О чем бы ни мечтали консервативные государственные деятели Европы в 1815 году, неуютная и беспокойная эпоха для их континента только начиналась. Об этом можно судить по тому, как менялась карта Европы на протяжении следующих 60 лет. К 1871 году, когда заново объединенная Германия заняла свое место среди великих держав, большая часть Европы к западу от линии, протянутой от Адриатики до Балтики, делилась на государства, якобы образованные на основе принципа национальной принадлежности, даже если определенные национальные меньшинства его факт отрицали. Даже к востоку от этой линии возникли некоторые государства, уже отождествлявшиеся с нациями. К 1914 году триумф национализма продолжал свое движение, и Балканы практически полностью составляли национальные государства.

Национализм, как один из аспектов нового рода политики, ведет происхождение из глубокой старины от примеров, преподанных в Великобритании и некоторых государствах Европы помельче в прежние времена. Однако его торжество наступит после 1815 года с появлением новой внешней политики. В ее сердцевине лежит признание нового мышления, носители которого утверждали существование публичного интереса, далеко не ограниченного интересами отдельных правителей или привилегированных иерархий. Они к тому же предполагали законность соперничества ради формулирования и отстаивания тех самых интересов. Считалось, что для такого соперничества все насущнее требуются специальные арены и атрибуты; ответить на политические вопросы старым юридическим или изысканным языком больше не получалось.

Появление организационной структуры для данного преобразования в одних странах потребовало больше времени, чем в других. Даже в самых передовых государствах его не удалось определить каким-либо общим набором методов. Хотя постоянно наблюдалась тенденция мощной связи преобразований с признанием и применением определенных принципов. Одним из них следует назвать национализм, больше всего противоречивший старым принципам, например приверженности династической передаче власти. На протяжении всего XIX века национализм все чаще становился темой европейского политического дискурса по поводу того, что интересам признанных «историческими» наций властям следует обеспечить защиту и условия наибольшего благоприятствования. Он, понятное дело, сопровождался яростным и затянувшимся спором по поводу того, какие нации следует считать историческими, как нужно различать их интересы и до какой степени их должно учитывать в решениях государственных деятелей.

Кроме национализма учитывалось действие прочих принципов; такие термины, как «демократия» и «либерализм», помогали слабо, хотя их приходилось использовать из-за отсутствия более точных категорий и в силу того, что ими пользовались современники. Практически во всех странах наметилась общая тенденция к восприятию атрибутов представительной власти как пути по привлечению (пусть даже исключительно формально) народных масс к управлению государством. Либералы и демократы неустанно призывали к предоставлению избирательного права все новым народным массам, а также к совершенствованию системы представительства избирателей. Все больше частных лиц становилось основой политической и общественной организации в передовых с точки зрения состояния экономики странах. Принадлежность частного лица к общинной, религиозной, профессиональной и семейной ячейке общества стала значить гораздо больше, чем права личности. Притом что человек некоторым образом приобретал большую свободу, иногда она для него как раз ограничивалась. Государство в XIX веке имело намного большую юридическую мощь по отношению к своим подданным, чем оно обладало ею когда-либо прежде, и постепенно, по мере оснащения его аппарата совершенными техническими средствами, власти получли возможность практически безграничного принуждения народа к угодному поведению.

Французская революция сыграла огромную роль генератора всех тогдашних изменений, но не меньшее значение ей принадлежит как образцу и источнику появившейся о ней мифологии. При всех надеждах на то, что эта революция закончилась к 1815 году, и опасениях того, что это именно так, ее последствия для всей Европы были еще впереди. Во многих остальных странах государственные атрибуты, уже упраздненные во Франции, подверглись критике и разрушению. Их уязвимость определялась тем, что к тому времени в силу вошли новые импульсы социально-экономических изменений. С ними появились новые возможности по внедрению в умы революционных представлений и традиций. Повсеместно распространилось ощущение того, что всей Европе предстояла, на радость или на горе, скорая революция. Такое предчувствие вдохновило приверженцев и будущих разрушителей существующих порядков на обострение политических проблем и применение к ним структуры принципов 1789 года: национализма и либерализма. В общем и целом эти представления доминировали в истории Европы вплоть до около 1870 года и обеспечивали динамику европейской политики. Они не позволили достичь всего того, на что рассчитывали их апологеты. Их реализация на практике обставлялась многочисленными оговорками, зачастую и наперекор они оказывались на пути друг друга, и противников у них вполне хватало. Все же они остаются надежными путеводными нитями в путешествии по богатой и бурной истории Европы XIX века, в политической лаборатории которой уже шли эксперименты со взрывами и открытиями в свете изменения истории остального мира.

Материализация влияния этих факторов уже ощущалась на переговорах по основополагающему для формирования международного порядка в XIX веке документу, то есть Венскому договору в 1815 году, завершившему эпоху французских войн. Его составители видели своей основной целью предотвращение их повторения. Эти миротворцы стремились к сдерживанию Франции и недопущению революции с применением в качестве своих средств принципа законности, считавшегося идеологическим стержнем консервативной Европы, и определенного практического территориального перераспределения на случай будущей французской агрессии. Итак, Пруссии достались крупные территориальные приобретения на Рейне, новое северное государство оказалось под властью голландского короля, правившего еще и Бельгией с Нидерландами, в распоряжение королевства Сардиния передали Геную, а Австрии не только вернули ее прежние итальянские владения, но и оставили ей Венецию, а также предоставили фактически полную свободу по поддержанию порядка в остальных итальянских государствах. Во многих из этих случаев законность становилась жертвой целесообразности; те, кого грабили на протяжении всех лет мятежей, возмещение ущерба не получили. Но дипломаты европейских держав все равно талдычили о законности, и (сразу же после завершения перекраивания карты Европы) разговоры о ней показались еще убедительнее. На протяжении без малого 40 лет венское урегулирование обеспечивало рамки, в пределах которых всех участников споров удавалось утихомиривать без войны. 40 лет спустя практически все утвержденные в 1815 году режимы оставались на месте, пусть даже некоторые из них выглядели где-то шаткими.

Тут следует отдать должное благотворному страху перед революцией. Во всех крупнейших континентальных государствах период восстановления власти (как назвали время, наступившее после 1815 года) считался великой эпохой в равной степени для сотрудников органов и тех же заговорщиков. Широкое распространение получили тайные общества, участников которых совсем не обескураживали их постоянные разоблачения. Особой опасности с точки зрения подрыва устоев тогдашнего общества они не представляли, так как власти справлялись с ними совсем без труда. Австрийские войска подавили попытки переворота в Пьемонте и Неаполе, французские солдаты восстановили власть испанского короля-реакционера, стесненного в действиях либеральной конституцией, Российская империя пережила заговор военных и Польское восстание. Австрийское господство в Германии вообще ничто не потревожило, и, оглядываясь на те времена, сложно усмотреть какую-либо реальную опасность, нависавшую над любой из территорий монархии Габсбургов до 1848 года. С 1815 по 1848 год главными столпами, подпиравшими венскую послевоенную систему, считались Русская и Австрийская державы, первая тогда находилась в резерве, а вторая служила авангардом в Центральной Европе и Италии.

Заблуждение состояло в том, что либерализм и национализм обычно считались понятиями неразделимыми; позже оно оказалось совершенно неверным. Но поскольку немало народу до 1848 года на самом деле стремилось изменить Европу революционным путем, по большому счету можно считать вполне справедливым то, что они хотели поменять свою судьбу, одновременно продвигая политические принципы Французской революции (представительное правление, народный суверенитет, свободу личности и прессы) и идеалы национализма. Многие революционеры путали два этих понятия; самым знаменитым и обожаемым среди них считается молодой итальянец Джузеппе Мадзини. Через отстаивание итальянского единства, которого большинство его соотечественников не хотело, и тщетно замышляя его достижение, он на сто с лишним лет превратился в источник вдохновения и стал образцом борца для остальных националистов и демократов на всех континентах, а также одним из первых радикалов, щеголявших своими крайними взглядами. Эпоха идей, которые он представлял, все еще не закончилась.

К западу от Рейна на территориях, куда не распространялось действие предписаний Священного союза (к нему относили три державы консервативного толка: Россию, Австрию и Пруссию), ситуация складывалась совсем по-иному; пресловутому легитимизму там было отмерено совсем немного времени. Восстановление на престоле династии Бурбонов в 1814 году само по себе выглядело компромиссом на фоне принципа законности. Людовику XVIII предназначалось править точно так же, как всем остальным королям Франции, сразу после кончины предшественника Людовика XVII, погибшего в парижской тюрьме в 1795 году. Так уж повернулась его судьба, известная всем, но кокетливо скрываемая легитимистами, – он возвратился на родину в военном обозе союзников, разгромивших Наполеона, и согласился на такое возвращение на условиях приемлемых для французской политической и военной верхушки наполеоновского периода, а также якобы терпимых для массы французов. Восстановление режима произошло в соответствии с хартией о провозглашении конституционной монархии, причем с внедрением ограниченного избирательного права. Хартией гарантировались права личности, и никто не подверг сомнению решение земельного вопроса, проистекавшего из революционной конфискации и продажи; никакого возврата к 1789 году не предусматривалось.

Тем не менее полной уверенности в будущем не существовало; сражение между правыми и левыми началось со спора по поводу самой хартии: можно ли ее считать договором между королем и народом или простым проявлением королевского великодушия, от которого он может точно так же спокойно отказаться? Спор продолжился по всему объему проблем, вызывавших сомнения в принципе (или только в воображении) по поводу оснований, завоеванных во время революции ради свободы и имущих сословий.

В сухом остатке на кону стояли фактические достижения Французской революции. С одной стороны, по этому поводу можно сказать, что те, кто при старом режиме изо всех сил добивался признания своего права на участие в управлении Францией, одержали победу; политический вес знаменитости, или нотабли, как их иногда называли, для себя получили, а те (пусть даже из представителей старого дворянства Франции), кто воспользовался плодами революции в корыстных целях, лакеи Наполеона или просто крупные землевладельцы и предприниматели, превратились в настоящих правителей Франции. Еще одно изменение заключалось в формировании нации, осуществлявшемся французскими государственными атрибутами; ни одно частное лицо или представители корпорации не могли теперь утверждать, будто находятся вне пределов функционирующей сферы национального правительства Франции. Наконец, самое главное состояло в том, что в ходе революции изменились политические взгляды. Среди прочего претерпели преобразование сами термины, в которых велось обсуждение французских общественных отношений. Битва между Правым и Левым, консерваторами или либералами, шла теперь на политическом фронте, а не по поводу наделения монарха привилегией божественного права. Как раз этой грани не смог разглядеть последний король прямой линии династии Бурбонов Карл X. Он по недомыслию попытался превысить конституционные ограничения, сковывавшие его полномочия, затеяв по сути государственный переворот. Парижане подняли против него Июльскую революцию 1830 года; либеральные политики быстренько ее возглавили и, к огорчению республиканцев, вместо Карла X поставили нового короля.

Луи-Филипп возглавлял худородную ветвь французского королевского дома, или ее Орлеанскую семью, но в глазах многих консервативных деятелей Франции он воплощал собой идеал революции. Его отец отдал свой голос в пользу смертной казни Людовика XVI (и в скором времени сам взошел на эшафот), а тем временем новый король воевал в качестве офицера в республиканских армиях. Он даже состоял членом пресловутого Якобинского клуба, который многими считался глубоко законспирированной тайной организацией и бесспорным инкубатором, из которого вышли виднейшие вожди Французской революции. Либералам Луи-Филипп пришелся по душе практически по тем же самым соображениям; он смирял участников революции обещанием стабильности, даруемой монархией, хотя сторонников крайне левых взглядов покой на родине никогда не радовал. Режим, который ему предстояло предохранять на протяжении отведенных ему 18 лет, считается безупречно конституционным и обеспечившим все основные политические свободы граждан, причем упор при нем делался на отстаивании интересов зажиточной части населения. При Луи-Филиппе оперативно подавлялись городские беспорядки (которых из-за нищеты горожан в 1830-х годах возникало предостаточно), и по этой причине особой популярностью у левых он не пользовался. Один видный политик призвал своих соотечественников обогащаться. Эта его рекомендация подверглась большому осмеянию, а правильно ее поняли совсем немногие, хотя он всего лишь пытался объяснить им элементарную истину: путь к приобретению права голоса пролегает через достижение категории, определяемой максимальным доходом (в 1830 году всего лишь около трети французов от численности англичан пользовались правом голоса на выборах своих национальных представителей, в то время как численность населения Франции примерно в два раза превышала численность населения Англии). Как бы там ни было, теоретически Июльская монархия опиралась на народный суверенитет, считавшийся революционным принципом с 1789 года.

Из-за этого в Европе, расколотой по линиям идеологических предпочтений, ей досталось определенно особое международное положение. В 1830-х годах существовали бросающиеся в глаза различия между Европой конституционных государств – Англии, Франции, Испании и Португалии – и тех же легитимистских, династических государств Востока с примкнувшими к ним итальянскими и немецкими сателлитами. Правительствам консерваторов Июльская революция пришлась совсем не ко двору. Большую тревогу у них вызвало восстание бельгийцев против своего голландского короля в 1830 году, но поддержать его не получилось, так как британцы и французы отдали свое предпочтение бельгийцам, а властям России пришлось заниматься Польским восстанием. Только в 1839 году появилась возможность для провозглашения независимости Бельгии, а единственное важное изменение в ее государственной системе, предусмотренное Венским протоколом, подождало до 1848 года. А тут еще появились внутренние проблемы в Испании и Португалии, прошедшие рябью по без того беспокойной глади европейской дипломатии.

В Юго-Восточной Европе повсеместно наблюдалось ускорение темпов перемен. Новая революционная эпоха открывалась там как раз во время, когда в Западной Европе она подходила к своему кульминационному моменту. В 1804 году зажиточный сербский продавец свинины возглавил восстание своих соотечественников против разложившегося турецкого гарнизона Белграда. В тот момент османские власти готовы были одобрить его действия ради обуздания собственных мятежных солдат и подавления сельских христиан, приступивших было к резне городских мусульман. Но конечным результатом этого восстания для Османской империи стало учреждение автономного Сербского княжества в 1817 году. К тому времени турки уступили России область между реками Днестр и Прут под названием Бессарабия и были вынуждены признать тот факт, что их власть над большей частью Греции и Албании всего лишь формальная, а действительная власть находится в руках местных пашей.

Так проявилась, хотя внешне еще не совсем явно, постановка восточного вопроса XIX века в следующей форме: кто или что должны были унаследовать осколки разваливающейся Османской империи? В Европе он занимал власти империй на протяжении более чем столетия; на Балканах и в бывших азиатских провинциях империи войны за обладание османским наследием все еще продолжаются в наши дни. С самого начала там появилось хитросплетение расовых, религиозных, идеологических и дипломатических проблем. Османские территории населяли народы и общины, разбросанные по обширным территориям самым причудливым, не поддающимся никакой логике образом, и в Венском протоколе их среди областей, обеспеченных покровительством великих держав, не числилось. Когда в 1821 году начались события, названные «революцией греков» (то есть православных подданных султана, многих из которых с полным на то основанием относили к разбойникам и пиратам) против османского гнета, русский царь отказался от своих консервативных принципов и встал на сторону мятежников. Религия и давнишнее тяготение русских к своим стратегическим целям в Юго-Восточной Европе лишили вождей Священного союза возможности поддержки исламского правителя, что все равно сделали прочие правители, и в конце русские даже пошли войной на султана. Новое королевство греков появилось в 1832 году, но его границы прочертили иноземцы, и остальные балканские народы получили на примере Греции понятие о том, что их может ожидать. К тому же всем стало ясно, что решение восточного вопроса в XIX веке осложняется притязаниями носителей идеологии национализма, в XVIII веке вообще не существовавших. Перспектива просматривалась весьма нерадостная, так как в начале греческого восстания турки устроили резню греков в Константинополе и Смирне, на что греки тут же ответили резней турок на полуострове Пелопоннес. Проблемы следующих двух веков на Балканах оказались отравленными у самых их корней примерами того, что позже назовут «этническими чистками».

Новый революционный взрыв в Европе пришелся на 1848 год. В какой-то момент появилось ощущение опасности, нависшей над порядком, сложившимся после 1815 года. В 1840-х годах возникли большие экономические трудности, нехватка продовольствия и общая нищета населения во многих местах, особенно в Ирландии, где в 1846 году случился страшный голод, а затем в 1847 году голод сразил Центральную Европу и Францию, где из-за обвала торговли в городах наступил мор народа. Широкое распространение получила безработица. Неприкаянные мужчины занялись грабежами, повсеместно возникали радикальные движения населения. Участники одних массовых беспорядков вдохновляли на мятеж соседей; как говорят, дурной пример суть явление заразительное, и из-за их множества ослабла система международной безопасности, утратившая способность к подавлению новых вспышек насилия. Символический сигнал на старт подали в феврале из Парижа, где Луи-Филипп отрекся от престола, когда обнаружил, что представители среднего класса перестали поддерживать его упорное сопротивление расширению избирательного права. К середине 1848 года во всех ведущих европейских столицах, кроме Лондона и Санкт-Петербурга, правительства свергли или они в лучшем случае едва сопротивлялись отставке. Когда после Февральской революции во Франции появилась республика, в Европе приободрились все революционные и политические эмигранты. Мечты о 1830-х годах заговоров казались им вполне осуществимыми. Снова двинется в путь «Великая нация» и на марш выйдут армии Великой революции, по новой занявшись распространением своих принципов. Однако в действительности происходили совсем другие события. Французы совершили дипломатическое коленопреклонение в направлении страдальцев поляков, тем самым продемонстрировав классический пример либерального сочувствия, но единственные военные действия они предприняли в защиту папы римского по безупречно консервативной причине.

Их поведение выглядит предельно показательным. Французские революционеры 1848 года руководствовались императивами конкретной ситуации, преследовали самые разнообразные цели и двигались по расходящимся и сбивающим с толку путям. В большинстве городов Италии и Центральной Европы они выступали против властей, которых считали тираническими потому, что они не придерживались либеральных принципов; там выдвигалось великое символическое требование по конституционному закреплению основных свобод человека. Когда такая революция случилась в самой Вене, ее канцлер Меттерних, считающийся архитектором консервативного порядка в Европе после 1815 года, отправился в изгнание. Успешная революция в Вене послужила причиной паралича в Центральной Европе с последующим расстройством там всех дел. Немцам теперь никто не мешал в организации собственных революций без оглядки на вмешательство австрийцев, стороживших старинные порядки на территории малых государств. Свободу действий получили и остальные народы австрийских доминионов; итальянцы (во главе с честолюбивым, но сообразительным королем Сардинии, придерживавшимся консервативных взглядов) напали на гарнизоны австрийской армии в Ломбардии и Венеции, венгры подняли мятеж в Будапеште, а чехи – в Праге. Ситуация в результате всех этих выступлений радикально усложнилась. Многие из этих революционеров требовали национальной независимости, а не внедрения конституционной системы управления, хотя конституционализм (как строгое соблюдение конституционных принципов) какое-то время казался путем к независимости, так как им отвергалось династическое самодержавие.

Если бы либералам удалось добиться назначения правительств в соответствии с конституционными нормами во всех столицах Центральной Европы и Италии, тогда там фактически появились бы нации, до того времени не знавшие собственных государственных структур или, по крайней мере, не располагавшие ими на протяжении очень долгого времени. Если бы славяне добились своего собственного национального освобождения, то государства, раньше считавшиеся немецкими, лишились огромных участков собственной территории, особенно в Польше и Богемии. Потребовалось время на то, чтобы такая истина дошла до сознания народов. Немецкие либералы внезапно споткнулись об эту проблему в 1848 году и тут же пришли к достойному умозаключению; они выбрали национализм. (100 лет спустя итальянцы все еще не могли определиться со своей собственной версией дилеммы в Южном Тироле.) Немецкие революции 1848 года потерпели по существу неудачу потому, что их соотечественники либералы решили, что немецкий национализм требует предохранения немецких земель на востоке. Следовательно, нужна была сильная Пруссии, народ которой должен согласиться с их условиями обеспечения будущего Германии. Можно к тому же привести дополнительные признаки того, что направление течения истории к концу 1848 года поменялось. Австрийцы силой оружия справились с мятежными итальянцами. В Париже мятежников, попытавшихся придать революции новую инерцию для движения в направлении демократии, в июне сокрушили с пролитием большой крови. Республику в конце концов решили строить на принципах трезвого консерватизма. Конец наступил в 1849 году. Австрийцы опрокинули армию революционеров Сардинии, служившую единственным щитом итальянских революций, и тогда монархи на всем протяжении полуострова начали отменять конституционные уступки, на которые им пришлось пойти, а правитель Австрийской державы на все происходящее взирал как бы со стороны. Немецкие правители делали то же самое, а тон среди них задавал эрцгерцог Пруссии. Нажим на Габсбургов продолжали хорваты с венграми, но позже на помощь своему союзнику пришла русская армия.

Либералы рассмотрели в 1848 году приход некой «весенней поры наций». Если она на самом деле случилась тогда, ростки ее в скором времени все равно завяли. К концу 1849 года формальная структура Европы снова выглядела во многом такой же, какой она была в 1847-м, даже невзирая на важные изменения, коснувшиеся ряда стран. Национализм в 1848 году совершенно определенно считался популярным делом, но он еще не обладал достаточным авторитетом, чтобы обеспечить состоятельность революционных правительств, тем более выглядеть прилично как просвещенная сила. По провалу национализма можно судить о том, что обвинения, предъявлявшиеся государственным деятелям 1815 года за «отказ» в должном ему внимании, суть выдуманные; с 1848 года не появилось ни одной новой страны, так как к этому ни один народ готов не был. Основная причина такой неготовности состояла в том, что при всей многочисленности национальностей национализм на большей части территории Европы массам представлялся все еще некоей абстракцией; представителей только относительно немногих и хорошо образованных, по крайней мере полуобразованных народов серьезно волновала данная проблема. Где в национальных различиях к тому же воплощались социальные вопросы, иногда наблюдались эффективные действия народа, представители которого чувствовали свою самость в своем языке, традициях или религии, но она не служила причиной создания новых наций. Крестьяне-русины Галиции в 1847 году радостно перебили своих польских землевладельцев, когда администрация Габсбургов позволила им это сделать. Угомонившись на этом, они в 1848 году сохранили свою лояльность Габсбургам.

В 1848 году случилось несколько по-настоящему народных массовых восстаний. В Италии мятежностью духа отличались горожане, а крестьяне жили тихо; крестьяне Ломбардии на самом деле встречали австрийскую армию, можно сказать, цветами, когда она возвратилась, потому что они не видели для себя ничего доброго в революции, раздуваемой аристократами, да еще одновременно владельцами их земли. В разных уголках Германии, где традиционные структуры устоявшегося сельского общества оставались нетронутыми, крестьяне вели себя точно так же, как их предшественники во Франции в 1789 году: жгли усадьбы своих землевладельцев, но не из личной неприязни, а ради уничтожения ненавистных и пугающих арендных списков, долговых расписок и досье исполнения трудовой повинности. Такие вспышки неповиновения пугали городских либералов не меньше, чем парижская вспышка отчаяния и безработицы в Июньские дни напугала средние классы Франции. Там, потому что крестьянин с 1789 года (говоря в целом) проявлял здоровый консерватизм, правительство свято верило в поддержку жителей провинций в деле подавления мятежной парижской нищеты, принесшей радикализму его скоротечный успех. Но консерватизм тоже можно было обнаружить внутри революционных движений. Неистовство немецкого рабочего класса очень тревожило богатое сословие, но тревожило только потому, что вожаки немецких рабочих под разговоры о «социализме» фактически искали возврата в прошлое. В глубине души они мечтали о надежном мире гильдий и налаженной системы профессионального обучения и при этом боялись машинного оборудования на фабриках, пароходов на Рейне (из-за которых лодочники остаются без работы) и открытия неограниченного доступа в торговлю. Короче говоря, им претили все наглядные признаки наступления рыночного общества. Практически все без исключения народные революции в 1848 году служат доказательством того, что либерализм у народных масс какую-либо симпатию не вызывает совсем.

В общем и целом социальную значимость 1848 года оценить так же сложно, как увидеть его политическое содержание, не подлежащее прямолинейному обобщению. Вероятно, больше всего под воздействием революции изменилось общество в сельской местности Восточной и Центральной Европы. Именно там носители либеральных принципов и страха перед народным мятежом объединились, чтобы принудить землевладельцев на проведение изменений. Везде, где за пределами России сохранился подневольный крестьянский труд и крепостная система землепользования, после 1848 года их повсеместно отменили. В том году сельскую социальную революцию, начатую 60 годами раньше во Франции, в Центральной и большей части Восточной Европы довели до ее завершения. Теперь-то открылся путь для перестройки сельскохозяйственной жизни в Германии и долине Дуная по лекалам рынка и частной инициативы. Притом что многие привычки и наклонности ума феодального общества просуществуют еще некоторое время, конец ему наступал теперь на всей территории Европы. Хотя выражения политических компонентов французских революционных принципов придется ждать еще дольше.

Зато национализм ждать себя не заставлял. Долгий мир между великими державами, продлившийся с 1815 года, закончился в 1854 году спором вокруг русского влиянии на Ближнем Востоке. Заметным во многих отношениях событием этого спора следует отметить Крымскую войну, в которой французы и британцы выступили союзниками османского султана в борьбе против русских. Сражения развернулись на Балтике, в южных губерниях России и в Крыму, причем особое внимание привлекал как раз Крымский театр военных действий. Там союзники султана взялись за штурм военно-морской базы города Севастополя, считавшегося ключом к русской мощи на Черном море. Этот штурм принес европейским союзникам поразительные результаты. Солдаты британской армии сражались храбро, совсем не хуже своего противника и союзников. Зато британцы отличились полной неадекватностью мер административного обеспечения войны; из-за скандала, вызванного этими мерами, поднялась мощная волна радикальных реформ на Британских островах. По стечению обстоятельств в ходе Крымской войны выявился высокий престиж новой профессии для женщин – сестры милосердия. Женщины этой профессии посрамили сотрудников британских медицинских служб, продемонстрировавших поразительную никчемность. Флоренс Найтингейл своим образцовым трудом открыла для почтенных женщин новые профессиональные возможности впервые после создания дамских религиозных общин еще в Средневековье. Ход той войны к тому же заслуживает упоминания своим показателем внедрения технических новинок: впервые ведущими державами в военных нуждах использовались пароходы и железная дорога, а в Стамбул протянули электрический кабель телеграфа.

Некоторые из этих вещей выглядели зловещими. Все-таки сиюминутное их значение практически не просматривалось на фоне того, как Крымская война отразилась на международных отношениях. Россия потерпела поражение и на какое-то время лишилась возможности по запугиванию властей Турции. Последовал шаг на пути к учреждению еще одной новой христианской страны под названием Румыния, провозглашение которой состоялось в 1862 году. Снова на бывших османских землях триумфом отметилось появление очередной национальности. Но решающим результатом той войны следует отметить исчезновение Священного союза. Старое соперничество XVIII века между Австрией и Россией по поводу принадлежности османского наследия на Балканах вспыхнуло снова, когда австрийцы предупредили русских воздержаться от оккупации дунайских княжеств (как тогда называли территорию будущей Румынии) во время войны и после ее завершения оккупировали их сами. Это случилось спустя пять лет после того, как власти России вмешались в европейские дела, чтобы восстановить державу Габсбургов через решительное подавление венгерской революции. Дружба между этими двумя европейскими державами закончилась. В следующий раз, когда перед Австрией возникла новая угроза, справляться с ней австрийцам пришлось, уже не рассчитывая на помощь русского жандарма консервативной Европы.

В 1856 году, когда заключался мирный договор, мало кому дано было предвидеть, насколько скоро наступит то время. За 10 лет в двух скоротечных, яростных войнах Австрия утратила свое господство одновременно в Италии и Германии, и власти освободившихся стран создали новые национальные государства. Националисты на самом деле одержали победу, причем за счет поражения Габсбургов, как пророчили энтузиасты в 1848 году, но совершенно негаданным способом. Не революционный порыв, а амбиции двух традиционно экспансионистских монархических режимов Сардинии и Пруссии послужили поводом для того, чтобы приступать к улучшению своего положения за счет Австрии, обособленность которой на тот момент казалась полной. Французы не только пожертвовали союзом с Россией, более того, после 1852 года Францией правил император, снова носивший имя Наполеона (он приходился племянником первому Наполеону и имел право на его имя). Его избрали президентом Второй республики, конституцию которой он отменил после удачного государственного переворота.

Имя Наполеон само по себе внушало ужас и предполагало программу переустройства международных отношений – или революцию. Наполеон III (второй считался юридической фикцией, так как приходился сыном Наполеону I, но никогда ничем не правил) выступал за отмену установленного в 1815 году порядка, которым предусматривалось подавление Франции и в связи с этим установление австрийского господства, поддержанного в Италии и Германии. Он говорил на языке национализма гораздо откровеннее, чем это себе позволяли практически все остальные европейские правители, и вроде бы даже верил в то, что сам проповедовал. Силой оружия и дипломатией он направлял деятельность двух великих знатоков дипломатических механизмов в лице Бенсо ди Кавура и Отто фон Бисмарка, состоявших в должности председателя правительства соответственно Сардинии и Пруссии.

В 1859 году шла война Сардинии и Франции с Австрией; после скоротечной войны австрийцам в Италии осталась одна только Венеция. Кавур затем принимается за работу по присоединению к Сардинии остальных итальянских государств, а в оплату за это Франции придется отдать сардинскую Савойю. Кавур умер в 1861 году, а споры по поводу истинного масштаба его замыслов продолжаются до сих пор. Но в 1871 году его преемники произвели на свет объединенную Италию при прежнем короле Сардинии, которому тем самым возместили потерю Савойи, служившей наследственным герцогством его рода. В том году произошло объединение еще и Германии. Бисмарк в очередной раз начал со сплочения носителей немецких либеральных настроений вокруг прусского дела, в 1864 году затеяв «грязную войнушку» против Дании. Два года спустя прусские полководцы нанесли поражение Австрии в ходе молниеносной военной кампании на территории Богемии, тем самым наконец-то покончив с поединком между Гогенцоллернами и Габсбургами за верховенство над Германией, начатым в 1740 году Фридрихом II. Война, позволившая это, послужила скорее регистрацией свершившегося факта, чем достижения победителя в ней, так как с 1848 года Австрия на немецком направлении выглядела крайне ослабленной. В том году немецкие либералы предложили немецкую корону не своему императору, а королю Пруссии.

Тем не менее правители некоторых этих государств все еще оглядывались на Вену в надежде на указания и покровительство, и теперь их оставили один на один с прусскими задирами. Габсбургская империя превратилась в полностью дунайскую территорию, во внешней политике ее руководство заботили в основном Юго-Восточная Европа и Балканы. Она оставила Нидерланды в покое в 1815 году, Венецию потребовали пруссаки для итальянцев в 1866 году, и теперь она покинула Германию тоже на произвол собственной судьбы. Сразу вслед за установлением мира венгры воспользовались представившимся случаем, чтобы нанести новое поражение униженной монархии через обретение гипотетической автономии для той половины Габсбургской монархии, которую составляли земли венгерской короны. Тем самым в 1867 году эта империя превратилась в Сдвоенную, или Австро-Венгерскую, монархию, разделенную весьма грубо на две части, связанные всего лишь династией как таковой и проведением общей внешней политики.

Немецкое объединение требовало еще одного шага вперед. Французы постепенно приходили к осознанию того, что утверждение Прусской державы на противоположном берегу Рейна противоречило их интересам; вместо раздираемой спорами Германии ее руководству теперь приходилось иметь дело с единой Германией, пребывающей под властью влиятельной военной державы. Эпоха Ришелье уходила в прошлое практически незамеченной. Бисмарк использовал консолидацию Германии наряду с ослаблением Наполеона III внутри его страны и международной изоляцией для того, чтобы спровоцировать французов на недальновидное объявление войны в 1870 году. Победа в этом конфликте послужила, образно говоря, краеугольным камнем нового величественного сооружения немецкой национальности, так как народ Пруссии взял на себя основные тяготы по «защите» Германии от поползновений со стороны Франции. Причем к тому времени еще живы были немцы, помнившие, что вытворяли солдаты французской армии в Германии при предыдущем Наполеоне. Прусская армия разгромила во Франции Вторую империю (то есть последний монархический режим в той стране) и создала немецкую империю, названую Вторым рейхом, чтобы не смешивать ее с империей Средневековья. На практике таким манером проявлялось прусское доминирование, замаскированное под федеральные формы, но в таком виде немецкое национальное государство вполне устраивало многих немецких либералов. Такую федерацию своевременно и соответствующим образом основали в 1871 году, когда король Пруссии принял корону объединенной Германии (которую его предшественник в 1848 году отказался принимать из рук немецких либералов), переданную ему князьями, служившими во дворце Людовика XIV в Версале.

Таким образом, на протяжении 50 лет шла революция в международных отношениях, и она обещала большие последствия для мировой, а также европейской истории. Германия пришла на смену Франции в качестве главной сухопутной державы в Европе точно так же, как Франция пришла на смену Испании в XVII веке. Этому факту предстояло омрачать международные отношения в Европе до тех пор, пока их определяли силы, происходившие изнутри этого континента. Он совсем слабо определялся революционными мерами политики в узком и строгом смысле этого слова. Вменяемые революционеры XIX века не смогли достичь чего-то сопоставимого со свершениями Кавура, Бисмарка и половиной заслуг самого Наполеона III. Все это очень странно, учитывая надежды, возлагавшиеся на революции в этот период истории, и страхи, их сопровождавшие. Революции принесли совсем незначительные достижения на периферии Европы и даже вызвали признаки всестороннего ослабления. Вплоть до 1848 года случилась масса революций, не говоря уже о всевозможных заговорах, появлении тайных организаций и прокламаций, не оправдавших своего названия. После 1848 года все эти явления стали большой редкостью. Время очередной польской революции пришло в 1863 году, но она осталась единственным заметным событием своего рода на землях великих держав до 1871 года.

Убывание революционного порыва к тому времени выглядит делом вполне объяснимым. Революционеры явно не смогли много добиться за пределами Франции, зато они принесли большое разочарование и диктатуру. Некоторых своих целей революционеры достигали иными способами. Кавур и его последователи в конце концов создали единую Италию к большому огорчению Мадзини, так как этого не мог одобрить ни один революционер, и Бисмарк исполнил то, на что надеялись многие немецкие либералы 1848 года, превратив свою Германию в бесспорно великую державу. Остальные цели достигались через экономический прогресс; при всех ужасах нищеты, предусмотренной этим прогрессом, Европа XIX века богатела и отдавала своим народам все большую долю собственного богатства. Здесь свою позитивную роль сыграли весьма скоротечные факторы. За 1848 годом последовало открытие великих золотых приисков Калифорнии, откуда выплеснулся поток слитков для стимулирования мировой экономики в 1850-х и 1860-х годах; в те десятилетия укрепилась уверенность в завтрашнем дне, а безработица резко сократилась, что положительно отразилось на укреплении общественного спокойствия.

Более основательная причина того, почему революции стали встречаться гораздо реже, может заключаться в том, что затеять их было теперь труднее. Власти постепенно научились справляться с ними достаточно незатейливыми, по большому счету техническими способами. XIX веку мы обязаны появлением современной полиции. Усовершенствование средств сообщения с внедрением железной дороги и телеграф обеспечили центральную власть новой мощью в подавлении мятежей, возникавших на окраинах государств. Но главное заключалось в том, что вооруженные силы приобретали подавляющее техническое превосходство над мятежниками. Уже в 1795 году французское правительство продемонстрировало, что при наличии у него контроля над регулярными вооруженными силами и готовности их применения ему не составит особого труда обуздание мятежников в Париже. В период продолжительного мира с 1815 до 1848 года армии многих европейских стран по большому счету превратились в инструменты поддержания общественного порядка, потенциально сориентированные на подавление населения собственного государства. То есть средство международного соперничества, направленного против иностранных врагов, они не напоминали. Только из-за перехода на сторону мятежников крупных подразделений вооруженных сил появился шанс на успех революции в Париже 1830 и 1848 годов; как только в распоряжении правительства оказывались достаточные силы для сражения типа того, что пришлось на Июньские дни 1848 года (которые один наблюдатель назвал величайшей войной рабов в истории человечества), эти сражения могли завершиться только поражением мятежников. С того года ни одна народная революция не привела к успеху ни в одной крупной европейской стране, где массы поднимались против правительства, контроль которого над его вооруженными силами не ослабевал из-за поражения в войне или подрывной деятельности врагов режима и которое обладало решимостью воспользоваться силой.

Яркую и кровавую демонстрацию решительности властей принес 1871 год, когда французское правительство в очередной раз за неделю с небольшим решительно подавило мятежников в Париже, причем жертв оказалось совсем не меньше, чем во времена Террора 1793–1794 годов. Народный режим, притянувший к себе радикалов и реформаторов всех мастей, обосновался в столице в качестве Коммуны Парижа. Такое название оживляет в памяти традиции муниципальной независимости, уходящие корнями в Средневековье, но главное – к 1793 году, когда Коммуна (или городской Совет) Парижа служила центром революционного движения. Коммуне 1871 года досталась власть потому, что после поражения от немцев правительство не могло отобрать у столичных жителей оружие, с которым эти жители успешно выстояли осаду противника, и потому, что то же самое поражение стало причиной враждебности многих парижан к правительству, не оправдавшему их надежды. За время мимолетного существования Коммуны (ей досталось несколько недель спокойной жизни, пока правительство готовило свой ответный удар) больших достижений за ней не числится, зато ее деятели наплодили массу леворадикального краснобайства. В скором времени Парижскую коммуну назвали воплощением социального переворота. Подавление коммунаров в таких условиях обставлялось дополнительными трудностями. Они настали, когда правительство приступило к формированию воинских подразделений из возвращавшихся военнопленных, чтобы вернуть себе Париж, превратившийся в арену скоротечных, но кровопролитных уличных боев. И снова сформированные на регулярной основе вооруженные силы подавили рабочих и лавочников, в спешке понастроивших из подручных средств баррикады.

Как ничто другое, тогдашнее жуткое поражение Парижской коммуны должно было убить революционный миф, как с точки зрения его пугающей сути, так и вдохновляющей роли. Однако миф оказался произведением живучим. Поражение Парижской коммуны послужило только его укреплению. Консерваторы сочли ее судьбу большим подспорьем: пример Коммуны можно всегда привести как источник потаенных опасностей, постоянно грозящих вырваться на поверхность жизни общества. Революционеры располагали новым эпизодом проявления героизма и мученичества, добавившимся к списку «революционных апостолов», составленному с 1789 по 1848 год. Но Парижская коммуна к тому же послужила оживлению революционной мифологии в силу нового фактора, важность которого уже осознали одновременно левые и правые. Речь идет о социализме.

Это слово (как производное от него «социалист») пришло в европейские языки для обозначения великого многообразия вещей и явлений, причем многозначность «социализма» возникла с самого его рождения. Оба слова сначала получили широкое хождение во Франции приблизительно в 1830 году, и служили они для обозначения теорий и их сторонников, отрицавших общество, функционирующее на основе рыночных принципов, а также систему хозяйствования, основанную на фундаменте невмешательства государства – «лессэфэр», когда вся выгода (как думали социалисты) достается богачам. Фундаментом социалистических представлений служит экономический и социальный эгалитаризм (равенство). Подавляющее большинство социалистов разделяло данный принцип. Они наивно полагали, будто в совершенном обществе не останется места сословиям, угнетающим другие сословия в силу такого преимущества, как обладание богатством. Все социалисты к тому же проявляли завидное единодушие по поводу отрицания неприкосновенности собственности, право на которую служило источником бесправия; кое-кто из них выступал за полную его отмену, и их назвали коммунистами. Один из пользовавшихся популярностью лозунгов звучал так: «Собственность – суть атрибут воровства».

Подобные представления могли выглядеть пугающими для буржуазии, но ничего особенно нового они в себе не содержали. Представления о равенстве очаровывали людей на протяжении всей их истории, и христианские правители Европы совсем без труда смогли расставить общественные атрибуты, основанные на кричащем имущественном неравенстве, согласовав их с атрибутами духовными. Причем в одном из религиозных гимнов верующие восхваляют своего Бога за то, что Он насытил голодного добротной едой, а богатого отослал прочь безо всего. В начале XIX столетия случилось так, что все социалистические идеалы вдруг приобрели некоторую перспективу воплощения в жизнь, связанную с идеей революции нового рода. Не стоит забывать об их широкой популярности у народа. Потребность во внедрении нового мышления возникла в тому же в силу прочих важных событий. Одной из причин можно назвать то, что с успехом либеральной политической реформы появилось понимание недостаточности юридического равенства, если оно выхолащивалось зависимостью от экономически сильного партнера или подменялось нищетой с сопутствующим невежеством. Вторая причина существовала еще в XVIII веке, когда несколько мыслителей увидели в больших несоответствиях богатства проявление иррациональности в мире, нуждавшемся в достойном (как они думали) регулировании ради сотворения максимального блага в максимальном количестве. Во время Французской революции кое-кто из ее мыслителей и агитаторов уже выдвинули требования, в которых последующие поколения разглядят социалистические идеи. Идеи эгалитаризма (равенства), как бы то ни было, обрели социалистический смысл в современном значении, когда начали сцепляться с проблемами новой эпохи социально-экономических перемен, прежде всего вызванных индустриализацией.

Тут часто требовалась большая проницательность, так как все эти изменения очень медленно проявлялись за пределами Великобритании и Бельгии, то есть в первой континентальной стране, степень индустриализации которой достигнет сопоставимого уровня. Все-таки они могли представлять такое большое отличие от традиционного общества, что даже слабые начала сосредоточения капиталистических финансов и производства не остались незамеченными. Один из первых мужчин, уловивший их потенциально очень мощные последствия для общественной организации, был французский дворянин по имени Клод Анри Сен-Симон. Его плодотворный вклад в теорию социалистического строя заключался в учете влияния на общество научно-технического прогресса. Сен-Симон считал, что научно-технический прогресс не только требовал плановой организации экономики, но и подразумевал (а на самом деле требовал) смены традиционных правящих сословий, по своим воззрениям остававшихся на аристократическом и сельском уровне, ведущими представителями новых экономических и интеллектуальных сил. Такие идеи оказали влияние на многих мыслителей (в подавляющем большинстве французов), их обсуждали вполне широко, чтобы в 1848 году напугать французские имущие сословия, представители которых решили, будто в Июньские дни они наблюдали некую «социалистическую» революцию. Социалисты по большей части отождествляли себя с традицией Французской революции и при этом изображали реализацию своих идеалов ее следующей фазой, поэтому неверное толкование этих идеалов вполне поддается оправданию.

В 1848 году на европейском перекрестке истории появляется брошюра, ставшая важнейшим документом в судьбе социализма. Ее навсегда запомнили как «Манифест Коммунистической партии» (хотя выпустили данную брошюру совсем под иным названием). По большому счету перед нами творение молодого немца еврейского происхождения (хотя крещеного) Карла Маркса, и с данного момента можно отделить предысторию социализма от его истории. Маркс объявил о полном разрыве с «утопическим социализмом» (как он сам его назвал) собственных предшественников. Социалисты-утописты ниспровергали промышленный капитализм потому, что считали несправедливым его политическое устройство; Маркс думал, что суть не в этом. По К. Марксу получается так, что убеждение народа в нравственной желательности перемен ни малейших надежд оправдать не сможет. Все зависит от траектории движения истории к фактическому и неизбежному сотворению в недрах индустриального общества нового рабочего класса, то есть безродных наемных работников новых промышленных городов, которых Маркс назвал промышленным пролетариатом. Этому классу, по Марксу, принадлежала революционная инициатива. История своим ходом способствовала пролетариату в накоплении революционной инерции и умонастроений. В истории сами собой созреют условия, в которых революция представляется единственным логическим выходом, и в таких условиях революция не может не увенчаться победой. Главный аргумент состоял не только в том, что капитализм виделся нравственной случайностью, а что он уже себя изжил и поэтому исторически обречен на погибель. Маркс утверждал, что в каждом обществе складывается собственная система прав собственности и классовых отношений, а в соответствии с ними формируется его частное политическое устройство. Действие экономических сил обычно выражается в политике. Они должны меняться под влиянием событий хозяйственного толка, определяющих конкретную организацию общества, а поэтому рано или поздно (и Маркс вроде бы ждал ее раньше) революция должна смести капиталистическое общество и все его формы точно так же, как капиталистическое общество уже смело со своего пути феодализм.

Карл Маркс много чего еще сочинил, но его экономическая теория выглядела мощным и вдохновляющим на свершения оружием, обеспечившим ему господство в международном социалистическом движении, появившемся в последующие 20 лет. Убежденность в своей исторической правоте служила революционерам великим тонизирующим средством. От своих классиков рядовые революционеры с радостью узнавали о том, что их дело, которому они взялись служить в силу самых разных побуждений в пределах от желания покончить с несправедливостью и до банальной зависти, теоретически обречено на триумф. Фактически теория Маркса превратилась в своего рода вероисповедание, хотя его приверженцы называли ее наукой. При всем его интеллектуальном потенциале в качестве аналитического инструмента марксизм сводится теперь прежде всего к популярной мифологии, опирающейся на видение истории, события которой показали, что деятельность людей ограничена необходимостью, так как их общественные атрибуты определялись методами развития производства, а также основывались на вере в то, что к рабочему классу относятся избранные люди, паломничество которых по всему несовершенному миру должно закончиться победоносным провозглашением справедливого общества, где железный закон необходимости прекратит функционировать. Социалисты-революционеры могли тем самым угомониться со своей уверенностью в научной неопровержимости аргументов в пользу непреодолимого продвижения к тысячелетию социализма, причем приверженность революционному активизму выглядит уже неуместной. Сам Маркс однозначно следовал положениям собственного учения, более тщательно, применяя его только к масштабным, радикальным изменениям в истории, которым простые люди бессильны сопротивляться, а не к деталям их развертывания. Не стоит удивляться тому, что по примеру многих великих мастеров он признал далеко не всех своих учеников: позже дошло до того, что он вообще открестился от марксизма.

Марксистская новая религия послужила источником вдохновения для организации рабочего класса на борьбу за общее дело. Профсоюзы и кооперативы в некоторых странах уже существовали; первая международная организация людей труда появилась в 1863 году. Притом что к ним принадлежали многие из тех, кто не разделял взглядов Маркса (среди прочих заслуживают упоминания анархисты), влияние его теории внутри профсоюзного движения считается определяющим (Маркс служил его секретарем). Его имя пугало консерваторов, которые возлагали на социализм ответственность за Парижскую коммуну. Какие бы оправдания ни приводились, природное чутье консерваторов при этом себя вполне оправдывало. После 1848 года случилось так, что сторонники социализма перехватили революционную традицию, принадлежавшую либералам, и вера в историческую роль промышленного рабочего класса, все еще едва заметного за пределами Англии (не говоря уже о его господстве в большинстве европейских стран), превращается в традицию, приверженцы которой считали так, что революция всегда могла быть только лишь делом справедливым. Формы мышления о политике, развитые во время Французской революции, там самым удалось перевести на общества, которыми они будут все более отвергаться. То, насколько простым такой переход мог быть, показал сам Маркс, раскритиковавший драму и мифическое возвеличивание Парижской коммуны ради пропаганды социализма. В убедительном трактате он присовокупил его к своим собственным теориям, хотя социализм фактически представлялся производным явлением взаимодействия множества сложных и разнообразных сил. И с точки зрения эгалитаризма в нем отразилось не так уж много, уже не говоря о «научном» социализме. Более того, он появился в городе, пусть даже огромном, но не числившемся среди крупных производственных центров, в которых, по предсказанию Карла Маркса, должна вызревать пролетарская революция. Об этом факте все упорно хранили молчание. Та Коммуна фактически послужила последним и самым наглядным примером революционного и традиционного парижского радикализма. Парижская коммуна с треском провалилась (и от ее поражения пострадала репутация социализма, вызвавшего репрессивные меры), все же Маркс поставил ее во главу угла социалистической мифологии.

Россия за исключением разве что польских земель казалась свободной от всех бед, тревоживших прочие великие континентальные державы. Французская революция послужила одним из тех факторов наряду с феодализмом, Ренессансом или Реформацией, что решающим образом определили контуры Западной Европы, но обошли стороной Богом хранимую Россию. Невзирая на то что царь Александр I, в период правления которого народ России встретил европейское вторжение 1812 года, баловался на досуге либеральными идеями и даже подумывал о даровании подданным конституции, однако ничто толкового у него из такого увлечения не вышло. Никакой формальной либерализации российских государственных учреждений до 1860-х годов не наблюдалось, и, даже когда она началась, ее связь с революционной заразой отсутствовала. Справедливости ради стоит напомнить, что либерализм и революционные идеологии на самом деле имели хождение на территории России еще раньше. Во времена правления Александра I случилось проникновение в Россию чуждых вере ее народа идей и появилась небольшая группа критиков царского режима, видевших образец государственного устройства в Западной Европе. Кое-кто из русских офицеров, побывавших в этой самой Европе с войсками, преследовавшими Наполеона до самого Парижа, насмотрелись там всякого, но увидели только то, в сравнении с чем собственная родина выглядела неприглядно; среди этих офицеров и зародилась русская политическая оппозиция.

Оппозиция в условиях самодержавия, как всегда, стремится к тайным преступным сговорам. Кое-кто из ее представителей занялся организацией подпольных сообществ, участники которых предприняли попытку государственного переворота в условиях некоторой неопределенности, возникшей из-за кончины в 1825 году царя Александра I; события того периода назвали движением «декабристов». Декабристы в скором времени сдались властям и покаялись, но все-таки они успели напугать нового царя Николая I, решительно повернувшего историческую судьбу России в тот шаткий момент, безжалостно взявшись за политический либерализм, чтобы искоренить его навсегда. Период правления Николая I отличался большой косностью порядков, которые оказали большое влияние на исторические судьбы России, сопоставимое с насилием над нацией, устроенным Петром I. Как убежденный поклонник самодержавия, Николай I утверждал русскую традицию авторитарной бюрократии, регулирования культурной жизни и власть тайной полиции как раз в то самое время, когда правители прочих великих консервативных держав пусть даже неохотно, но начинали смещаться в противоположном направлении. Разумеется, русскому царю хватало чего строить на уже имевшемся историческом наследии его государства, отличавшем русское самодержавие от западноевропейской монархии. Но к тому же ему приходилось постоянно помнить о больших задачах, и на протяжении своего правления Николай ими занимался, а при этом применял старинные методы откровенного произвола, насколько ему позволяли черты его характера.

Великое разнообразие народов Российской империи по принципу национальной, языковой и территориальной принадлежности начало доставлять затруднения, далеко превышающие возможности, по традиции имевшиеся в распоряжении московитов для их преодоления. Народонаселение самой империи после 1770 года за 40 лет увеличилось в два с лишним раза. Данное невиданно разнообразное общество России при всем том по европейским меркам считалось предельно отсталым; ее немногочисленные (как считали европейские теоретики) города выглядели недоразумением на обширных сельских просторах, посреди которых вырастали, но казались нелепыми и временными явлениями, больше напоминавшими громадные походные стоянки, чем центры цивилизации. Активнейшая экспансия шла на юг и юго-восток; здесь новой правящей верхушке предстояло встроиться в структуру имперского правления, а упор на религиозные связи между православными людьми служил самым доступным путем к обретению единства. В результате завоевательных походов Наполеона и после позорного его конца как императора все прежние модные французские штучки отправились на свалку истории, а с ними и все скептические представления эпохи Просвещения, связанные с Францией. Зато на очередном этапе эволюции идеологического основания для Российской империи при царе Николае на первый план теперь выдвигалась религия. «Официальной национальной идеей» провозглашались славянофильство и религии по смыслу, государственность по форме, а также обеспечение идейного единства народов России (русского народа), утраченного в силу того, что империя далеко переросла свой исторический центр, находившийся в Московии.

Наличие официальной идеологии с этого времени стало считаться одним из величайших отличий России от Западной Европы. До самого последнего десятилетия XX века русские правители никогда не отказывались от своей веры в мировоззрение как объединяющей силы идеи. Наличие идеи никак не мешало тому, что повседневная жизнь в середине XIX века все тех же цивилизованных сословий и массы отсталого населения России совершенно не отличалась от будней жителей Восточной и Центральной Европы. И все равно российские по западным понятиям интеллектуалы все раздували споры о том, считать ли Россию европейской страной. А какие тут могут возникнуть сомнения, если исторические корни России никак не переплетались с корнями судьбы стран, лежащих от нее на запад? Более того, с самого начала своего правления Николай I принял все меры для того, чтобы искоренить все возможности изменения, еще остававшиеся в других династических государствах в первой половине XIX века. И в России, на родной почве, их просто не наблюдалось. Русская империя превратилась в территорию господства цензуры и сыска. По большому счету этими цензурой и сыском предусматривалось исключение определенных возможностей модернизации (хотя на Западе видели множество препятствий на пути внедрения на Руси западной культуры), но на тот момент они себя полностью оправдывали. Россия пережила весь XIX век без предназначенной ей революции; восстания в принадлежащей России Польше в 1830–1831 и 1863–1864 годах император безжалостно подавил. И удалось ему это тем более легко, что поляки питали к русским людям большую традиционную неприязнь, а русским солдатам было сподручнее бить тех, кто их ненавидел.

Противоположная сторона медали выглядела так, что в диком и примитивном сельском обществе практически не прекращались насилие и неустроенность, а также вызревала и укреплялась подпольная деятельность всевозможных заговорщиков, лишавших Россию перспективы налаженной политики и разделяемых всеми общих положений, без которых было не обойтись. Русофобы на все лады расписывали период правления Николая I, не скупясь на такие определения, как «ледниковый период», «территория эпидемии политической чумы» и «тюрьма народов», но совсем не в последний раз в российской истории сохранение последовательной и непреклонной тирании во внутренней политике прекрасно сочеталось с ведущей ролью на международной арене. Эта роль определялась непререкаемым военным превосходством России в Европе. Когда армии сходились в сражении с кремневыми еще ружьями и никто не обладал отличавшим его от всех остальных стран вооружением, решающим фактором становилось численное превосходство русского войска. Судя по событиям 1849 года, российская военная мощь служила опорой международной системы предотвращения революционных выступлений. В то время русской внешней политике принадлежали многочисленные достижения. Европейские империалисты не прекращали оказывать свой нажим на среднеазиатских ханов и императоров Китая. Русские первопроходцы вышли на левый берег Амура, а в 1860 году они основали город Владивосток. На огромные уступки русскому царю пошли правители Персии, и в XIX веке в состав России попросился царь Грузии и наместники ряда областей Армении. Какое-то время до 1840-х годов даже наблюдалось решительное вторжение русских землепроходцев на территорию Северной Америки, открывших форты на Аляске и поселения в Северной Калифорнии.

Основные же усилия русской внешней политики направлялись на юго-запад, в сторону османской Европы. По итогам войн 1806–1812 и 1828 годов граница Русского государства прошла через Бессарабию по реке Прут до устья Дуная. Все прекрасно тогда понимали, что раздел Османской империи в Европе станет таким же важным событием для дипломатии XIX века, каким явился раздел Польши в веке XVIII. Но обратите внимание на одно важное отличие: на этот раз дело касалось интересов большего количества европейских держав, и к тому же значительно затруднялось согласование конечного результата в силу появившегося у подданных народов Османской империи фактора национального самосознания. Из-за упомянутого национального фактора Османская империя протянула намного дольше, чем от нее ожидалось, а восточный вопрос до сих пор беспокоит государственных деятелей Европы.

Некоторые из этих усложняющих дело факторов привели к Крымской войне, начавшейся выходом русских войск к турецким провинциям низовья Дуная. Во внутренних делах России та война играла более важную роль, чем в любой другой стране Европы. В ходе войны обнаружилось, что былой военный колосс реставрации 1815 года больше не обладает беспрекословным превосходством. Россия потерпела поражение на своей собственной территории, и ее правительству пришлось принять мир от победителей, потребовавших отказаться на обозримое будущее от своих традиционных целей в Черноморском бассейне. В разгар Крымской войны приходит печальное известие о кончине Николая I. В Европе решили, что его преемнику упрощается задача внедрения изменений под шумок военного поражения. Определенная модернизация атрибутов Русского государства казалась неизбежной на тот случай, чтобы вернуть России прежний ее безграничный потенциал, скованный ее традиционной системой устройства. На момент развязывания европейцами Крымской войны от Москвы на юг еще не проложили ни одной ветки русской железной дороги. Когда-то важный вклад России в европейское промышленное производство с 1800 года едва ли вырос, и теперь Россию по вкладу в общее дело далеко опережали прочие хозяйственные игроки Европы. Ее сельское хозяйство оставалось одним из наименее продуктивных в мире, а при этом русское народонаселение последовательно увеличивалось и требовало все новых продовольственных ресурсов. Именно при этих обстоятельствах Россия в конечном счете подверглась радикальному изменению. Пусть несопоставимое с многочисленными восстаниями в прочих странах Европы, но Россию ждало событие поважнее любой революции, ведь пришел конец русского атрибута, лежавшего в основе всего русского образа жизни, – Русь простилась с крепостным правом.

Его существование оставалось главной особенностью русской социальной истории еще с XVII столетия. Даже Николай I признавал крепостничество главным злом русского общества. Время его правления отмечено было участившимися восстаниями крепостных крестьян, расправами с помещиками, потравами урожая и увечьем домашнего скота. Отказ от выплаты оброка считался наименее тревожной формой народного сопротивления крепостникам. Все-таки, образно говоря, наезднику со слона соскочить крайне сложно. Подавляющее большинство русских земледельцев относились к сословию крепостных крестьян. Нельзя было за сутки неким простым законодательным декретом превратить крепостного крестьянина в батрака или мелкого арендатора сельхозпредприятия. Не дано было и государству принять на себя административное бремя, внезапно обрушившееся на него при исчезновении поместной системы организации сельского хозяйства. Николай I идти дальше не решился. Зато Александр II сделал решающий шаг. После нескольких лет тщательного исследования аргументов в пользу и в опровержение различных вариантов отмены крепостного права в 1861 году царь выпустил указ, ставший вехой в русской истории, Александр II заслужил звание «царя-освободителя». Русскому правительству раздали единственную карту для игры в виде неоспоримой власти самодержца, и эту карту удалось блестяще разыграть.

Царским указом смердам даровалась личная свобода, а крепостной труд отменялся. К тому же всем крестьянам полагался участок земли. Но за землю требовалось внести выкуп, направлявшийся на погашение убытков, причитавшихся с землевладельцев. Ради обеспечения положенных указом царя выплат и предотвращения опасностей, исходящих от внезапного внедрения свободного рынка труда, крестьян оставляли в значительной степени субъектами власти их деревенских общин, которым делегировалась обязанность по распределению земли между семьями общины.

Пройдет совсем немного времени, и пойдут сообщения о больших недочетах такого рода расчета с помещиками. Но все равно будет еще что сказать о земельной реформе в России, и ретроспективно ее назовут крупным достижением. В ближайшие несколько лет в США должны будут предоставить свободу своим черным рабам. Рабов в Америке насчитывалось гораздо меньше, чем крепостных крестьян в России, и переселили их на территорию страны с богатыми экономическими возможностями. Однако эффект от выбрасывания массы народа на рынок труда, функционировавший в строгом соответствии с теорией экономического либерализма свободной конкуренции, состоял в резком усугублении проблемы, остававшейся неразрешенной в США 100 лет спустя. В России такую важнейшую меру прикладной социологии во всей ее зарегистрированной истории до наших дней выполнили без сопоставимых сдвигов, и в результате открылся путь к модернизации одной из мощнейших держав на планете. Так совершился первый непременный шаг перед открытием для крестьянина возможности выглянуть за пределы своего поместья и присмотреться к устройству на промышленном предприятии.

С освобождением от зависимости открылась эпоха реформ; за отменой крепостного права последовали новые меры правительства, к 1870 году предоставившего России представительную систему местного самоуправления и преобразованную судебную власть. Когда в 1871 году русские воспользовались удобным шансом Франко-прусской войны, чтобы отменить кое-какие ограничения на свободу их действий в Черном море, наложенные договором 1856 года, Европе поступило символическое предупреждение в том, что они наделали. Покончив со своей величайшей проблемой и приступив к модернизации государственных атрибутов, власти России объявляли своим соседям о намерении самостоятельно заниматься своими насущными делами. Возобновление предельно последовательной, рассчитанной на перспективу политики экспансии в современной истории России оставалось всего лишь вопросом времени.