Европейским государствам успешно удавалось предотвращать крупные войны с 1870 года, однако можно привести политические свидетельства того, что международная ситуация после 1900 года тем не менее все более опасно утрачивала стабильность. Например, в некоторых крупных государствах сохранялись глубокие внутренние проблемы, чреватые внешними проявлениями. При всем огромном различии между ними объединенная Германия и объединенная Италия представляли собой новые государства; 40 лет назад этих государств вообще не существовало, и поэтому их правители особенно ревностно относились к сеющим внутренние распри силам и, соответственно, склонялись к поощрению шовинистических настроений. Кое-кто из предводителей Италии решились на катастрофические колониальные авантюры, чем подпитывали подозрительность и враждебность в отношении Австро-Венгрии (формального союзника Италии, но владельца территорий, все еще считавшихся итальянцами «временно оккупированными»), и в конечном счете в 1911 году ввергли свою страну в войну с Турцией. Германии принадлежало преимущество в виде громадных промышленных и экономических достижений, но после отправки в отставку осторожного Отто Бисмарка внешняя политика этой страны проводилась с оглядкой на приобретение неосязаемых и скользких наград в виде уважения и престижа – «места под солнцем», как оценил их кое-кто из немцев. Германии к тому же предстояло пережить последствия индустриализации. Новые хозяйственные и общественные силы, порожденные ею, становилось все сложнее примирять с консервативным характером конституции Германии, в которой придавалось столько веса в правительстве полуфеодальной аграрной аристократии.

Внутренняя деформация не ограничивалась новыми государствами. Двум великим династическим державам России и Австро-Венгрии тоже угрожали серьезные внутренние проблемы; точнее всех остальных государств они подходили под предположение эпохи Священного союза о том, что власти служат естественными оппонентами своих подданных. Однако обе державы пережили великие перемены, шедшие вразрез с видимой преемственностью. Монархия Габсбургов в своей новой форме сама по себе служила творением успешного национализма, национализма мадьярского. На заре XX века наблюдались признаки того, что в будущем держать две половинки этой монархии вместе станет все труднее без доведения остальных проживающих внутри ее наций до предела терпения. Более того, индустриализация здесь (в Богемии и Австрии) тоже начинала добавлять новые деформации к уже имевшимся. Россию, как уже указывалось, буквально взорвало политической революцией 1905 года, и эта держава переживала глубокие изменения. Самодержавие и террор разрушили либеральные посулы реформ императора Александра II, но они не предотвратили начала ускоренного индустриального роста к концу 1800-х годов. Так начиналась экономическая революция, важной предпосылкой которой послужило великое раскрепощение народа. В ход пошли политические меры, предназначенные для отъема зерна у крестьян в качестве товара на вывоз за рубеж ради обслуживания зарубежных займов.

С приходом XX века в России наконец-то начинается демонстрация устойчивых темпов экономического прогресса. Количественные показатели пока восхищения не вызывали: в 1910 году в России выпускалось меньше трети чугуна по сравнению с Великобританией и всего лишь четверть объема стали от производимой Германией. Зато эти объемы удалось получить за счет очень высоких темпов роста. Быть может, более важным представлялось то, что к 1914 году появились надежды на то, что сельское хозяйство в этой стране наконец-то преодолеет рубеж и начнет давать урожаи зерна, которые будут увеличиваться быстрее народонаселения. Настойчивое усилие предпринял один из министров, решивший создать в России сословие зажиточных единоличников-хуторян, своекорыстие которых связывалось с подъемом отдачи от своих наделов через устранение последних пут, связывавших личную инициативу условиями отмены крепостного права. При этом приходилось преодолевать огромную отсталость. Даже в 1914 году меньше 10 процентов русских людей жило в городах и всего лишь 3 миллиона из общего населения, превышавшего 150 миллионов человек, работало на индустриальных предприятиях. Угрожающие размеры для прогресса России принимала расходная его часть. Россия могла выглядеть потенциальным гигантом, но путь ее к прогрессу все еще осложняли врожденные увечья. Ее система самодержавия была не приспособлена к толковому управлению подданными, реформированию не поддавалась и становилась непреодолимой преградой для всех без исключения перемен (хотя монарху в 1905 году пришлось пойти на конституционные уступки). Общий уровень культуры населения России в Европе считали низким и бесперспективным; индустриализация требует повышенной грамоты народа, и в этой связи возникали новые деформации. Либералы авторитетом не пользовались; традиции террора и абсолютизма признавались всеми. Россия к тому же все еще зависела от иноземных поставщиков капитала, в которых очень нуждалась.

Основная масса заемного капитала поступала в Россию от ее союзника в лице Франции. Вместе с Соединенным Королевством и Италией эта Третья республика демонстрировала среди великих держав Европы либеральные и конституционные принципы. Консервативная в социальном плане Франция вразрез с интеллектуальной живостью ее граждан не могла избавиться от слабости, которую сознавал ее народ и чувствовал себя от этого неуютно. В известной степени искусственно поддерживавшаяся нестабильность считалась делом непримиримых политиков; вместе с тем свою лепту вносили и те, кто пытался напоминать о революционной традиции с краснобайством ее активистов. При этом движение трудящихся оставалось в зачаточном состоянии. Франция двигалась к индустриализации очень медленно, и, надо сказать, режим в этой республике выглядел таким же устойчивым, как в остальных странах Европы, только замедленное индустриальное развитие указывало на очередной изъян, о котором сами французы прекрасно знали, – на их военную немощь. События 1870 года показали, что французы не в силах самостоятельно разгромить немецкую армию. С тех пор неравенство в положении двух этих стран только увеличилось в пользу Германии. Франция еще больше отстала от Германии по численности вооруженных сил и по степени экономического развития тоже уступала своему соседу. Перед самым 1914 годом во Франции поднимали на-гора в шесть раз меньше угля, чем в Германии, выплавляли в три раза меньше чугуна и варили в четыре раза меньше стали. Если гипотетически вернуться в 1870 год, французы знали, что им требуются союзники.

В 1900 году по ту сторону пролива Ла-Манш смотреть было не на кого. Причина тут колониальная; Франция (по примеру России) вступила в болезненный конфликт с Соединенным Королевством в огромном количестве мест на планете, где просматривались британские интересы. На протяжении длительного времени власти Соединенного Королевства изыскивали возможности для того, чтобы не связываться с остальными европейцами; в этом состояла их сильная сторона, но головную боль доставляли внутренние беды. Эту первую индустриальную страну к тому же больше остальных европейских держав тревожили волнения трудящихся и к тому же нарастающая неясность в связи с относительной силой тех же трудящихся. К 1900 году кое-кто из британских предпринимателей увидел в немцах своих главных соперников; существовала масса признаков того, что в области техники и производственных приемов немецкая промышленность намного превосходила британскую индустрию. Прежние истины начали сдавать свои позиции; сомнению подверглась законность свободной торговли как таковой. Речь зашла даже о признаках, проявлявшихся в ярости жителей Ольстера и суфражисток, в озлобленной борьбе вокруг социального законодательства, когда представители палаты лордов всеми силами отстаивали интересы богатых, того, что угроза могла нависнуть над самим парламентаризмом. Давно пропало ощущение устойчивого всеобщего согласия вокруг политики середины Викторианской эпохи. Тем не менее сохранялась обнадеживающая прочность британских государственных атрибутов и политических привычек. Парламентская монархия смогла пережить масштабные изменения, произошедшие с 1832 года, и сомневаться в ее потенциале причин не было.

Только судя по перспективе, которую англичане того времени нашли трудной для признания, можно судить о коренном изменении, произошедшем в положении Соединенного Королевства на международной арене за предыдущие 50 лет. Все произошло в результате укрепления положения Японии и США, хотя эти две державы находятся далеко от Европейского континента. Японское чудо разглядеть было легче, быть может из-за ее военной победы над Россией. Тем не менее кое-кто видел признаки, которые вполне можно было толковать как знамения превращения США в державу, превосходящую по мощи все державы Европы, в самую могущественную нацию мира. Экспансия США в XIX веке закончилась на том, что в Западном полушарии состоялось учреждение их превосходства на фундаменте неоспоримого военного могущества. Процесс завершился после войны с Испанией и сооружения Панамского канала. Американские внутренние и общественно-экономические обстоятельства складывались таким образом, что политическая система США обеспечивала решение всех возникающих проблем, к тому же великий кризис середины столетия миновал.

Наибольший результат дала индустриализация американского хозяйства. Вера в то, что все пойдет как надо, если тем нациям, у кого хозяйство покрепче, разрешить поприжать к стенке все остальные народы, начала подвергаться сомнению ближе к концу XIX века. Но это случилось уже после того, как появилась промышленная машина огромного масштаба. Ей предстоит послужить краеугольным камнем будущей американской мощи. К 1914 году американское производство чугуна в чушках и стали в два раза превышало их выпуск в Великобритании и Германии, вместе взятых; в США добыли практически больше, чем в двух этих странах, угля, а также собрали больше автомобилей, чем в совокупности в остальных странах мира. Одновременно соблазном для переселенцев по-прежнему служил высокий уровень жизни американских граждан; два источника экономической мощи Америки заключались в ее природных ресурсах и притоке дешевой, целеустремленной рабочей силы. Еще одним источником считался иностранный капитал. США были одной из самых крупных стран-дебиторов.

Притом что их политическая конструкция в 1914 году считалась старше, чем у любого другого крупнейшего европейского государства, кроме Великобритании или России, прибытие новых американцев помогало придать Соединенным Штатам особенности и психологию молодой нации. Потребность во внедрении в сложившееся общество новых американских граждан часто приводила к прорывам мощного националистического чувства. Но из-за большой географической отдаленности, традиционного отвержения Европы и продолжающегося доминирования в американском правительстве и деловых кругах правящей верхушки, сформировавшейся в англосаксонской традиции, насильственных форм за пределами Западного полушария они не приняли. Соединенные Штаты Америки в 1914 году представляли собой все еще молодого гиганта, ждущего своей очереди в истории человечества, исчерпывающая роль которого прояснится, когда народам Европы потребуется привлечь Америку для разрешения своих споров.

В результате тех ссор в 1914 году началась мировая война. Самой кровопролитной назвать ее нельзя, да и длилась она ненамного дольше других, то есть, строго говоря, на название в историческом контексте «Первая» мировая война она явно не тянула. Отличали ее высокая интенсивность боевых действий и их величайший на тот момент географический охват. Участие в ней приняли страны со всех континентов. К тому же она обошлась ее участникам дороже любой предыдущей войны и потребовала невиданных доселе ресурсов. Для ведения Первой мировой войны требовалась мобилизация всего общества целиком. Одна из причин заключалась в том, что впервые машины играли в войне решающую роль; также впервые преобразующая роль в войне принадлежала науке. Достойнейшее имя для нее придумали те, кто принимал в ней участие: Первая мировая война. Его вполне можно оправдать одним только невиданным психологическим эффектом.

К тому же то была первая из двух войн, главной задачей участников которой было обуздание немецкой державы. В результате понесенного ими ущерба было покончено с политическим, экономическим и военным превосходством Европы. Обе войны начинались с чисто европейского конфликта (провокации, послужившей предлогом); следующая великая война, разожженная Германией, тем не менее охватила все остальные назревшие конфликты, и привел к ней целый комплекс проблем. Но ущерб, нанесенный европейцами самим себе, в конечном счете привел к тому, что время их мировой гегемонии закончилось. Случилась такая беда не к 1918 году, когда закончилась Первая мировая война (хотя непоправимый ущерб уже удалось нанести как раз к тому моменту), зато стала очевидной к завершению Второй мировой войны в 1945 году. Но к 1914 году Европейский континент лишился структуры, существовавшей там до войны. В этой связи кое-кто из историков стал называть всю эпоху с 1914 по 1945 год «европейской гражданской войной» – подходящая метафора при условии, что под этим понятием подразумевалась именно метафора. На территории Европы практически непрерывно шли войны, и поддержание внутреннего порядка считалось фундаментальным предназначением государства: Европа никогда не представляла собой единое целое, поэтому настоящей гражданской войны в ее пределах вести не представлялось возможным. Но напомним, что здесь находился источник и место обитания цивилизации, представляющей европейское единство; европейцы видели больше общего с остальными европейцами, чем с темнокожими, смуглыми или желтолицыми людьми. Кроме того, здесь сложилась система власти, в 1914 году составлявшая экономическое единство и к тому времени переживавшая самый длительный период внутреннего мира. Эти факты, которым было суждено полностью исчезнуть к 1945 году, придают метафоре о гражданской войне живость и уместность. Они-то и стали предвестниками самоубийственного безумия любой цивилизации.

Европейское равновесие послужило сохранению мира между крупными государствами на протяжении больше 40 лет, но к 1914 году оно подверглось опасному нарушению. Слишком много народу пришло к ощущению того, что в случае удачного для них исхода войны они могли бы получить больше, чем дает им затянувшийся мир. Подобные настроения овладели правящими кругами Германии, Австро-Венгрии и, как считают европейские историки, России. К тому времени, когда появились такие настроения, между государствами уже существовал сложный комплекс связей, обязательств и интересов, которые до такой степени включали государства в орбиту друг друга, что трудно было себе представить, как тот или иной конфликт можно будет сохранить в рамках двух или немногих из них без участия многочисленных стран. Еще одну силу, нарушающую стабильность, представляли мелкие страны, пользовавшиеся особыми отношениями с крупными государствами; правители некоторых из них решили воспользоваться возможностью позаимствовать настоящую власть для принятия решений из рук тех, кому предстояло вести всеобщую войну.

Такое щекотливое положение становилось тем более опасным из-за психологической атмосферы, в которой к 1914 году приходилось работать государственным деятелям. Та эпоха отличалась высокой эмоциональной возбудимостью масс, особенно при стимулировании их националистическими и патриотическими лозунгами. Обратите внимание на широчайшую неосведомленность об опасностях войны, потому что никому, разве что крошечному меньшинству, не дано было предвидеть войну, радикально отличавшуюся от войны 1870 года; они помнили Францию того года и забыли, как в Виргинии и Теннесси всего лишь несколькими годами раньше впервые во всей полноте проявилось жестокое лицо современной войны, вылившейся в затянувшееся кровопролитие и громадные издержки (за время Гражданской войны американцев умерло больше, чем погибло за все остальные войны, в которых США приняли участие вплоть до нынешнего дня). Всем, разумеется, казалось, что войны должны вызывать огромные разрушения и заключать в себе большое насилие, но при этом лелеялась иллюзия о том, что в XX веке они будут весьма скоротечными. Сама стоимость вооружений сделала немыслимой способность цивилизованных государств вынести тяготы затяжной военной кампании, сопоставимой по продолжительности с войной против наполеоновской Франции; считалось так, что сложившейся мировой экономике и налогоплательщику она будет не по силам. В таких условиях европейцы во многом утратили бдительность и перестали серьезно относиться к опасностям войны.

Можно разглядеть здесь даже признаки того, что многим вменяемым европейцам в 1914 году собственная жизнь стала в тягость и в войне они увидели эмоциональную разрядку, уносящую прочь ощущение всеобщего упадка и творческого бесплодия. Революционеров, понятное дело, обрадовал международный конфликт из-за открывавшихся перед ними, о чем они мечтали, профессиональных возможностей. Наконец, стоит напомнить о том, что затянувшийся успех дипломатов на поприще согласования серьезных внешнеполитических потрясений без применения вооруженных сил сам по себе представлял большую опасность. Набор дипломатических инструментов оправдывал себя так много раз, что, когда в июле 1914 года им пришлось столкнуться с более упорными, чем обычно, фактами, их значимость для того времени по достоинству оценили лишь немногие государственные мужи, кого они непосредственно касались. В самый канун конфликта государственные деятели все еще не преодолели затруднений в том, чтобы осознать, почему на очередном совещании послов или даже европейском съезде у них не получается избавиться от досадных проблем.

Корни одного из конфликтов, достигших кульминации в 1914 году, уходили в далекое прошлое. Речь идет о старинном соперничестве Австро-Венгрии и России за влияние в Юго-Восточной Европе. Началось оно в начале XVIII века, но его последняя фаза проходила на фоне форсированного краха Османской империи в Европе, начавшегося с Крымской войны. По этой причине Первую мировую войну можно рассматривать с точки зрения еще одной схватки за османское наследие. После того как в ходе Берлинского конгресса дипломатам Европы в 1878 году удалось миновать один опасный момент, политика Габсбургов и Романовых к 1890-м годам наладилась на основах некоторого взаимного понимания. Такой порядок сохранялся до возрождения русского интереса к долине Дуная, случившегося после провала их имперской политики в Восточной Азии по вине японцев. В тот момент события за пределами империи Габсбургов и турок служили свидетельством возобновившейся агрессивности австро-венгерской политики.

В основе всех тогдашних событий лежал революционный национализм. Движение реформы некоторое время выглядело так, будто оно могло послужить объединению Османской империи заново и побудило народы Балканских стран на попытку отмены положения, навязанного им великими державами, а австрийцы решили поискать свой собственный интерес в обострившейся ситуации. Габсбурги обидели и оскорбили русских аукнувшейся им самим трагедией аннексией в 1909 году двуединой монархии Боснии и Герцеговины; русским не предоставили достойной и равноценной компенсации. Еще одно важное последствие аннексии Боснии и Герцеговины заключалось в приобретении данным государством новых подданных славянского происхождения. К тому времени уже существовало недовольство среди подданных народов двуединой монархии, в частности славян, вынужденных мириться с мадьярским игом. В Вене все больше приходилось учитывать венгерские интересы, и австрийское правительство проявило свою враждебность к Сербии, как стране, у властей которой эти славянские подданные могли бы искать покровительства. Кое-кто из них видел в Сербии стержень будущего государства, объединяющего всех южных славян, и ее правители казались неспособными (и, возможно, не горящими большим желанием) обуздать югославских революционеров, которые использовали Белград в качестве базы для запугивания населения и подрывной деятельности в Боснии.

Уроки истории часто не идут людям впрок; венское правительство слишком поторопилось с выводом о том, что Сербия может сыграть в долине Дуная роль, которую Сардиния играла в объединении Италии. Если, образно говоря, змею не задушить в яйце, считали многие слуги империи, Габсбургам могут угрожать новые территориальные потери. После того как Австро-Венгрия вышла из Германской конфедерации и начался процесс объединения Германии под эгидой Пруссии, а Италия объединилась под главенством Сардинского королевства, советники Габсбургов увидели опасность образования нового государства южных славян (увеличенной Сербии или чего-то иного) с выходом из состава империи областей низовья Дуная. Это означало бы конец Австро-Венгрии как великой державы и к тому же окончание мадьярского господства в Венгрии, поскольку южные славяне потребовали бы более справедливого обращения со своими соплеменниками, остающимися на венгерской территории. Продолжающийся закат Османской империи тогда мог идти на пользу России, то есть державе, стоявшей на стороне Сербии, правители которой собирались сделать все, чтобы не повторился позор 1909 года.

Такую сложную ситуацию усугубляли остальные державы, преследовавшие собственные интересы. Ими двигали выбор, эмоции и формальные союзы. Из всего перечисленного союзы, возможно, играли меньшую роль, чем им приписывали. Усилиями Отто Бисмарка по изоляции Франции и обеспечению превосходства Германии в 1870-х и 1880-х годах была создана система союзов, уникальная для мирного времени. Их общая особенность заключалась в том, что ими определялись условия, на которых одни страны вступят в войну ради поддержки других. И на этом вся европейская дипломатия заканчивалась. Но в конечном счете эти союзы себя не оправдали. Причем они внесли свою лепту в приближение войны, хотя формальные приготовления могли принести какой-то вред, только исключительно если народ его хочет. Но судьбу 1914 года решили совсем иные факторы.

В основе этих союзов лежал захват немцами в 1871 году Эльзаса и Лотарингии, принадлежавших Франции, и последовавшая за ним подготовка французами реванша. Бисмарк сначала отгораживался от них объединением Германии, России и Австро-Венгрии на общих интересах предотвращения угрозы их династиям со стороны революционеров и других подрывных элементов, деятельность которых, как все еще предполагалось, поощряли власти Франции, как единственной республики среди остальных основных государств Европы; там, в конце-то концов, в 1871 году все еще жили люди, родившиеся до 1789 года, а также многие другие граждане Франции, которые могли помнить рассказы тех, кто пережил годы Великой революции, притом что бунтарские события Парижской коммуны оживляли в памяти все былые страхи перед подрывной деятельностью иноземцев. Как бы то ни было, тот консервативный союз распался в 1880-х годах по вине Бисмарка, решившего, что в крайнем случае, если не удастся избежать конфликта между Австро-Венгрией и Россией, ему придется принять сторону Вены. К Германии и двуединой монархии позже добавилась Италия; тем самым в 1882 году сам собой сформировался Тройственный союз. Но Бисмарк на всякий случай перестраховался и заключил сепаратный договор с Россией, хотя ему явно не нравились перспективы сохранения таким образом мира между Россией и Австро-Венгрией.

Однако вероятность конфликта между ними раньше 1909 года выглядела ничтожной. К тому времени преемники Бисмарка довели дело до расторжения его «перестраховочного» договора, и в 1892 году Россия становится союзником Франции. С того дня Европа Бисмарка, где все остальные страны находились в равновесии за счет гасящей колебания роли Германии, стала Европой, разделенной на два лагеря. Ситуация усугублялась политикой немецкой верхушки. Опыт прохождения серии переломных моментов показал, что немцы старались запугать власти остальных стран демонстрацией своего недовольства и заставляли уважать свою силу. В частности, в 1905 и 1911 годах их раздражение направлялось на власти Франции, а коммерческие и колониальные вопросы использовались в качестве оправдания демонстрации силы по поводу того, что власти Франции не заслужили права на пренебрежение пожеланиями немцев, когда призывали к себе в союзники Россию. Немецкие специалисты в области военного планирования уже к 1900 году согласились с необходимостью ведения войны на два фронта и готовились к такому варианту, предусмотрев стремительный разгром Франции с учетом того, что мобилизация ресурсов для войны в России пойдет медленно.

Как только наступил XX век, появилась большая вероятность того, что в случае возникновения войны между Австрией и Россией к ней присоединятся Германия и Франция. Более того, немцы приблизили такую вероятность тем, что на протяжении нескольких лет оказывали покровительство туркам. Такое поведение немцев гораздо больше тревожило русских, чем раньше, потому что растущая внешняя торговля зерном из черноморских портов России должна была идти через проливы Босфор и Дарданеллы. Русские занялись укреплением своей военной мощи. Важный шаг на этом пути состоял в завершении сооружения железнодорожной сети, позволявшей проведение мобилизации и доставку на театры военных действий Восточной Европы мощных армий России.

В складывавшейся обстановке у властей Великобритании причин для беспокойства вроде бы не находилось, разве что немецкие политики злонамеренно возбуждали у них враждебность. В конце XIX века практически все внешнеполитические противоречия Великобритании ограничивались отношениями с Францией и Россией. Они возникали везде, где сталкивались имперские интересы: в Африке, а также Центральной и Юго-Восточной Азии. Отношения между англичанами и немцами, обострявшиеся разве что от случая к случаю, наладить казалось гораздо проще. С вступлением Великобритании в новое столетие ее власти все еще занимались своей империей, а не делами в Европе. Первый союз мирного времени, заключенный британцами с XVIII века, пришелся на Японию. Цель его заключалась в предохранении британских интересов в Восточной Азии. Затем в 1904 году настало время урегулирования затянувшихся споров с Францией; речь, в сущности, шла о договоре по поводу Африки, где Франции следовало предоставить свободу рук в Марокко в обмен на свободу действий Великобритании в Египте (дело касалось присвоения османского наследия). Причем удалось одновременно погасить остальные колониальные споры во всем мире, в частности те, которые портили европейцам жизнь со времен Утрехтского мира 1713 года. Несколькими годами позже британцы заключили сходные соглашения (не такие выгодные для себя) с правителем России о сферах интересов в Персии. Но англо-французское урегулирование отношений переросло в нечто большее, чем устранение всех поводов для споров. Такие отношения стали называть «Сердечным согласием», или Антантой.

Все это было делом рук немцев. Разгневанные заключением англо-французского соглашения министры немецкого правительства решили показать делегации Франции свое отношение к делам вокруг Марокко на международной конференции. У них все прекрасно получилось, но принуждение Франции вылилось в укрепление Антанты; британцы начали осознавать, что впервые за многие десятилетия им придется заняться поддержанием равновесия при неустойчивом состоянии континентальных сил. В противном случае господство на континенте достанется Германии. Но Германия просто отказалась от шанса успокоить британское общественное мнение, занявшись планами построения мощного военного флота. Всем было предельно понятно, что такой шаг направлен исключительно против Великобритании, и никакой другой державы. В результате началась гонка в военно-морском строительстве, которую подавляющее большинство британцев собиралось выиграть любой ценой (если, конечно, не удастся положить ей конец). Соответственно, в обществе все больше разгорались враждебные немцам настроения. В 1911 году, когда разрыв в мощи между флотами этих двух стран оставался минимальным, но больше всего по его поводу переживали в Великобритании, вершители немецкой дипломатии в очередной раз обострили ситуацию вокруг Марокко. На этот раз один британский министр сделал публичное заявление, напоминавшее обещание Великобритании вступить в войну на стороне защитников Франции.

Однако война все-таки пришла на земли южных славян. Сербии несказанно повезло в Балканских войнах 1912–1913 годов. Именно в эти годы молодые Балканские государства впервые отобрали у Османской империи практически все, что оставалось от нее на европейской территории и затем распалось на кусочки. Сербии могло достаться больше, если бы не помешали те же австрийцы. За Сербию вступилась Россия, власти которой занялись восстановлением и наращиванием мощи своей империи, но для этого им требовалось еще три или четыре года. Судя по расчетам австрийцев, если южным славянам следует показать, что двуединая монархия способна унизить Сербию до такой степени, что сербы не могли бы надеяться на ее поддержку, то делать это нужно чем скорее, тем лучше. Притом, в свою очередь, что Германия числилась союзницей двуединой монархии, вряд ли следовало стремиться к уклонению от войны с Россией, так как ситуация обещала уверенную над ней победу.

Переломный момент наступил, когда в июне 1914 года боснийский террорист в Сараеве застрелил австрийского эрцгерцога. Австрийцы считали, что рукой убийцы водили сербы. Они решили, что пора преподать Сербии необходимый урок и навсегда покончить с панславянским брожением. А немцы их поддержали. Австрийцы объявили войну Сербии 28 июля 1914 года. Неделю спустя все великие державы вступили в эту войну (хотя по иронии судьбы австрийцы с венграми и русские все еще в тот момент оставались в состоянии мира друг с другом; только 6 августа правительство двуединой монархии наконец-то объявило войну своему старому противнику). Ход событий диктовали немецкие специалисты в области военного планирования. Ключевое решение по выводу из войны Франции перед нападением на Россию уже было принято несколько лет назад, и немецкому командованию предстояло нападение на Францию через территорию Бельгии, нейтралитет которой наряду с другими союзниками гарантировали британцы. Поэтому последовательность событий устанавливалась практически произвольно. Когда в России завершилась мобилизация и появилась возможность предъявить требования к Австро-Венгрии ради защиты Сербии, войну России объявили немцы. Сделав такой шаг, они должны были напасть на французов и, найдя формальный предлог, объявили им войну. Таким образом, русско-французскому союзу не суждено было воплотиться в жизнь. Своим нарушением бельгийского нейтралитета немцы поставили перед британским правительством, недовольным немецким нападением на Францию, но не видящим основания оправдывать свое вмешательство, задачу по объединению своей страны и вступлению 4 августа в войну против Германии.

Точно так же, как продолжительность и накал войны обещали превзойти все ожидания, ее географическую протяженность тоже никто предвидеть не сумел. В скором времени после того, как полыхнула эта война, к ней присоединились Япония и Османская империя; первая выступила на стороне союзников (как называли тогда Францию, Великобританию и Россию), а Турция – на стороне Центральных держав (Германии и Австро-Венгрии). Италия присоединилась к союзникам в 1915 году в ответ на посулы в виде австрийской территории. Прилагались всевозможные усилия по привлечению новых сторонников через предложение банковских чеков с обещанием оплатить их после достижения победного мира; Болгария присоединилась к Центральным державам в сентябре 1915 года, а Румыния к союзникам в следующем году. Греция напросилась к союзникам в 1917 году. Правительство Португалии попыталось вступить в войну в 1914 году, но при всей его неспособности к такому мероприятию в силу внутренних проблем португальцам пришлось довольствоваться объявлением немцами войны в 1916 году. Таким образом, к концу того года изначальные причины французско-немецкого и австрийско-русского соперничества совершенно перепутались в клубке сражений остальных стран. Балканские страны затеяли Третью Балканскую войну (за османское наследие на Европейском театре военных действий), британцы вели войну против немецкой морской и торговой мощи; итальянцы поднялись на последнюю войну за Рисорджименто (эпоха воссоединения Италии). А в это время за пределами Европы британцы, русские и арабы начали войну за раздел османской вотчины в Азии; японцы же приступили к воплощению в жизнь очередного малозатратного и высокорентабельного эпизода в утверждении своего господства над Восточной Азией.

Одной из причин того, почему в 1915 и 1916 годах велся поиск союзников, можно назвать особенность той войны, состоящую во втягивании в нее всех без разбора государств. Проявившаяся в то время природа вооруженной борьбы удивила практически всех ее участников и сторонних наблюдателей. Она началась с вторжения немцев в Северную Францию. Им не удалось достичь молниеносной победы, зато они овладели всего лишь крошечной областью Бельгии и практически всей французской территорией. На востоке все наступления противника немцы и австрийцы успешно остановили. Впоследствии, причем более наглядно на западе, чем на востоке, участники боевых действий перешли к позиционной войне в невиданном до тех пор масштабе. Причин называют две. Одна из них заключалась в огромной поражающей способности современного оружия. С помощью магазинных винтовок, пулеметов и колючей проволоки можно было остановить любое наступление пехоты, если только перед атакой не проводилось мощное огневое подавление позиций обороняющихся.

Подтверждением справедливости такого вывода служат многостраничные списки погибших и раненых солдат. К концу 1915 года одна только французская армия потеряла 300 тысяч человек убитыми; такие потери уже можно считать достаточно тяжелыми, но в 1916 году за длившееся семь месяцев сражение под Верденом к этому количеству добавилось еще 315 тысяч погибших в боях французов. В том же самом сражении немцы потеряли 280 тысяч своих соратников. Пока шло это сражение, еще одна битва на реке Сомме стоила британцам 420 тысяч человек потерь в живой силе и немцам – практически столько же. Первый день того сражения, начавшегося 1 июля, остается самым трагическим в истории британской армии, когда она лишилась 60 тысяч человек, больше трети которых погибли.

Такие потери свели на нет все однозначные предсказания по поводу того, что современная война в силу больших ее издержек сведется к мероприятию весьма скоротечному. Тут на ум приходит второй сюрприз в виде определения громадной войны как функции мощи индустриальных обществ. К концу 1916 года множество народу пресытилось войной, но к тому времени враждующие государства уже в достаточной степени продемонстрировали свою способность, причем в степени большей, чем предполагалось, в деле организации своих народов, как никогда прежде в истории, на производство беспрецедентного количества предметов материально-технического снабжения и обеспечения новобранцев для новых армий. Целые общества удалось натравить друг на друга; ни о какой международной солидарности рабочего класса говорить просто не приходилось даже при всем оказанном им сопротивлении войне, не проявились и международные интересы правящих классов, опасавшихся подрывной деятельности своих противников.

Неспособность врагов принудить друг друга к сдаче на полях битвы заставляла их ускоренными темпами расширять стратегический и технический размах противоборства. В силу таких тенденций дипломаты искали новых союзников, а генералы открывали новые фронты. Союзники по Антанте в 1915 году предприняли нападение на Турцию при Дарданеллах в надежде (не оправдавшейся) на вывод ее из войны и открытие пути в Россию через Черное море. Такой же поиск пути в обход французского тупика позже привел к открытию нового Балканского фронта при Салониках; он пришел на смену фронта, рухнувшего после разгрома Сербии. Колониальные владения тоже с самого начала обещали схватки по всей планете, пусть даже весьма скромной интенсивности. Немецкие колонии можно было отобрать без особого труда благодаря британскому господству на море, хотя африканские колонии потребовали проведения более продолжительных военных кампаний. Самые важные и значительные военные действия за пределами Европы тем не менее развертывались в восточной и южной части Турецкой империи. Армия британцев и индийцев вторглась в Месопотамию. Еще одна группировка двинулась с Суэцкого канала в сторону Палестины. В Аравийской пустыне участники арабского восстания против турок создали несколько романтических эпизодов, скрасивших жестокое убожество индустриальной войны.

Техническая экспансия той войны нагляднее всего замечалась в ее промышленных проявлениях и вырождении критериев поведения. Очертания первой особенности просматриваются уже в Гражданской войне США, случившейся полвека назад, когда раскрылись экономические потребности массовой войны в эпоху демократии. Мельницы, фабрики, шахты и печи Европы теперь эксплуатировались интенсивно, как никогда прежде. Точно так же, как в США и Японии, имеющих сообщение со странами союзников, но не с Центральными державами из-за британского господства на море. Содержание миллионов человек личного состава на поле боя требовало не только оружия с боеприпасами, но к тому же еще провианта, обмундирования, медицинского оборудования и машин в огромных количествах. На этой войне требовались миллионы голов скота. Но к тому же впервые на ней применялись двигатели внутреннего сгорания; грузовики и тракторы пожирали бензин так же живо, как лошади и мулы поглощали предназначенный им фураж. Новый масштаб войны можно наглядно показать на примере многочисленных статистических данных, но мы обойдемся одним примером: в 1914 году на всю Британскую империю хватало 18 тысяч больничных коек; четыре года спустя их количество достигло 630 тысяч.

Последствия такого значительного повышения спроса коснулись всего общества и потребовали во всех странах в разной степени государственного контроля над экономикой, трудовой повинностью, коренным изменением женской занятости и внедрением новых услуг в сфере здравоохранения и социального обеспечения. То же самое происходило за океаном. США вышли из положения страны-должника; союзники ликвидировали там свои инвестиции, чтобы расплатиться за то, в чем нуждались, и в свою очередь превратились в должников. Индийская индустрия получила толчок, в котором давно нуждалась. Дни большого делового подъема наступили для владельцев ранчо и фермеров Аргентины и британских белых доминионов. Жители белых доминионов к тому же разделили военное бремя: они посылали солдат в Европу и воевали с немцами в их колониях.

Расширенное внедрение технических новинок в военном деле тоже добавило ужаса этой войне. И дело совсем не в том, что применение пулеметов и мощных взрывчатых веществ позволило устроить всю эту кровавую бойню. И даже не в появлении таких новых средств поражения, как боевые отравляющие вещества со средствами их доставки, огнеметы или танки, только увидев которые на поле боя солдаты разбегались кто куда. Зато дело в том, что в войну вовлекались общества целиком, когда народ осознавал простую истину, состоящую в том, что целями боевых действий могут стать их общества как таковые. Теперь военные стратеги планировали поражение нравственности, здоровья и дееспособности гражданских служащих и избирателей. Когда началось осуждение подобных ударов противника, она переросла в еще один род кампании – кампании воинствующей пропаганды. Потенциал массовой грамотности и недавно созданной индустрии кинематографа служил дополнением к старинным мобилизующим факторам типа кафедры проповедника и школы, а потом стал главным средством в такого рода войне. На обвинения британцев в том, что немцы, выполнявшие прямолинейные бомбардировки Лондона на дирижаблях, выступали в качестве «убийц детей», немецкие пропагандисты отвечали тем, что британские моряки поступали ненамного гуманнее, когда держали в осаде их страну. В подтверждение своих контраргументов немцы приводили статистику роста смертности своих детей.

По причине медленного, но совершенно неопровержимого успеха для британцев их блокады, а также нежелания подвергать риску свой флот, наращивание мощи которого настолько серьезно отравило довоенные отношения между этими двумя странами, немецкое Верховное командование придумало новое применение оружию, эффективность которого не удосужились оценить по достоинству в 1914 году. Речь идет о подводных лодках, или, как их тогда называли, субмаринах. Их применили для нарушения судоходства союзников и потопления судов нейтральных стран, снабжавших войска союзников материально-техническими средствами. Торпедные атаки подчас проводились без предварительного предупреждения и против безоружных судов. Первое применение подводных лодок пришлось на начало 1915 года, хотя к тому времени на вооружении стояло совсем немного субмарин и большого ущерба противнику они не нанесли. Большой шум поднялся, когда в 1915 году торпеду в борт получило крупное британское рейсовое судно, затонувшее с 1,2 тысячи пассажиров, многие из которых числились американцами, и немцы отказались от безоглядного нападения на гражданские суда. К этому занятию они вернулись в начале 1917 года.

Стало ясно: если немцы не заморят британцев голодом первыми, они сами задохнутся в условиях британской морской блокады. Зимой того года голод случился в Балканских странах, его ощутили жители пригородов Вены. К тому времени французы потеряли убитыми и ранеными 3,35 миллиона человек, британцы – больше миллиона, немцы потеряли почти 2,5 миллиона человек, но все еще продолжали вести войну на два фронта. Все более частым явлением становились голодные бунты и стачки; младенческая смертность поднялась к уровню, в полтора раза превышавшему показатель 1915 года. Никто даже не предполагал, что немецкая армия, разделенная между востоком и западом, способна нанести решающий удар, на который не оставалось сил у британцев и французов. Зато немцы вполне уверенно себя чувствовали в обороне. В сложившихся обстоятельствах руководство немецкого Генерального штаба приняло решение возобновить всеобъемлющую подводную войну. Это решение в 1917 году повлекло за собой первое крупное изменение в ходе той войны – вступление в нее Соединенных Штатов Америки. Немцы предвидели такой поворот событий, но они делали ставку на то, что успеют поставить Великобританию (а с ней и Францию) на колени прежде, чем американцы скажут свое решающее слово.

Точка зрения американского руководства, ни в коей мере не отдававшего какого-либо предпочтения той или иной стороне в 1914 году, с тех пор претерпела радикальные изменения. Свою роль сыграли пропаганда союзников и закупки товаров у США; то же самое касается первой немецкой подводной кампании. Когда министры союзников заговорили о целях войны, включавших переустройство Европы на основе предохранения интересов национальностей, эти цели нашли живой отклик у «дефисников» (как уничижительно звали натурализовавшихся американцев иностранного происхождения). Возобновление ничем не ограниченной подводной войны стало решающим фактором; она представляла прямую угрозу американским интересам и жизни граждан США. Когда американскому правительству к тому же стало известно о намерениях правителей Германии договориться об альянсе с Мексикой и Японией против США, его министры сочли подтвержденной враждебность Германии, проявленную применением подводных лодок этой страны. В скором времени немцы без предупреждения потопили американское судно, и затягивать с объявлением войны американцы не стали.

Выхода из европейского тупика иными средствами, кроме ведения тотальной войны, не было, и Новый мир оказался втянутым в дрязги Старого Света практически против его же воли. Союзники по Антанте радовались: победа виделась им безусловной. Однако их ждал год великих испытаний. Для Великобритании и Франции 1917 год оказался куда мрачнее года 1916-го. Дело не только в том, что защита от подводных лодок Германии заняла долгие месяцы. Добавьте сюда череду страшных сражений во Франции (обычно объединяемых под одним названием Пашендальское), оставивших неизгладимый шрам на британском национальном самосознании и стоивших жизни еще 400 тысяч человек, полегших ради 5 миль чужой земли. Измотанная героическими усилиями, предпринятыми в 1916 году, французская армия пережила серию мятежей. Самое страшное для союзников заключалось в том, что рухнула Российская империя и к концу года Россия прекратила существование как великая держава на все обозримое будущее.

Русское государство разрушили как раз из-за той самой войны. Тогда же началось революционное преобразование стран Центральной и Восточной Европы. Творцами того, что кокетливо назвали «революцией» в России февраля 1917 года, следует назвать немецкие армии, в конечном счете измотавшие даже неимоверно стойких русских солдат, за спиной которых оставались города с голодающим населением из-за расстройства транспортной системы и правительства, состоявшего из бестолковых и продажных министров, боявшихся конституционной системы управления и либерализма не меньше поражения в войне. В начале 1917 года пропала вера даже в надежность самих служб государственной безопасности. За голодными бунтами последовали мятежи, и русское самодержавие вдруг оказалось совершенно беспомощной институцией. Из либералов и социалистов сформировали Временное правительство, а царь отрекся от престола. Новое правительство тогда само завалило все дело в основном потому, что предприняло попытку совершить невозможное – продолжить ведение войны. Как оценивал ситуацию вождь большевиков В.И. Ленин, русские хотели мира и хлеба.

Второй причиной провала робкого Временного правительства России следует назвать страстное желание Ленина отобрать у этого правительства власть. Оказавшееся во главе распадающейся страны, управленческой структуры и вооруженных сил, все еще не справившееся с жизненными лишениями в городах, Временное правительство само оказалось сметенным в ходе переворота, названного Великой Октябрьской социалистической революцией, которую наряду с вступлением в Первую мировую войну Соединенных Штатов Америки европейцы считают рубежом между двумя эпохами европейской истории, наступившим в 1917 году. До наступления данной эпохи все дела в Европе улаживались собственными силами, теперь будущее народов Старого Света будут во многом определять власти Соединенных Штатов Америки. И на переломе эпох возникает государство, предназначением которого его основатели видят разрушение всего довоенного европейского порядка. Такое государство на самом деле и преднамеренно превращается в революционный центр мировой политической жизни.

Непосредственным и наглядным последствием провозглашения Союза Советских Социалистических Республик (СССР) (как теперь называли Россию) после прихода к власти Советов рабочих и солдатских депутатов, положенных в основание политической системы государства после переворота, считается возникновение новой стратегической ситуации в мире. Большевики закрепили успех своего государственного переворота через роспуск (так как они не смогли установить над ним контроль) единственного выборного органа представительной власти, созванного на основе всеобщего избирательного права, впервые появившегося в России, а также попытку заручиться поддержкой крестьянства обещаниями земли и мира. Эти меры позволили им удержать власть; становым хребтом их партии, активисты которой теперь стремились утвердить ее власть на всей территории России, служил малочисленный промышленный рабочий класс считанных по пальцам городов. Только миром можно было обеспечить более надежное и широкое основание власти. Изначальные условия мира, выдвинутые немцами, показались настолько возмутительными, что русские прекратили с ними все переговоры; позже им пришлось согласиться на гораздо более унизительные условия в виде договора о мире, подписанного в Брест-Литовске в марте 1918 года. Им предусматривались огромные территориальные уступки немцам, зато те, кто устанавливал новый порядок, получили мирную передышку и время для урегулирования острейших внутренних проблем.

Союзники по Антанте пришли в ярость. Они увидели в действиях большевиков коварное предательство. Не смягчилось их отношение к новому режиму даже упорной революционной пропагандой, которую большевики обрушили на своих граждан. Советские вожди ждали революционного подъема рабочего класса во всех передовых капиталистических странах. После этого союзники по Антанте позволили себе целую серию масштабных военных вмешательств в дела Советского Союза. С самого начала они преследовали стратегическую цель, состоявшую в том, чтобы не позволить немцам воспользоваться выгодной ситуацией и закрыть свой Восточный фронт, но эту цель большинство народу в капиталистических странах и все большевики быстро истолковали как крестовые походы против коммунистических завоеваний. Худшее заключалось в том, что западные интервенты впутались в Гражданскую войну, грозящую похоронить новый режим в России.

Даже без догматического фильтра марксистской теории, через который Ленин и его соратники видели мир, все эти эпизоды вполне могли испортить отношения между Россией и капиталистическими странами на долгое время вперед; в переложении на марксистские понятия они выглядели подтверждением фактической и неискоренимой враждебности европейцев ко всему русскому. Память об интервенции западных держав определяла политику советских лидеров на протяжении следующих пятидесяти лет. Она к тому же служила обоснованием поворота революции в сторону авторитарного правления. Страх перед западным захватчиком как реставратором прежнего порядка и покровителем помещиков сочетался с русскими традициями самодержавия и полицейского подавления, душил в зародыше любую либерализацию советского режима.

Убежденность русских коммунистов в приближении революции к Центральной и Западной Европе в известном смысле оправдалась, но в конечном счете оказалась принципиальным заблуждением. В последний год войны ее революционный потенциал на самом деле выглядел совершенно наглядным, но только в национальном, а не классовом виде. Союзникам по Антанте пришлось (в том числе по примеру большевиков) перейти к собственной тактике революции. Военная обстановка в конце 1917 года для них складывалась весьма грустная. Никто не сомневался в грядущем весной наступлении немцев во Франции, так как русская армия больше не могла отвлекать врагов Антанты на себя, а массированная переброска американских войск на помощь защитникам Франции заняла бы много времени. Зато можно было попробовать приспособить уже испытанное оружие революции – обратиться к представителям национальностей Австро-Венгерской империи, чтобы те больше не выполняли свой договор, заключенный с царской Россией. Да и в глазах американцев Антанта теперь могла выглядеть идеологически чистой, так как больше не была связана с русским царизмом.

Соответственно, в 1918 году подрывную пропаганду направили на личный состав австро-венгерской армии, а поддержку оказали чехам и южным славянам в изгнании. Еще до капитуляции Германии двуединая монархия распадалась под воздействием пробуждающегося национального чувства и Балканской кампании, наконец-то начавшей приносить победы. Тем самым наносился второй мощный удар по старой Европе. Политическая структура всей территории, ограниченной Уралом, Балтикой и долиной Дуная, теперь оказалась под большим вопросом, какого не стояло на протяжении многих веков. Снова появилась даже настоящая польская армия. Им оказывали покровительство немцы, видевшие в них оружие против России, а в это время американский президент объявил независимость Польши важным условием установления мира Антантой. Все несомненные факты прошлого века казались смешанными в одной реторте.

Решающие бои пришлось вести на фоне нарастающей революционной угрозы. Последнее крупное немецкое наступление союзникам по Антанте удалось остановить только к лету. Они добились огромных достижений, но для полной победы их было недостаточно. Когда армии союзников в свою очередь начали победоносное продвижение, немецкое руководство стало искать пути покончить с войной: ему тоже показалось, что появились признаки революционного краха на родине. Когда кайзер отрекся от своей должности, пала третья из династических империй Европы; Габсбурги уже сошли с исторической арены, и Гогенцоллерны совсем ненадолго пережили своих старых соперников. Новое немецкое правительство запросило прекращения огня, и вооруженному противоборству наступил конец.

Во что обошелся европейцам этот грандиозный конфликт, точно оценить ни у кого не получилось. По одной весьма приблизительной цифре можно судить о масштабе потерь: из непосредственных участников боевых действий погибло около 10 миллионов человек. К тому же от эпидемии сыпного тифа на одних только Балканах могло погибнуть еще с миллион человек. Но эти ужасные цифры не позволяют даже близко представить физические потери калек, потерявших зрение людей или семей, лишившихся сыновей, отцов и мужей. Не стоит забывать и духовного смятения из-за крушения идеалов, утраты веры и нравственных ценностей. Европейцы взирали на свои разросшиеся кладбища и ужасались содеянному ими же самими. Экономический ущерб тоже выглядел огромным. Народ практически на всей территории Европы голодал. Спустя год после завершения войны объем производства обрабатывающей промышленности все еще оставался почти на четверть ниже уровня 1914 года; в СССР от былой промышленности осталась всего лишь одна пятая часть. В некоторых странах практически невозможно стало пользоваться услугами транспорта. Более того, все сложные, деликатные механизмы международного обмена в ходе войны европейцы разрушили, причем часть из них они так и не смогли ничем заменить. В центре всего рукотворного вселенского развала лежала изможденная Германия, служившая когда-то экономической динамо-машиной Центральной Европы. «В наших судьбах наступил мертвый сезон, – написал молодой британский экономист Дж. М. Кейнс во время мирной конференции.

– Наша сила чувств или преодоления границ текущих вопросов собственного материального благосостояния подвергается временному помрачению… Мы ушли за пределы переносимого и нуждаемся в отдыхе. Никогда на протяжении всей жизни людей, живущих в наше время, универсальный элемент в душе человека не горел так тускло».

Делегаты начали собираться в Париже для участия в мирной конференции в конце 1918 года. Когда-то считалось модным обращать внимание на ее провалы, но с учетом перспективы признание величия поставленных задач вызывает известное уважение к тому, что эти делегаты сотворили. Они добились величайшего с 1815 года урегулирования ситуации в Европе, и его творцам пришлось согласовать большие ожидания с упрямыми фактами. Ради принятия кардинальных решений необходимо было сосредоточить власть в одних руках: ведущую роль на тех переговорах взяли на себя британский и французский премьер-министры, а также американский президент. Переговоры проходили между победителями в войне; после их завершения побежденным немцам предъявили условия мира. Центральная проблема европейской безопасности лежала в расхождении интересов Франции, правители которой яснее прочих европейцев осознавали ужасную опасность третьего повторения немецкой агрессии, и англосаксонских государств, власти которых не ощущали существования такой угрозы. Остальные народы Европы поддерживали собственные интересы и запутывали все дело. Мирное урегулирование в Европе должно было достичь мирового масштаба. Речь шла не только о территориях за пределами Европы, как это случалось во времена мирных переговоров прошлого, в урегулировании учитывались также голоса представителей стран с остальных континентов. Из 27 государств, представители которых подписали текст главного соглашения, большинство, то есть семнадцать, находилось как раз на этих континентах. Величайшими из них считались Соединенные Штаты Америки, а вместе с Японией, Великобританией, Францией и Италией они составляли группу, названную «ведущими» державами-победителями. Зловещим предзнаменованием для мирового урегулирования обстановки тем не менее можно назвать то, что на переговоры не пригласили представителя СССР, единственной великой державы, граничившей одновременно с европейскими и азиатскими странами.

С технической точки зрения тогдашнее мирное урегулирование включало несколько отдельных соглашений, заключенных не только с Германией, но еще и с Болгарией, Турцией и «наследными государствами», претендовавшими на территории расчлененной двуединой монархии. Из них в качестве союзников Антанты на мирной конференции присутствовали делегаты вновь наделенной суверенитетом Польши, увеличенной в границах Сербии, названной «царством сербов, хорватов и словенцев», а позже Югославией, и взявшейся ниоткуда Чехословакии. Тем временем представителей радикально обрезанной Венгрии и немецкого центра старинной Австрии воспринимали как побежденных врагов, с ними предстояло заключать мир. Переговоры обещали преодоление трудных проблем. Но главное беспокойство участникам мирной конференции доставляло урегулирование спорных вопросов с Германией, сформулированное в Версальском мирном договоре, подписанном в июне 1919 года.

Карательный смысл мирного договора никто не скрывал, и в его тексте содержалось прямое указание на вину немцев в развязывании войны. Но подавляющее большинство жесточайших условий происходило не из нравственной вины за ту войну, а из пожелания французов всеми силами навязать Германии немыслимость для нее развязывания третьей немецкой войны. Как раз этой цели служили возмещения (репарации) хозяйственного ущерба, посвященный которым раздел мирного договора выглядел самым унизительным. Они вызвали у немцев большое возмущение, после которого согласие на поражение в войне далось им еще тяжелее. Кроме того, они выглядели откровенной экономической чушью. К тому же наказание Германии не поддерживалось мерами, предотвращающими ее руководство от попытки в один прекрасный день опровергнуть все версальские решения силой оружия, и это раздражало французов. Территориальные утраты Германии, что предусматривалось само собой, включали Эльзас и Лотарингию, но самые крупные области на востоке достались Польше. На западе французы получили максимальные гарантии в виде обещаний «демилитаризации» немецкого берега Рейна.

Вторая бросающаяся в глаза особенность Версальского мира заключалась в попытке по возможности следовать принципам самоопределения и национальной независимости. Во многом все сводилось к прямому признанию существовавших фактов; Польша и Чехословакия признавались в качестве самостоятельных государств уже до созыва мирной конференции, а Югославия сложилась вокруг ядра прежней Сербии. Тем самым к концу 1918 года упомянутые выше принципы уже торжествовали над большой частью владений, принадлежавших бывшей двуединой монархии (и в скором времени восторжествовали в прежних балтийских губерниях России). Пережившие даже Священную Римскую империю Габсбурги наконец-то ушли в историю, и на месте их империи появились государства, которым, пусть даже с перерывами, предстояло просуществовать остаток XX столетия. Принципом самоопределения к тому же предусматривалось решение судьбы определенных приграничных областей проведением плебисцита.

Применить принцип национальной принадлежности, к сожалению, удавалось далеко не всегда. Приходилось брать в расчет географические, исторические, культурные и экономические реалии. Когда ими пренебрегали ради принципа как такового, как это наблюдалось в случае с уничтожением единства системы хозяйствования бассейна Дуная, результаты оказывались весьма плачевные; когда же данный принцип не соблюдался, ничего хорошего тоже не выходило из-за возникавших национальных обид. Восточную и Центральную Европу населяли национальные меньшинства, у которых государства, где они жили, не вызывали пламенного чувства преданности. Приблизительно треть населения Польши не говорила по-польски; больше трети населения Чехословакии составляли национальные меньшинства поляков, русских, немцев, венгров и русинов; на территории укрупненной Румынии теперь оказалось больше миллиона мадьяр. В некоторых местах нарушение данного принципа ощущалось с особенной остротой как большая несправедливость. Немцы негодовали по поводу существования проходившего по немецким землям коридора, соединяющего Польшу с морем; итальянцы обижались из-за адриатических трофеев, переданных ими союзникам, когда те нуждались в их помощи, а ирландцы в конечном счете не получили гомруль.

Самый очевидный вопрос за пределами Европы касался распоряжения немецкими колониями. Здесь внедрили важное нововведение. Откровенная колониальная алчность властям Соединенных Штатов показалась неприемлемой; свою власть над народами бывших немецких или турецких колоний прикрыли назначением над ними опеки. «Мандаты» на управление этими территориями распределили между державами-победителями (хотя правители Соединенных Штатов от них категорически отказались) через новую Лигу Наций. Цель заключалась в том, чтобы подготовить их народы к самоуправлению. Такой плод богатого воображения появился в ходе урегулирования послевоенной обстановки, притом что предназначался в качестве маскировки для придания приличия последнему крупному завоеванию европейского империализма.

Участники Лиги Наций многим обязаны энтузиазму американского президента Вудро Вильсона, который обеспечил ее Уставу почетное место в виде первой части мирного договора. Перед нами как раз тот случай, когда в официальном документе речь идет о понятии, не ограниченном идеей национализма (даже Британская империя представлялась отдельными государствами, одним из которых, обратите внимание, числилась Индия). К тому же в Лигу вошли страны не только Европы; еще одним знаком наступления новой эпохи считается то, что 26 стран из изначальных 42 членов Лиги Наций находились за пределами Европы. К сожалению, из-за норм внутренней политики, которые Вильсон не принял в расчет, Соединенных Штатов Америки среди них не оказалось. В этом заключался самый фатальный из нескольких серьезных недостатков Лиги Наций, из-за которых она не оправдала возлагавшихся на нее надежд. Допустим, что воплотить их в жизнь не представлялось возможным в принципе, учитывая реальную расстановку политических сил в мире. Как бы то ни было, Лиге предстояли собственные достижения в делах, которые могли без ее вмешательства представлять опасность для мира. Если даже существовали завышенные ожидания того, что она способна на большее, совсем не факт, что от нее не было особого толка, а также что она оказалась пустой затеей.

Делегацию СССР не пригласили в Лигу Наций, отсутствовали его представители и на мирной конференции. Второй факт, вероятно, представлял большую важность. Политические решения по определению контуров следующего этапа европейской истории обсуждались без согласования с советским правительством, хотя в Восточной Европе это означало проведение границ, к очертанию которых власти всех стран должны были проявлять самый живой интерес. Следует признать, что большевистские вожаки сделали все от них зависящее ради исключения их участия остальными подписавшими договор сторонами. Они отравляли отношения с ведущими державами своей революционной пропагандой, так как свято верили в злонамеренность властей капиталистических стран, пытавшихся отстранить их от власти и не отказавшихся от своих планов. Британский премьер-министр Ллойд Джордж и американский президент Вудро Вильсон, в отличие от своих коллег и избирателей, в отношениях с Советами демонстрировали большую гибкость, даже сочувствие. Их французский коллега Жорж Клемансо, напротив, принадлежал к лагерю страстных врагов большевиков и пользовался поддержкой многих французских военных ветеранов; Версальский договор считается первым крупным европейским мирным соглашением, заключенным представителями держав, прекрасно осознававшими опасности разочарования демократического электората. Но на кого ни возлагай вину, получилось так, что с СССР, представляющим собой европейскую державу, потенциально обладающую величайшим весом в делах континента, формирование новой Европы согласовать не удосужились. Оставаясь фактически в стороне от происходивших событий, власти Советского Союза на самом деле занимались налаживанием отношений с теми, кто готовился к ревизии заключенных соглашений или разрушению установленного англосаксами порядка. Дело только усугублялось тем, что правители СССР отрицали социальную систему, которую он должен быть предохранять.

С установившимся в Европе порядком связывались огромные надежды англосаксов. Часто они выглядели наивными, но все-таки, даже несмотря на его явные недостатки, Версальский мирный договор осуждали во многом незаслуженно, так как им предполагалось немало рациональных положений. Не оправдал он себя по причинам, по большому счету неподвластным деятелям, его сотворившим. Дни европейского мирового господства в узком политическом смысле этого слова уже прошли. Вооружившись мирными договорами 1919 года, совсем слабо можно было повлиять на определение будущего человечества за пределами Европы. Прежние имперские жандармы на тот момент пребывали в слишком ослабленном состоянии, чтобы исполнить свое предназначение внутри Европы, уже не касаясь внешнего мира; некоторые из них исчезли вообще. В конце-то концов Соединенные Штаты потребовались исключительно ради нанесения поражения Германии, но теперь они на некоторое время ушли в полное добровольное уединение. Советские власти тоже совсем не горели желанием заниматься стабилизацией обстановки на континенте.

Из-за изоляционизма одной державы и стерилизации другой ее же идеологией Европа осталась брошенной на произвол судьбы, которую решали ее собственные никуда не годные ведомства. Когда никакой революции в Европе не произошло, власти Страны Советов занялись своими собственными делами; когда Вудро Вильсон дал американцам шанс принять участие в поддержании мира на территории Европы, они от него отвернулись. Оба решения вполне поддаются разумному обоснованию, но их суммарный эффект служил сохранению иллюзии европейской автономии, представлявшейся тогда большим вымыслом, и не мог служить достойным инструментом обращения с европейскими проблемами. Наконец, серьезнейший текущий недостаток европейского порядка заключался в экономической хрупкости новых структур, которые им предполагались. Большим сомнениям подвергались его условия: самоопределение часто сводило на нет всю экономическую политику. Но как при этом трудно разглядеть, на каких основаниях можно отказаться от самоопределения! Проблемы Ирландии начали отступать совсем недавно, то есть практически через 100 лет после появления свободного Ирландского государства в 1922 году.

Ситуация все больше казалась нестабильной, потому что в Европе не только сохранялись прежние иллюзии, но и возникли многие новые. Победа союзников по Антанте и краснобайство по поводу поддержания мира убедили многих в состоявшемся великом триумфе либерализма и демократии. Четыре самодержавные, антинародные, односторонние империи в конце-то концов рухнули, и по сей день мирное урегулирование остается единственным в истории, сотворенным великими державами, числившимися демократическими всеми до одной. Свой оптимизм либералы черпали к тому же из нарочитой позы, принятой Вудро Вильсоном во время войны; он сделал все, что мог, лишь бы все увидели в участии США в европейской войне совершенно иную цель, чем ту, что преследовали остальные союзники по Антанте. Ведь американцы руководствовались (он сам утверждал) благородными идеалами и верой в то, что мир можно сделать удобным для демократии, если правители остальных стран откажутся от своих прежних пагубных привычек. Кое-кто думал, что его правота получила наглядное подтверждение; новыми государствами, прежде всего новой Германией, принимались либеральные, парламентские, а часто еще и республиканские конституции. Наконец возникла иллюзия относительно Лиги Наций; в ней вроде бы воплотилась мечта о новом международном ведомстве, а не об империи.

Но в основе всего этого лежали заблуждения и ложные предположения. Поскольку миротворцев обязали заниматься намного большим, чем только возведением на престол либеральных принципов (они должны были к тому же платить долги, защищать имущественные права и вести учет неустранимым проблемам), все те принципы по ходу дела подвергались дискредитации. Прежде всего, они породили большое недовольство националистов, а также новое и жестокое негодование с националистическим оттенком в Германии. Возможно, с этим ничего нельзя было поделать, но готовилась почва, на которой произрастали идеи, радикально отличавшиеся от либерализма. Демократические атрибуты новых государств – да и старых тоже – появлялись в мире, экономическая структура которого подверглась ужасному повреждению. Политическая борьба повсеместно усугублялась нищетой, тяготами жизни и безработицей. Из-за ликвидации в ходе войны прежних экономических методов обмена намного затруднилось разрешение таких проблем, как обнищание крестьян и безработица среди них; Россия, когда-то считавшаяся житницей большой части Западной Европы, теперь стала экономически недоступной страной. Так выглядел фон, на котором революционеры могли развертывать свою деятельность. Коммунисты ликовали и готовились к новым свершениям, так как полагали, что история сама выбрала их для этой роли. И скоро в ряде стран их усилия получили поддержку со стороны нового радикального явления в виде фашизма.

Коммунизм угрожал новой Европе с двух направлений. Изнутри: во всех странах совсем скоро появились свои революционные коммунистические партии. Ничем положительным они не отличились, зато вызвали большую тревогу. К тому же коммунисты много сделали для предотвращения появления сильных прогрессивных партий. Все это объясняется обстоятельствами зарождения коммунистического движения. Коминтерн, или Третий интернационал, сотворили в Советском Союзе в марте 1919 года ради обеспечения руководства международным социалистическим движением, активисты которого могли бы в противном случае, как боялись советские коммунисты, выступить против старых вождей с обвинением в отсутствии революционного порыва, когда те не удосужились воспользоваться тяготами войны. Проверкой для социалистических движений В.И. Ленин считал приверженность Коминтерну, принципы которого отличались заведомой непреклонностью, дисциплинированностью и бескомпромиссностью в соответствии с его представлениями о необходимости эффективной революционной партии. Практически во всех странах социалисты разделились на два лагеря как раз по приверженности делу Коминтерна. Кто-то подчинялся руководству Коминтерна и взял себе название коммунисты; другие, хотя иногда утверждавшие о своей принадлежности к марксистам, оставались в составе национальных партий и движений. Они боролись за поддержку рабочего класса и яростно соперничали друг с другом.

Новая революционная угроза с левого крыла все больше тревожила многих европейцев потому, что их власти представляли коммунистам массу благоприятных для их подрывной деятельности возможностей. Таким образом большевистское правительство пришло к власти в Венгрии, но еще более потрясающими казались попытки коммунистических переворотов в Германии, на короткое время показавшиеся успешными. Обстановка в Германии выглядела особенно нелепой, так как правительство новой республики, появившейся на ее территории после поражения, состояло в основном из социалистов, вынужденных отказаться от своих принципов и искать помощи у консервативных сил, прежде всего у кадровых военных старой армии, и все ради предотвращения революции. Все произошло даже еще до основания Коминтерна, раскол левых сил в Германии вызывал особенно горькое сожаление. Однако повсеместно из-за политики коммунистов еще больше затруднялось согласованное сопротивление консерваторам, пугающим умеренные слои населения революционной риторикой и заговорами леваков.

В Восточной Европе угрозу своему обществу часто к тому же рассматривали как русскую угрозу. Коминтерн большевистские вожди использовали в качестве инструмента советской внешней политики; внедрялась мысль, что будущее мировой революции зависело от сохранения первого социалистического государства, служащего цитаделью международного рабочего класса. В первые годы Гражданской войны и медленного укрепления большевистской власти в России такая вера вела к преднамеренному насаждению недовольства народа за границей для отвлечения внимания руководства капиталистических государств. Но в Восточной и Центральной Европе все выглядело гораздо сложнее, так как фактическое территориальное деление всей ее территории вызывало споры еще долгое время после заключения Версальского договора. Первая мировая война не кончалась там до тех пор, пока в марте 1921 года по условиям мирного договора между СССР и новой Польской республикой не провели границы, просуществовавшие до 1939 года. Польша традиционно выступала в качестве главного врага России, самого непримиримого оппонента большевиков по вере, а также самого неуживчивого национального объединения из всех вновь образованных государств. И всех их вместе пугало возрождение Русской державы, особенно теперь, когда ее мощь вечные вассалы связывали с угрозой социальной революции. Такая связь способствовала приходу к власти в этих государствах еще до 1939 года диктаторских и милитаристских правительств, которые обещали проведение последовательной политики сопротивления коммунизму.

Страх перед коммунистической революцией в Восточной и Центральной Европе острее всего ощущался непосредственно в послевоенные годы, когда политическим фоном служил экономический крах и неопределенность исхода польско-советской войны (Варшава вот-вот должна была пасть). В 1921 году с наступлением наконец-то мира и налаживанием упорядоченных официальных отношений между СССР и Великобританией, имеющих огромное символическое значение, напряжение в Европе заметно ослабло. Свою роль при этом сыграло то, что советское правительство постепенно отводило от своего государства острую опасность его свержения в ходе Гражданской войны. С установлением внешних связей большевики не слишком ретиво перешли к дипломатическому политесу. Они продолжили свою революционную пропаганду и сыпали обвинения на власти капиталистических стран. Зато теперь те же большевики получили возможность заняться восстановлением своей собственной разоренной страны. В 1921 году производство чугуна в СССР составляло около одной пятой от его уровня в 1913 году, угля добывали каких-то крошечных 3 процента, а на железных дорогах осталось меньше половины от довоенных исправных локомотивов. Поголовье скота сократилось на четверть с лишним, а поставки зерновых культур составляли меньше двух пятых от их объема 1916 года. На фоне такой обвалившейся экономики на южные районы СССР в 1921 году пришла губительная засуха. Из-за наступившего вслед за засухой голода погибло больше 2 миллионов человек, и в европейской прессе даже появлялись сообщения о случаях людоедства.

Наладить хозяйственные дела помог отказ от жесткого государственного регулирования экономики. К 1927 году одновременно промышленное и сельскохозяйственное производство по большому счету вернулось к довоенным уровням. В эти годы советский режим подвергался большому испытанию из-за возникшей неопределенности в его руководстве. Она выглядела очевидной еще до смерти Ленина в 1924 году, но с уходом с политической сцены человека, признанный авторитет которого обеспечивал равновесие внутрипартийных группировок, в большевистском руководстве открылся период шараханья и споров. Дело даже не в единовластной и деспотичной природе режима, выросшего из революции 1917 года, так как ни один из его приверженцев не помышлял в мире враждебных капиталистических государств о политическом либерализме или отказе от использования тайной полиции в условиях партийной диктатуры. Но они вполне могли высказывать несогласие по поводу экономической политики и тактики, причем особую остроту партийной дискуссии придавало личное соперничество.

По большому счету можно отметить появление двух политических позиций. Сторонники одной из них делали акцент на том, что успех революции опирается на добрую волю массы жителей Советского Союза в лице крестьянства; крестьянам сначала позволили взять землю, потом сделали из них врагов через попытку накормить жителей города за счет хлеборобов, дальше ухитрились крестьян умиротворить снова с помощью либерализации экономики и послабления, известного под названием НЭП (новая экономическая политика), целесообразность которой одобрил Ленин. По условиям НЭПа крестьяне получили возможность извлечь личную выгоду и начали выращивать больше продовольствия, чтобы продать его в городах. Сторонники альтернативной точки зрения выступали за то же самое, но в более отдаленной перспективе. Умиротворение крестьянства обещало замедление процесса индустриализации, необходимой СССР ради выживания во враждебном мире. Партийный курс, по мнению сторонников данного мировоззрения, должен пролегать через опору на революционных красногвардейцев городов и эксплуатацию не охваченных большевизмом крестьян в интересах этих красногвардейцев с одновременным энергичным проведением индустриализации и пропаганды революции в зарубежных странах. Такой точки зрения придерживался коммунистический вождь Троцкий.

Позже Троцкого оттеснили на обочину партийной жизни, но его взгляды по-прежнему пользовались мощной поддержкой. В результате тонких политических интриг у кормила партийной власти появляется один из верхушки ее функционеров по имени Иосиф Виссарионович Сталин, отличавшийся от Ленина и Троцкого, считавшихся пламенными ораторами, редчайшей деловой хваткой, но такой же, как они, безжалостный. Ему предстоит сыграть великую историческую роль в судьбе Европы. Последовательно сосредоточивая в собственных руках власть, использованную им против бывших соратников и старых большевиков с той же решительностью, что и против своих врагов, Сталин сумел довести до логического завершения революцию, открывшую путь большевикам к захвату власти, и сформировал настоящую элиту, которой предстояло послужить основой новой России. Главной своей задачей он считал индустриализацию своей страны. Путь к ней пролегал через поиск способов принуждения крестьянства к активному участию в ее процессе поставками зерна, которое оно предпочло бы употребить в пищу, если только за него не предложат соблазнительный барыш. Программу индустриализации удалось выполнить за 10 лет, разделенных на два Пятилетних плана социально-экономического развития СССР, стартовавших в 1928 году. Корни его лежали в индустриализации и коллективизации сельского хозяйства. Коммунистическая партия теперь впервые овладела доверием сельского населения. В ходе новой фактической гражданской войны миллионы крестьян погибли или подверглись переселению из родных деревень, а из-за непосильной продразверстки в Россию вернулся голод. Но население городов удалось накормить, хотя сотрудники правоохранительных органов следили за предохранением потребления на минимальном уровне. Тогда же случилось падение реальной заработной платы населения. Зато к 1937 году 80 процентов объема промышленного производства СССР поступало с производственных предприятий, построенных после 1928 года. России вернулся статус великой державы, и заслуги Сталина только на данном поприще обещают ему заметное место в истории.

Если бы не чудовищные страдания, пережитые народами СССР за те пятилетки. Принудительную коллективизацию можно было провести только жестокостью в масштабе, невиданном при оклеветанных русских царях, и после нее СССР превратился в тоталитарное государство, причем по эффективности советская деспотия дала большую фору сметенному ею самодержавию. И.В. Сталин (Джугашвили), притом что по рождению был грузином, представляется абсолютно русской исторической фигурой, тираном, чье безжалостное применение власти повторяет пример Ивана Грозного или Петра Великого. Он к тому же представлял некое парадоксальное марксистское православие, творцы которого утверждали, что структура народного хозяйства определяет политику общества.

Сталин перевернул данную догму с точностью до наоборот и наглядно показал, как с использованием политической власти при желании можно насильно коренным образом изменить экономический базис.

Критики либерального капиталистического общества в зарубежных странах часто приводили СССР, который они представляли исключительно в розовом цвете, в качестве примера пути, ведущего народы мира к прогрессу, а также возрождению их культурной и нравственной жизни. Но Советский Союз служил не единственной моделью, предлагаемой тем, кто разочаровался в западной цивилизации. В 1920-х годах в Италии появилось движение под названием фашизм. У этого движения позаимствовали название активисты многочисленных и совсем относительно связанных радикальных правых движений в зарубежных странах, объединявшихся общим отрицанием либерализма и ненавистью к марксизму.

Первая мировая война принесла громадные деформации в устои упорядоченной было Италии. Притом что в 1914 году Италию считали страной беднее остальных, ей досталась несправедливо тяжкая доля и многочисленные поражения, ведь основные сражения происходили на итальянской территории. Проявления неравенства по ходу войны усугубились делением общества по материальному состоянию. Вместе с миром пришла еще и значительно ускорившаяся инфляция. Владельцы собственности, будь то сельскохозяйственной или промышленной, и специалисты, способные требовать повышенную ставку оплаты труда из-за нехватки рабочей силы, такую инфляцию переживали легче, чем представители среднего класса и те, кто жил за счет инвестиций или фиксированных доходов. Тем не менее они представляли самых убежденных сторонников объединения, осуществленного в 1870 году. Они обеспечили существование упорядоченного и либерального государства, в то время как реакционные католики и революционные социалисты долго и упорно ему сопротивлялись. Они увидели в войне, в которую Италию втянули в 1915 году, продолжение Рисорджименто, представлявшего собой борьбу по объединению Италии XIX века как государства, некий крестовый поход по изгнанию австрийцев с территорий, где они правили народами, по жилам которых текла итальянская кровь, а губы произносили итальянскую речь. Как и весь национализм в целом, фашизм представлялся невнятной, далекой от науки теорией, обладавшей огромным влиянием на людей.

С приходом мира итальянцы ощутили разочарование и утрату всех иллюзий; множество патриотических замыслов осталось пустыми мечтами. Кроме того, по мере углубления наступившего сразу же после войны экономического спада в парламенте укреплялся авторитет социалистов и их политика вызывала все больше тревоги у буржуазии ввиду существования в тот момент в России социалистического революционного государства. Расстроенные и напуганные, усталые от подавления национального самосознания социалистами, многие итальянцы начали отказываться от либерального парламентаризма и искать выход. Многие из них ощущали сочувствие к сторонникам откровенного национализма в зарубежных странах (например, к авантюристу, захватившему адриатический порт Риека, который участники Парижской мирной конференции не удосужились передать Италии) и к врагам марксизма на родине. Враги марксизма представлялись логичным явлением в римско-католической стране, но ненависть к Карлу Марксу у нового итальянского руководства возникла отнюдь не только лишь под влиянием традиционно консервативной церкви.

В 1919 году некий журналист и ветеран войны, прежде считавшийся социалистом крайних взглядов, по имени Бенито Муссолини основал движение, названное fascio di combattimento – «союз борьбы». Его участники рвались к власти любой ценой, в том числе через насилие, к которому готовились группы молодых головорезов, натравливавшихся сначала на социалистов и активистов организаций рабочего класса, а потом на представителей выборных органов власти. Зерна того движения упали на благодатную почву. Действовавшие в соответствии с конституцией политики Италии не могли ни взять его под контроль государства, ни обуздать посредством сотрудничества с правительством. В скором времени эти фашисты (как их стали называть) уже пользовались официальным или якобы официальным покровительством и помощью со стороны местных чиновников и сотрудников полиции. Бандитизм стал явлением чуть ли не узаконенным. К 1922 году они не только добились заметного успеха в избирательном процессе, но к тому же фактически разрушили организованное управление в некоторых местах тем, что запугивали своих политических противников, прежде всего коммунистов или социалистов. В том году, так как остальные политики спасовали перед вызовом фашистов, король обратился к Муссолини с предложением о формировании правительства; тот поручение выполнил, появилось коалиционное правительство, и насилие сошло на нет. Те события творцы фашистской мифологии назвали «походом на Рим», но все-таки конец конституционной Италии тогда еще не наступил. Муссолини не стал спешить с переходом к диктатуре с собой во главе. В 1926 году началось правление через издание постановлений (декретов); выборы пришлось приостановить. Особого сопротивления никто оказать не решился.

В фундаменте нового режима фашисты в избытке замешали тактику запугивания противников, а их сторонники с порога отвергали либеральные представления. Тем не менее правление Муссолини тоталитарным назвать язык не поворачивается, ведь по жестокости ему было очень далеко до русских большевиков (о которых он иногда с восхищением отзывался). Муссолини совершенно определенно стремился к революционным изменениям, а многие его последователи рвались к ним еще больше, но революция оказалась на практике по большому счету пропагандистским обещанием; за всем этим стояло собственное нетерпение Муссолини, обусловленное его темпераментом, в отношении устоявшегося общества, в котором он чувствовал себя отвергнутым. Не забывайте и о собственном радикальном характере его движения. Итальянский фашизм на практике и в теории редко выглядел движением сплоченным; наоборот, в его судьбе нашла отражение мощь основательной Италии. Его величайшим достижением внутри страны считается заключение дипломатического соглашения с папством, которое в ответ на значительные уступки авторитету церкви в итальянской жизни (сохраняющемуся по сей день) впервые официально признало Итальянское государство. При всем революционном краснобайстве фашистов Латеранские договоры 1929 года, в которых воплотилось упомянутое выше соглашение, считаются уступкой величайшей консервативной силе в Италии. «Мы вернули Бога Италии и Италию Богу», – заявил тогдашний папа римский. Точно такими же далекими от революционного накала выглядели результаты критики фашистами такого явления, как свободное предпринимательство. Подчинение личного интереса государственному свелось к лишению профсоюзов их права на защиту интересов членов тех же профсоюзов. Свободу работодателей при Муссолини старались не трогать, а планирование развития народного хозяйства фашистами выглядело насмешкой над этим делом. Одно только сельскохозяйственное производство заметно подросло.

То же самое расхождение между стилем и стремлением, с одной стороны, и достижениями, с другой, следует отметить в движениях других стран, тоже называвшихся фашистскими. Притом что на самом деле в этих движениях отражалось нечто новое и идущее на смену либерализму, фашисты в широком смысле этого слова практически всегда на практике шли на компромиссы и уступки носителям консервативных влияний. Такое многообразие мешает говорить о фашизме как таковом; во многих странах появились режимы, казавшиеся авторитарными, даже тоталитарными по сути, то есть все больше националистическими и враждебными марксизму. Но фашизм числился далеко не единственным возможным источником таких идей. Подобного рода правительства, которые появились в Португалии и Испании, например, привлекали традиционные и консервативные силы, а также пользовались идеями, сформировавшимися из нового явления в виде массовой политики. В них истинные радикалы, представленные зачастую фашистами, демонстрировали недовольство уступками в пользу существующего общественного порядка. Только в Германии в конечном итоге движение, откровенно напоминающее фашизм, победило в революции и справилось с историческим консерватизмом.

Следует провести различие между двумя отдельными явлениями, наблюдавшимися на протяжении 20 лет после 1918 года. Одно из них выражалось в появлении (даже в благополучных демократических государствах, таких как Великобритания и Франция) идеологов и активистов, рассуждавших на языке новой, радикальной политики с акцентом на идеализме, силе воли и жертвенности. Они надеялись восстановить общество и государство на новых принципах, где не оставалось места признанию узаконенных прав или уступкам материализму. Данное явление, притом что получило широкое распространение, восторжествовало только в двух основных государствах – в Италии и Германии. Источниками его успеха называют экономический крах, ярый национализм и ненависть к марксизму, хотя именно в Германии это произошло после 1933 года. Название этому явлению – «фашизм».

В остальных странах, причем обычно располагавших слабо развитой системой хозяйствования, находим больше оснований для разговора об авторитарных, а не фашистских режимах. Речь идет в основном о Восточной Европе. Там проблемы представляло многочисленное сельское население, а усугубляло их волюнтаристское послевоенное территориальное урегулирование. Иногда угрозу государству могли представлять активисты враждебно настроенных национальных меньшинств. Либеральные атрибуты во многих новых странах насаждались самым беззастенчивым образом, поэтому приживались они с трудом, зато авторитетом практически непререкаемым пользовались традиционные консервативные общественные и духовные учреждения. Подобно Латинской Америке, где можно было наблюдать сходные, не доставляющие радости экономические условия, их внешне вроде бы конституционная система правления рано или поздно фактически подменялась диктатом сильных личностей и военнослужащих. Подтверждение такой тенденции поступило до 1939 года из новых стран Прибалтики, Польши и всех государств, образовавшихся на территории двуединой монархии, кроме Чехословакии, где удалось внедрить настоящую демократию, причем единственную в Центральной Европе или на Балканах. Факт того, что эти государства оказались во власти такого рода политических режимов, служит свидетельством одновременно тщетности надежд на политическую зрелость, возлагавшихся на них в 1918 году, и обострившегося страха перед марксистским коммунизмом, особенно в приграничных с СССР капиталистических странах. Такое же тяжелое положение играло свою роль (пусть даже не настолько коварную) в Испании и Португалии, где влияние традиционного консерватизма пересиливало идеологию фашизма, а католические общественные воззрения брались в расчет прежде всего.

Провалы демократии между двумя мировыми войнами следовали друг за другом совсем не равномерно; неблагоприятный старт с точки зрения экономики в 1920-х годах сопровождался постепенным возрождением благополучия, которое разделило большинство стран Европы без учета СССР, а с 1925 по 1929 год жизнь европейцев вообще в целом наладилась. Тогда же появился сдержанный оптимизм по поводу политического будущего новорожденных демократических государств. В первой половине того десятилетия прекратилось удручающее обесценивание валюты и ее курс снова практически застыл на одном уровне; возвращение властей многих стран к золотому стандарту послужило признаком уверенности в том, что вернулись старые довоенные (1914 г.) времена. В 1925 году производство продовольствия и сырья в Европе впервые превысило уровень 1913 года, и к тому же полным ходом шло восстановление промышленного производства. В условиях глобального восстановления торговли и огромных инвестиций из США, теперь ставших экспортером капитала, Европа в 1929 году достигла объема торгового оборота, повторенного только в 1954 году.

Но за внешним благополучием последовал крах. Хозяйственное оживление строилось на хлипких основаниях. С наступлением внезапного делового спада обретенное было благополучие стремительно ушло в небытие. Настала очередь не просто европейского, а мирового экономического кризиса, вошедшего в историю в качестве важнейшего события, случившегося между двумя мировыми войнами.

Сложная, но поразительно толковая экономическая система образца 1914 года подверглась непоправимому повреждению. Международный обмен после войны затруднился в силу огромного увеличения ограничений, введенных властями новых стран, рассчитывавшими предохранить от краха свои далекие от совершенства экономические системы с помощью повышенных тарифов и валютного контроля. Власти государств покрупнее и постарше пытались восстановить свою слабеющую экономику. Творцы Версальского договора усугубили ситуацию тем, что возложили на Германию, числившуюся главным промышленным европейским государством, бессрочное бремя репараций в натуральном и денежном виде. В результате они не только внесли разлад в экономику и на многие годы задержали ее восстановление, но к тому же лишили ее народ стимула работать с полной отдачей сил. На востоке победители экономической границей практически полностью отрезали крупнейший потенциальный рынок Германии в виде СССР, и через ту границу проникало совсем немного товаров; долину Дуная и Балканы, представлявшие собой еще одну крупную сферу деятельности немцев, победившие в войне раздробили и довели до нищеты. Временно эти трудности удалось преодолеть за счет поступления кредитов из США, которые американцы щедро предоставляли (но брать европейские товары они отказывались и загораживались от них тарифными барьерами). Понятно, что в результате процветание Европы попало в прямую зависимость от воли правительства США (и стоявших за его спиной корпораций).

В 1920-х годах в США добыли без малого 40 процентов угля в мире и произвели больше половины мировой промышленной продукции. Такое богатство, помноженное на потребности войны, обеспечило преобразование жизни многих американцев, ставших первым народом в мире, которому было позволено считать обычным делом приобретение семейного автомобиля. К сожалению, на американском внутреннем процветании держалось благополучие всего мира. От него зависела уверенность в успехе своего дела тех, кто представлял американский капитал на вывоз. Из-за этого колебание делового цикла превратилось в экономическое бедствие мирового охвата. В 1928 году на территории США практически закончились деньги на краткосрочные ссуды. К тому же из-за снижения товарных цен появились признаки возможного приближения конца затянувшегося делового оживления. Эти два фактора послужили поводом для отзыва из Европы американских займов. Чуть позже у некоторых европейских заемщиков стали появляться затруднения с обслуживанием долга. Между тем потребительский спрос в США уже ослабевал, так как народ стал подозревать скорое наступление резкого экономического спада. Правление Федерального резервного банка не замедлило внести свой собственный вклад в грядущую катастрофу тем, что подняло процентные ставки и на том не остановилось. В октябре 1929 года неожиданно практически для всех случилось внезапное и зрелищное обрушение фондового рынка. Не важно, что после этого наблюдался эпизодический всплеск котировок, а крупные банкиры скупали акции, тогда уже наступил конец уверенности в успехе дела со стороны американских предпринимателей и их инвестициям за рубежом. После последнего краткого всплеска деловой активности в 1930 году американские деньги для инвестиций за границей закончились. Начался мировой хозяйственный обвал.

Экономический рост закончился из-за ухода всех инвесторов с рынка, но усугублению бедствия способствовал еще один фактор, проявившийся в скором времени. Поскольку власти стран-дебиторов попытались привести свои счета в порядок, они для этого пошли на сокращение импорта. Соответственно, произошло снижение мировых цен, так как предприниматели стран, где производились сырьевые товары, не могли осилить покупку готовых товаров за границей. Тем временем ко всем бедам добавился финансовый кризис, поразивший США и Европу; пока власти всех стран старались, безуспешно, надо сказать, удержать котировку своей валюты относительно золота на приемлемом уровне (золото тогда считалось всемирно признанным средством обмена – отсюда выражение «золотой стандарт»), им пришлось применить меры дефляционной политики, призванные сбалансировать их счета. Эта политика снова привела к снижению потребительского спроса. Тем самым правительство со своим вмешательством обеспечило переход спада деловой активности в экономическую катастрофу. К 1933 году все владельцы основных валют, кроме французов, от золотого стандарта отказались. Так был смещен с пьедестала один из древних идолов либеральной экономики. Действительность состояла в том, что уровень безработицы в промышленно развитом мире мог достигать 30 миллионов человек. В 1932 году (самом неблагоприятном для индустриальных стран) индекс промышленного производства для США и Германии в каждом случае чуть превышал половину того, что он составлял в году 1929-м.

Волны экономического спада распространялись в соответствии с жуткой и непознаваемой логикой. Социальные приобретения 1920-х годов, когда повысился уровень жизни многих людей, практически повсеместно сошли на нет. Ни в одной стране мира не нашли решения проблемы безработицы, и, притом что она сильнее всего ударила по США и Германии, в скрытом виде эта беда охватила всю планету. Национальный доход США между 1929 и 1932 годами сократился на 38 процентов; именно на столько процентов упала цена товаров промышленного производства, цены на сырье одновременно упали на 56 процентов и на продовольствие – на 48 процентов. Поэтому более бедные и слабые секторы экономики зрелых государств повсеместно переживали непропорционально сложные времена. Ухудшение положения здесь может казаться весьма умеренным, потому что падать им было практически некуда; житель Восточной Европы или аргентинский крестьянин всегда существовал на незавидном уровне, зато уволенный со службы немецкий клерк или потерявший работу фабричный труженик лишались очень многого, и прекрасно это осознавали.

Ни о каком оживлении хозяйственной деятельности в мировом масштабе без очередной великой войны речи идти не могло. Повышением тарифов страны уходили в уединение (тарифы в США за 1930 год вызвали повышение пошлин на импорт в среднем до 59 процентов), причем в ряде случаев власти стремились добиться экономической самодостаточности путем ужесточения государственного контроля над хозяйственной деятельностью своих предпринимателей. Кто-то в этом деле весьма преуспел, для кого-то все закончилось большим провалом. Наступившее бедствие служило многообещающим условием деятельности коммунистов и фашистов, которые рассчитывали на крах либеральной цивилизации или обещали его своим сподвижникам, а теперь начали похлопывать по слабеющему телу либерализма в ожидании его кончины. Отказ от золотого стандарта и веры в благо невмешательства государства в экономику знаменует крах мироустройства в его хозяйственном измерении точно так же наглядно, как восхождение к власти тоталитарных режимов и укрепление авторитета национализма, обернувшиеся катастрофическим концом, в его измерении политическом. Либеральная цивилизация пугала тем, что ее правители утратили власть над ходом событий. Многим европейцам все еще было трудно разглядеть это, тем не менее и они продолжали лелеять мечту о возвращении эпохи, когда тогдашняя цивилизация обладала собственной верховной властью. Они забыли, что ее ценности определялись политической и экономической гегемонией, которая, притом что какое-то время себя оправдывала, пребывала в откровенном состоянии распада по всему миру.