания момента нападения на СССР с Запада, которого он всегда ждал. Он прекрасно понимал, что к нападению немцев на СССР будут подстрекать власти Великобритании и Франции, мечтавшие о том дне, когда опасность, долгое время угрожавшая им самим, окажется перед его государством рабочих и крестьян. Особых возможностей для взаимодействия с британцами или французами в деле сопротивления Гитлеру, однако, не просматривалось, даже если бы они на него пошли, ведь русская армия могла добраться до Германии только через Польшу, а поляки этого никогда бы не позволили. Соответственно, после того, как советский дипломат поделился со своим французским коллегой о мюнхенских решениях, оставалось разве что провести четвертый раздел Польши. Этот раздел был организован летом 1939 года. После обмена обоюдными диатрибами (резкими обличительными речами) по поводу большевистско-славянской дикости и фашистско-капиталистической эксплуатации трудящихся правители Германии и Советского Союза в августе заключили соглашение, которым предусматривался раздел Польши между высокими договаривающимися сторонами; авторитарные государства пользуются большой гибкостью в ведении своей дипломатии. Вооруженный этим договором, Гитлер предпринял захват Польши. Тем самым 1 сентября 1939 года он начал Вторую мировую войну. Два дня спустя британцы и французы, связанные обещанием гарантии Польше, объявили войну Германии.

Их правительства пошли на такой шаг без особого рвения, так как всем было ясно, что помочь Польше они не в силах. Несчастное государство снова исчезло с политической карты Европы, разделенное советскими и немецкими войсками спустя около месяца после начала войны немцами. Но воздержание от вмешательства означало бы признание немецкого доминирования в Европе, поскольку власти любой другой страны сочтут, что рассчитывать на поддержку британцев или французов не стоит. Таким образом, невольно и без воодушевления 1914 года две эти формально великие державы Европы оказались лицом к лицу с тоталитарным режимом. Ни их народы, ни правительства не испытывали особого энтузиазма по поводу доставшейся им роли, а из-за упадка либеральных и демократических сил, продолжавшегося с 1918 года, они оказались в положении незавидном даже по сравнению с Антантой в 1914 году, но раздражение в связи с долгой серией агрессий Гитлера и нарушенных им обещаний затрудняло поиск условий мира, на которые они могли бы пойти. Главной причиной войны, как и в 1914 году, называют немецкий национализм. Но если тогда власти Германии решились на войну потому, что чувствовали угрозу своему государству, теперь Великобритания и Франция отвечали на опасность, представлявшуюся экспансией Германии. На этот раз они ощущали опасность.

К удивлению многих наблюдателей и облегчению кое-кого из них, первые полгода войны прошли практически без особых событий, как только завершилась скоротечная Польская кампания. Скоро стало ясно, что механизированным и военно-воздушным войскам принадлежит теперь намного большая роль, чем между 1914 и 1918 годами. Память о бойне при Сомме и Вердене слишком отчетливо стояла перед глазами британцев и французов, чтобы запланировать какие-либо мероприятия, кроме экономического наступления; они очень рассчитывали на действенность оружия блокады. Гитлер не собирался их беспокоить, так как стремился к заключению мира. Наступивший покой пришлось нарушить, когда британцы попытались усилить блокаду в скандинавских водах. Обратите внимание на то, что попытка британцев совпала по времени с немецким наступлением, когда они решили обезопасить поставки руды, для чего заняли Норвегию и Данию. С его началом 9 апреля 1940 года открылся любопытный период сражения. Всего лишь месяц спустя началось блистательное немецкое вторжение сначала на территорию Бенилюкса, а затем – Франции. Мощное наступление бронетанковых войск через Арденны открыло путь к расчленению армий союзников и захвату Парижа. 22 июня правительство Франции подписало с немцами договор о прекращении огня. К концу месяца немцы прибрали к рукам все европейское побережье целиком от Пиренеев до Нордкапа. Итальянцы вступили в войну на стороне немцев за 10 дней до капитуляции французов. Новое французское правительство, сформированное в курортном городке Виши, разорвало отношения с Великобританией после того, как британцы захватили или уничтожили французские военные корабли, которые не хотели отдавать немцам. Третья республика формально закончила свое существование с назначением французского маршала, числившегося героем Первой мировой войны главой государства. Потеряв последнего союзника на континенте, Великобритания оказалась в самой неблагоприятной со стратегической точки зрения ситуации со времен отражения Наполеона.

Случилось кардинальное изменение в характере войны, но одиночество Великобритании выглядело преувеличением. Не следует игнорировать доминионы, в едином порыве вступившие в войну на стороне сюзерена, и правительства нескольких стран в изгнании с оккупированного немцами континента. В подчинении некоторых из них находились собственные подразделения, а норвежцам, датчанам, голландцам, бельгийцам, чехам и полякам еще предстояло проявить свою отвагу и даже иногда кое-чего добиться в боях, ведь война только начиналась. Самые боеспособные контингенты в изгнании состояли из французов, но на том этапе они представляли отщепенцев внутри Франции, не ее законное правительство. Во главе этого контингента стоял генерал, покинувший Францию перед заключением перемирия и заочно осужденный на смертную казнь. Звали его Шарль де Голль. Британцы признали его всего лишь как «лидера свободных французов», но он считал себя официальным наследником Третьей республики, а также блюстителем интересов и чести Франции. В скором времени он начал демонстрировать самостоятельность, благодаря которой заслужил себе репутацию величайшего слуги своей страны со времен Ж. Клемансо.

Де Голль сразу же пригодился британцам, так как они не могли себе представить, что может случиться с осколками Французской империи, где он надеялся найти сторонников, готовых присоединиться к нему ради продолжения борьбы с немцами. Так выглядело одно из направлений, по которому теперь шло географическое расширение театра войны. Он расширялся еще и в силу вступления в войну Италии, так как с этого момента оперативными зонами становились итальянские африканские владения и средиземноморские водные пути. Наконец, обретение немцами атлантических и скандинавских портов означало, что так называемая битва за Атлантику, то есть подводная война, морские и воздушные рейды с задачей пресечения или изматывания британских морских коммуникаций, в новых условиях могла стать намного ожесточеннее.

Незамедлительно над Британскими островами нависла угроза прямого нападения. Наступил час для выхода на арену человека, способного спасти свою страну от такой угрозы. Когда Норвежская кампания провалилась, премьер-министром Великобритании становится располагавший достойным политическим опытом Уинстон Черчилль, как никакой другой депутат пользовавшийся поддержкой всех партий в палате общин. Немедленно сформированному коалиционному правительству он обеспечил энергичное руководство, чего до того времени явно недоставало. Более важный момент состоял в том, что Черчилль пробудил у своего народа, к которому он мог обратиться по радио, присущие ему, но забытые в суете прозы жизни качества. Не заставило себя ждать осознание того, что только поражение после непосредственного штурма может вывести британцев из войны.

Подтверждением такого вывода послужило великое воздушное сражение над Южной Англией, проходившее в августе и сентябре 1940 года, в котором победа досталась британской науке (предоставившей военным радиолокационные станции) и Королевским военно-воздушным силам Великобритании. На мгновение англичане ощутили гордость и облегчение, познанное греками после битвы под Марафоном. Черчилль совершенно справедливо отметил в своей многократно цитировавшейся речи о том, что «никогда еще в сфере конфликтов между людьми настолько многое не зависело от настолько немногих». Та победа в воздухе лишила немцев возможности вторжения на Британские острова с моря (хотя успех такого предприятия маловероятным представлялся всегда). К тому же стало ясно, что разгромить Великобританию одними только воздушными налетами нельзя. Перспектива для Британских островов вырисовывалась далеко не радостная, зато после той воздушной победы изменилось направление распространения войны, ведь начался период, когда в силу разнообразных факторов внимание немецкого руководства смещалось на другие страны. В декабре 1940 года немцы приступили к планированию вторжения на территорию Советского Союза.

К той зиме руководство СССР сделало новые территориальные приобретения на Западе с явным намерением на укрепление своего оперативного положения в предвидении нападения фашистов. В войне против Финляндии СССР достались важные со стратегической точки зрения районы. Прибалтийские республики Латвию, Литву и Эстонию И.В. Сталин прибрал к рукам в 1940 году. Бессарабия, которую Румыния отняла у России в 1918 году, теперь вернулась на положенное ей место с довеском в виде Северной Буковины. В последнем случае Сталин чуть заступил за пределы границ империи русских царей. Решение немецкого военного командования напасть на СССР созрело из-за несогласия с потенциальным направлением советской экспансии: власти Германии рассчитывали предотвратить возможный выход Красной армии на Балканы и в зону черноморских проливов. Немцы к тому же намечали стремительный разгром Советского Союза, желая продемонстрировать тщетность британского сопротивления. Не следует забывать о глубоком личном факторе в решении напасть на СССР. Гитлер всегда откровенно и даже фанатично ненавидел большевизм, а также считал, что славяне, в его представлении составлявшие расово неполноценную группу племен, должны предоставить немцам жизненное пространство на востоке и принадлежащее им сырье. Гитлер на текущий момент представляется последним носителем извращенного видения старинной борьбы тевтонцев за навязывание европейской цивилизации жителям славянского востока. Многим немцам такое представление Гитлера о себе и восточных соседях пришлось по душе. Оно должно было послужить оправданием ужасных злодеяний фашистов, перед которыми блекнут все мифы о кровожадности старинных крестоносцев.

В ходе скоротечной весенней кампании, ставшей увертюрой к предстоящей битве титанов, немцы полностью заняли Югославию и Грецию (с греками итальянские войска безуспешно возились с октября 1940 года). В очередной раз британские войска прогнали с материковой Европы. Крит тоже сдался на милость немецких десантников, осуществивших показательную штурмовую операцию. Теперь все было готово к осуществлению операции под кодовым наименованием план «Барбаросса». Так фашисты назвали великую бойню советского народа в честь средневекового императора, возглавившего Третий крестовый поход (и кончившего тем, что по ходу дела утонул).

Вероломное нападение началось 22 июня 1941 года, и немцам с самого начала сопутствовал оглушительный успех. В плен сдалось огромное количество красноармейцев, а соединения Красной армии отступили на сотни километров от государственной границы. Немецкий авангард подступил почти к самой окраине Москвы, и оставалось несколько километров до вступления фашистов на улицы столицы СССР. Но преодолеть их немцы не смогли, и к Рождеству первые успешные контрнаступления Красной армии показали, что на самом деле незавидная судьба Германии определилась. Немцы упустили стратегическую инициативу. Поскольку британцы и Советы удержались от поражения и сохранили свой союз, тогда, упустив шанс радикального технического усовершенствования войны путем создания нового оружия большой разрушительной силы, американцы со своим расширенным производством вооружений помогли им нарастить мощь вооруженных сил. При таком раскладе в Москве и Лондоне не могли рассчитывать на победу над Германией, зато появилась надежда хотя бы на ведение переговоров по условиям заключения мирного соглашения.

В 1940 году американский президент полагал, что интересам США отвечало бы оказание Великобритании поддержки до пределов допустимых его собственным народом и законом о нейтралитете. Фактически время от времени он выходил за оба предела. К лету 1941 года Гитлер знал, что с учетом всех намерений и целей США для него представляют собой затаившегося врага. Решающим шагом послужил принятый в марте того же года американский закон о ленд-лизе, согласно которому после ликвидации британских активов в США предусматривалось производство и обслуживание вооружения для союзников без предварительной оплаты. Чуть позже американское правительство расширяло зону военно-морского патрулирования и охраны судоходства дальше на Восточную Атлантику. После вторжения гитлеровской коалиции на территорию СССР организуется встреча У. Черчилля и Т. Рузвельта, по итогам которой публикуется заявление об общих принципах – Атлантической хартии, в котором лидер страны, находящейся в состоянии войны, и лидер страны, формально остающейся в мирных условиях, единодушно обращают внимание человечества на его потребности «после окончательного уничтожения нацистской тирании». Итак, американцы и британцы совсем не собирались отгораживаться от всего мира, и на таком фоне Гитлер принимает второе в 1941 году роковое и к тому же недальновидное решение: 11 декабря, после нападения японцев на британские и американские территории четырьмя днями раньше, он объявляет войну США. Гитлер заранее обещал японцам сделать это. Тем самым текущая война приобретает глобальный масштаб. С объявлением войны Японии британцами и американцами сама война могла распасться на два отдельных театра военных действий, причем одной только Великобритании досталось бы участие в сражениях на обоих театрах; Гитлер своими действиями лишил себя шанса на то, что американцы со своей военной мощью не станут вмешиваться в дела Европы и ограничатся зоной Тихого океана. Тем самым ознаменовалось окончание целой эпохи, ведь с приходом американцев случился закат самостоятельных европейских отношений. Будущее Европы теперь станут определять не европейцы своими собственными силами, а власти двух великих держав, нависших на ее флангах, то есть США и Советского Союза.

Решение японского правительства тоже выглядит опрометчивым, хотя логика японской политики давно подразумевала вооруженный конфликт с США. Альянс Японии с Германией и Италией, пусть даже обладавший определенной пропагандистской ценностью для обеих сторон, на практике стоил совсем немного. Значение в синхронизации японской политики представляет сама резолюция по дебатам, проходившим в Токио по поводу существования или отсутствия опасности в провоцировании США, чреватом большой войной. Суть дела состояла в необходимости для Японии победоносного завершения войны в Китае, открывающего японцам доступ к нефтяным месторождениям с молчаливого согласия Вашингтона на то, что Токио разгромит Пекин. Ничего такого ни одно американское правительство не могло себе позволить. Наоборот, в октябре 1941 года американские власти ввели запрет на всю торговлю граждан Соединенных Штатов с Японией.

Тут настал черед последней стадии процесса, ведущего свое происхождение от власти, установленной в Японии реакционными и воинственными силами в 1930-х годах. К тому времени перед японскими военными специалистами в области планирования стояли исключительно тактические и технические задачи; поскольку японцам предстояло взять необходимые ресурсы в Юго-Восточной Азии силой, им оставалось всего лишь определить характер войны против США и подходящее время ее проведения. Такого рода решение казалось в корне неразумным, так как возможности успешного исхода выглядели совсем незначительными; однако свою роль сыграли аргументы, касающиеся национальной гордости, и в Генеральном штабе провели тщательные вычисления наиболее благоприятного места и времени для нанесения первого удара. Выбор японских милитаристов был сделан в пользу нанесения в самом начале максимально мощного поражения американской морской мощи и получения тем самым широчайшей свободы маневра в Тихом океане и Южно-Китайском море. Внезапное нападение на американские объекты осуществили 7 декабря 1941 года, главной целью стал Тихоокеанский флот США в заливе Пёрл-Харбор. Данная операция считается одним из самых блистательно задуманных и выполненных мероприятий в военной истории. И все-таки однозначного успеха японцы не добились, так как им не удалось лишить американские ВМС палубной авиации, хотя необходимую стратегическую свободу действий японцы на несколько месяцев получили. После своей победы в районе военно-морской базы Пёрл-Харбор японцам предстояла затяжная война, в которой им было суждено в конечном счете потерпеть поражение. Своими коварными действиями японцы сплотили американский народ. После 8 декабря об обособлении США можно было фактически забыть; Теодор Рузвельт пользовался поддержкой народа, о которой Вудро Вильсон не мог даже мечтать.

Когда несколько японских бомб упало на материковую часть США, всем стало ясно, что началась настоящая мировая война, намного превосходящая масштаб схватки 1914–1918 годов. В результате действий немецких войск на Балканах к моменту трагедии в бухте Пёрл-Харбор на территории континентальной Европы оставалось всего лишь четыре нейтральных страны: Испания, Португалия, Швеция и Швейцария. Военные действия в Северной Африке прокатывались туда и обратно между Ливией и Египтом. Они достигли Сирии с прибытием туда немецкой миссии и Ирака, когда правительство националистов, пользовавшееся поддержкой немецкой авиации, свергли силой британского оружия. Иран подвергся оккупации британскими и советскими войсками в 1941 году. В Африке освобождение досталось Эфиопии, а итальянская колониальная империя рухнула.

С открытием военных действий в Восточной Азии японцы позаботились о разгроме колониальных империй и там тоже. В считаные месяцы они взяли Индонезию, Индокитай, Малайю и Филиппины. Они прошли через Бирму к индийской границе и в скором времени из Новой Гвинеи совершали авиационные налеты на австралийский порт Дарвин. Между тем морская война велась немецкими подводными силами, авиацией и надводными рейдерами во всей акватории Атлантики, Арктики, Средиземноморья и Индийского океана. Всего лишь незначительное меньшинство стран оставалось не втянутыми в развернувшиеся тогда сражения. Их потребности выглядели колоссальными, а мобилизация ресурсов стран-участниц намного превышала масштабы Первой мировой войны. Решающую роль во Второй мировой войне американцы приписывают себе. Со своей производственной мощью они якобы обеспечили бесспорность материального превосходства Организации Объединенных Наций (так с начала 1942 года называлась коалиция государств, выступивших единым фронтом против немцев, итальянцев и японцев).

Тем не менее продвижение к победе давалось все еще с большим трудом. Первая половина 1942 года прошла для Организации Объединенных Наций без заметных достижений. Затем наступил перелом, обозначившийся четырьмя крупными событиями, имевшими место в самых разных уголках планеты. В июне японский флот в районе островов Мидуэй потерпел поражение в бою, решающую роль в котором сыграла авиация. Японцы потеряли настолько много авианосцев и экипажей самолетов, что больше не смогли вернуть себе стратегическую инициативу, и в Тихом океане началось развертывание продолжительного американского контрнаступления. Затем в начале ноября британская армия в Египте нанесла решающее поражение немцам с итальянцами и начала поход на запад, которому предназначалось завершиться полным изгнанием врага из всей Северной Африки. Битва у Эль-Аламейна совпала по времени с высадкой англо-американского десанта на побережье Французской Северной Африки. Англо-американские силы в дальнейшем двинулись в восточном направлении, и к маю 1943 года сопротивление немцев и итальянцев на Африканском континенте прекратилось. На полгода раньше, то есть в конце 1942 года, Красной армией было завершено окружение в Сталинграде на Волге немецкой группировки, опрометчиво брошенной Гитлером без помощи. Остатки этой группировки в составе 11 дивизий капитулировали в феврале совершенно деморализованными, так как немцы потерпели самое крупное к тому времени поражение в России. Причем оно стало первым за предстоящие три месяца советского зимнего наступления поражением, ознаменовавшим стратегический перелом в войне на гитлеровском Восточном фронте.

Еще у одной великой победы союзников по антигитлеровской коалиции точной даты не существует, но она сыграла такую же важную роль, как и названные выше. К ней на Западе причисляют сражение в Атлантике. Максимальные потери торгового флота союзники понесли в 1942 году. К концу года потеряно было почти 8 миллионов тонн судового груза, притом что ВМС союзников потопили 87 немецких подводных лодок. В 1943 году потери оценивались в 3,25 миллиона тонн против потопленных 237 немецких субмарин, а за весенние месяцы сражение удалось выиграть. На протяжении одного только мая ушло на дно 47 немецких подлодок. Данное сражение на Западе называют решающей битвой для Организации Объединенных Наций, так как от нее зависели поставки товаров из США.

Господство на море к тому же открывало возможности для возвращения в Европу. Рузвельт обещал отдать приоритет разгрому Германии, но проведение высадки союзников на побережье Франции ради облегчения положения Красной армии он злонамеренно оттянул до 1944 года, чем вполне естественно возмущался Сталин. Когда пришло ее время, на Западе высадку англо-американского морского десанта в Северной Франции в июне 1944 года окрестили крупнейшей морской экспедицией в истории человечества. Муссолини к тому времени свергли его же соотечественники итальянцы, а сама Италия уже подверглась вторжению с юга; теперь Германии приходилось отбиваться с трех фронтов. Вскоре после высадки союзников в Нормандии советские войска вступили на территорию Польши. Ведя наступление быстрее своих западных союзников, русские армии к апрелю 1945 года подошли к Берлину. На западе войска союзников к тому времени через Италию прорвались в Центральную Европу, а через Нидерланды – в Северную Германию.

Следует напомнить о страшных разрушениях, причиненных мирным немецким городам массированными воздушными налетами, проводившимися союзными ВВС до последних месяцев войны. Никакого военного смысла эти налеты и страдания людей не несли. Когда 30 апреля 1945 года человек, устроивший пожар мировой бойни, покончил с собой в бункере лежавшего в развалинах Берлина, историческая Европа тоже лежала буквально в тех же самых развалинах.

Война на Востоке продолжалась ненамного дольше. В начале августа 1945 года японское правительство знало о своем неминуемом поражении. У японцев отобрали многие их бывшие завоевания, их города были стерты с лица земли американскими бомбежками, а от их морской мощи, на которой держались линии коммуникаций и защита от вторжения, остались лишь лохмотья. В этот момент американцы сбросили на два японских города ядерные заряды невиданной до сих пор разрушительной силы, повлекшие за собой последствия, потрясшие весь мир. В период между двумя трагедиями советское правительство объявило войну Японии. 2 сентября японское правительство отказалось от своего плана самоубийственного сопротивления до последнего японца и подписало акт о капитуляции. Итак, Вторая мировая война пришла к своему завершению.

По ее непосредственным итогам представлялось сложным оценить колоссальный масштаб произошедшего. Бросалась в глаза одна-единственная польза, которая заключалась в том, что нацизм все-таки лежал поверженным. По мере продвижения войск западных союзников вглубь Европы глубочайшее зло системы устрашения и пыток обнажалось перед ними в освобождаемых огромных лагерях для военнопленных и через свидетельства того, что в них происходило. Перед всеми как-то сразу открылась абсолютная истина, сформулированная У. Черчиллем перед своими соотечественниками: «Если мы потерпим неудачу, тогда целый мир, включая Соединенные Штаты, включая все, что мы знали и о чем заботились, погрузится в бездну нового Средневековья, ставшего еще зловещее и, возможно, продолжительнее в свете извращенной науки».

Реальность такой угрозы сначала можно было увидеть в Бельсене и Бухенвальде. И вряд ли могли что-то значить различия между уровнем злодеяний, которые выпали на долю политических заключенных, принуждавшихся к рабскому труду перемещенных лиц из зарубежных стран или военнопленных. Но воображение народов мира больше всего потрясло запоздалое осознание систематических попыток, предпринимавшихся ради истребления европейского еврейства, то есть так называемого «окончательного решения еврейского вопроса», выполняемого немцами, достаточно далеко зашедших попыток изменить демографическую карту континента: практически не осталось польских евреев, и голландских евреев осталось совсем мало по сравнению с довоенным временем. В общем и целом при отсутствии полных данных можно предположить гибель от 5 до 6 миллионов евреев, задушенных в газовых камерах и сожженных в крематориях лагерей смерти, расстрелянных и истребленных на месте в странах Восточной и Юго-Восточной Европы юдофобами или замученных на непосильной работе, а также умерших от голода.

Страны и народы, участвовавшие в той войне, видели в ней борьбу с такого рода злом. Не вызывает сомнения то, что многих из них на всем ее протяжении воодушевляло ощущение нравственной составляющей в вооруженном противостоянии. Такое ощущение подкреплялось пропагандой. Даже пока Великобритания числилась единственной страной в Европе, все еще сражавшейся за собственное существование, абстрактное демократическое сообщество стремилось увидеть в ее борьбе рациональные атрибуты, лежащие за пределами простого выживания и разгрома нацизма. Устремления к новому миру сотрудничества между великими державами и социально-экономического восстановления нашли воплощение в Атлантической хартии и Организации Объединенных Наций. Их образование поощрялось добрым отношением к союзникам и трагическим размыванием противоположности интересов с общественными идеалами, очень уж скоро проявившимся снова. Львиная доля воинственной риторики вернулась в прежнем виде с наступлением мира; иллюзии развеялись сразу после внешнего взгляда на мир, как только смолкли пушки. При всем этом война 1939–1945 годов в Европе остается в некотором смысле нравственной борьбой, какой никогда не наблюдалось в ходе предыдущих схваток между великими державами. И не следует об этом забывать. Слишком много говорят о прискорбных последствиях победы союзников по антигитлеровской коалиции, но почему-то никто не хочет вспоминать о том, что именно эти союзники сокрушили опаснейшую угрозу для либеральной цивилизации, которая когда-либо возникала.

Люди более дальновидные видели в этом глубокую иронию судьбы. Германия во многих отношениях считалась одной из самых прогрессивных стран в Европе; другими словами, воплощением практически всего, что числилось лучшим в ее цивилизации. То, что Германии предназначена была судьба жертвы коллективного умопомешательства в известном нам масштабе, служит основанием для предположения о наличии фатального изъяна в самих корнях той цивилизации как таковой. Свои преступления нацисты совершили не в припадке дикого порыва к покорению соседних народов, а на системной, научной, управляемой, даже бюрократической (пусть часто бестолковой) основе, в которой основательно продуманным выглядело все за исключением ужасного, причем неизбежного финала. В этом отношении азиатская война представляется совсем иным предприятием. Японский империализм на какое-то время пришел на смену старому европейскому империализму во всех его проявлениях, но многие среди подвассальных Токио народов о таком изменении сожалели не очень сильно. Пропагандисты времен войны попытались было придать хождение понятию «фашистской» Японии, но оно представлялось искажением характера предельно традиционного азиатского общества. Никаких ужасных последствий, как те, что достались европейским народам под властью немцев, нельзя даже представить в случае победы японцев.

Вторым очевидным результатом той войны считаются нанесенные ею беспримерные разрушения. Нагляднее всего эти разрушения представлены в стертых с лица земли городах Германии и Японии, где массированные бомбардировки с воздуха, числящиеся одним из главных нововведений Второй мировой войны, уносили намного больше человеческих жизней и рушили больше зданий, чем бомбежки испанских городов во время гражданской войны в Испании. Все-таки даже тех первых проб вполне хватило, чтобы убедить многих из наблюдателей в возможности с помощью одних только авиационных налетов поставить тот или иной народ на колени. Фактически, притом что подчас бесценное в сочетании с другими приемами вооруженной борьбы, мощное стратегическое авиационное наступление против армий Германии, наращенное британскими ВВС Великобритании с весьма скромного в самом начале 1940 года и постепенно подкрепляемое ВВС США с 1942 года и дальше, до самого того момента, когда их объединенные силы могли уже подвергать цели непрерывной круглосуточной бомбежке, давало очень ограниченный результат до последних нескольких месяцев войны. Не представляло большой стратегической важности и уничтожение японских городов пламенем ядерных взрывов, если их сравнивать с истреблением морской мощи Японии.

В развалинах лежали не только города. Поистине огромные потери понесли экономическая сфера и транспортные коммуникации Центральной Европы. В 1945 году по ее территории бродили миллионы неприкаянных беженцев, мечтавших возвратиться на родину. Из-за трудностей в поставке продовольствия нависла серьезная угроза голода и эпидемии инфекционных заболеваний. На Европу снова навалились грандиозные проблемы 1918 года, но на этот раз они коснулись наций, деморализованных поражением и оккупацией; жители одних только нейтральных государств и Великобритании избежали послевоенной кары. На руках у населения оставалось огромное количество оружия, и кое-кто из европейцев опасался революции. Подобную ситуацию можно было обнаружить и в Азии, но там физические разрушения выглядели более умеренными, а перспективы восстановления благоприятнее, чем в Европе.

В Европе к тому же со всей очевидностью просматривалось революционизирующее политическое воздействие войны. Структура власти, представлявшаяся реальностью до 1914 года и казавшаяся незыблемой между двумя мировыми войнами, в 1941-м выглядела обреченной на гибель. Две великие периферийные державы приобрели политическое господство над Европой и закрепили его размещением своих войск в самом сердце западной части континента. Свидетельства нового порядка уже просматривались на встрече глав стран антигитлеровской коалиции в Ялте в феврале 1945 года, на которой Рузвельт в конфиденциальной обстановке согласовал со Сталиным условия, на которых СССР должен был вступить в войну с Японией. На той же Ялтинской конференции удалось заложить основание под соглашение между тремя великими державами, которому суждено было сыграть главную роль в формальном мирном урегулировании, прослужившем Европе несколько десятилетий. Его итогом стало исчезновение прежней Центральной Европы. Европе предопределялся раздел на восточную и западную половину. Снова реальностью стала Триест-Балтийская линия, но теперь на старые слои противоречий накладывались противоречия новые. В конце 1945 года Восточную Европу составляли государства, в которых, за исключением Греции, у власти находились коммунистические правительства или правительства, в которых коммунисты делили власть с другими партиями левого толка. Красная армия, освободившая их от фашизма, оказалась намного более действенным инструментом для насаждения международного коммунизма, чем любая известная нам революция. Довоенные Прибалтийские республики возникли совсем не из Советского государства, и Советскому Союзу теперь также достались области довоенной Польши и Румынии.

Германия как центр старой европейской структуры власти практически прекратила свое существование. Фаза европейской истории, на протяжении которой ей принадлежало господство, заканчивалась, а творение Отто фон Бисмарка разделили на зоны оккупации русскими, американскими, британскими и французскими войсками. Остальные крупные политические образования Западной Европы после понесенного поражения и оккупации подверглись переформированию и при этом лишились влияния; Италия перешла на сторону антигитлеровской коалиции после свержения Муссолини, во Франции появилась значительно окрепшая и увеличившаяся численно коммунистическая партия, которая, и этого не следует забывать, все еще преследовала цель революционного устранения капитализма. У одной только Великобритании сохранилось ее высокое положение 1939 года, признанное в мире; положение ее даже укрепилось в 1940 и 1941 годах, позволяя на короткое время встать в один ряд с СССР и США. (Формально равенство с великими державами признавалось за Францией и Китаем, но роль им досталась, можно сказать, второстепенная.) В конечном счете время Великобритании прошло. Непомерными усилиями по мобилизации собственных ресурсов и общественной деятельности, не имеющими аналогов за пределами Советского Союза И.В. Сталина, британским властям удалось сохранить статус своего государства на международной арене. Но из стратегического тупика Британия вышла только лишь из-за нападения немецких фашистов на СССР, а на плаву осталась исключительно за счет американского ленд-лиза. Причем американская помощь обошлась британцам дорогой ценой: власти США настояли на продаже британских зарубежных активов ради оплаты счетов, срок погашения которых приближался. Кроме того, зона хождения фунта стерлингов подверглась смещению. Американский капитал теперь ожидался полноводным потоком в прежних доминионах. Народы тех стран извлекли уроки не только из их новой военной мощи, но и, как это ни парадоксально, из собственной слабости, поскольку свою защиту они не могли организовать без сюзерена. С 1945 года они все активнее действовали как граждане формально независимых государственных образований.

Потребовались считаные годы, чтобы данное грандиозное изменение в положении величайших из старинных имперских держав осознали все без исключения народы. Символичным фактом представляется то, что, когда британцы предприняли свое последнее крупное военное усилие в Европе в 1944 году, экспедицией командовал американский генерал. Притом что несколько месяцев после высадки в Нормандии численность британских войск в Европе равнялась численности американских войск, к концу Второй мировой войны американцев на фронте насчитывалось гораздо больше, чем англичан. В Азии тоже, невзирая на возвращение британцами себе Бирмы, заслуга в разгроме Японии принадлежит военно-морским и военно-воздушным силам США. При всех потугах Черчилля к концу войны Рузвельт вел переговоры с И.В. Сталиным через его голову и среди прочего предлагал распустить Британскую империю. Великобритания при всем ее победоносном одиночестве в 1940 году и нравственном престиже, приобретенном тогда, не избежала сокрушительных ударов войны, нанесенных по политической структуре Европы. Разумеется, она по некоторым показателям выглядела державой, которая вместе с Германией проиллюстрировала это ярче всего.

Таким образом, в Европе зафиксировалось забвение европейского превосходства, к тому же очевидного и на ее периферии. В ходе последней и всего лишь мимолетной удачной попытки, предпринятой британским правительством ради срыва американской политики, британские войска удержали голландские и французские территории в Азии как раз вовремя, чтобы возвратить их бывшим сюзеренам и предотвратить захват власти режимами, настроенными на ликвидацию колониализма. Однако борьба с мятежниками началась практически незамедлительно, и все поняли, что имперским державам уготовано трудное будущее. Война принесла революционный подъем народам империй тоже. Деликатно и внезапно калейдоскоп власти сдвинулся и продолжал сдвигаться до самого окончания войны. Следовательно, останавливаться на 1945 годе нам неразумно; действительность тогда все еще скрывалась за некими маскировочными сетями военного времени. Многим европейцам предстояло с мукой в сердце обнаружить, что европейский имперский век подошел к концу.