Проблемы Европы уже нельзя было удержать на одном-единственном континенте. В скором времени они сказались на всесилии европейцев с точки зрения определения порядка вещей на всей планете, и первые доказательства данной тенденции поступили из Азии. Колониальная власть европейцев в Азии с точки зрения всемирной истории очень короткое время оставалась неоспоримой и бесспорной. К 1914 году союзником своей державы британцы сделали Японию, роль которой состояла в предохранении интересов Великобритании в Восточной Азии. То есть британцам на это дело тратить свои ресурсы не требовалось. Власти еще одной державы – России – после поражения в войне, нанесенного ей Японией, снова повернулись лицом к Европе, а до этого 20 лет занимались продвижением в сторону Желтого моря. Столетие принуждения Китая к подчинению, которое вполне могло закончиться фатальным исходом во время «боксерского восстания», подходило к концу; после европейским империалистам не досталось больше никакой китайской территории.

В отличие от Индии или Африки в Китае удалось сохранить государственную независимость и распространить суверенитет на большую часть его территории в эпоху ослабления европейской мощи в Азии. По мере нарастания напряженности в Европе и прояснения того, что сдерживать японские агрессивные устремления неопределенное время будет сложно, европейские государственные деятели признали, что подходящая пора для приобретения новых портов или мечтаний о расчленении этого «больного человека» Востока прошло. Всем вполне пришлось бы по душе обращение к обычной британской политике открытых дверей, в результате которого власти всех стран получали возможность для поиска своей собственной коммерческой выгоды. Эти выгоды представлялись не такими радужными, какими считались в радостные дни 1890-х годов, и поэтому служили еще одной причиной более деликатного обращения с народами Азии.

К 1914 году не только прошло время высокого накала европейского вооруженного натиска на Азию, но к тому же на континенте возникли революционные настроения, пробудившиеся из-за колониальной политики Запада, а культурное взаимодействие и экономическая мощь уже породили защитные рефлексы, требовавшие серьезного отношения. Уже в 1881 году гавайский король предложил императору Мэйдзи создание «Союза и Федерации азиатских государств и суверенов»; инициатива произвела эффект соломинки на ветру, но такие непроизвольные внешне действия в Японии теперь уже казались очевидными. Их косвенная роль в качестве катализатора модернизации, пропущенного через местное азиатское принуждение, задавала темп следующей фазе сотни лет войны Востока с Западом. Первые 40 лет XX века азиатская история писалась под решающим влиянием японского динамизма; революция Китая оказала на нее сходное влияние уже после 1945 года, когда вместе с новыми определяющими судьбу народов внешними силами извне Китай снова обойдет Японию по важности в определении контуров азиатских отношений. К тому же китайцы закрыли европейскую эпоху в Азии.

Динамизм Японии проявился одновременно в экономическом росте и энергичном приобретении чужих территорий. На протяжении длительного времени экономический рост был более заметным. Он служил неотъемлемым элементом общего процесса вестернизации, которым в 1920-х годах еще вполне можно было подпитывать настроения либерального оптимизма по поводу Японии и маскировать истинный японский империализм. В 1925 году внедрили всеобщее избирательное право, и вразрез с многочисленными европейскими свидетельствами того, что это право совсем не обязательно связано с либерализмом или умеренностью режима, перед нами снова появляется подтверждение продолжения постепенного конституционного процесса, начатого в XIX веке.

Эта убежденность, разделявшаяся и иностранцами, и японцами, какое-то время способствовала промышленному росту Японии, особенно в атмосфере экспансивного оптимизма, пробужденного Первой мировой войной, которая дала ему мощную подпитку: рынки (особенно в Азии), на которых Япония столкнулась с острой иностранной конкуренцией, достались ей в полное распоряжение, когда бывшие участники обнаружили, что им не хватает ресурсов для удовлетворения военных потребностей собственных стран; правительства стран Антанты заказали у японских производителей крупные партии боеприпасов; а в условиях нехватки судоходных мощностей в мире японским верфям достались необходимые им заказы на постройку судов. В годы войны японский валовой национальный продукт увеличился на 40 процентов. После перерыва в 1920 году наращивание выпуска продукции возобновилось, и в 1929 году японцы располагали промышленной базой, позволившей (притом что привлекалось меньше пятой части населения) за 20 лет увеличить производство стали практически в десять раз, текстильное производство – в три раза и удвоить объем добычи угля. Японская обрабатывающая промышленность начала оказывать влияние на остальные азиатские страны; японцы ввозили железную руду из Китая и Малайи, уголь – из Маньчжурии. Японская промышленность по сравнению с промышленностью иностранных держав все еще выглядела незначительной, и, хотя она сосуществовала с устойчивым мелким и ремесленным сектором, новая промышленная мощь Японии с 1920-х годов уже служила формирующим фактором одновременно внутренней политики и международных отношений. В частности, она сказывалась на отношениях Токио с материковой Азией.

Противоположный пример единственной в своем роде и динамичной роли Японии представлял Китай с продолжающимся закатом его политической системы, хотя судьбой ему предназначено превратиться в величайшую державу Азии и всего мира. Огромную важность все приписывают революции 1911 года, но ее участники самостоятельно не смогли покончить со смутными временами в своей стране. В принципе она ознаменовала новую эпоху намного основательнее Французской или российской революции: китайская революция означала конец более двух тысячелетий истории, на протяжении которой единство Китая удерживалось конфуцианским государством, а в китайской культуре и обществе доминировали конфуцианские идеалы. Неразрывно переплетенные конфуцианство и правопорядок слились в единое целое. Организаторы революции 1911 года объявили об отмене стандартов, на которых держалась китайская традиция.

С другой стороны, эта революция представляется ущербной прежде всего по двум показателям. В первую очередь, она выглядит скорее разрушительной, чем созидательной. Цинская империя скрепляла вместе обширную страну, фактически континент, состоящую из во многом отличных областей. Ее крах означал, что центробежное местничество, многократно проявлявшееся в китайской истории, могло бы снова обрести полную власть над народами. Многими революционерами двигала пещерная зависть к Пекину и недоверие к центральной власти. Активисты тайных сообществ, мелкопоместное дворянство и военачальники с большим на то желанием выразили свою готовность выступить с претензией на власть и взять в свои руки налаживание дел в своих собственных провинциях. Такие центробежные тенденции сдерживались усилиями генерала Юань Шикая, пока тот находился у власти в Китае до 1916 года, но после его кончины ситуация полностью вышла из-под контроля.

Линия раскола у китайских революционеров проходила между группировкой, сплотившейся вокруг Сунь Ятсена и названной Национальной народной партией или Гоминьданом (и к тому же причисленной к националистам), и теми, кто поддерживал центральное правительство, сформированное на парламентской основе в Пекине. Сунь Ятсен пользовался поддержкой, поступавшей главным образом от деловых кругов города Гуанчжоу и кое-кого из милитаристов юга. На таком фоне набирали силу мелкие китайские диктаторы-милитаристы. К ним относились военачальники, в распоряжении которых оказались значительные по численности, достойно хорошо вооруженные отряды, игравшие свою роль во времена, когда центральное правительство никак не могло собраться с силами. Между 1912 и 1928 годами таких диктаторов насчитывалось больше тысячи человек, и часто под их контролем находились важные для государства районы. Кое-кто из них занимался прогрессивными реформами. Кто-то перешел к откровенному бандитизму. Еще кто-то обладал достойным положением в обществе, чтобы претендовать на государственную власть. Все происходящее напоминало конец Римской империи, но не такой затянувшийся. Когда некому было занять место постаревших, обученных своему ремеслу государственных чиновников, свои услуги предлагали профессиональные военные чины. Выдающимся образцом такого чина можно считать самого знаменитого Юань Шикая.

Здесь обратите внимание на второй изъян революции 1911 года: она не обеспечила основания для соглашения по поводу дальнейшего прогресса. Сунь Ятсен сказал, что перед тем, как заниматься решением социальных проблем, следует разобраться с национальным вопросом. Но большие разногласия вызывали воззрения на сами контуры национального китайского будущего, а отстранение от власти правящей династии лишило революционеров общего врага, что задержало появление единства в их рядах. При всей по большому счету созидательности интеллектуальная неразбериха, царившая в рядах революционеров на протяжении первых 10 лет китайской революции, оказалась глубоко неоднозначной и показательной с точки зрения грандиозности задачи, ждущей тех, кому удастся восстановить Китай в его высшей славе.

С 1916 года начинает собираться группа реформаторов в области культуры, и костяк этой группы сложился в главном университете Пекина. За год до того один из них, по имени Чень Дусю, основал редакцию журнала под названием «Новая молодежь», ведь как раз судьба молодого поколения оказалась в центре внимания устроенных реформаторами дебатов. Чень Дусю проповедовал среди китайской молодежи, в руках которой, как он полагал, должна находиться судьба революции, полное отрицание старинной китайской культурной традиции. По примеру остальных китайских интеллектуалов, рассуждавших на досуге о творчестве А. Хаксли и Дж. Дьюи, а также знакомивших своих смущенных соотечественников с трудами Х. Ибсена, Чень Дусю считал, что ключ от будущего человечества лежит на Западе; в дарвинистском примате борьбы за существование Запада, его индивидуализме и утилитаризме этот публицист видел путь вперед.

Но каким бы авторитетом это руководство ни пользовалось и какими бы восторженными ни казались его ученики, упор на переучивание китайцев по европейским стандартам уже представлялся большим его дефектом. Мало того что подавляющее большинство образованных и преданных родине китайцев питали искреннюю привязанность своей традиционной культуре, европейские представления к тому же однозначно признавались среди наиболее нетипичных элементов китайского общества, проживающих в прибрежных городах купцов и их отпрысков студенческого возраста, подчас отправленных обучаться за границей. Основная масса китайского народа с большим трудом поддавалась соблазну европейскими идеями и призывами, и высокий спрос остальных реформаторов на народную литературу служил тому одним из доказательств.

В той степени, в какой китайцы подчинялись своим националистическим чувствам, они уже готовы были выступить против Запада и вдохновляемого европейцами капитализма, который для многих жителей Поднебесной означал еще один изощренный вид эксплуатации человека человеком и выглядел самым наглядным порождением цивилизации, навязываемым им кое-кем из реформаторов. Но основная часть крестьянской массы Китая после 1911 года выглядела совершенно равнодушной к революции, к происходившим событиям и к агитации взвинченной, ориентированной на Запад молодежи. Общее представление об экономическом их положении составить трудно: Китай представляется слишком обширной и многообразной страной. Но все-таки напрашивается вывод о том, что политическая шаткость, возникшая после свержения династии Цин и прихода к власти милитаристов, стала причиной к ухудшению условий жизни на больших просторах Северного Китая, причем эксплуатация крестьянства усилилась. Ничтожный доход, за счет которого крестьяне сводили концы с концами между сбором урожая от земли, зачастую им даже не принадлежавшей, в некоторые годы вообще отбирался непосредственно войной или из-за сопутствующих ей обстоятельств, голода и эпидемий. Организаторы китайской революции только тогда могли рассчитывать на успех, когда им удастся воспользоваться бедами крестьянства ради приобретения власти, необходимой для всеобъемлющего изменения общества. В самом начале XX века культурный акцент реформаторов иногда служил маскировкой их нежелания предусмотреть практические политические шаги, без которых было не обойтись.

Слабость Китая по-прежнему сулила японцам большие выгоды. Мировая война выглядела удобным случаем, чтобы снова заняться воплощением в жизнь их честолюбивых планов XIX века. Грех было не воспользоваться благоприятной ситуацией, когда европейцы погрязли в склоках друг с другом. Союзникам Японии нечего было возразить на захват ее экспедиционным корпусом немецких портов в Китае; даже если бы им этого захотелось, куда было деваться в условиях, когда европейцы остро нуждались в японских судах и промышленных товарах. Японцы постоянно лелеяли надежду на то время, когда у них появится возможность отправить свою собственную армию в Европу на войну, хотя ничего подобного не произошло. Наоборот, японцы коварно распространяли слухи, будто собираются заключить сепаратный мир с немцами и двинуться вглубь Китая. В начале 1915 года японское правительство переправило китайским властям список из 21 требования и предъявило ультиматум. Фактически, из Токио поступило предложение о японском протекторате над Китаем.

Власти Соединенного Королевства и США по дипломатическим каналам сделали все возможное, чтобы умерить японские аппетиты, но в конечном счете руководители Страны восходящего солнца получили практически все из того, чего они домогались, а вдобавок еще очередное подтверждение их особых торговых и арендных прав на территории Маньчжурии. Китайских националистов действия японцев привели в ярость, но ничего изменить на тот момент, когда порядок в их внутренней политике отсутствовал, они не могли. Ситуация в Китае тогда выглядела настолько запутанной, что сам Сунь Ятсен к тому времени отправился в Японию искать там поддержки своему делу. Следующее вооруженное вторжение началось в 1916 году, когда японцы оказали нажим на британцев и те отказались одобрить попытку Юань Шикая восстановить стабильность в своей стране, провозгласив себя императором. В следующем году наступило время для очередного соглашения, в соответствии с положениями которого особые интересы Японии признавались на территории до Внутренней Монголии.

В августе 1917 года китайское правительство объявило войну Германии в наивной надежде на приобретение доброй воли и поддержки, способной обеспечить китайцам независимый голос на переговорах о мире. Однако через считаные месяцы власти США формально признали особые интересы Японии в Китае в обмен на одобрение принципа открытых дверей и обещания сохранить целостность китайской территории и независимость Пекина. От Антанты китайцы добились всего лишь отмены статуса экстерриториальности для немцев и австрийцев, а также уступки по возмещению ущерба западным странам-победителям в связи с «боксерским восстанием», оплату которого отложили на более поздний срок. Японцы ко всему прочему добились от китайцев новых уступок в соответствии с секретными соглашениями 1917 и 1918 годов.

Все-таки, когда пришло время для заключения мирного договора, его условия глубоко разочаровали китайцев и японцев в равной мере. К тому времени Япония превратилась в бесспорную мировую державу; в 1918 году японцы располагали третьим по величине военно-морским флотом в мире. Справедливости ради отметим, что по условиям мирного договора Японии перепало совсем немало благ: ей достались прежние немецкие права в провинции Шаньдун (обещанные им британцами и французами в 1917 году), предоставили мандат на распоряжение многочисленными прежними немецкими островами в Тихом океане и постоянное место в Совете Лиги Наций. Но достижение по существу, подразумевавшееся таким признанием, в глазах азиата перечеркивалось тем, что бюрократы Лиги Наций отказались включить декларацию о равенстве всех рас в Устав своей международной организации. По данному вопросу (единственному, когда японцы и китайцы в Париже стояли плечом к плечу) Вудро Вильсон отклонил мажоритарное голосование, предложив, чтобы его одобрение принималось единодушно. Делегаты Соединенного Королевства, Австралии и Новой Зеландии проголосовали против него, желтую расу в Лиге Наций с признанием их права прокатили. У китайцев нашлось еще немало поводов для уныния, так как при всем сочувствии к ним со стороны широких слоев носителей мирового общественного мнения (особенно в США) по поводу 21 японского требования никакой отмены Шаньдунского решения не случилось. Обиженные отсутствием американской дипломатической поддержки и раздосадованные расколом внутри своей собственной делегации между представителями правительства в Пекине и Гоминьдана из Гуанчжоу, подписывать соглашение китайцы отказались.

Практически безотлагательно в Китае последовал очередной мятеж, которому некоторые комментаторы придали такое же значение, как и самой революции 1911 года. Речь идет о Движении 4 мая, оформившемся в 1919 году. Оно берет начало от студенческой демонстрации в Пекине, приуроченной к подписанию мирного договора и назначенной на 7 мая, когда исполнялось четыре года со дня навязывания Китаю японских требований 1915 года. Однако из-за опасения жесткой реакции властей активисты перенесли проведение демонстрации на 4 мая. С самого начала она переросла всего лишь в легкий мятеж, из-за которого отправили в отставку ректора университета. Позже на его основе развилось общенациональное студенческое движение (считающееся одним из первых политических результатов широкого распространения в Китае после 1911 года новых колледжей и университетов). Оно, в свою очередь, распространялось на прочие группы населения наряду со студентами и проявилось в забастовках, а также бойкоте японских товаров. К движению, начавшемуся с интеллектуалов и их учеников, присоединялись остальные городские жители, прежде всего промышленные рабочие и новые китайские капиталисты, нажившиеся на войне. Движение 4 мая считается самым важным к тому времени доказательством растущего отвержения Европы жителями Азии.

На арену впервые выходит индустриальный Китай. Во время войны Китай наряду с Японией пережил мощное экономическое оживление. Притом что сокращение европейского импорта в Китай частично компенсировалось увеличением сбыта японских и американских товаров, китайские предприниматели в портах нашли выгодным инвестировать в производство товаров для внутреннего рынка. За пределами Маньчжурии стали появляться первые крупные промышленные зоны. Они принадлежали прогрессивным капиталистам, сочувствовавшим революционным представлениям тем более, что с возвращением мира возобновилась западная конкуренция и появились доказательства того, что китайцы еще не заслужили освобождения от опеки со стороны иноземцев. Простые наемные рабочие тоже получили повод для негодования: им грозила потеря работы. Многие из них относились к горожанам в первом поколении, привлеченным в новые промышленные зоны из сельской местности обещаниями оплачиваемой работы. Любое выдергивание из цепкой почвы крестьянской традиции в Китае было еще более важным, чем в старорежимной Европе. Семейные связи и связи между жителями одной деревни в Китае казались гораздо более прочными. Переселенец в город бросал на родине патриархальный авторитет и взаимные обязательства каждого отдельного труженика, всей семьи, в результате происходило дальнейшее заметное ослабление структуры древних времен, пережившей революцию и все еще связывавшей Китай с его прошлым. Таким образом, появлялся новый материал идеологической обработки в новом свете.

Участники Движения 4 мая первыми показали, чего можно добиться силами, вошедшими в первую китайскую революционную коалицию, созданную на широкой основе. Прогрессивного европейского либерализма для него было недостаточно; успех данного движения, как подразумевалось, зависел от крушения надежд многочисленных реформаторов в сфере культуры. Суть капиталистической европейской демократии проявилась в беспомощности китайского правительства перед нашествием агрессивной Японии. Теперь правительству предстояло новое унижение от своих собственных подданных: из-за бойкота и демонстрации его председателю пришлось освободить арестованных студентов и уволить своих симпатизировавших японцам министров. Но важных последствий действия участников Движения 4 мая насчитывалось гораздо больше. При всей ограниченности их политического влияния реформаторы впервые, благодаря студентам, прорвались в мир социального действия. Такой прорыв пробудил безграничные надежды и вызвал повышенный политический интерес среди масс, какого никогда раньше не наблюдалось. Так получается, что современная китайская история начинается практически в 1919, а не в 1911 году.

Все-таки взрыв обусловился волей азиатского порыва, а также японских амбиций. Носители того порыва новичками в делах Китая не считались, и к 1919 году они действовали на территории Китая, культурная традиция которого подвергалась стремительному распаду. С отменой системы официальных испытаний для кандидатов на государственную службу, возвращением европеизированных изгнанников, а также началом больших споров по поводу литературы и культуры военных лет ситуация ушла слишком далеко, чтобы ее можно было как-то вернуть к старому устойчивому состоянию. Милитаристы не могли предложить нового авторитета, способного определить контуры традиционности и сохранить ее. И теперь даже великий соперник конфуцианского прошлого в лице европейского либерализма превратился в объект нападок, так как ассоциировался с эксплуатацией китайцев иностранцами. Западный либерализм никогда не вызывал положительного отклика в китайских народных массах; теперь его очарованию в глазах интеллектуалов угрожала новая альтернативная идеологическая сила с Запада, появившаяся на сцене. Благодаря большевистской революции у марксизма появилось пристанище, куда его зарубежные сторонники могли прибыть за вдохновением, руководящими указаниями, наставлениями и иногда за материальной поддержкой. Великий новый фактор тем самым появился внутри уже распадающейся исторической эпохи, и предназначался он для ускорения ее конца.

Февральская революция 1917 года и большевистская победа получили горячее одобрение со стороны одного из учредителей Общества новой молодежи по имени Ли Дачжао, который с 1918 года служил библиотекарем в Пекинском университете. Прошло совсем немного времени, и он увидел в марксизме движущую силу мировой революции и средства оживить китайское крестьянство. В то время, характерное разочарованием в Западе, СССР получил большую популярность среди китайских студентов. Создавалось такое впечатление, будто правопреемники царя выдворили из своей страны старого империалиста Адама Смита, так как одним из первых действий нового советского правительства был формальный отказ от всех экстерриториальных прав и юрисдикции, принадлежащих царскому государству. В глазах националистов власти СССР тем самым умыли руки.

Более того, советская революция, то есть революция в преимущественно крестьянской стране, строилась на доктрине, применимость которой для Китая казалась особенно подходящей на фоне индустриализации, вызванной войной. В 1918 году начались занятия марксистского кружка Пекинского университета, участники которого выросли в видных деятелей Движения 4 мая. Один из них служил помощником в университетской библиотеке. А звали его Мао Цзэдуном, и тогда он был высоким и крепким молодым человеком из Хунани, питавшим живой интерес к новым политическим идеям. К 1920 году в студенческих журналах начинали появляться труды марксистов, и в том же году вышел в свет первый полный перевод на китайский язык «Коммунистического манифеста». Теперь к тому же предпринимались первые попытки применения марксистско-ленинских принципов в поддержку Движения 4 мая.

Однако марксизм оказался еще и поводом для раскола среди китайских реформаторов. Чень Дусю обратился к нему в 1920 году как к инструменту решения проблем Китая. Он посвятил всю свою энергию делу сплочения зарождающегося китайского левого движения вокруг марксизма. Либералы начали отставать и поплелись в хвосте событий. Руководство Коминтерна воспользовалось благоприятной возможностью и в 1919 году командировало в Китай своего первого представителя для оказания помощи Чень Дусю и Ли Дачжао. Особой пользы этот представитель своим подопечным не принес; раздоры не прекратились. Тем не менее при обстоятельствах весьма туманных (нам не известно ни конкретных имен, ни точных дат) в Шанхае в 1921 году делегатами, прибывшими из многих провинций Китая (Мао Цзэдун уже находился среди них), было провозглашено образование Коммунистической партии Китая (КПК).

Так начинался новый этап китайской революции и свершился свежайший поворот в той занимательной полемике, что велась касательно отношений Европы с Азией. В очередной раз чуждое европейское представление в виде марксизма, родившееся и сформировавшееся в обществе, тотально отличающемся от традиционных социумов Востока, воплощавшее в себе подноготную предположений, восходящих к иудейско-христианской культуре, азиатские народы подобрали и приступили к его применению. Марксизм предстояло обрушить в равной степени на приверженцев традиций и остальных революционеров Китая. И все ради конкретных советских целей модернизации, повышения эффективности и проведения индустриализации. Его мощь составляла главная предпосылка, воплощение которой на практике представлял Советский Союз, и состояла она в том, что сошедшее с орбиты цивилизованного развития общество можно вернуть на нее в виде технически вполне современного и справедливого для своего народа.

Огромное преимущество коммунизма в Китае заключалось в том, что капитализм в этой стране не составляло труда представить в форме объединяющего, связующего принципа, находящегося на службе иноземной эксплуатации других народов и захвата чужих земель. В 1920-х годах раздробленность Китая послужила поводом для того, чтобы перестать считаться с этой страной в международных отношениях, при этом властям девяти держав, заинтересованных в азиатских делах, поручили обеспечение ее территориальной целостности, а японцы согласились возвратить бывшие немецкие вотчины на территории Китая, которые они прихватили по ходу Первой мировой войны. Все мероприятия узаконивались сложным набором соглашений, заключенных в Вашингтоне, а его стержнем служило международное ограничение на военно-морскую мощь (большие неудобства возникли из-за затрат на вооружения); в результате Япония стала еще сильнее. Известные четыре ведущие державы становились гарантами неприкасаемости имущества друг друга, и тем самым обеспечивались достойные похороны англо-японского альянса, кончины которого страстно желали американцы. А вот обещания Китаю, как все знали, стоили ровно столько, сколько американцы захотят воевать в интересах поддержки пекинского правительства; британцев в соответствии с соглашениями обязали отказаться от строительства военно-морской базы в Гонконге. Тем временем иноземцы продолжали распоряжаться таможенными и налоговыми поступлениями, за счет которых существовало пекинское правительство «независимого» Китая, а иностранные агенты и предприниматели, когда это казалось им удобнее, вели дела непосредственно с местными диктаторами-милитаристами. Притом что американцы со своей политикой дальше ослабляли позиции европейцев в Азии, в Китае это в глаза не бросалось.

Одна из причин привлекательности марксизма для китайских интеллектуалов выходила за пределы формальной структуры Коммунистической партии Китая и заключалась в решающем влиянии «заморских чертей» на жизнь Поднебесной, которого они не пытались даже скрывать. Сунь Ятсен обращал внимание на свое доктринальное несогласие с таким положением вещей, но придерживался воззрений, которые способствовали смещению Гоминьдана с позиций традиционного либерализма в сторону марксизма. В соответствии с его видением мира СССР, Германия и Азия разделяли общие интересы как эксплуатируемые державы, противостоящие своим угнетателям и врагам в лице четырех империалистических держав (Германию причислили к категории противников империализма после 1921 года, когда немцы начали строить с китайцами равноправные отношения). Он сформулировал новое понятие «недоколония» (гипоколония), желая обозначить положение дел, при котором Китай эксплуатировался без формального подчинения в качестве вассала. Его заключение звучит апологетикой коллективизма. «Ни в коем случае нельзя предоставлять больше свободы индивидууму, – писал он, – вместо него предоставьте свободу нации». Тем самым он заново подтверждал целесообразность отсутствия свободы личности, а подчинение личности обществу утверждалось в классических китайских воззрениях и традициях. Во главу угла всегда ставились интересы семьи, клана, и Сунь Ятсен предвидел наступление периода однопартийного правления. Для этого он предусмотрел идеологическую обработку масс ради восстановления традиционных устоев китайского общества, подвергшихся ослаблению под разлагающим влиянием европейской идеологии.

Особых препятствий для налаживания взаимодействия КПК с Гоминьданом тогда не просматривалось. Своим поведением власти иностранных держав и диктаторы-милитаристы представлялись общими врагами, и представители советского правительства помогли создать единый фронт китайских коммунистов и гоминьдановцев. Сотрудничество с державой, выступавшей врагом империализма, с которой у Китая была самая протяженная сухопутная граница, представлялось делом благоразумным и потенциально весьма выгодным. Сотрудничество с Гоминьданом для Коминтерна выглядело политически выгодным с точки зрения отстаивания советских интересов в Монголии и в качестве шага на пути к сдерживанию милитаристов Японии. Представителей СССР на Вашингтонские конференции не пригласили, хотя ни у какой другой державы не существовало таких обширных территориальных интересов в Азии. Для советского руководства сотрудничество с этими вероятными победителями в борьбе за власть в Китае казалось очевидным политическим курсом, даже притом, что марксистская догма не вписывалась в рамки такой политики. Начиная с 1924 года вожди КПК работали с руководителями Гоминьдана под непосредственным советским покровительством вразрез с некоторыми сомнениями по этому поводу среди рядовых китайских коммунистов. В качестве частных лиц, если отвлечься от партийной принадлежности, они вполне могли принадлежать Гоминьдану. Одаренного молодого сподвижника Сунь Ятсена по имени Чан Кайши отправили на обучение военной науке в Москву, а в Китае основали военное училище, предназначенное для идеологического воспитания, а также военной подготовки кадровых партийных работников.

В 1925 году Сунь Ятсен умер; сотрудничество с коммунистами при его последователях упростилось, и единый фронт тогда устоял. В завещании доктора Суня (которое китайские школьники учили наизусть) сказано, что революция еще не завершена и, в то время как коммунисты добились важного продвижения на пути к приобретению поддержки этой революции со стороны сельских жителей некоторых провинций, бойцы новой революционной армии, возглавляемой молодыми офицерами-идеалистами, ведут наступление на диктаторов-милитаристов. К 1927 году под руководством Гоминьдана стране удалось вернуть некоторое подобие единства. Антиимпериалистические настроения помогли довести до победного конца бойкот китайцами британских товаров, после чего британское правительство, встревоженное свидетельствами усиления советского влияния в Китае, отказалось от своих концессий в Ухани и Цзюцзяне. Британцы уже обещали вернуть Китаю Вейхайвей (1922 г.), а американцы отказались от своей доли контрибуции, причитавшейся за «боксерское восстание». Такого рода достижения дополняли признаки укрепления и активизации китайского национализма.

Должного внимания долгое время не уделяли одному важному аспекту этой революции. Теоретики марксизма всегда особо выделяли непреложную революционную роль промышленного пролетариата. Китайские коммунисты гордились успехами, достигнутыми ими в политизации новых городских рабочих, но народную массу в Поднебесной представляли сельские жители. Все еще пребывавшие в ловушке мальтузианского порока, касающегося роста численности народонаселения и нехватки земельных угодий, длившиеся веками страдания крестьян только усилились в годы ослабления центральной власти и диктата деспотов-милитаристов. Кое-кто из марксистов разглядел в азиатских крестьянах наличие собственного революционного потенциала в силу жестокой эксплуатации, выпавшей на их долю; притом что такой вывод противоречил марксистской ортодоксии (и мнению большинства кадровых работников Коминтерна), он тем не менее нашел подтверждение в опыте китайских коммунистов. Мао Цзэдун и те, кто разделял его точку зрения, пришли к выводу о том, что определенная часть земледельцев найдет для себя причину для того, чтобы присоединиться к городскому пролетариату в поддержку революции. Они приступили к эксперименту через агитационную и организационную деятельность среди селян в родной провинции председателя Мао, расположенной на юге Центрального Китая.

Им сопутствовал внушительный успех. «За несколько месяцев, – писал Мао Цзэдун с типичным для него преувеличением, – крестьяне исполнили то, к чему стремился доктор Сунь Ятсен, но чего он не добился за те сорок лет, которые посвятил национальной революции». Благодаря организации масс удалось устранить многие недуги, отравлявшие жизнь селян. От землевладельцев они не избавились, но их аппетиты с точки зрения назначения арендной платы во многом стали умеренными. Ростовщические проценты понизили до разумных уровней. Революции на селе не коснулись всех предыдущих прогрессивных движений, расплодившихся в Китае, и Мао Цзэдун оценил такую особенность как ключевой недостаток революции 1911 года; успех коммунистов в достижении данной цели опирался на открытие того, что эту революцию оказалось можно провести, мобилизовав революционный потенциал самих земледельцев. Такое открытие сыграло гигантскую роль в будущем, ведь оно обещало новые возможности для исторического развития по всей Азии. Мао Цзэдуну удалось все это по достоинству оценить. «Если демократическую революцию оценивать по десятибалльной шкале, – написал он в одном своем труде, – тогда достижениям городских жителей и воинским частям достанется только лишь три балла, в то время как остающиеся семь баллов должны присвоить земледельцам за их революции на селе». В описании, дважды повторенном в докладе о движении в провинции Хунань, он сравнил крестьян со стихийной силой: «Их наступление выглядит буквально как буря или ураган; те, кто подчиняется ей, – выживает, а кто оказывает сопротивление – погибает». Это описание считается очень важным, в нем отразилось нечто, уходящее корнями глубоко в китайскую историю и долгую борьбу против землевладельцев с разбойниками. Если коммунисты упорно старались избавиться от традиций через искоренение старого образа жизни и слом авторитета семьи, они тем не менее уповали на нее.

Появление коммунистов в сельской местности, пусть даже в намного меньшем количестве, чем утверждал председатель Мао, служило ключом к сохранению компартии Китая в условиях тупика, в котором оказались ее отношения с Гоминьданом после смерти Сунь Ятсена. С уходом доктора Суня в лучший мир в рядах Гоминьдана начался раздор между сторонниками его левого и правого крыла. Молодой Чан Кайши, воодушевленный одновременно японским и советским примером толковости и порядка в их обществе, оказался на стороне правых, которые выступали за национальное единство и укрепление государства, а также, в первую очередь, за обязательное достижение военного успеха в кампаниях против диктаторов-милитаристов и северного правительства. Чан Кайши возглавил войска, принявшие участие в операции, названной в руководстве Гоминьдана «северной экспедицией», представлявшей собой триумфальный поход по северным городам, стартовавший в 1926 году. Руководство КПК поддержало данную экспедицию и попыталось организовывать волнения среди фабричных рабочих перед появлением вооруженных отрядов Гоминьдана, но чем больший успех приносила такая тактика совместных действий, тем острее становилось недоверие между коммунистами и представителями правого крыла националистов.

Разногласия внутри Гоминьдана относительно стратегии борьбы удалось ликвидировать, когда генерал Чан, убедившийся в своем непререкаемом авторитете среди подчиненных, направил их усилия на разгром левых фракций и ячеек Китайской коммунистической партии в городах. Исполнение такой задачи в 1927 году сопровождалось большим кровопролитием в Шанхае и Нанкине, свидетелями которого стали военнослужащие европейских и американских контингентов, присланных в Китай на защиту западных концессий. Деятельность КПК попала под запрет, однако ее сотрудничество с Гоминьданом продолжалось в различных областях на протяжении еще нескольких месяцев по большому счету из-за нежелания советского правительства рвать отношения с Чан Кайши. При этом созрели все условия для разгона китайских коммунистов в городах без особых на то усилий; представители Коминтерна в Китае, впрочем, как и во всех остальных странах, близоруко преследовали цели, считавшиеся якобы отвечавшими советским интересам, преломляемым через зеркало догматического марксизма. Для Сталина эти интересы в первую очередь связывались с его внутренней политикой; во внешней политике он искал в Китае кого-то, кто мог бы противостоять британцам, то есть крупнейшей на тот момент империалистической державе. И свой выбор руководитель советского государства остановил на Гоминьдане. Его выбор полностью отвечал теории марксизма-ленинизма; согласно марксистской традиции пролетарской революции должна была предшествовать революция буржуазно-демократическая. Только после окончательной и не вызывающей ни малейшего сомнения победы Гоминьдана из КПК отозвали всех советников, командированных туда из СССР. Китайским коммунистам пришлось отказаться от открытой политики, чтобы перейти на положение подрывной, подпольной организации, основу которой составляли немногочисленные сельские партийные ячейки, пережившие резню, устроенную Чан Кайши.

Советская помощь китайским националистам принесла большую пользу, а вот китайским коммунистам она впрок не пошла. Но в довесок гоминьдановцам достались серьезные проблемы, и к тому же они остались с гражданской войной на руках в то время, когда их революции требовалось удовлетворить требованиям масс, иначе она была обречена на поражение. Даже представители правого крыла Гоминьдана не избежали раскола, и вина за него лежала не на одном Чан Кайши, хотя лично он пытался вести себя как настоящий европейский диктатор. Из-за возникших внутренних разногласий ему стало гораздо сложнее принять окончательное решение милитаристской проблемы. К тому же произошло ослабление фронта борьбы с иностранным врагом, что представлялось делом куда более серьезным. Враждебный нажим со стороны Японии продолжился в 1920-х годах после временного ослабления напряженности и возвращения Циндао Китаю.

Ситуация внутри Японии претерпевала изменения самым серьезным образом. Когда в 1920-х годах закончился связанный с войной экономический подъем, наступили трудные времена и последовало усиление напряжения в обществе, а ведь до мирового экономического спада дело еще не дошло. К 1931 году остановилась половина фабрик и заводов Японии; крах европейских колониальных рынков и предохранение всего остававшегося от них новыми тарифными барьерами возымели сокрушительное воздействие с падением объема вывоза японских промышленных товаров за рубеж на две трети. Теперь крайнюю важность для Японии приобрели экспортные отдушины, сохранившиеся на Азиатском материке. Любые реальные и мнимые угрозы их закрытия вызывали у японцев острое раздражение. Положение японского крестьянина тоже пошатнулось, миллионы земледельцев стали банкротами или обнищали до такой степени, что ради физического выживания решились на продажу своих дочерей в проститутки. Не заставили себя ждать серьезные политические последствия, причем выражавшиеся не столько в обострении классовой вражды, сколько в усилении националистического экстремизма. Силы, которым предстояло влиться в движение крайнего национализма, на протяжении длительного времени отвлекались на борьбу с «неравноправными соглашениями». Этим заблудшим массам требовался новый выход дурной энергии, и суровая действительность функционирования промышленного капитализма во времена делового спада обеспечивала свежую подпитку враждебного отношения к Европе.

Такого рода обстоятельства представлялись благоприятными для новой японской агрессии в Азии. Европейские колониальные державы откровенно перешли к обороне, если только не готовили всеобщее отступление по всем фронтам. Голландцы в 1920-х годах погрязли в восстаниях на Яве и Суматре, французы в 1930 году получили массовый подъем сопротивления со стороны вьетнамцев; и там, и там колонизаторам досталась зловещая новинка в виде помощи коммунистов мятежникам-националистам. Британцы в Индии подобных трудностей по большому счету избежали. Однако, притом что кое-кто из англичан все еще не готов был смириться с мыслью о переходе Индии на самоуправление, к тому времени такая цель объявлялась задачей британской внешней политики. В Китае британцы в 1920-х годах уже не скрывали, что им вполне хватит спокойного сосуществования с националистическим движением, оценить которое по достоинству им было сложно, и не слишком позорного ущерба репутации. Их политика на восточноазиатском направлении после экономического краха, после которого терялся смысл натравливания американцев на Японию, выглядела совсем беспомощной. Наконец, Советская держава тоже внешне утратила былую напористость после не совсем удачной попытки влиять на ход событий в Китае. Китайские националисты, наоборот, добились заметных успехов, сохранили наступательный порыв, и все поверили в то, что они составляют угрозу ставшему привычным японскому присутствию в Маньчжурии в качестве хозяев. Все эти факторы учитывались в оценках, проведенных японскими государственными деятелями на фоне углубления делового спада.

Решающим театром военных действий японские аналитики назначили Маньчжурию. Она досталась японцам в полное распоряжение в 1905 году. Туда полились щедрые японские инвестиции. Сначала китайцы шли на всевозможные уступки, но в 1920-х годах усомнились во всем происходящем, а открыть глаза им помогли советники из СССР, увидевшие опасность, исходившую от японцев, продвигавших свои интересы к границе Внутренней Монголии. В 1929 году китайцы фактически вступили в спор с властями Советского Союза по поводу распоряжения железной дорогой, пролегавшей по территории Маньчжурии и служившей прямым путем до Владивостока. Но тогдашний конфликт мог произвести на японцев впечатление с точки зрения появления утраченной было живости Китайской державы; националисты из Гоминьдана утверждались на территориях былой империи. В 1928 году случился вооруженный конфликт, когда японцы попытались предотвратить в Северном Китае действия солдат Гоминьдана против диктаторов-милитаристов, которым в Токио оказывали покровительство как собственным марионеткам. Кроме того, японское правительство не располагало однозначным контролем ситуации на месте. Фактическая власть в Маньчжурии принадлежала командующему японскими войсками на ее территории, и, когда в 1931 году военные организовали провокацию под Шеньяном, которую тут же использовали в качестве предлога для обретения контроля над всей провинцией, те в Токио, кто хотел обуздать их аппетиты, сделать этого не могли.

Пришло время провозглашения нового марионеточного государства под названием Маньчжоу-Го (с назначением его правителем последнего императора династии маньчжуров), протестов в Лиге Наций по поводу японской агрессии, покушений в Токио, после которых произошло учреждение там правительства, находившегося под намного более мощным влиянием со стороны военных чинов, и обострения спора с Китаем. В 1932 году японцы ответили на китайский бойкот их товаров высадкой войск в Шанхае, в следующем году они двинулись на юг от Великой Китайской стены, чтобы навязать китайцам мир, по условиям которого Японии досталось бы господство над частью территории исторического Китая как такового, и тщетно попытались образовать сепаратистский Северный Китай. Все это продолжалось до 1937 года.

Гоминьдановское правительство тогда проявило полное бессилие к сопротивлению империалистической агрессии. Из своей новой столицы города Нанкина оно, однако, успешно управляло всей остальной территорией своей страны за исключением нескольких пограничных областей. Его министры продолжали сводить на нет положения унизительных договоров и пользовались благоприятным положением, при котором власти иностранных держав видели в них инструмент противостояния коммунизму в Азии, чтобы проявлять большую сговорчивость. Правительство Чан Кайши к тому же обеспечило солидный экономический рост в ряде секторов народного хозяйства и значительное наращивание боевых возможностей китайских вооруженных сил, что выглядело большим его достижением. Эти достижения, какими бы значительными они ни казались, тем не менее служили ширмой для важных недостатков, принижавших успехи гоминьдановцев во внутренней политике. На периферии страны к предписаниям центрального правительства относились в лучшем случае небрежно, и его министрам приходилось заключать сделки с местными авторитетами, которым принадлежала фактическая власть. В известной степени именно по этой причине у правившего режима возникали большие трудности с привлечением необходимых поступлений от налоговых сборов. Но главным его провалом виделось то, что его чиновники не уделяли должного внимания реформе в сельской местности, отдавая все силы приобретению преданности со стороны культурной верхушки страны. По этой причине фундамент созданного Чан Кайши нового Китая выглядел сооружением ненадежным. И к тому же опять набирал силу его опасный соперник.

Верховное руководство КПК на протяжении некоторого времени продолжало надеяться на городское восстание; в провинциях же, однако, отдельные вожаки коммунистического движения по-прежнему придерживались указаний, сформулированных Мао Цзэдуном в Хунани. Они конфисковали поместья бежавших землевладельцев и организовывали местные советы трудящихся, то есть ловко пользовались традиционной крестьянской враждебностью к центральному правительству. К 1930 году они пошли дальше и сформировали свою армию в провинции Цзянси, где в Китайской Советской Республике насчитывалось (или только значилось на бумаге) 50 миллионов граждан. В 1932 году вожаки КПК покинули Шанхай, где находились на нелегальном положении, чтобы присоединиться к Мао Цзэдуну в том его пристанище. Свои усилия гоминьдановцы теперь направили на разгром армии коммунистов, но им сопутствовали постоянные неудачи. Им пришлось вести войну на два фронта в самый неподходящий момент, когда японцы оказывали сильнейший нажим. Последним великим усилием воли гоминьдановцы вытеснили коммунистов из их пристанища, и им пришлось совершить Великий северный поход в провинцию Шаньси, начавшийся в 1934 году. Он с тех пор служил сюжетом для многочисленных литературных произведений китайских коммунистов и вдохновляющим для рядовых членов партии событием. Прибывшие туда 7 тысяч выживших в походе бойцов получили поддержку со стороны местных коммунистов, но рассчитывать на спокойную жизнь им не приходилось; только потребность в оказании сопротивления японцам послужила препятствием тому, чтобы гоминьдановцы расправились с ними до конца.

Осознанием внешней угрозы объясняются эпизодические очерки о возобновлении взаимодействия КПК и Гоминьдана ближе к концу 1930-х годов. К тому же свою роль сыграло новое изменение в политике Коминтерна; наступила эпоха повсеместных Народных фронтов, когда коммунисты вступали в союзы с идейно близкими партиями. Гоминьдановцев тоже обязали умерить свои проклятия в адрес иноземцев, и тем самым они завоевали некоторое сочувствие в Великобритании, а главное – в Соединенных Штатах Америки. Но ни взаимодействие с коммунистами, ни сочувствие европейских либералов не спасло режим китайских националистов от перехода к обороне, когда японцы в 1937 году предприняли решительное наступление.

«Китайский инцидент», как японцы продолжали его называть, растянулся на восемь лет сражений, причинивших народу Китая тяжелейший нравственный и физический ущерб. Он приравнивался к развязыванию Второй мировой войны. В конце 1937 года китайское правительство в целях безопасности перебралось на далекий запад, в Чунцин, ведь в это время японцы заняли все важные северные и прибрежные районы Поднебесной. Осуждение японцев в Лиге Наций и советские поставки самолетов казались одинаково тщетными для прекращения резни. Единственным позитивным моментом в первые черные годы войны выглядел невиданный подъем патриотического единства в Китае; коммунисты и националисты в равной степени видели, что на кону стоят завоевания их национальной революции. Это осознавали и японцы; на оккупированных территориях они поощряли возрождение конфуцианства и укрепление власти коллаборационистов, преданных идее укрупненной восточноазиатской сферы совместного процветания (разумеется, под эгидой Токио).

Между тем власти иностранных держав чувствовали себя удручающе неспособными вмешаться в конфликт, кроме Советского Союза, военные поставки которого гоминьдановцам на начальном этапе сыграли важную роль в развитии хода войны. Протесты по поводу агрессии японцев со стороны западных держав и даже от имени собственных граждан, когда им угрожала гибель и они подвергались жестокому обращению, с порога отвергались оккупантами, которые к 1939 году дали однозначно понять, что готовы блокировать поселения иностранцев, если на Западе не согласятся признать новый японский порядок в Азии. Очевидным объяснением выглядели слабые позиции там британцев и французов: у них повсеместно возникли достаточные затруднения. Корни бессилия американцев уходили гораздо глубже; вспомним тот признанный факт, что, как бы ни распинались власти США о материковой Азии, американцы никогда не решились бы воевать за нее. И их осторожность выглядит вполне благоразумной. Когда японцы обстреляли и потопили американскую канонерскую лодку под Нанкином, в Государственном департаменте гневно посопели, но в конечном счете проглотили японские «объяснения». Поведение американцев радикально отличалось от их реакции на уничтожение броненосца «Мэн» в бухте Гаваны 40 лет тому назад, хотя неофициально они снабжали Чан Кайши кое-каким военным имуществом.

К 1941 году Китай оказался практически полностью отрезанным от внешнего мира, хотя спасение находилось совсем рядом. В конце того года борьба китайского народа совпала с мировой войной. Как и предвидел Чан Кайши в моменты, когда его посещали самые здравые размышления. К тому времени, однако, гоминьдановский Китай подвергся ужасным разрушениям. В затянувшемся поединке между двумя потенциальными азиатскими соперниками Япония выглядела явным победителем. В расходной части бюджета Японии следовало указать экономические издержки войны и растущие трудности, свалившиеся на ее оккупационные войска в Китае. При этом положение Токио на международной арене никогда раньше не выглядело таким прочным; оно проявлялось в унижении европейских резидентов в Китае и принуждении британцев к закрытию в 1940 году Бирманской дороги, по которой шли поставки в Китай, и французов к признанию своей оккупационной армии в Индокитае. Здесь появлялось искушение к дальнейшим рискованным предприятиям, и от них никто не собирался отказываться до тех пор, пока военные чины пользовались тем же самым высоким престижем и властью в правительстве, каким он оставался с середины 1930-х годов.

Во всем этом существовала еще и отрицательная сторона. Агрессивная политика требовала от властей Японии захватывать все большие экономические ресурсы Юго-Восточной Азии. И такая политика японцев к тому же медленно готовила американцев к вооруженной защите своих интересов. К 1941 году американцам стало совершенно ясно, что в ближайшее время им предстоит решать, останется ли их страна значимой в Азии державой. Фоном складывавшейся ситуации служило нечто более важное. Невзирая на свою агрессию против Китая, Япония надвигалась на пошатнувшиеся европейские позиции в Азии как раз под лозунгом «Азия для азиатов!», красовавшимся в каждой витрине этой страны. Точно так же, как поражение, нанесенное японцами России в 1905 году, ознаменовало начало новой эпохи в психологических отношениях Европы и Азии, все повторилось демонстрацией самостоятельности и мощи Японии в 1938–1941 годах. Когда последовало свержение европейских империй в том виде, как это произошло, прозвучал сигнал на начало эпохи деколонизации, прекрасно подготовленной одной из азиатских держав, к тому времени преуспевшей в европеизации.