После 1500 года произошло радикальное изменение в ходе всемирной истории, и ничего похожего нам не известно. Никогда раньше культура одного народа не получала распространения на всю планету в целом. Даже в доисторические времена культурная эволюция тяготела к разнообразию направлений ее укоренения. Теперь генеральная тенденция начала меняться. Уже к концу XVIII века не составляло труда для осознания основных черт происходящего. К тому времени европейские страны, включая Россию, уже предъявили свои притязания на больше чем половину суши нашей планеты. Фактически они поставили под свой контроль (или полагали, будто поставили) около ее трети. Никогда прежде тем, кто относил себя к общей конкретной цивилизации, не удалось приобрести в свое единоличное распоряжение настолько огромную территорию.

Последствия такой монополии власти, кроме того, уже начали проявляться в необратимых изменениях. Европейцы завезли в подконтрольные страны диковинные для них зерновые культуры и породы животных. И тем самым спровоцировали радикальнейшее преобразование окружающей среды, оказавшееся доступным только им. В Западное полушарие они отправили население, которое уже в 1800 году образовало новые центры цивилизации, оснащенные европейскими атрибутами управления, вероисповедания и просвещения. На бывших британских владениях в Северной Америке возникает новая нация, а в это время на юге испанцы уничтожили две зрелые цивилизации, чтобы внедрить на их место собственную культуру.

На востоке события развивались совсем в ином ключе, но выглядели в равной степени поразительными. Минуя мыс Доброй Надежды (где прижилось где-то около 20 тысяч голландцев), англичанин, отправившийся в 1800 году в путь на судне класса «индияман» (торговое судно, совершающее рейсы в Ост-Индию), не стал бы сходить на берег в местах обитания европейских колониальных общин наподобие тех, что возникли на побережье Северной и Южной Америки, если только он не рассчитывал добраться до далекой Австралии, едва начавшей принимать ее новых поселенцев. А ведь в Восточной Африке, Персии, Индии, Индонезии он нашел бы европейцев, прибывших туда заниматься доходным делом и вынашивавших планы через какое-то долгое или короткое время возвратиться домой, чтобы с удовольствием потратить добытые барыши. Европейцев в XIX веке можно было встретить даже в городе Гуанчжоу (Кантон) или, совсем немногочисленных, на островах обособленной монархии Японии. Одни только внутренние районы Африки, пугавшие своими болезнями и природными особенностями, все еще оставались недоступными для европейцев.

Замечательные преобразования, начатые таким вот манером (и продолжившиеся гораздо дальше), сперва выглядели односторонним процессом, но в скором времени он превратился в процесс взаимопроникновения (интеграции). Образно говоря, конвейерами процесса служили океаны и побережья омывавших их морей, а агрегатами интеграции – торговля и поселения иноземцев. Великое переселение народов в данный исторический период определяли конечно же европейцы, но по созданным ими империалистическим сетям с ними в Новый Свет прибыли африканцы (главным образом, но не исключительно, в качестве рабов), китайцы расселились по странам Юго-Восточной Азии, а индийцы – практически по всей планете. С точки зрения свободы путешествия, распространения знаний и состава населения мир становился неузнаваемо новым.

Великое преобразование мировых отношений того времени произошло из-за глубоких изменений в самой Европе. В их основе лежали наслоения географических открытий, предприимчивости неугомонных европейцев, их технического превосходства и государственного покровительства. Наметившаяся к концу XVIII века тенденция казалась необратимой, и в известном смысле она таковой подтвердилась самой жизнью, даже если прямое европейское правление сошло на нет гораздо быстрее, чем его установили. Ни одна другая цивилизация не принесла такого стремительного и кардинального успеха, причем ее экспансия шла беспрепятственно с редкими и временными отступлениями, а также только европейцев отличало такое высокомерие в оценке своих способностей.

Превосходство европейцев над покоренными ими народами обеспечивалось мощными побуждениями, толкавшими их к новым достижениям. Главным импульсом в эпоху Великих географических открытий европейцам служило желание установить более простое и прямое общение с народами Азии, служившей источником товаров, пользовавшихся невероятным спросом в Европе в то время, когда крупнейшим странам Азии фактически не требовалось ничего, что европейцы могли предложить со своей стороны. Когда Васко да Гама показал привезенные им королю дары, жители Каликута подняли его на смех; у него не нашлось для предложения индийцам ничего достойного, что могло бы сравниться с товарами, привезенными арабскими купцами в Индию из других уголков Азии. Действительно получилось так, что легендарное недостижимое превосходство цивилизации Востока подвигло европейцев на то, чтобы попытаться проложить туда регулярный и надежный путь вместо случайной поездки Марко Поло. Так совпало, что Китай, Индия и Япония на протяжении XVI и XVII столетий тоже переживали радикальные преобразования, коснувшиеся общественного устройства, культуры и политики. Из-за сухопутной блокады Восточной Европы османами азиатские страны вызвали у европейцев еще больше интереса, чем прежде. Европейцы учуяли громадные барыши, требовавшие больших усилий, но обещавшие окупиться сторицей.

Если признать источником высокого боевого духа европейцев расчет на большую военную наживу, то надо сюда добавить стремление к успеху. В XVI веке достаточно усилий посвящено делу географических открытий и предприимчивости нового типа, чтобы с полной уверенностью заняться их анализом; при этом просматривается кумулятивный фактор, так как участники каждого успешного путешествия вносили свою лепту в обогащение знаний и укрепление уверенности в грядущих больших свершениях. Пройдет время, и появятся средства для финансирования будущей европейской экспансии. К тому же свою роль играли психологические достоинства христианства. Вскоре после учреждения поселений европейцев на чужих землях пришло время вступления в дело христианских миссионеров, но само это вероисповедание всегда представлялось культурным фактом, служащим доказательством для европейца в его превосходстве над народами, с которыми он впервые вступал в контакт.

В последующие четыре столетия с христианством к местным жителям приходила большая беда. Уверенные в том, что только они одни исповедуют истинную религию, европейцы проявляли нетерпеливость и высокомерие к ценностям и достижениям народов и цивилизаций, покой которых они нарушали. При таком отношении все, как правило, заканчивалось большими разногласиями и проявлениями жестокости. К тому же можно признать тот факт, что религиозное рвение могло проще всего затмеваться низменными побуждениями. Величайший испанский историк, занимавшийся американскими завоеваниями, обосновал свой с коллегами поход на индейцев желанием «послужить Богу и его величеству, принести свет тем, кто сидел в темноте, а также разбогатеть, чего желают все люди».

Алчность быстро соблазнила к злоупотреблению силой, стремлению к господству над местными жителями и их принудительной эксплуатации. В конечном счете европейцы скатились к непростительным уголовным преступлениям – хотя часто они совершали их совершенно не задумываясь. Иногда из-за таких преступлений исчезали целые общественные образования, но в таких случаях проявлялись только самые неблагоприятные аспекты стремления европейцев к господству над чужими народами, с самого начала определявшего цели всех европейских заморских предприятий. Искатели приключений, первыми высадившиеся на побережьях Индии, в скором времени поднимались на борт судов азиатских купцов, захватывали и убивали экипаж с пассажирами, завладевали товарами, а корпуса разоренных судов сжигали. Европейцы обычно могли отбирать у местных жителей все, что им нравилось, в силу своего технического превосходства, за счет которого они при численном меньшинстве вытворяли, что хотели, и на несколько столетий диктовали свою волю великим историческим скоплениям населения и цивилизациям.

Следующий португальский капитан после Васко да Гамы, отправившийся вслед за ним, поделился достоверным символом политики европейцев через описание артиллерийского обстрела Каликута. Немного позже, когда в 1517 году португальцы прибыли в Гуанчжоу, они устроили салют из пушек, пытаясь продемонстрировать свое дружелюбие и уважение к местным жителям; грохот их орудий, однако, поверг в ужас южных китайцев, которые сразу назвали европейских искателей приключений фоланки (искаженное произношение слова «франки»). Европейское оружие отличалось от всего, что имелось тогда в Китае. В Азии давно приняли на вооружение пушки, а китайцы изобрели порох за несколько веков до появления его в Европе, но развитием артиллерийской техники там никто не занимался. Европейское мастерство в оружейном деле и металлургии в XV веке продвинулось далеко вперед, и в Европе изготавливали оружие более совершенное, чем где бы то ни было в мире. Азии пришлось играть с Европой в догонялки в сфере совершенствования оружейной техники. Но с конца XVIII века, когда внедрялись самые радикальные усовершенствования в вооружение армий европейских великих держав, Азия все больше отставала в этом деле, и такое отставание продолжалось до середины XX века.

Прогресс в сфере вооружений шел и не мог не идти одновременно с прогрессом в остальных областях, прежде всего в судостроении и судовождении, речь о которых уже шла выше. В совокупности все европейские технические достижения послужили появлению совершенного по тем временам оружия, с которым европейцы открывали для себя мир, то есть парусника, оснащенного пушками. Опять же, в 1517 году эволюция только началась, а португальцы уже обладали достаточной морской мощью, чтобы бороться с созданными турками флотами, предназначенными для недопущения тех же португальцев в Индийский океан. (Турки добились больших успехов в Красном море, где в узких проходах за весельными галерами, предназначавшимися для сближения с судами противника и взятия их на абордаж, сохранилось их тактическое превосходство. Даже там тем не менее португальцы смогли продвинуться на север до самого Суэцкого перешейка.) Китайский боевой сампан оказался не намного лучше в бою турецкой гребной галеры. Отказ от весла как движителя судна и установка вдоль бортов большого числа пушек послужило чрезвычайному умножению ценности скудного работоспособного населения Европы.

Военное превосходство европейцев современники безоговорочно признавали. Еще в 1481 году папа римский запретил продажу оружия африканцам. Голландцы в XVII веке всячески старались сохранить в тайне технологию отливки пушечных стволов и делали все, чтобы азиаты ею не завладели. Но все равно они это сделали. В XV веке в Индии уже появляются турецкие пушкари, и прежде, чем они достигли Китая, португальцы занялись снабжением персов пушками и обучением их ремеслу отливки орудийных стволов ради устрашения турок. В XVII веке их знание приемов изготовления орудийных стволов и артиллерийского дела служило одной из причин того, почему китайские власти проявляли благосклонность к иезуитским отцам.

Но даже когда, как того боялись голландцы, восточные народы все-таки овладели передовыми умениями отливки пушечных стволов, европейцы своего военного превосходства не утратили. Невзирая на все усилия иезуитов, обучавших китайских артиллеристов, их навыки остались на удручающе низком уровне (хотя вполне достаточными для обеспечения династии Цин господством над собственной вотчиной). Причина технического отставания азиатов от европейцев лежала не просто в слабом овладении необходимыми навыками. Один из факторов, игравших на руку европейцам в начале эпохи Европы, заключался не только в новых знаниях, а в отношении к знаниям, отличавшемся от отношения к ним носителей иной культуры. Европейцы научились пускать их в ход для решения практических проблем, овладели техническим подходом к любому делу. В таком подходе лежат корни того, что превратилось в особенность европейской элиты времен Просвещения, заключающуюся в растущей уверенности в своей власти менять все сущее.

Применение технических и нравственных преимуществ европейцы начали с покорения Африки и Азии. Ведущая роль на этих континентах на протяжении сотни с лишним лет принадлежала португальцам. Они настолько плодотворно постарались в прокладке маршрутов на Восток, что их король присвоил себе титул (подтвержденный папой римским) «владыки покорения, судовождения и торговли Индии, Эфиопии, Аравии и Персии», который в полной мере воплощает в себе одновременно масштаб и восточную направленность португальского предприятия, хотя в ссылке на Эфиопию, с императором которой португальцы общались совсем немного, заключалось большое преувеличение. Проникновение внутрь Африки радикально ограничивалось большими опасностями такого предприятия. Португальцам казалось, будто сам Бог специально оградил внутренние африканские области барьером в виде таинственных и губительных заболеваний (пугавших европейцев до конца XIX века). Даже в прибрежных факториях Западной Африки условия жизни оказались пагубными для здоровья европейцев, которые их терпели исключительно в силу важности работорговли и системы торговли на протяженные расстояния. Климат факторий Восточной Африки считался более здоровым, но они тоже представляли интерес не в качестве плацдарма для продвижения вглубь континента, а как элемент торговой сети, сплетенной арабами, которых португальцы сознательно принудили к повышению стоимости специй, перевозившихся через Красное море и Ближний Восток, в интересах венецианских купцов Восточного Средиземноморья.

Наследники португальцев тоже отказались от освоения внутренних районов Африки и оставили их в покое. Поэтому история данного континента в течение еще двух веков развивалась по большому счету своим собственным чередом в гуще джунглей и на просторах саванны, и только обитатели его окраин вступали в контакт с европейцами, оказывавшими на них, как правило, разлагающее и иногда благотворное воздействие. Тем не менее справедливости ради следует отметить, что в начале европейской эпохи в Азии ни один из правителей имеющих к ней отношение держав не проявлял интереса к порабощению чужих народов или заселению своими подданными просторных областей. Период европейской истории вплоть до середины XVIII века ознаменовался умножением числа торговых факторий, концессии для портовых сооружений, оборонительных фортов и баз на побережье. Ведь именно ими обеспечивался интерес раннего европейского империализма, нуждавшегося в Азии разве что в надежной и выгодной торговле.

Верховенство над этой торговлей в XVI веке принадлежало португальцам; своей артиллерийско-ружейной огневой мощью они сметали все перед собой, и им удалось оперативно создать цепь военных баз и торговых факторий, послуживших фундаментом для построения первой глобальной империи. Спустя 12 лет после того, как Васко да Гама посетил Каликут, португальцы открыли свою главную в бассейне Индийского океана торговую факторию, располагавшуюся километрах в пятистах на западном индийском побережье – в штате Гоа. Ей предстояло превратиться в центр миссионерской и торговой деятельности европейцев; после его появления правители Португальской империи мощно поддержали распространение своей веры среди местного населения, и францисканцы в этом деле сыграли заметную роль. В 1513 году первые португальские искатели приключений на своих судах достигли Молуккских островов, ставших для европейцев легендарными своими специями. С тех пор европейцам было рукой подать до Индонезии, Юго-Восточной Азии и таких далеких островов, как Тимор. Четыре года спустя первые португальские суда достигли берегов Китая, и их капитаны открыли прямую морскую торговлю европейцев с этой империей. Еще 10 лет спустя португальцы добились разрешения на использование острова Макао в качестве опорного торгового пункта; в 1557 году они приобрели на нем постоянное поселение. Когда император Карл V уступил им все, на что испанцы претендовали в качестве первооткрывателей Молуккских островов, оставив себе один только Филиппинский архипелаг и отказавшись от любого интереса в зоне Индийского океана, португальцы на последующие 50 лет приобрели монопольное право на восточную империю. Позже они присоединят ее к своим владениям в Бразилии и Африке, считая свои заморские цитадели надежными опорами морской торговой империи.

Португальцы не только организовали торговлю между внешним миром и Европой; много работы им досталось в качестве перевозчиков товаров между самими азиатскими странами. Персидские ковры пользовались спросом в Индии, гвоздика с Молуккских островов – в Китае, медь и серебро из Японии – опять же в Китае, индийские ткани – в Сиаме (Таиланде), и все эти товары доставлялись европейскими судами. Португальцы и те, кто пришел им на смену, нашли эти перевозки весьма доходным делом, тем более с точки зрения возмещения затрат в условиях пассивного сальдо баланса в торговле Европы с Азией, жителям которой долгое время от той же Европы ничего не было нужно, кроме серебра. Единственными серьезными соперниками европейцев на море считались арабы, но они находились под надежным контролем португальских эскадр, действующих с восточноафриканских баз, открытых на острове Сокотра у входа в Красное море, где они утвердились в 1507 году, из Ормузского пролива на северном побережье Персидского залива и из Гоа. От этих мест португальцы в конечном счете расширили свою деятельность в сфере торговли на Красное море до порта Массауа и до верховья Персидского залива, где они в Басре основали свою факторию. Они к тому же заручились деловыми привилегиями в Бирме и Сиаме, а в 1540-х годах стали первыми европейцами, высадившимися на Японских островах. Существование созданной сети обеспечивалось дипломатией соглашений с местными правителями и превосходством португальской огневой мощи на море. Даже при всем желании португальцы не могли развернуть свои войска на суше из-за нехватки работоспособного народонаселения, чтобы их торговая империя имела не только экономический смысл. Следовательно, при наличных ресурсах португальцы большего себе позволить не могли.

За превосходством Португалии в Индийском океане скрывались фундаментальные ее слабости: нехватка трудоспособного населения и неустойчивость финансовой основы государства. Оно продолжалось только лишь до конца века, и на смену португальцам пришли потеснившие их голландцы, выведшие приемы и атрибуты торговой империи на новый уровень. Голландцы проявили себя превосходными носителями торгового империализма, хотя в конечном счете они тоже осели в Индонезии, где образовали свои колонии. У них появился благоприятный шанс, когда в 1580 году произошло объединение Португалии с Испанией. После их объединения появился стимул у голландских моряков, на данный момент вытесненных из прибыльной реэкспортной торговли восточными товарами от Лиссабона до Северной Европы, прежде находившейся по большому счету в их руках. Подоплека Восьмидесятилетней войны с Испанией послужила дополнительным побуждением для голландцев, когда те вторгались в области, обещающие доходы за счет жителей Пиренейского полуострова. Как и португальцы, голландцы были народом немногочисленным – их насчитывалось миллиона два человек, и выживать им приходилось на очень узком основании; поэтому без торговой прибыли им было не обойтись. Их превосходство составляли мощный отряд мореплавателей, суда, флот, благосостояние и опыт, накопленный за счет господства в рыбном промысле и освоении северных вод, в то время как торговые навыки, отточенные на родине, облегчали задачу привлечения ресурсов для новых предприятий. Голландцам к тому же повезло с одновременным восстановлением сил арабов, вернувших себе восточноафриканские фактории к северу от Занзибара, когда португальская держава ослабела в результате образования испанского союза.

В первые десятилетия XVII столетия тем самым случился крах большей части Португальской империи в Азии, а на смену португальцам пришли голландцы. На какое-то время голландцы также утвердились в штате португальской Бразилии Пернамбуку, где выращивался сахарный тростник. Но удержать эту область они не смогли. Главной целью для себя голландцы ставили овладение Молуккскими островами. Краткий период индивидуальных вояжей (65 за семь лет; некоторые капитаны прошли через Магелланов пролив, остальные – вокруг Африки) закончился, когда в 1602 году по инициативе Генеральных штатов, правительства Федерации соединенных провинций, состоялось формирование Голландской Ост-Индской компании. Данной организации предстояло послужить определяющим инструментом голландского торгового господства в Азии.

Как португальцы перед ними, сотрудники данной компании вели дело по дипломатическим каналам с местными правителями, добиваясь от них изгнания торговых конкурентов, и посредством системы торговых факторий. То, насколько непримиримыми голландцы могли быть к своим соперникам, они показали в 1623 году, когда у Амбона перебили с десяток англичан; так закончились все попытки подданных британской королевы по непосредственному вмешательству в торговлю специями. На Амбоне находилась одна из первых португальских баз, захваченных ради достижения интересов португальских купцов, но только в 1609 году, когда на восточные индийские острова направили постоянного генерал-губернатора, началось разрушение основных португальских фортов. Для согласования всех действий голландцы учредили свой штаб в Джакарте (переименованной в Батавию) на острове Ява, где он оставался до самого завершения голландского колониального господства. Штаб превратился в центр области переселения, где голландские плантаторы могли рассчитывать на свою компанию с точки зрения пресечения недовольства местных жителей, принуждавшихся к непосильному труду. История голландских колоний на заре их появления полна мрачных эпизодов мятежей, изгнания аборигенов с насиженных мест, их порабощения и истребления. Деятельность местных грузоотправителей – и капитанов китайских джонок – сознательно прекратили, чтобы сосредоточить все источники дохода в руках голландцев.

Свое главное внимание голландцы уделяли поставке специй в Европу, и она щедро вознаграждалась. На них в течение большей части века приходилось больше двух третей стоимости грузов, отправленных в Амстердам. Но голландцы к тому же настраиваются на замену португальцев в сулящей большие доходы восточноазиатской торговле. У них не получилось прогнать португальцев из Макао, хотя они посылали против них военные экспедиции, но они преуспели в закреплении на острове Формоза, с которого нарастили обходную торговлю с материковым Китаем. В 1638 году португальцев выдворили из Японии, и их место там заняли голландцы. За следующие два десятилетия голландцы сменили португальцев еще и на Цейлоне. Их успешные переговоры по поводу монополии на торговлю с Сиамом, с другой стороны, сорвали представители еще одной державы – Франции. Отношения данной страны с этим районом завязались в силу сложившихся обстоятельств в 1660 году, в сиамскую столицу случай привел трех французских миссионеров. Благодаря учреждению ими собственной миссии и присутствию при сиамском дворе советника-грека вслед за этими миссионерами в 1685 году прибыла французская дипломатическая и военная миссия. Но столь многообещающее начинавшееся предприятие прекратилось гражданской войной и поражением, а Сиам снова еще на два столетия покинул сферу европейского влияния.

В начале XVIII века, таким образом, возникло голландское превосходство в Индийском океане и Индонезии, а также большой голландский интерес к китайским морям. В значительной степени голландцы повторили предыдущий пример португальцев, хотя в Гоа и на Макао португальские фактории сохранились. Стержнем Голландской державы послужил Малаккский пролив, от которого их влияние распространялось через Малайзию и Индонезию на Формозу и торговые пути с Китаем и Японией, а также дальше на юго-восток к игравшим важнейшую роль Молуккским островам. К тому времени в данной области существовала внутренняя торговля, достигшая такого масштаба, что там начинала появляться система замкнутого финансирования, причем оборот валюты обеспечивался слитками благородных металлов из Японии и Китая, а не из Европы, как это было на первых порах. Дальше на запад голландцы утвердились в Каликуте, на Цейлоне и на мысе Доброй Надежды, а также открыли фактории на территории Персии. Хотя Батавия уже была большим городом и голландцы занимались возделыванием плантаций, на которых выращивались необходимые им товары, это все еще была прибрежная или островная экономическая империя, не распространившаяся пока на внутренний доминион внутри материка. Она опиралась на военно-морскую мощь, и эта мощь оказывалась преимуществом временным, хотя в какой-то степени сохранилась, когда голландцы уступили свое превосходство на море новой морской державе.

Все эти неприятные для португальцев факты стали выползать наружу в последние десятилетия XVII столетия. Невероятным претендентом на господство в Индийском океане выступила Англия. Англичане с самого начала мечтали выйти на рынок торговли специями. При Якове I уже существовала Ост-Индская компания, но у ее сотрудников ничего путного не получилось при всех их потугах наладить сотрудничество с голландцами, а также когда они вступили с ними в открытую схватку. В итоге к 1700 году англичане все-таки подвели черту в своих расчетах на территорию, лежавшую к востоку от Малаккского пролива. Повторяя судьбу голландцев в 1580 году, англичане обнаружили потребность в изменении курса, и они его поменяли. Тогдашнее изменение курса считается наиболее важным переломным событием в британской истории периода между протестантской Реформацией и началом индустриализации, ведь оно послужило приобретению господства над Индией.

Главными соперниками англичан в Индии считались не голландцы или португальцы, а французы, и что стояло на кону тогда, выяснилось совсем не скоро. Процесс укрепления британского владычества в Индии шел последовательно, но неспешно. После возведения в Мадрасе форта Святого Георгия и уступки португальцами Бомбея в качестве приданого супруги короля Карла II до конца века дальше вглубь Индии англичане не пошли. Со своих первых опорных пунктов (Бомбей числился единственным городом, находившимся в их полном суверенном распоряжении) англичане вели торговлю кофе и текстильными товарами, считавшимися не такими модными, как поставлявшиеся голландцами специи, зато постоянно растущими в цене. Смена политического курса к тому же сказалась на национальных привычках англичан и, соответственно, их общества в целом, наглядным свидетельством чего служит появление в Лондоне кофеен. Совсем скоро из Индии в Китай начали отправлять суда за чаем; к 1700 году англичане приобрели новый национальный напиток, и некий поэт без задержки увековечит его в словах «напиток в чашках, что бодрит, но не пьянит».

Как показало поражение войск Ост-Индской компании в 1689 году, военное господство в Индии вряд ли представлялось легким делом. Кроме того, для процветания в нем не виделось необходимости. Поэтому руководство компании не собиралось воевать, если появлялась возможность вооруженные столкновения предотвратить. Хотя в конце века было сделано одно важное приобретение, когда компании разрешили занять Форт-Уильям, который его строители возвели в Калькутте, ее директора в 1700 году отвергли предложение о приобретении новой территории или открытии колонии в Индии, как практически невыполнимое. Но от всех предрассудков пришлось отказаться из-за краха империи Великих Моголов, случившегося после смерти падишаха Аурангзеба в 1707 году. Последствия этого краха проявлялись медленно, а в полной мере они сыграли свою роль, когда Индия распалась на множество автономных государств, и некому было навязать свою верховную власть.

Империи Великих Моголов еще до 1707 года доставляли большое беспокойство маратхи. Центробежные тенденции их империи тоже всегда казались выгодными набобам, или губернаторам провинций, и со все нарастающей очевидностью власть переходила к ним с маратхами. Третьей политической силой в Индии выступали сикхи. Изначально сформировавшиеся в XVI веке как индуистская секта, они выступили против Великих Моголов, но в свою очередь сикхи тоже отошли от ортодоксального индуизма и начали исповедовать фактически третье вероисповедание наряду с ним и исламом. Сикхи образовали своеобразное воинственное братство, отменили все касты и в период индийского разобщения народов приобрели способность к решительному отстаиванию своих собственных интересов. В конечном счете на северо-западе Индии возникло Сикхское государство, просуществовавшее до 1849 года. Между тем в XVIII веке появились признаки усиливавшегося отвращения друг к другу между индуистами и мусульманами. Индуисты все больше замыкались в своих общинах, делая упор на свои обрядовые процедуры, отличавшие их от остальных верующих людей. Мусульмане отвечали им взаимностью. На всю эту нараставшую перегруппировку религиозных общин, проходившую под контролем военной и гражданской администрации Великих Моголов, остававшейся консервативной и косной, в 1730-х годах наложилось вторжение персов с последующей утратой части территории.

В такой ситуации у иноземцев появились большие искушения к осуществлению вторжения. Теперь, по прошествии времени, кажется примечательным, что и британцы, и французы долгое время не решались воспользоваться предоставлявшимся им шансом; даже в 1740-х годах британская Ост-Индская компания уступала по богатству и влиянию голландской. Такая неспешность считается свидетельством той важности, которая все еще придавалась торговле как главному ее предназначению. Когда британцы на самом деле начинали вмешиваться, ведомые враждебностью к французам и страхом перед тем, что эти французы могли бы сделать, они располагали несколькими важными преимуществами, хотя представления об империи как таковой у них не обнаруживалось. Обладание факторией в Калькутте открывало англичанам путь в часть Индии, потенциально представлявшую наиболее выгодный трофей. То есть Бенгалию и долину Ганга в нижнем его течении. Благодаря своей морской мощи британцы обеспечили себе сообщение с Европой по морю, а министры в Лондоне прислушивались к ост-индским купцам гораздо внимательнее, чем в Версале к французским торговцам. Французы числились опаснейшими потенциальными соперниками Великобритании, но их правительство постоянно отвлекалось на выполнение своих задач на европейском континенте. Наконец, у британцев отсутствовало миссионерское рвение; это справедливо отметить в узком смысле того, что повышенный интерес у протестантов к миссиям в Азии появился позже, чем у католиков. А вот при широком взгляде на дело получается так, что протестанты совсем не горели желанием непосредственно менять местные убеждения или атрибуты бытия. Им, как и Великим Моголам, поначалу вполне хватало создания нависающей структуры власти, в пределах которой индийцы могли продолжить жить так, как им захочется, лишь бы в спокойной обстановке процветала торговля, дававшая прибыль их компании. Так появилась Британская империя на основе торговой конъюнктуры, а не наоборот.

Путь в имперское будущее пролегал через индийскую политику. Поддержка погрязших в усобицах индийских князей послужила причиной первого, косвенного, формального конфликта между французами и британцами. В 1744 году он вылился в первую вооруженную стычку между британскими и французскими войсками в юго-восточном прибрежном районе штата Карнатика. Индию насильно втянули в конфликт между британской и французской державой, принявший планетарный масштаб.

Все решилось в ходе Семилетней войны (1756–1763 гг.). Перед ее началом никакого затухания пыла сражений на территории Индии не наблюдалось, даже пока Франция и Великобритания официально пребывали в состоянии мира после 1748 года. Французы весьма успешно придерживались своего курса при блистательном губернаторе штата Карнатика Жозефе Франсуа маркизе де Дюплекс, вызвавшем большую тревогу среди британцев из-за того, что он насаждал власть Франции среди местных князей силой оружия и дипломатии. Но его отозвали в Париж, и французская индийская компания лишилась единодушной поддержки со стороны правительства метрополии, в которой она нуждалась в процессе становления как новой главной державы. Когда в 1756 году война вспыхнула снова, набоб Бенгалии осадил и взял Калькутту. Его обращение с английскими пленниками, многие из которых задохнулись в вошедшей в легенду «Черной дыре», послужило новым оскорблением европейцев. Армии Ост-Индской компании под предводительством ее сотрудника Роберта Клайва удалось вернуть этот город англичанам, завладеть французской факторией в Чанданнагаре и 22 июня 1757 года выиграть сражение с намного превосходящими силами набоба при Плесси, находящегося приблизительно в 160 километрах от Калькутты вверх по реке Хугли.

Большого кровопролития тогда не случилось (армию набоба удалось склонить к капитуляции), но сражение при Плесси считается одним из судьбоносных для дальнейшего хода всемирной истории. Оно открыло британцам путь к покорению Бенгалии и поступлениям от контроля над этой страной. И эти поступления послужили средством для нанесения поражения Французской державе в Карнатике; у британцев развязались руки для новых территориальных приобретений и получения бесспорной монополии на разграбление Индии в будущем. Ни у кого в планах не было ничего подобного. Британское правительство, надо признать, приступило к захвату всего, что стояло на кону с точки зрения угрозы торговле, и направило батальон регулярных войск для оказания помощи своей компании; жест этот выглядел откровенным вдвойне, так как служил одновременно признанием факта присутствия на субконтиненте национального интереса англичан, а также отсутствия у Лондона военной мощи для подкрепления своего интереса (больше батальона у них под рукой ничего не нашлось). Весьма малого количества европейской пехоты при поддержке европейской полевой артиллерией, как правило, считалось достаточным для решения любых проблем с азиатами. Судьбу Индии решила горстка европейских и обученных европейцами солдат Ост-Индской компании, а также опытные дипломаты и ее сообразительные сотрудники на месте. Эпоху британского господства англичанам пришлось открывать при наличии такого вот хлипкого фундамента господства и в отсутствие правительства у распадающейся Индии, которое требовалось сформировать.

В 1764 году формальное управление Бенгалией перешло к Ост-Индской компании. В намерения директоров этой компании такой поворот никак не входил, ведь они рассчитывали заниматься исключительно торговлей и никак не управлением бенгальцами. Однако если уж бенгальцы соглашались оплачивать свое собственное управление, то британцы согласились взять на себя его бремя. Теперь оставалось совсем немного французских баз, разбросанных по индийскому побережью; по мирному договору 1763 года французам оставлялось пять факторий на том условии, что фортификационными сооружениями их укреплять не будут. В 1769 году расформировали французскую Ост-Индскую компанию. Вскоре после этого британцы отобрали Цейлон у голландцев, и подмостки для создания единственного в своем роде образца империализма больше уже никто не загромождал.

Путь предстоял долгий, и продолжительное время англичане шли по нему с большой неохотой, но Ост-Индскую компанию по нему упорно тянули из-за проблем с доходами и неспособности местных правителей навести порядок на смежных территориях, чтобы распространить на них свое собственное властное покровительство. Размывание главной задачи компании, заключавшейся в ведении торговли, шло совсем не на пользу дела. Зато у ее сотрудников появились еще большие возможности для личного обогащения. Эти возможности привлекли внимание заинтересовавшихся в них британских политиков, которые сначала вмешались в полномочия директоров компании, а затем поставили ее под полный контроль короны, когда в 1784 году внедрили в Индии систему «спаренного управления», просуществовавшую до 1858 года. Тем же законодательным актом предусматривались положения о запрете вмешательства в дела местного населения; британское правительство надеялось так же страстно, как директора компании, предотвратить свое дальнейшее втягивание в роль имперской державы на территории Индии. Но именно такое втягивание произошло в следующие 50 лет, когда последовали новые территориальные приобретения. Никаких препятствий не оставалось, и впереди лежал открытый путь к просвещенному деспотизму XIX века в виде британского колониального правления в Индии. Индия существенно отличалась от всех остальных вассалов, к тому времени приобретенных европейскими государствами, тем, что к империи добавились сотни миллионов подданных без какого-либо обращения в новую веру или ассимиляции, предлагавшейся совсем немногими провидцами, и то гораздо позже. Из-за этого произойдет глубокое преобразование натуры британской имперской структуры, и, в конечном счете, то же самое случится с британской политикой, дипломатией, структурой внешней торговли и даже мироощущением.

Кроме Индии и голландской Индонезии, никакие территориальные приобретения в Азии этих веков не идут ни в какое сравнение с обширными захватами земель европейцами в Южной и Северной Америке. За высадкой на этот материк Христофора Колумба последовало весьма скорое и всеобъемлющее освоение основных «западных индийских» островов. Скоро стало ясно, что завоевание американских земель представляется привлекательно простой задачей по сравнению со сражениями до победного конца за Северную Африку с маврами, начавшимися сразу же после падения Гранады и завершения Реконкисты на испанском материке. Стремительно возникали европейские поселения, особенно на Гаити (Эспаньоле) и Кубе. Краеугольный камень первого собора в Америке заложили в 1523 году; испанцы, как на это указывало их градостроительство, пришли сюда навсегда. Свой первый университет (в том же самом городе Санто-Доминго) они основали в 1538 году, и в следующем году в Мексике установили свой первый печатный станок.

Испанским поселенцам в Америке, тем, что считали себя специалистами сельского хозяйства, нужна была земля, а спекулянты искали золото. Соперники у них отсутствовали, и, разумеется, кроме Бразилии, делом освоения Центральной и Южной Америки до конца XVI века занимались одни только испанцы. Первыми испанцами на упомянутых островах часто становились представители кастильского мелкопоместного дворянства, люди бедные, выносливые и честолюбивые. Когда испанцы отправились на материк, они рассчитывали на большую добычу, хотя прикрывались при этом разговорами о кресте и приумножении славы короны Кастилии. Для начала в 1499 году они вторглись на материковую территорию Венесуэлы. Затем в 1513 году Васко де Бальбоа пересек Панамский перешеек, и европейцы впервые увидели Тихий океан. Участники его экспедиции строили дома и высевали зерновые культуры; так начиналась эпоха конкистадоров. Одного из них, повести о приключениях которого захватывали и не отпускали воображение потомков, звали Эрнан Кортес.

В конце 1518 года он покинул Кубу с несколькими сотнями своих последователей. Кортес откровенно презирал власть губернатора этого острова и впоследствии обосновал свои действия военными трофеями, преподнесенными короне. После высадки на берег у порта Веракрус в феврале 1519 года он приказал сжечь суда, на которых пришел, чтобы лишить своих людей желания вернуться к ним, и затем начал поход на высокое центральное Мексиканское нагорье, на котором предстояло развернуться одной из самых драматических постановок во всей истории империализма. Когда испанцы добрались до города Теночтитлан, их поразил вид цивилизации, обнаруженной там. Помимо его богатства в виде золотых изделий и драгоценных камней она расположилась на земле, пригодной для поместного возделывания, знакомого кастильцам, покинувшим родные дома.

Притом что насчитывался совсем немногочисленный отряд последователей Кортеса и их завоевание Ацтекской империи, доминировавшей над центральным плато, представляется большим подвигом, они воспользовались большим техническим превосходством. К тому же им крупно везло. Народ, против которого испанцы вели наступление, находился на технически примитивном уровне, легко подвергался панике, когда захватчики, закованные в стальные доспехи, в конном строю применяли стрелковое оружие, привезенное с собой. К тому же сопротивление ацтеков ослаблялось жутким их подозрением, что Кортес представляет собой воплощение их бога, возвращения которого они ждали. Беда заключалась еще в том, что ацтеки отличались большой восприимчивостью к завезенным на их континент из Европы заболеваниям. Кроме того, их самих считали расой эксплуататоров, причем весьма жестоких; их подданные из индейских племен видели в новых завоевателях своих избавителей или, по крайней мере, просто гуманных хозяев. Следовательно, обстоятельства для испанцев складывались предельно благоприятные. Как бы то ни было, но решающим для них фактором послужила собственная непреклонность, мужество и безжалостность.

В 1531 году Франсиско Писарро отправился точно так же покорять народы Перу. Его достижения ценятся гораздо выше покорения Мексики, ведь в Чили, как это ни странно, конкистадоры Писарро продемонстрировали еще более ужасающую алчность и жестокосердие. Сотворение новой империи началось в 1540-х годах, и практически сразу состоялось одно из самых грандиозных геологических открытий за все исторические времена. То есть испанцы обнаружили на горе, названной Потоси, огромное месторождение серебра, послужившее на протяжении последующих трех столетий главным источником серебряных слитков, поступавших в Европу.

К 1700 году Испанская империя в Америке номинально покрыла огромную территорию от современного Нью-Мексико до реки Ла-Плата. Через Панаму и Акапулько ей обеспечивалась связь морем с испанцами на Филиппинах. Только вот огромная протяженность расстояния при взгляде на карту пусть не вводит вас в заблуждение. Калифорнийские, техасские и мексиканские земли к северу от Рио-Гранде в те времена люди освоили совсем слабо; по большей части там встречались редкие форты и фактории, а также чуть большее число миссий. Население на территории нынешнего государства под названием Чили тоже встречалось нечасто. Самыми важными и наиболее плотно населенными областями тогда считались три государства: Новая Испания (как в те времена называли Мексику), быстрее других превратившаяся в развитую часть испанской Америки; Перу, ценившаяся своими рудниками и интенсивно заселявшаяся; а также некоторые острова Карибского бассейна покрупнее и давно обитаемые. Области, непригодные для заселения испанцами, долгое время оставались вне поля зрения администрации.

Индейцами управляли наместники короля, обосновавшиеся в Мехико и Лиме, как родственными королевствами Кастилии и Арагона, подчинявшимися короне Кастилии. При них существовал свой собственный высочайший совет, через который испанский король осуществлял прямое правление. В теории такая система служила высокой степени централизации власти; на практике же все сводилось к профанации в силу географических и топографических факторов. При существовавших в то время средствах сообщения полноценное управление Новой Испанией или Перу из Испании представлялось невозможным. В повседневной деятельности наместники короля и находившиеся в их подчинении генерал-капитаны пользовались полной самостоятельностью. Но колониями можно было управлять из Мадрида в силу его финансового превосходства, и действительно, испанцы с португальцами больше века пользовались монополией на колонизацию Западного полушария, и лишь у них получилось использовать свои американские владения не только как самоокупаемое предприятие, но извлекать из него чистую прибыль для метрополии. По большому счету доход приносил вывоз драгоценных металлов. После 1540 года серебро потоком полилось через Атлантику, но, к несчастью испанцев, его потратили на войны с Карлом V и Филиппом II. К 1650 году в Европу доставили 16 тысяч тонн серебра, не говоря уже о 180 тоннах золотых предметов.

Извлекли ли испанцы еще какую-либо экономическую выгоду из Америки, сказать сложнее. Они разделяли с остальными представителями держав-колонизаторов своей эпохи веру в возможность всего лишь ограниченного объема торговли; она происходила из того, что дела с колониями следует вести с помощью их регулирования и силой оружия. Более того, испанцы придерживались еще одного постулата ранней колониальной экономической теории, состоявшего в представлении о том, что в колониях нельзя позволять развитие отраслей промышленности, способных потеснить отрасли промышленности метрополии на ее рынках. К несчастью, испанцы отстали от народов других европейских стран с точки зрения использования своих преимуществ в колониях. Пусть даже они предотвратили развитие промышленности колоний, остановив их развитие на переработке зерновых культур, горной добыче и изготовлении изделий кустарного промысла, тем не менее испанским властям становилось все труднее сдерживать иностранных купцов («чужаков», как их стали называть), устремившихся на их территории. Испанским плантаторам скоро потребовался товар, которого испанская митрополия не могла им поставлять, – прежде всего, рабы. Кроме горнодобывающей промышленности, экономика островов и Новой Испании существовала за счет сельского хозяйства. Острова Карибского бассейна скоро попали в зависимость от рабства; в материковых колониях испанское правительство, не желавшее поощрять превращение покоренного населения в рабов, разработало альтернативные механизмы привлечения трудовых ресурсов. Во-первых, сначала на островах, а потом в Мексике получила распространение своего рода феодальная власть: испанцу предоставляли в распоряжение энкомьенду, то есть группу деревень, на которые распространялось его покровительство в обмен на откуп в виде оброка или барщины. Общий результат такой системы редко отличался от простого крепостничества или даже от рабства, которое в скором времени получило значение африканского рабства.

Наличие еще до прихода колонизаторов многочисленного местного населения, использовавшегося в качестве трудового ресурса, сыграло такую же значительную роль, как и природа оккупационной державы, чтобы мы теперь могли отличить колониализм в Центральной и Южной Америке от колониализма в Америке Северной. За века мавританской оккупации испанцы и португальцы впитали в себя представление о жизни в многонациональном обществе. Прошло совсем немного времени, и в Латинской Америке появилось население со смешанной кровью разных рас. В Бразилии, которую португальцы в конечном счете отбили у голландцев после 30 лет войны, наблюдалось смешение крови одновременно с местными народами и с растущим чернокожим населением завозимых рабов, сначала в XVI веке работавших на плантациях сахарного тростника. В Африке португальцы тоже не проявляли беспокойства по поводу расового кровосмешения, и отсутствие у них расовой дискриминации считается гуманным обстоятельством португальского империализма.

Тем не менее, притом что учреждение смешанных в расовом отношении обществ на огромных пространствах считалось одним из устойчивых наследий испанских и португальских империй, их социальная стратификация шла по признаку расовой принадлежности. Господствующими сословиями всегда оставались люди иберийского происхождения и креолы, к которым относились люди европейской крови, родившиеся в колониях. По прошествии времени последние стали ощущать, как первые, называвшиеся пиренейцами, оттеснили их с ключевых постов в государстве и стали проявлять враждебное отношение. От креолов вниз шла невнятная градация по крови к самому бедному и наиболее угнетаемому сословию: чистым индейцам и африканским рабам. Хотя индейские языки все-таки сохранились, часто благодаря усилиям испанских миссионеров, доминирующими языками континента стали конечно же языки завоевателей.

Такое изменение в сфере общения оказало сильнейшее формообразующее влияние, обеспечившее культурное объединение континента, хотя другая сопоставимая роль в этом принадлежит Римско-католической церкви. Эта церковь сыграла громадную роль в открытии испанской (и португальской) Америки. Инициативу с самых первых лет взяли на себя миссионеры кадровых орденов – прежде всего, францисканцы, но на протяжении трех веков их преемники переключились на цивилизацию коренных американцев. Они брали индейцев из их племен и деревень, внушали им догматы христианства и обучали латыни (на первых порах монахи подчас не разрешали им учить испанский язык, чтобы оградить от разложения, происходившего от поселенцев), одевали их в брюки и возвращали соплеменникам с поручением сеять среди них свет христианской веры. Миссионерские поселения на границе послужили определению контуров государств, появившихся несколько столетий спустя. Особого сопротивления европейские миссионеры со стороны местных жителей не встречали. Мексиканцы, например, восторженно приняли поклонение Пресвятой Деве, подстроив ее образ под собственную богиню Тонанцин.

С самого начала европейские церковники видели себя в радости и горе защитниками индейских подданных короны Кастилии. Конечный результат такой заботы проявится только через столетия, когда произойдут важные изменения в демографическом центре тяжести внутри католической церкви, но многочисленные последствия можно разглядеть гораздо раньше. Так, в 1511 году в Санто-Доминго прозвучала первая проповедь (из уст доминиканца) с осуждением того, как испанцы обращались со своими новыми подданными. С самого начала тогдашний монарх провозгласил свою моральную и христианскую миссию в Новом Свете. Последовали соответствующие законы по защите индейцев, а к церковникам обратились за советом по поводу их прав, а также мер по воплощению этих прав в жизнь. В 1550 году зарегистрировано исключительное событие, когда августейшая власть провела теологическое и философское исследование через обсуждение принципов управления народами Нового Света. Только Америка находилась далеко, и внедрение законов шло с большим трудом. Еще труднее стало защищать местное население, когда катастрофическое сокращение его численности вылилось в нехватку трудовых ресурсов. Первые европейские поселенцы принесли с собой в бассейн Карибского моря оспу (родиной этого заболевания называют Африку), а один из мужчин Кортеса переправил ее на материк; она могла послужить главной причиной демографического бедствия в первый век существования Испанской империи в Америке.

Тем временем церковники неустанно трудились на поприще обращения местных жителей в свою веру (за один только день в Сочимилько два францисканца окрестили 15 тысяч индейцев), а потом брали их под покровительство своей миссии и прихода. Остальные не прекращали слать представления в адрес короны. Нам никак не обойтись без упоминания одного из доминиканцев по имени Бартоломе де лас Касас. Он вышел из среды переселенцев из Европы, зато ему было дано стать первым священником, удостоенным такого сана в Америке. И в качестве богослова и епископа он посвятил свою жизнь работе с правительством Карла V на благо своей пастве и на этом поприще добился большого успеха. Он настоял на епитимье в виде отказа от отпущения грехов даже во время соборования перед смертью тем, чьи раскаяния показались ему неискренними из-за их обращения с индейцами, а со своими противниками он расправился совершенно средневековыми методами. Он исходил из предположения (позаимствованного у Аристотеля) о том, что некоторых людей можно считать рабами «по их натуре» (ему самому прислуживали собственные темнокожие рабы), но принадлежность к такой категории индейцев он отрицал. Ему предстояло войти в историю человечества в качестве первого принадлежащего старине борца с колониализмом. А прославился он гораздо позже, когда через 200 лет его трудами воспользовался один из публицистов Просвещения.

На протяжении веков церковные проповеди и обряды служили фактически единственным источником знаний о европейской культуре, доступным америндскому крестьянину (американскому индейцу), который находил некоторые черты католицизма симпатичными и понятными.

Доступ к европейскому образованию получали совсем немногие индейцы; епископов из местного населения Мексики не существовало до XVII века, и образование, за исключением духовенства, для крестьянина ограничивалось ознакомлением с катехизисом. Церковь по большому счету, при всех упорных трудах ее духовенства, оставалась явлением иноземным, то есть церковью колонизаторов. Как ни странно, даже попытки церковников оказать покровительство местным христианам оборачивались их отчуждением (например, по той причине, что испанскому языку их не учили) от путей интеграции с носителями власти в их обществе.

Все это можно назвать вполне закономерным. Монополия католицизма в испанской и португальской Америке не могла не означать значительную степень включения церкви в политическую структуру: она служила мощной опорой тонкой прослойке административного аппарата, и дело тут не только в правоверном рвении, проявлявшемся энергичными испанскими миссионерами при работе с новообращенными. В скором времени в Новой Испании появилась инквизиция, и контуры американского католицизма к югу от Рио-Гранде сформировали церковники контрреформации. Важные последствия их деятельности проявились намного позже; притом что известным священникам предстояло сыграть важную роль в революционных движениях и борьбе за независимость Южной Америки, а также что в XVIII веке иезуитам предстояло испытать на себе гнев португальских поселенцев и правительства Бразилии за их рвение в деле покровительства местных жителей, у церкви как организации постоянно возникали трудности в поиске прогрессивной позиции. По очень большому счету так получилось, что в политике независимой Латинской Америки либерализм будет восприниматься как богоборчество, как и в католической Европе в свое время. Совсем иная ситуация складывалась в британской Северной Америке, где в то же самое время укоренялось общество религиозного плюрализма.

При всем захватывающем воображение притоке слитков благородных металлов из материковых колоний величайшее экономическое значение для Европы на протяжении практически всего начала современного периода истории принадлежало островам бассейна Карибского моря. Эта важность определялась их сельскохозяйственным производством, прежде всего, сахарным тростником, завезенным в Европу арабами – сначала на Сицилию и в Испанию, позднее доставленным европейцами, в первую очередь, на Мадейру и Канарские острова, а затем в Новый Свет. Эта культура послужила фактором изменения всего хозяйственного уклада стран бассейна Карибского моря и Бразилии. В Средневековье люди добавляли в свою пищу для сладости мед; к 1700 году европейцы пристрастились к сахару при всей его дороговизне. Он превратился в главный продовольственный товар островов Карибского бассейна (наряду с табаком, древесиной твердых пород и кофе) и стал стержнем процветания африканской работорговли. Благодаря экспорту этих товаров в суммарном виде американские плантаторы приобрели большой авторитет в общении с властями своих метрополий.

Рассказ о крупномасштабном сельском хозяйстве Карибского бассейна следует начать с испанских поселенцев, которые сразу после приезда занялись выращиванием фруктовых деревьев (завезенных из Европы) и разведением домашнего скота. Когда они занялись рисом и сахарным тростником, их производство долгое время сдерживалось нехваткой рабочих рук, так как численность местного населения островов сократилась из-за жестокого обращения со стороны европейцев и завезенных ими болезней. Следующая экономическая фаза наступила позже – с распространением таких характерных для европейцев занятий, как пиратство и контрабанда. Испанцы освоили наиболее крупные острова Карибского моря – Большие Антильские, а сотни меньших островов, окаймлявших Атлантику, оставались не занятыми ими. Как раз их облюбовали капитаны английских, французских и голландских судов, использовавшие эти острова в качестве баз для ведения охоты на испанские суда, следовавшие в Европу из Новой Испании, а также для контрабандной торговли с испанскими колонистами товарами, пользовавшимися у них большим спросом. Европейские поселения к тому же появились на венесуэльском побережье, где находились залежи поваренной соли, пригодившейся для заготовки мяса на длительное хранение. Вслед за частными лицами в XVII веке появлялись государственные предприятия в виде английских королевских концессий и филиалов голландской Вест-Индской компании.

К тому времени англичане на протяжении десятилетий искали подходящие места для предприятий, которые тогда назвали «плантациями» – то есть колониями поселенцев – в Новом Свете. Сначала они занялись североамериканским материком. Затем в 1620-х годах англичане образовали две свои первые удачные вест-индские колонии – в Сент-Кристофере на Подветренных островах и на Барбадосе. Обе колонии процветали; к 1630-м годам на Сент-Кристофере насчитывалось около 3 тысяч жителей, а на Барбадосе – без малого 2 тысячи. Залогом успеха послужило выращивание табака, который наряду с сифилисом (завезенным, как считается, в Европу через город Кадис в 1493 году) и дешевым автомобилем кое-кем называется возмездием Нового Света за его осквернение Старым Светом. Эти табачные колонии очень скоро приобрели огромную важность для Англии, и не только из-за таможенных поступлений, причитающихся с их товара, но к тому же в силу мощного роста населения островов Карибского бассейна, стимулировавшего спрос на экспорт и создававшего новые возможности для того вмешательства в торговлю Испанской империи. Скоро к англичанам в этом доходном деле присоединились французы. Причем французам достались Наветренные острова, а англичанам – остальная часть Подветренных островов. В 1640-х годах в Вест-Индии обосновалось около 7 тысяч французов и больше 50 тысяч англичан.

После этого времени волна английских переселенцев в Новый Свет покатилась на Северную Америку, и в Вест-Индии больше не наблюдалось такой большой численности белых переселенцев. Одной из причин такого поворота можно назвать то, что основной культурой здесь наряду с табаком стал сахарный тростник. Табак оставался рентабельным даже при выращивании его в малых количествах; поэтому он обеспечивал умножение числа мелких землевладений и наращивание численности переезжавших сюда европейцев. Сахарный тростник оправдывал себя при возделывании на больших площадях; и эта культура подходила только для крупных плантаций с большим числом работников, и этими работниками становились темнокожие рабы, так как местное население в XVI веке резко сократилось. Голландцы поставляли рабов и всеми силами предохраняли свою своеобразную общую коммерческую монополию в Западном полушарии, наподобие той, что им принадлежала в Восточной Азии, основав в устье реки Гудзон свой оплот, названный Новым Амстердамом. Так началась великая демографическая перемена в бассейне Карибского моря. В 1643 году на Барбадосе насчитывалось 37 тысяч белых жителей и только 6 тысяч африканских рабов; к 1660 году число африканских рабов на этом острове превысило 50 тысяч человек.

С появлением сахарного тростника французские колонии Гваделупы и Мартиники приобрели новое значение, и им тоже потребовались рабы. Сложный процесс хозяйственного роста шел полным ходом. Огромный и продолжавший расти рынок рабов и ввозимых европейских товаров Карибского бассейна добавился к уже имевшемуся у Испанской империи, все больше утрачивавшей способность к отстаиванию своей хозяйственной монополии. Этим определилась роль Вест-Индии в отношениях европейских держав на предстоящее столетие. Здесь долгое время не удавалось навести порядок, ведь в Карибском море сходились границы колоний, охрана которых практически не велась, и можно было поживиться разбоем (один голландский капитан захватил большую торговую флотилию, на которой в Испанию доставлялись сокровища, отобранные у индейцев за целый год). Неудивительно, что эти морские просторы превратились в классические и действительно легендарные охотничьи угодья пиратов, медоносные дни которых приходятся на последнюю четверть XVII века. Постепенно великие державы с большой кровью вышли из раздиравших их споров и наконец-то пришли к приемлемым для всех соглашениям, но на их заключение ушло много времени. Между тем на протяжении XVIII века Вест-Индия и Бразилия представляли собой огромный рынок рабов и поглотили львиную долю его товара. Со временем его привлекли на службу еще одной хозяйственной системы наряду с экономикой Европы, Африки и Новой Испании – на службу хозяйства Северной Америки.

По всем положениям классической колониальной теории переселение в Северную Америку на протяжении долгого времени значительно отставало по привлекательности от переселения в Латинскую Америку или на острова Карибского моря, не говоря уже о соблазнах роскошной Азии. Месторождений драгоценных металлов там еще не обнаружили, зато на севере добывали ценные меха, и получалось так, что европейцы больше ни на что в тех краях не рассчитывали. Поход испанцев на север от Рио-Гранде беспокоить нас не должен, поскольку об оккупации новых территорий речи тогда практически не шло, задача скорее стояла миссионерская, в то время как испанская Флорида представляла стратегическую важность для обеспечения известной защиты испанских коммуникаций с Европой через северный выход из Карибского моря. Переселение на атлантическое побережье влекло туда новых европейцев. Там на какое-то время даже появилась Новая Швеция, образовавшаяся было в окружении Новых Нидерландов, Новой Англии и Новой Франции.

Побуждения для заселения европейцами Северной Америки подчас ничем не отличались от причин освоения прочих земель, хотя крестовый поход, принявший форму миссионерского рвения Реконкисты, по мере продвижения на север фактически полностью сходил на нет. Большую часть XVI века англичане, активнее других европейцев занимавшиеся разведкой природных богатств Северной Америки, рассчитывали на то, что на ее территории можно отыскать рудники, не уступающие по богатству приискам испанских индейцев. Прочие искатели приключений считали желательным переселение даже в условиях перенаселенности, а в результате новых открытий удалось обнаружить достаточно земель с умеренным климатом, в отличие от Мексики заселенных коренными жителями совсем не густо. К тому же существовала постоянная тяга к поиску перехода на территорию Азии на северо-западе континента.

К 1600 году в ходе поиска этого перехода удалось исследовать обширные районы, но к северу от Флориды штата Виргиния появилось только одно (неудачное) поселение – Роанок. Англичане не располагали достаточной мощью, а французы отвлеклись на другие дела, чтобы достичь большего. С наступлением XVII века пришло время более напряженных, лучше организованных и щедрее финансировавшихся усилий по освоению новых земель, открытию возможностей для возделывания ряда важных сельскохозяйственных культур на американском материке, ряда политических изменений в Англии, благоприятных для переселения британских подданных и превращения Англии в великую морскую державу. Между этими событиями произошло революционное преобразование Атлантической приморской полосы. Эта дикая местность, в 1600 году заселенная немногочисленными индейцами, сто лет спустя превратилась в важный центр цивилизации. Во многих местах европейские поселенцы продвинулись внутрь материка до самой гряды Аллеганских гор. Между тем французы установили череду постов вдоль долины Святого Лаврентия и Великих озер. В этом огромном районе в виде прямого угла поселений проживало около полумиллиона белых людей, главным образом британского и французского происхождения.

Испанцы выдвигали притязания на всю Северную Америку, но их давно оспаривали англичане на том основании, что «предписание без обладания вексельным поручительством – ничто». Искатели приключений Елизаветинской эпохи исследовали большую часть побережья и в честь своей королевы всю территорию к северу от 30-й широты назвали Виргинией. В 1606 году Яков I одной из компаний Виргинии предоставил привилегию на учреждение колоний. Так выглядело формальное начало; дела компании в скором времени потребовали пересмотра ее структуры, и ей принадлежали многочисленные убыточные предприятия, но в 1607 году учредили первое английское поселение в Джеймстауне, которому предстояла долгая жизнь, на территории современного штата Виргиния. Его жителям только вначале достались большие испытания, но к 1620 году его «голодное время» ушло в далекое прошлое, и наступил период процветания.

В 1608 году, или через год после основания Джеймстауна, французский исследователь Самуэль де Шамплен построил небольшой форт в Квебеке. На ближайшее будущее эта французская колония представлялась настолько ненадежной, что продовольствие для ее обитателей приходилось доставлять из Франции, но с нее-то и началось заселение Канады европейцами. Наконец, в 1609 году голландцы снарядили экспедицию английского исследователя Генри Хадсона (Гудзона) на поиск северо-восточного перехода в Азию. Потерпев неудачу, он прошел весь путь вокруг материка и двинулся поперек Атлантики в поисках северо-западного перехода. Вместо перехода Хадсон открыл реку, носящую теперь его имя, и тем самым обозначил предварительное притязание голландцев на открытые им земли. Через несколько лет вдоль этой реки на Манхэттене и на Лонг-Айленде появились голландские поселения.

Первенство в освоении Америки принадлежало англичанам, и они его удерживали. Они преуспевали по двум причинам. Первая заключалась в технике, которую они применили первыми и пользовались ею успешнее всех: они перевозили в Новый Свет целые общины с мужчинами, женщинами и детьми. Переселенцы с Британских островов основывали сельскохозяйственные колонии, возделывали землю своим трудом и в скором времени приобрели самостоятельность от родины в собственном жизнеобеспечении. Второй следует назвать открытие табака, превратившегося в главный товар сначала для Виргинии и затем для Мериленда, то есть колонии, заселение которой началось в 1634 году. Дальше на север выживание колоний обеспечивалось наличием земель, доступных обработке европейскими методами; притом что интерес к этой области изначально возник из-за наличия перспективы торговли мехами и развития рыбного промысла, там в скором времени появился небольшой излишек зерна для вывоза за рубеж. Там открывалась привлекательная перспектива для безземельных англичан, живших в стране, в начале XVII века многими считавшейся перенаселенной. В 1630-х годах в «Новую Англию» перебралось приблизительно 20 тысяч подданных британской короны.

Еще одной отличительной особенностью колоний Новой Англии следует назвать привязанность их населения к религиозному инакомыслию и кальвинистскому протестантству. Никакая Реформация их не коснулась. Несмотря на то что жителями данных поселений двигали обычные экономические побуждения, ведущая роль среди переселенцев, прибывших в Массачусетс в 1630-х годах, принадлежала мужчинам, связанным с пуританским крылом английского протестантства, что принесло плоды в группе колоний, конституции которых отличались по форме от теократической олигархии до демократии. Хотя иногда их возглавляли представители английского мелкопоместного дворянства, северяне охотнее, чем обитатели южных колоний, избавлялись от комплексов, связанных с радикальным отходом от английских социально-политических традиций, и религиозное бунтарство послужило им точно так же, как условия, в которых им приходилось выживать. На всем протяжении английских конституционных бед середины столетия в какие-то моменты даже казалось, что колонии Новой Англии уходят из-под контроля британской короны навсегда, но этого не случилось.

После того как голландские поселения там, где впоследствии образовался штат Нью-Йорк, достались англичанам, североамериканское побережье в 1700 году от севера Флориды до реки Кеннебек преобразовалось в двенадцать колоний (тринадцатая – Джорджия – появилась в 1732 году), в которых проживало около 400 тысяч европейцев и приблизительно раз в десять меньше африканских рабов. Дальше на север лежала все еще спорная территория, а затем земли, однозначно принадлежавшие французам. На них колонисты встречались намного реже, чем на землях английских поселений. В Северной Америке можно было насчитать всего лишь 15 тысяч французов, и им не досталось той выгоды, какую извлекли английские колонии из переселения крупных общин. Многие колонисты занимались охотой и промыслом зверя с помощью капканов, служили миссионерами и землепроходцами на пространстве, растянувшемся по всей длине реки Святого Лаврентия, в районе Великих озер и даже за его пределами. Новая Франция на карте занимала огромную область, но за пределами долины реки Святого Лаврентия и Квебека она выглядела всего лишь как россыпь стратегически и коммерчески важных фортов и факторий.

Плотность поселений тоже служила не единственным различием между французскими и английскими зонами колонизации. За положением дел в Новой Франции пристально следили из метрополии; после 1663 года от структуры товарищества отказались в пользу прямого королевского правления и управление в Канаде по совету интенданта поручили французскому губернатору практически точно так же, как французскими провинциями управляли на родине. Никакой свободы вероисповедания не предусматривалось; церковь в Канаде пользовалась полной монополией, и ее служители занимались миссионерской деятельностью. Ее история полна славных примеров храбрости и мученичества, а также яростной непримиримости. Все фермы заселенной территории объединялись в сеньории (поместья), и с помощью такой административной единицы достигалась определенная самостоятельность органов местного управления. Формы общественной организации французских колоний в Америке воспроизводили общественные формы Старого Света в большей степени, чем это было в английских колониях, вплоть до учреждения дворянства с канадскими титулами.

Английские колонии были весьма разнообразны. Растянувшиеся практически по всему атлантическому побережью, эти колонии отличались климатом, спецификой системы хозяйствования и ландшафтом, и в их происхождении нашел отражение широкий спектр побуждений и способов их учреждения. Прошло совсем немного времени, и к особенностям этих поселений добавился космополитизм, так как после 1688 года туда в значительном количестве стали прибывать шотландцы, ирландцы, немцы, гугеноты и швейцарцы, хотя преобладание английского языка и относительно небольшое число переселенцев, говорящих на других языках, на протяжении весьма долгого времени обеспечат сохранение преимущественно англосаксонской культуры. Никто не мешал религиозному разнообразию, и даже в 1700 году в английских колониях сохранялась большая веротерпимость, хотя в некоторых из них наблюдается тесная связь с конкретными религиозными конфессиями. Обозначившиеся различия усугубили трудность в осознании населением английских колоний себя как единого общества. Никакого собственного американского центра у них еще не появилось; очагами коллективной жизни колоний служили родная монархия и далекая родина, а основой им все еще оставалась английская культура. Все-таки уже тогда бросалось в глаза то, что на территории английских североамериканских колоний активным индивидам предлагались возможности для движения к поставленной цели, отсутствовавшие в более строго и плотно опекаемом государством обществе Канады или на родине в Европе.

К 1700 году жители некоторых английских колоний уже приобрели навыки получения свободы в сферах, на которые монаршая власть не распространялась. Так и тянет оглянуться в далекое прошлое ради свидетельств первых проявлений духа независимости, которому отводится огромная роль в формировании народной традиции. Надо признать, что прочтение предыстории Соединенных Штатов в таких терминах ведет нас к искаженному ее видению. «Отцы-паломники», высадившиеся на мысе Кейп-Код в 1620 году, пребывали в забвении и не удостаивались заметного места в национальной мифологии до конца XVIII века. Однако они искренне хотели основать Новую Англию. Гораздо раньше представлений о независимости появились факторы, позволившие в будущем с большей легкостью рассуждать о своей стране с точки зрения независимости и единства.

Одним из таких факторов можно назвать медленное укрепление традиции представительной власти в первом веке заселения Америки европейцами. При всем их извечном разнообразии в начале XVIII века в каждой из колоний в конечном счете образовалось своего рода представительное собрание, которому делегировались полномочия выступать от лица ее жителей перед королевским губернатором, назначаемым в Лондоне. Некоторым из поселений колонистов с самого начала потребовалось налаживать сотрудничество друг с другом в противостоянии индейцам, а во время французских войн такое сотрудничество приобрело еще большую важность. Когда французы выпустили своих союзников из индейского племени гуронов против британских колонистов, это сотрудничество помогло появлению ощущения общих интересов для отдельных колоний (а также подтолкнуло британцев к привлечению на свою сторону племени ирокезов, считавшихся потомственными врагами гуронов).

На основе экономического разнообразия к тому же появлялась в известной мере хозяйственная взаимосвязанность. Жители центральных и южных колоний на своих плантациях выращивали рис, а также табак, индигоферу и заготавливали древесину; в Новой Англии строили суда, очищали и перегоняли мелассу и зерновые спирты, выращивали кукурузу и промышляли рыбу. В это время росло ощущение и очевидность логики представлений о том, что американцы по большому счету созрели для ведения дел в собственных интересах – включая дела вест-индских колоний – с большей отдачей, чем получалось с территории их далекой родины. Свою роль в формировании отношений к тому же играл экономический рост. Северные материковые колонии Новой Англии на родине в целом ценили ниже их достоинства и даже недолюбливали. Они выступали соперниками в судостроении и, незаконно, в торговле Карибского бассейна; в отличие от аграрных колоний с их плантациями в этих колониях не производили ничего, что требовалось на родине. Кроме того, там скопилась масса религиозных раскольников.

В XVIII веке в британской Америке наблюдались огромные достижения в накоплении богатства и развитии цивилизации. Общее население колонистов продолжило расти, и к середине столетия его численность намного превысила миллион человек. В 1760-х годах обращалось внимание на то, что американские материковые колонии ценились в Великобритании гораздо выше, чем когда-то Вест-Индия. К 1763 году Филадельфия, выглядевшая шикарной и ухоженной, могла соперничать со многими европейскими городами. Большую неопределенность удалось снять в 1763 году после покорения Канады, в соответствии с мирным договором того же года оставшейся британской. При этом изменились виды на будущее многих американцев одновременно с точки зрения ценности покровительства, на которое были способны власти империи, и с точки зрения дальнейшей экспансии на запад. Поскольку занимающиеся сельским хозяйством поселенцы стремились к освоению прибрежной равнины, они двинулись через горный барьер и по долинам рек на противоположном его склоне, а дальше на север Огайо и на северо-запад.

Опасность конфликта с французами в результате тогдашней экспансии теперь больше не грозила, но не только ее брали в расчет министры британского правительства, занимавшиеся продвижением своих колоний на запад после 1763 года. Приходилось учитывать права индейцев и возможную их реакцию на нарушение этих прав. Восстанавливать их против себя никто не хотел, прекрасно осознавая опасность вражды со стороны индейцев, но если предотвращать войну с ними через сдерживание колонистов, тогда с этой же целью пришлось бы привлекать войска на охрану границы. В конце концов правительство в Лондоне приняло решение по проведению политики на западных землях, заключавшейся в ограничении экспансии, повышении ставки налогов в колониях ради погашения затрат на содержание привлекавшихся к охране границы войск, а также ужесточении системы регулирования торговли и прекращении попустительства нарушителям правил ее функционирования. К несчастью, все эти меры внедрялись на исходе последних лет, на протяжении которых устаревшие предположения, касавшиеся экономики колониальных владений и их отношений с родиной, проводниками колониальной политики принимались без малейших колебаний.

К тому времени с начала появления европейских поселений в Новом Свете прошло около двух с половиной столетий. Общее воздействие экспансии европейцев в Южной и Северной Америке на ход европейской и всемирной истории уже было огромным, но оценка его по достоинству представлялась делом совсем не простым. В конечном счете всем ясно, что власти колониальных держав к XVIII веку обладали возможностью для извлечения из своих колоний некоторой экономической прибыли, хотя поступала она им по-разному. Наиболее наглядным представлялся приток серебра в Испанию, и он конечно же имел свои последствия для европейской экономики в целом и даже для Азии. Стимулированию европейского экспорта и промышленного производства способствовал рост населения колоний. В этом отношении величайшее значение принадлежало английским колониям, указывающим путь растущему притоку народа сначала из Европы и Африки, и затем из Азии. Именно на то время приходится высший подъем последнего из основных переселений народа Европы в XIX и начале XX веков. Ко времени колониальной экспансии относится и мощный подъем европейского судоходства с судостроением. Судостроители, судовладельцы и капитаны судов зарабатывали на всем: на работорговле, торговле контрабандным товаром, легальном импорте и экспорте товаров между метрополиями и колониями, а также рыбном промысле и снабжении новых рынков потребительских товаров. Большую роль при этом играли дифференциальный и непредсказуемый факторы. Следовательно, суммарный эффект от появления американских колоний на первой стадии империализма для империалистических держав оценивается с большим трудом.

Как о наиважнейших культурных и политических результатах колонизации Америки с большей уверенностью можно говорить о том, что в перспективе культура Западного полушария становилась по своей сути европейской. Испанцы, португальцы и англичане могли отличаться, но у них получилось предложить усредненный вариант одной и той же концепции цивилизации. С собой все они принесли в Америку свои наборы признаков европейской культурной парадигмы. С политической точки зрения это должно было означать, что от Огненной Земли (Tierra del Fuego по-испански) до Гудзонова залива два огромных континента будут в конечном счете организованы на европейских юридических и административных принципах, даже после приобретения независимости от колониальной державы. Данное полушарие к тому же превращалось в континент христианского вероисповедания; когда в конечном счете там появились индуизм или ислам, они овладели душами ничтожного меньшинства и не составили конкуренции в основной христианской культуре.

Все это имело бесспорно огромное значение. В Южной и Северной Америке, как позже в Океании и Сибири, европейцы не просто покоряли территории; они истребили местные разновидности культуры с народами и заменили их собственной культурой и народом. Последние малонаселенные области на земле предстояло заселить, по крайней мере на их современных стадиях формирования, народом европейской принадлежности. Такого рода эволюция с точки зрения отдаленной перспективы человеческой истории представляется настолько удивительной, что все еще заслуживает более тщательного осмысления даже сегодня. Конкретный момент в истории, на который выпало европейское наступление на остальные континенты планеты, означал, что культуру народов значительно постарше следует изъять из процесса заселения новых миров или как-то ее обозначить. На новом этапе азиатского национализма в XX веке такое предположение виделось как истинный признак хищнической сути Европы и родимое пятно несправедливости в международных отношениях, силой навязанных европейскими великими державами.

Последствия европейской колониальной экспансии для окружающей среды тоже выглядят гигантскими. Исчезли тысячи биологических видов, так как у них не успели выработаться защитные рефлексы в условиях невиданного прибавления народонаселения, вмешавшегося в привычный уклад обитания животных или нарушившего его. Многие виды погибли из-за заболеваний, которые переселенцы принесли с собой. Но в то же самое время животные и растения двинулись по колониальным маршрутам в противоположном направлении в Старый Свет. С американского континента по всему миру распространились три растения, сыгравшие решающую роль в последующем резком увеличении народонаселения: картофель, батат и кукуруза. Одомашненных животных – свиней, овец и цыплят – повезли в обратном направлении. Такой «колумбийский обмен» в истории человечества сыграл гораздо большую роль, чем все случившееся в политике или в обществе.

Но политике тоже принадлежало свое место, и ее большая важность связывалась с дальнейшим разделением Америки на север и юг континента. Следует согласиться с тем, что в культурном отношении североамериканское коренное население не может похвалиться такими наглядными человеческими достижениями, которые принадлежат цивилизации Центральной и Южной Америки. Но колониализм тоже выступал в качестве дифференцирующего фактора. Вполне естественно тут вспомнить о параллелях из древности. Колонии древнегреческих городов образовывались их метрополиями как по большому счету самостоятельные общины, во многом напоминающие английские поселения североамериканского побережья. После основания таких колоний их население, как правило, склонялось к осознанию собственной самости. В Испанской империи применялся общий образец атрибутов, характерных для метрополии и империи, а не провинций имперского Рима.

Потребовалось много времени на уяснение того факта, что классические формы, уже послужившие эволюции британской Северной Америки, еще послужат формированию зародыша будущей мировой державы. Та эволюция тем самым обеспечит определение конфигурации нашего мира, а также американской истории. Два мощных преобразующих фактора должны еще подействовать перед тем, как будущее Северной Америки до конца определится на двух его путях: когда северный континент будет заселяться в западном направлении, и намного увеличится приток переселенцев, не принадлежащих к англосаксонской культуре. Но эти потоки будут проникать внутрь и охватывать отливочные формы, приготовленные по чертежам английского наследия, оставившего на будущем Соединенных Штатов Америки такие же отметины, как от Византии остались ее отметины на судьбе России. Нации никогда не отказываются от своего происхождения; они только учатся рассматривать его с разных сторон. Иногда со стороны эти отметины видно лучше, чем их носителям. Один немецкий государственный деятель ближе к концу XIX века назвал важнейшим международным фактом то, что народы Великобритании и Соединенных Штатов Америки разговаривают на одном и том же языке.