Среди государственных атрибутов, принявших свои очертания в XV и XVI веках, а также сохранившихся до наших дней, следует упомянуть атрибуты резидентской дипломатии. Правители во всем мире посылали друг другу пространные письма и вели переговоры, но всегда существовало множество способов общения между ними и отслеживания всего того, что происходило в мире. Дипломатия одних стран основывалась на общем вероисповедании, других – на этнических (как правило, умозрительных) или семейных связях членов августейшей семьи. В Цинском Китае сохранялось представление об императоре как владыке всего мира, и все его общение с правителями зарубежных стран в сознании китайцев сводилось к получению им прошений или дани. Средневековые короли в Европе посылали друг другу герольдов, в честь которых пришлось разработать особый церемониал, предусмотреть особые правила предохранения их безопасности, а также от случая к случаю направляли миссии послов. После 1500 года среди европейцев постепенно входило в практику жизни использование в мирное время стандартного механизма внешней политики, которым мы пользуемся до сих пор, в виде постоянно находящегося зарубежного посла, через которого, по крайней мере, с самого начала велись все повседневные дела и перед которым ставилась задача информирования своих собственных правителей о стране, при которой его аккредитовали.

Первыми известными примерами государственных чиновников подобного рода служат венецианские послы. Не удивительно, что власти республики, настолько зависящей от торговли и поддержания регулярных отношений, должны были предоставить первые образцы профессионального дипломата. Во внешней политике посыпались многочисленные изменения. Постепенно об опасностях, угрожающих жизни эмиссаров древности, забыли, так как дипломатам предоставили особый статус, защищенный привилегиями и личной неприкосновенностью. Природа договоров и прочих дипломатических бланков тоже приобрела большую точность и упорядоченность. Процедура стала более стандартизированной. Все эти изменения внедрялись неспешно, причем когда их признавали полезными для дела. По большому счету вполне справедливо сказать, что профессиональный дипломат в современном понимании его ремесла к 1800 году еще не появился; послами тогда обычно назначали дворян, способных себе позволить исполнение представительных обязанностей, а не оплачиваемых государственных служащих. Тем не менее дипломатия становилась профессиональным занятием. Тут мы имеем дело с еще одним признаком того, что после 1500 года новый мир отношений между суверенными державами шел на смену мира феодальных связей между отдельными людьми и смутными верховенствами папы римского и императора.

Самой поразительной особенностью новой европейской системы следует назвать воплощение в жизнь предположения о том, что весь мир делится на суверенные государства. Такое понимание пришло не сразу; Европа XVI века современникам представлялась отнюдь не как территория образовавшихся на ней независимых вотчин под властью собственных правителей, принадлежавших исключительно им. Еще меньше просматривается территориальных образований, в очень редких случаях заслуживающих определения возникшего единства как «национального». Такое определение появляется не только из-за сохранения, образно говоря, музеев ушедшего в историю стиля жизни, зародившегося в Священной Римской империи. К тому же не стоит забывать господствовавшего на заре современной Европы принципа дипломатии под названием династицизм (династическая преемственность).

В XVI и XVII веках в Европе встречались политические единицы в виде государств, по площади не дотягивавшие до земельного владения крупного феодала. Они представляли собой территориальные приобретения, объединенные на протяжении длительного или короткого периода времени путем агрессивной внешней политики, заключения выгодного брака и получения по наследству (то есть в силу тех же самых процессов и законов, которыми создавалось поместье любой частной семьи). Динамику изменения границ можно наблюдать по карте стран Европы, очертания которых менялись по мере того, как те или иные территории переходили по наследству от одного правителя к другому. Жители этих территорий пользовались практически таким же правом голоса, как смерды, жившие на ферме, переходившей из рук одного владельца к новому. Суть династицизма состояла в ведении однообразных переговоров с заключением договоров в связи с возможными последствиями заключения того или иного брака, а также скрупулезном составлении порядка наследования и надзора над его исполнением.

Помимо собственных династически приобретенных интересов правители к тому же затевали споры и развязывали войны на религиозной почве, но все чаще из-за торговых прав или прав на материальные ценности. Кое-кто из них приобрел имущество за рубежом; оно тоже превращалось в усложняющий внешнюю политику фактор. Время от времени вспоминались старинные принципы феодального превосходства. Не будем забывать о роли специалистов в сфере картографии в работе, выходившей за пределы политических принципов, касающихся заселения новых земель или пробуждения национального самосознания. Как бы то ни было, но в общем подавляющее большинство правителей в этот период истории считало себя хранителями унаследованных прав и интересов, которые им предстояло передать потомкам. Они вели себя вполне предсказуемо; правители ничем не отличались от подданных (поодиночке и в составе семей) своих владений. Свою родословную европейцы чтили не только во времена Средневековья, великий век генеалогии в Европе пришелся как раз на XVI и XVII столетия.

В 1500 году намечалось коренным образом преобразовать династическую карту Европы. На ближайшие два столетия грозил растянуться большой спор двух великих родов по поводу принадлежности практически всей Европы, и они уже к тому времени рвали на части Италию. Речь идет о доме Габсбургов и правящем доме Франции (сначала Валуа, а после вступления в 1589 году на престол Генриха IV – Бурбонов). Первый дом представляли по большому счету австрийцы, а их противники всегда будут находиться во Франции. Причем обе этих семьи станут поставлять правителей и супругов правителей во многие другие страны. Причиной их ссоры в начале XVI века послужил спор вокруг бургундского наследия. В то время ни одно из этих семейств еще не играло решающей роли в Европе. Разумеется, к тому моменту истории им нечем было выделиться с точки зрения накопленной власти среди других династий Европы (правда, по древности рода они давали им сто очков форы), хотя, например, правитель валлийской династии Тюдоров Генрих VII вступил на престол Англии в 1485 году.

Некое стоящее упоминания национальное сплочение и самосознание, способное к обеспечению политического единства, просматривается разве что в Англии, Франции, а также, с определенной натяжкой, в Испании с Португалией. Наглядным примером нам служит Англия, числившаяся в Европе относительно неприметной державой. Это островное, отгороженное от вторжения и после 1492 года лишенное континентальных территорий (кроме морского порта Кале, все равно утраченного в 1558 году) государство располагало необычной для того времени централизованной системой управления. Представители династии Тюдоров, всеми силами утверждавшие единство своего королевства после длительного периода смуты, названной «войной Алой и Белой розы», умышленно связывали национальный интерес со своей династией. Уильям Шекспир совершенно естественно использует лозунг патриотизма (и, следует особо отметить, практически не касается проблемы религиозных различий). Франция тоже уже прошла определенный путь к национальному сплочению. Дому Валуа – Бурбонов, однако, досталось больше проблем, чем Тюдорам, в виде сохранившихся на их территории анклавов с особым статусом неприкосновенности и привилегий, на которые суверенитет монархов в лице королей Франции распространялся не в полной мере. Некоторые из их подданных даже не владели французским языком. Тем не менее Франция уверенно двигалась в направлении становления в качестве национального государства.

То же самое можно сказать об Испании, хотя две ее короны не удавалось объединить до тех пор, пока внук католических монархов Карл Габсбург в 1516 году не стал вторым правителем страны одновременно с его душевнобольной матерью под именем Карл I. Ему все еще приходилось со всей тщательностью учитывать отличие прав жителей Кастилии от прав жителей Арагона, но более ясное самосознание испанской национальности пришло во время его правления потому, что поначалу весьма популярный у своих подданных Карл затмил национальное самосознание Испании в более крупной империи Габсбургов и на самом деле пожертвовал испанскими интересами ради династических целей и побед. Крупным дипломатическим событием первой половины века считается его избрание в 1519 году императором Священной Римской империи под именем Карла V. Он пришел на смену своему деду Максимилиану, мечтая об избрании на престол, и через заключение тщательно продуманных брачных союзов в прошлом к тому времени уже получив власть над империей, территория которой достигла невиданных в мире размеров, теперь с приобретением титула императора обрел достойную его корону.

После своей матери Карл унаследовал испанские королевства и тем самым долю Арагона на Сицилии и притязания кастильцев на территории недавно открытой Америки. От отца, то есть сына Максимилиана, ему достались Нидерланды, входившие в состав герцогства Бургундия, а от деда – земли Габсбургов Австрии и Тироля вместе с провинцией Франш-Конте, Эльзасом и клубком притязаний в Италии. Так выглядело величайшее династическое наследие, накопленное к той эпохе, а короны Богемии и Венгрии находились в распоряжении брата Карла по имени Фердинанд, которому предстояло сменить его в качестве императора. Верховенство Габсбургов служило решающим фактором европейской политики на протяжении практически всего XVI века. Его истинные и мнимые притязания прекрасно видны из списка титулов Карла, когда его возвели на императорский престол: «Король римлян; император – избранник; semper Август; король Испании, Сицилии, Иерусалима, Балеарских и Канарских островов, индейцев и материка на противоположной стороне Атлантики; эрцгерцог Австрии; герцог Бургундии, Брабанта, Штирии, Каринтии, Карниолы, Люксембурга, Лимбурга, Афин и Патров; граф Габсбурга, Фландрии и Тироля; пфальцграф Бургундии, Эно, Пфирта, Руссийона; ландграф Эльзаса; граф Швабии; господин Азии и Африки».

Что бы ни представлял собой такой набор территорий, национальным его назвать никак нельзя. Ради практических целей его делили на два главных блока: испанское наследие, богатое за счет обладания Нидерландами и питаемое растущим притоком слитков золота из Америки; и старинные земли Габсбургов, требующие активной заботы о Германии, чтобы поддержать там верховенство правящей семьи. Однако Карлу с его престола виделось гораздо больше перечисленного выше. Вполне откровенно он любил называть себя «Божьим знаменосцем» и, как христианский паладин древности, воевал против османов в Африке и по всему средиземноморскому побережью. В своих собственных глазах он все еще представлялся средневековым императором, а не просто одним из многих европейских правителей; он числился предводителем христианского мира и за свои поступки отвечал перед одним только Богом. Он мог считать себя более достойным звания «Защитник веры», чем его тюдоровский конкурент Генрих VIII, тоже претендовавший на императорский престол. Интересами Германии, Испании и династии Габсбургов приходилось в определенной степени жертвовать в свете представления Карлом V его собственной роли. Но все равно он замахивался на недостижимое. Если взять в расчет напряжения в обществе, возникшие из-за движения Реформации, а также убогий аппарат связи и управления XVI века, власть в такой империи оставалась всего лишь мечтой, неподвластной никакому смертному человеку. Карл V, кроме всего прочего, стремился управлять своей империей лично, постоянно находился в пути, гоняясь за своей недостижимой целью, и поэтому, можно предположить, он заставлял своих подданных во всех уголках его империи (кроме Нидерландов) чувствовать свою причастность к его дому. По его устремлениям можно себе представить тот уклад, в соответствии с которым все еще жил средневековый мир, а также понять анахронизм этого уклада.

Священную Римскую империю конечно же нельзя было назвать однозначной семейной собственностью Габсбургов. В этой империи к тому же воплотилось средневековое прошлое, причем в самом потрепанном и мифическом виде. В Германии, где располагалась ее большая часть, сложился полный хаос, объединенный при императоре и его главном арендаторе в лице имперского сейма. Со времен Золотой буллы семь избирателей фактически выступали в роли суверенов на своих территориях. К тому же на память приходят сотня князей и больше полусотни имперских городов, пользовавшихся положением автономий. Общая мозаика дополнялась 300 или около того мелкими государственными образованиями и вассалами императора, оставшимися в наследство от прежней средневековой империи. С самого начала XVI века любая попытка по преобразованию такого беспорядка в нечто путное и приданию Германии хоть какого-то национального единства проваливалась; такие атрибуты подходили княжествам и городам помельче. Все дело ограничилось появлением кое-каких новых управленческих учреждений. Результаты избрания Карла императором в 1519 году предсказать было сложно; народ вполне справедливо боялся того, что немецкие интересы на территории огромных доминионов Габсбургов он отвергнет или выпустит из поля своего внимания. Чтобы потеснить короля Франции, претендовавшего на тот же престол, потребовались большие суммы денег на подкуп избирателей (как единственный серьезный альтернативный кандидат Генрих VIII не мог собрать достаточно средств на подкрепление своих притязаний). После выборов единственным объединительным принципом, действовавшим в Священной Римской империи до самого ее упразднения в 1806 году, служил династический интерес Габсбургов.

Италия, считающаяся одним из самых поразительных географических объединений в Европе, тоже все еще существовала в виде разобщенных независимых государств, большинством из них правили августейшие деспоты, а остальные числились вассалами соседних держав. Светским монархом в Папской области числился сам папа римский. Неаполем как собственной вотчиной правил король из дома Арагона. Его испанским родственникам принадлежала Сицилия. Венеция, Генуя и Лукка считались республиками. Милан представлял собой крупное герцогство долины реки По, которым правила семья Сфорца. Флоренция теоретически считалась республикой, но с 1509 года в руках бывшего дома ростовщиков Медичи стала монархией. В северной Италии герцоги Савойские управляли Пьемонтом, находившимся на противоположной от земель их собственных предков стороне Альп. Дробление на полуострова сделало Италию привлекательной добычей, а сложный клубок семейных отношений послужил французским и испанским правителям оправданием для вмешательства во внутренние дела на Апеннинах. На протяжении первой половины XVI века главную тему европейской истории дипломатии составила борьба между Габсбургами и Валуа, которую они вели прежде всего на территории Италии.

Войны между Габсбургами и Валуа, начавшиеся в 1494 году с французского вторжения, напоминающие средневековые авантюры и набеги (выдававшиеся за крестовый поход), продолжались до 1559 года. Всего насчитывается шесть так называемых «итальянских» войн, и сыграли они гораздо большую роль, чем может показаться на первый взгляд. Они составляют определенный период в эволюции системы европейских государств. Вступление на престол Карла V и поражение короля Франциска на выборах императора со всей ясностью определили правила династических состязаний. Для Карла, правителя империи, войны послужили фатальным отвлечением от лютеранской проблемы в Германии, а для Карла, короля Испании, началось смертельное убывание мощи его страны. Французам они принесли обнищание и вторжение внешних врагов, а их королям в конце концов разочарование тем, что Испании оставили власть в Италии. Жителям этой страны войны принесли многочисленные бедствия. Впервые с эпохи вторжений племен варваров Рим подвергся осаде (в 1527 году силами мятежной императорской армии), и с приходом испанского господства наконец-то закончились великие дни городов-республик. В какой-то момент побережья Италии подверглись набегам десантов одновременно с французских и турецких судов; отсутствие единства христианского мира проявилось в формальном союзе французского короля с турецким султаном.

Возможно, те годы оказались благополучными для одних только османов. Жители Венеции, обычно остававшейся с турками один на один, наблюдали, как их империя в Восточном Средиземноморье начала распадаться на части. Испанцы, обрадованные браком с представителем сильной Италии и иллюзиями, порожденными вроде бы бесконечным потоком сокровищ из Америки, покинули захваченные было территории Марокко. Карл V с сыном потерпели поражение в ходе африканских предприятий, а разгром турок в битве при Лепанто в 1571 году оказался кратковременным достижением; три года спустя турки снова забрали у испанцев Тунис. Борьба с османами и поддержка курса Габсбургов в Италии к тому времени превратились для Испании, даже с учетом ее богатства, непосильным бременем. В свои последние годы правления Карл V по уши увяз в долгах.

Он отрекся от престола в 1556 году сразу после первого урегулирования в Аугсбурге религиозных споров в Германии, а на императорский престол взошел его брат, получивший австрийское наследие. Правителем Испании становится его сын Филипп II, считавшийся испанцем по происхождению и воспитанию. Карл родился в Нидерландах, и церемония, посвященная окончанию срока правления великого императора, состоялась там же, во Дворце золотого руна; покидая собрание, он разрыдался, припав к плечу молодого дворянина по имени Вильгельм Оранский. Этим дележом наследия Габсбургов обозначается водораздел в европейских делах 1550-х годов.

Сразу за ним последовал мрачнейший на многие столетия период в истории Европы. После кратковременного затишья в самом его начале европейские правители и их народы устроили себе в XVII веке настоящий разгул ненависти, мракобесия, резни, пыток и жестокости, не имевших ничего похожего раньше, зато повторившихся в XX столетии. К определяющим факторам данного периода принято относить военное превосходство Испании, идеологический конфликт в ходе возрождения католицизма, паралич Германии и Франции (на протяжении долгого времени) в силу внутренних религиозных раздоров, появление новых центров власти в Англии, голландских Нидерландах и Швеции, а также первые намеки на заморские конфликты предстоящих двух столетий. Только после окончания данного периода истории Европы на самом деле окажется, что от господства Испании практически ничего не осталось и континентальное ее могущество ушло по наследству к Франции.

Самой удачной отправной точкой послужила Нидерландская революция. Наподобие испанской гражданской войны 1936–1939 годов (но продлившейся намного дольше) в нее втянулись совершенно посторонние участники, запутавшиеся в сложном хитросплетении идеологических, политических, стратегических и экономических споров. Властям Франции не давала покоя Испания, армия которой могла начать вторжения с территории той же Испании, а также Италии и Фландрии. Вмешательство Англии возникло своими путями. Считавшаяся протестантской Англия совсем недавно обрела такой статус, и ее Филипп пытался избежать радикального разрыва с историческим наследием Елизаветы I. Он на протяжении долгого времени не хотел жертвовать шансом восстановления английских интересов, который Филипп приобрел через брак с Марией Тюдор, и первым делом подумал о сохранении достигнутого посредством венчания со второй английской королевой. К тому же ему на долгое время пришлось отвлекаться от государственных дел на военные кампании против османов. Однако национальные и религиозные чувства разгорелись в Англии из-за реакции испанцев на действия английских пиратов в ущерб Испанской империи; в 1570-х и 1580-х годах отношения между англичанами и испанцами стремительно катились в пропасть. Елизавета и откровенно, и скрытно помогала голландцам, которым желала только добра, но оказывала свою помощь без особого энтузиазма: как монарх она не могла питать симпатии к мятежникам. В конечном счете с папского благословения на свержение настроенной еретически королевы Елизаветы в 1588 году испанцы предприняли попытку великого вторжения. «Бог наслал ветер, и он их рассеял», – гласит надпись на английской памятной медали; неблагоприятная погода подвела итог работе испанских составителей планов, а также английских мастеров судовождения и артиллерийского дела (хотя ни одно судно с обеих сторон на самом деле не пошло ко дну из-за орудийного огня), доведя испанскую Великую армаду до катастрофы. Война с Испанией продолжалась еще долго после того, как потрепанные остатки этой армады добрались до своих испанских гаваней, но великую угрозу англичанам они уже не представляли. Кроме того, практически между прочим зародилась английская военно-морская традиция огромной важности.

Преемник Елизаветы I по имени Яков I с полным осознанием своей задачи приложил очень большие усилия ради предотвращения нового серьезного конфликта после достижения мира, и он весьма преуспел в этом деле при всем предубеждении его подданных к испанцам. Англии удалось избежать втягивания в вооруженный конфликт на континенте Европы, когда мятеж в Нидерландах, вновь вспыхнувший после двенадцатилетнего замирения, усугубил намного большую по масштабу схватку, вошедшую в историю под названием «Тридцатилетняя война». Главной ее причиной послужила попытка Габсбургов восстановить императорскую власть над Германией через ее связь с триумфом контрреформации. Мирный договор, подписанный в Аугсбурге, подвергся большому сомнению, как и сохранение в Германии характерной для этой страны терпимости к религиозному разнообразию. Тут же еще просматривалась попытка укрепления позиций чересчур честолюбивого дома Габсбургов. Характер тогдашнего идеологического конфликта снова запутывается из-за столкновения встречных его течений. Тогда как Габсбурги и Валуа в XVI веке спорили по поводу принадлежности Италии, Габсбурги и Бурбоны в следующем столетии сразились за власть над Германией. Отстаивая свой династический интерес, дворяне католической Франции вышли на поле боя, чтобы сразиться с католиками-дворянами Габсбургов. Под предводительством своего кардинала «старшая дочь церкви», на звание которой претендовали правители Франции, вступила в союз с голландскими кальвинистами, а также датскими и шведскими лютеранами, чтобы обеспечить права немецких князей. Между тем несчастным обитателям практически всей Центральной Европы пришлось терпеть частые прихоти и жадность независимых только на словах военачальников. Кардинала Ришелье можно с большим основанием, чем остальных европейских деятелей того времени, назвать творцом внешней политики, принесшей большие беды населению противоположного берега Рейна, которой придерживались власти Франции намного больше столетия. Если у кого-то все еще остаются в этом сомнения, напоминаем, что при нем со всей ясностью пришла эпоха «Реальной политики» (Realpolitik) и «государственных соображений» (raison d’état), отличавшаяся беспринципным утверждением интересов суверенного государства.

Вестфальский мир, которым в 1648 году закончилась Тридцатилетняя война, во многом послужил документальным признанием перемен. Тем не менее в нем просматриваются следы уходящего прошлого. Его можно взять в качестве удобной точки отсчета наступившей эпохи. Итак, в Европе завершилась эпоха религиозных войн; в последний раз европейским государственным деятелям пришлось серьезно заниматься общим определением религиозного будущего своих народов. Им же ознаменовалась утрата Испанией ее военного превосходства и мечты о восстановлении империи Карла V. Теперь можно закрыть и последнюю страницу истории эпохи Габсбургов. В Германии появилась новая сила в лице курфюрста Бранденбурга, с которым придется вести состязание следующим представителям Габсбургов, однако разочарование целями Габсбургов в Германии наступило из-за деятельности политиков Швеции и Франции. Здесь просматривались реальные признаки будущего: в Европе к западу от Эльбы начиналась эпоха владычества Франции. В более удаленной перспективе наступал период истории, на протяжении которого основными задачами европейской дипломатии должно считаться установление равновесия сил в Европе, как на востоке, так и на западе, определение судьбы Османской империи и распределение властных полномочий в мировом масштабе.

Спустя полторы сотни лет после открытия Колумбом Америки, когда Испания, Португалия, Англия, Франция и Голландия уже относились к категории влиятельных заморских империй, такой расклад сил совсем не устраивал составителей мирного договора 1648 года. Англию даже никто не представлял в обоих центрах переговоров; ее правителей вообще вряд ли интересовал ход событий, раз уж закончилась только лишь первая фаза войны. Занятые внутренней междоусобицей и тревогами, доставлявшимися шотландскими соседями, творцы внешней политики Англии больше внимания уделяли событиям не столько европейским, сколько далеко за ее пределами, хотя из-за событий в далеких краях англичанам придется крепко повоевать с голландцами (1652–1654 гг.). При этом Кромвель быстро восстановил мир, убедив голландцев в том, что места для торговли в мире хватит обоим их государствам, английская и голландская дипломатия уже яснее, чем дипломатия других стран, показывает влияние на внешнюю политику коммерческих и колониальных интересов.

Французское господство на континенте базировалось на прочных преимуществах естественного характера. Франция являла собой государство Западной Европы с самым многочисленным населением, и этим очевидным фактом до XIX века обосновывалась французская военная мощь; для сдерживания этой мощи постоянно требовалось собирать под общими знаменами огромные международные войска. Франция, какими бы нищими ни казались ее жители в глазах наших современников, располагала громадными экономическими ресурсами, за счет которых финансировались роскошь и процветание державы, а также ее престиж при Людовике XIV. Формально его правление началось в 1643 году, но фактически он пришел к власти в 1661 году, когда в возрасте 22 лет заявил о своем намерении самостоятельно заняться делами собственного государства. Возложение на себя всей полноты высшей власти Людовиком XIV считается великим событием как международной, так и французской истории; Король Солнце служит абсолютным образцом королевской власти, какого в истории Европы не встречается ни до него, ни после.

Только удобства ради мы позволим себе вычленить внешнюю политику из массы остальных аспектов его правления. Строительство Версальского дворца, например, нельзя назвать примитивным потаканием чьим-либо личным вкусам, ведь на самом деле он служит воплощением престижа, поставленного на службу дипломатии Людовика. Точно так же, хотя можно тоже разделить, тесно сплелась внешняя и внутренняя политика Людовика XIV, да еще добавилась идеология. Людовику хотелось усовершенствовать стратегический контур северо-западной границы Франции, да к тому же (притом что он для украшения Версаля мог у них покупать миллионы соцветий тюльпана в год) он презирал голландцев как купцов, презирал их как республиканцев и терпеть не мог как протестантов. В нем жил дух настоящей воинственной контрреформации. И все дело только этим не ограничивалось. Людовик относился к приверженцам строгого соблюдения законов (другими короли быть просто не могли), и ему чувствовалось легче, когда выдвигались правовые притязания, причем достаточно убедительные и придающие респектабельность тому, что он делал. Они служили запутанным фоном внешней политике территориальной экспансии. Хотя в конце такая политика дорого обошлась его стране, зато он обеспечил Франции превосходство, за счет которого она могла катиться по инерции на протяжении половины XVIII века, а также сочинил легенду, на которую французы до сих пор оглядываются с ностальгией.

Выполнение желания Людовика по исправлению государственной границы не могло обойтись без конфликта с Испанией, которой все еще принадлежали испанские Нидерланды и Франш-Конте. После разгрома Испании открылся путь к войне с голландцами. Голландцы отстояли то, что им принадлежало, а война закончилась в 1678 году мирным договором, обычно считающимся верхом достижений внешней политики Людовика XIV. Теперь он принялся за Германию. Помимо территориальных приобретений ему мечталось об императорской короне, и ради ее обретения он готов был пойти на союз с турками. Поворотный момент наступил в 1688 году, когда штатгальтер (губернатор) Голландии Вильгельм Оранский отправил жену Марию Стюарт в Англию, чтобы та заменила своего отца на английском престоле. С этого времени у Людовика по ту сторону пролива Ла-Манш вместо покладистых королей династии Стюартов появился новый и непримиримый враг. Голландский Вильгельм сподобился консолидировать ресурсы своей ведущей протестантской страны, и впервые со времен Кромвеля армию Англии переправили на континент для оказания поддержки лиги европейских государств (даже папа римский тайно присоединился к ней), объединившихся против Людовика. Война короля Вильгельма (по-другому названная войной Аугсбургского альянса) послужила объединению Испании и Австрии, а также протестантских государств Европы ради обуздания чрезмерного тщеславия французского короля. Это был первый случай, когда при заключении мира Людовик пошел на уступки.

В 1700 году умер бездетный король Испании Карл II. Этого момента давно ждала вся Европа, так как здоровьем и умом этого монарха природа явно обошла. Его кончине предшествовали огромные дипломатические приготовления, так как уход из жизни такого деятеля грозил огромными опасностями, но и сулил не меньшие возможности. На кону оказалось огромное династическое наследие. Клубок всевозможных притязаний, возникший в результате брачных союзов прошлого, разматывался в таком направлении, что разбираться в его хитросплетениях предстояло императору династии Габсбургов и Людовику XIV (передавшему свои права в этом деле своему внуку). При этом каждый из участников спора вынашивал собственный интерес в его разрешении. Англичане желали знать, чем все закончится для торговли испанской Америки, голландцев волновала судьба испанских Нидерландов. И всех тревожила перспектива передачи наследия целиком либо Бурбонам, либо Габсбургам; снова перед глазами замаячил призрак империи Карла V. Поэтому пришлось заключать соглашения о разделе испанского наследия, но по последней воле Карла II все это наследие предназначалось внуку Людовика. Людовик его принял, поправ все заключенные им прежде соглашения. Он к тому же оскорбил англичан тем, что признал опального Стюарта Самозванца королем Англии Яковом III. В скором времени образовался Большой альянс императора в составе Республики Соединенных провинций и Англии; с тех пор началась война за обладание испанским престолом, продлившаяся 12 лет, по итогам которой Людовик в конечном счете добился своего. По условиям соглашений, подписанных в 1713 и 1714 годах (Утрехтский мирный договор), на веки вечные запрещалось объединение корон Испании и Франции. Первый король Испании из династии Бурбонов занял свое место на испанском престоле, при этом получив вместе с испанцами еще и индейцев, а вот Нидерланды отошли императору в качестве возмещения и гарантии защиты на случай новой французской агрессии. Австрии к тому же перепало кое-что в Италии. Французы пошли на уступки заморских территорий Великобритании (как это случилось после заключения союза Англии с Шотландией в 1707 году). Стюарта Самозванца попросили покинуть территорию Франции, и Людовик признал пришедших к власти в Англии протестантов.

Этими важными делами обеспечивалось воображаемое спокойствие западной части континентальной Европы до знаменитой Французской революции, случившейся 75 лет спустя. Далеко не всем такое спокойствие пришлось по душе (император продолжал настаивать на своем праве на престол Испании), но до поразительной степени главные границы государств Западной Европы к северу от Альп остались теми же, что были в 1714 году. Бельгии конечно же тогда еще не существовало, зато австрийские Нидерланды занимали большую часть территории нынешней Австрии, а территория Республики Соединенных провинций соответствует территории современных Нидерландов. Франции принадлежала провинция Франш-Конте и (за исключением промежутка времени между 1871 и 1918 гг.) Эльзас и Лотарингия, которые Людовик XIV приобрел для нее. Испания и Португалия после 1714 года останутся разделенными государствами в пределах их нынешних границ; они все еще оставались крупными колониальными империями, но никогда больше их правителям не удастся собрать потенциальную мощь собственных народов, чтобы подняться из разряда второстепенных держав. Великобритания считалась новой великой державой на Западе; с 1707 года властям Англии больше не приходилось беспокоиться по поводу былой шотландской угрозы, хотя шотландцев снова сильнее потянуло к континенту личными связями, так как после 1714 года их правители вошли в состав выборщиков Ганновера. К югу от Альп туман неясности провисел несколько дольше. Все еще разъединенная Италия на протяжении еще тридцати с лишним лет пребывала в подвешенном состоянии, представители мелких европейских королевских домов сновали по ней из одного государственного образования в другое в расчете на скрепление свободных концов и завладение тем, что оставалось от эпохи династического соперничества. После 1748 года на полуострове осталась только одна стоящая местная династия – Савойская, правившая Пьемонтом на южной стороне Альп и островом Сардиния. Папскую область с XV века на самом деле можно считать итальянской монархией, хотя только от случая к случаю династической, да еще в доживавших свой век республиках Венеции, Генуи и Лукки также пытались как-то удерживать потрепанный штандарт итальянской независимости. В остальных государствах Европы у власти стояли иноземные правители.

В таком виде западная политическая география закрепилась надолго.

С самого начала все дело заключалось в самой потребности, ощущавшейся всеми государственными деятелями Европы, предотвращения как можно дольше нового такого же конфликта, что как раз удалось погасить. Впервые в договоре 1713 года провозглашалась цель его участников в виде сохранения мира через уравновешивание полномочий. Такая в общем-то утилитарная цель представлялась важным новшеством в политическом мышлении, и к тому же созрели все предпосылки для вполне практичного образа действия; войны обходились гораздо дороже, чем когда-либо раньше, и даже Великобритании с Францией, остававшимся в XVIII столетии последними странами, способными без иностранной помощи выдержать войны против остальных великих держав, они виделись нежелательными. Но с окончанием Войны за испанское наследство к тому же пришло надежное урегулирование настоящих проблем. Открывалась новая эпоха. За пределами Италии в Западной Европе уже просматривалась подробная политическая карта XXI столетия. Династицизм как главный принцип внешней политики начинал опускаться к второму ее разряду. Началась эпоха национальной политики, по крайней мере, для тех князей, кто осознал неразрывную связь интересов их домов с интересами собственной нации.

К востоку от Рейна (и еще восточнее Эльбы) ничего подобного еще не наблюдалось. Большие изменения там уже произошли, и до 1800 года предстояли еще многие перемены. Но их происхождение следует искать в далеком прошлом, аж в начале XVI века. В то время восточные границы Европы охранялись габсбургской Австрией и обширным польско-литовским королевством, находившемся под властью династии Ягеллонов, образовавшейся в XIV веке из брачных союзов. Они разделили бремя сопротивления Османской державе с морской империей Венеции, что в тот момент считалось высшим проявлением восточноевропейской политики.

Понятие «Восточный вопрос» тогда еще не появилось; если бы оно тогда существовало, то в тот конкретный период означало задачу по защите христианства от ислама. Тюрки продолжали одерживать победы и совершать завоевания уже в XVIII веке, хотя к тому времени они уже предприняли свое последнее решающее усилие. На протяжении двух с лишним столетий после захвата Константинополя тем не менее именно они установили условия восточноевропейской дипломатии и стратегии. За овладением данным городом последовало больше сотни лет морских баталий и турецкой экспансии, от которой больше других европейских государств страдала Венеция. Долгое время сохраняя за собой статус богатого государства по сравнению с остальными итальянскими княжествами, Венеция пережила относительный спад, сначала как военная, а дальше и как торговая держава. Первая утрата, потянувшая за собой вторую, стала результатом затянувшихся поражений Венеции в сражениях с османами, которые в 1479 году овладели Ионическими островами и назначили годовой сбор за торговлю в бассейне Черного моря. Хотя два года спустя Венеции удалось приобрести Кипр и превратить его в главную базу своего флота, в 1571 году его все-таки пришлось отдать.

К 1600 году, все еще оставаясь (благодаря ее промышленникам) богатым государством, Венеция больше не относилась к торговым державам категории Республики Соединенных провинций или даже Англии.

Ее затмили сначала Антверпен, а затем Амстердам. Удача покинула турок в начале XVII века, но вскоре вернулась к ним; в 1669 году венецианцам пришлось признать утрату ими острова Крит. Между тем Вашварским мирным договором, заключенным в 1664 году, признавалось то, что потом оказалось заключительными османскими завоеваниями в Венгрии, хотя украинцы в скором времени признали турецкий сюзеренитет, а полякам в 1672 году пришлось отступиться от Подолья. В 1683 году турки приступили к своей второй осаде Вены (первая случилась на полтора века раньше), и казалось, что Европе угрожала самая большая за два с лишним последних столетия опасность. На самом же деле все обошлось. Вена подверглась последней в ее истории осаде турок, так как великие дни Османской державы были сочтены.

По существу, усилия, прилагавшиеся с начала завоеваний в Венгрии, оказались последними конвульсиями давно занедужившей державы. Их армия уже отстала от армий других стран, оснащенных самыми передовыми достижениями техники: туркам не хватало полевой артиллерии, превратившейся в решающее средство достижения победы в бою XVII века. На море турки все еще применяли устаревшую галерную тактику тарана и абордажа, поэтому все чаще терпели поражение при встрече с противником, придерживавшимся приема атлантических стран, использовавших суда в качестве плавающей артиллерийской батареи (к несчастью для себя, венецианцы тоже не смогли побороть свой консерватизм). Турецкая держава в любом случае достигла неимоверного размера. Перенапряжение османов спасло от уничтожения протестантство в Германии, Венгрии и Трансильвании, но его поборников искоренили в Азии (где после отторжения Ирака из состава Персии в 1639 году практически весь арабский исламский мир попал под власть османов), а также в Европе и Африке. Но напряжение структуры державы представлялось чересчур опасным, чтобы позволить ей расслабление в виде недостойных или некомпетентных правителей. Один великий визирь в середине века собрал все имевшееся под рукой воедино, чтобы предпринять завершающие наступательные действия. Только вот существовали в природе самой империи врожденные пороки, с которыми никакой визирь ничего поделать не мог.

Как и многие правители империй, османы начали с военных завоеваний новых территорий, а не укрепления своего политического авторитета. Зато в отличие от прочих правителей, например китайских или русских, которые внедряли одинаковые учреждения управления, служившие объединению просторных территорий и обеспечению сбора новых ресурсов в виде податей и людских резервов, турки становились хозяевами над обширными территориями с сохранявшимся на них разнообразием жизненных условий, определявших преобладание там центробежных сил. Кроме того, они рисковали из-за угрожающей зависимости от подданных, глубокой лояльностью которых османы по большому счету не пользовались. Османы обычно уважали традиции и атрибуты власти общин иноверцев, которыми они правили в соответствии с системой самоуправления под названием милла через их собственных авторитетных деятелей. Среди подданных османов особенно выделялись православные греки, армяне и евреи, и на каждый народ распространялись собственные условия вассального положения; с греческих христиан полагалась специальная подушная подать, например, а правил ими исключительно их собственный патриарх в Константинополе. На уровнях пониже такие условия просматриваются лучше всего, и касаются они предводителей местных общин, обязанных содержать систему предотвращения грабежей. В конце концов появились такие наиболее могущественные подданные, как правящий паша, заботившийся о благополучии своего собственного гнезда в империи, лишенной скрепов и толковой власти. В таком государстве многие подданные султана никак не связывали свое благополучие с его правлением и особой лояльности к нему не испытывали.

Таким образом, 1683 год послужил знаменательной датой как время последнего сопротивления Европы исламу перед переходом в наступление на него, выглядевшего на первый взгляд совсем не опасным. В дальнейшем ослабление Турецкой державы будет происходить практически непрерывно до тех пор, пока в 1918 году эта держава не вернется в пределы окрестностей Константинополя и древней османской вотчины в виде Анатолии. Снятие осады с Вены польским королем Яном III Собеским сопровождалось изгнанием османов из Центральной и Южной Венгрии, где они правили на протяжении полутора веков. За счет смещения с престола в 1687 году султана Мехмеда IV, которого преследовали неудачи, и передачи власти сменявшим друг друга режимам во главе с великими визирями все-таки не получилось избавиться от турецкой слабости. В 1699 году после заключения первого мирного договора, подписанного османами в качестве потерпевшей поражение стороны, Венгрия снова формально возвращается в состав доминионов Габсбургов. В следующем столетии свободу от власти османов получат Трансильвания, Буковина и практически все государства побережья Черного моря. К 1800 году русские правители провозгласили особое свое покровительство над подданными христианами османов и уже пытались поднять кое-кого из них на восстание. В том же XVIII веке османская власть ослабла в Африке и Азии; ближе к концу этого столетия при внешнем сохранении формы османский халифат во многом напоминал халифат Аббасидов во времена их заката. Марокко, Алжир, Тунис, Египет, Сирия, Месопотамия и Аравия пользовались в различной степени независимостью или полуавтономией.

Наследие Османской империи досталось тем, кого нельзя назвать традиционными опекунами Восточной Европы, и не они нанесли наиболее мощные карательные удары по ней, когда она одряхлела. Речь идет о некогда считавшемся великим польско-литовском содружестве наций в лице Речи Посполитой и Габсбургах. Поляки фактически приближались к концу истории своей собственной страны как независимого государства. Союз Литвы и Польши на фундаменте личных отношений правителей превратили в настоящий союз двух этих стран с большим опозданием. В 1572 году, когда умер последний король династии Ягеллонов, не оставив наследника, обладатель престола стал лицом не только теоретически, но и фактически выборным. На обширные территории мог претендовать кто угодно. Его преемником оказался француз, и на протяжении следующего столетия польский престол на всех выборах оспаривали местные магнаты и иноземные короли, тем временем на эту страну со всей серьезностью и постоянно претендовали турки, русские цари и шведы. Полякам удавалось свободно вздохнуть в редкие периоды времени, когда их враги отвлекались на какие-то еще дела. Шведы пришли на северные земли Польши в годы Тридцатилетней войны, и последний участок польского побережья перешел в их распоряжение в 1660 году. Усугубился и внутренний раскол поляков; с контрреформацией пришли гонения на польских протестантов, на Днепре поднимали мятежи запорожские казаки и продолжались восстания смердов.

Избрание королем героического Яна Собеского стало последним случаем, когда правитель Польши появился не в результате махинаций иностранных монархов. Он смог одержать важные победы над врагами и сумел воспользоваться причудливым и в высшей степени раздробленным составом Польши. Польский выборный король располагал слишком малыми легальными полномочиями для обуздания всесильных землевладельцев. У него под рукой не было регулярной армии, и он мог полагаться только на свои личные войска, когда представители мелкопоместного дворянства или магнатов обращались к практике вооруженного мятежа («конфедерации») ради навязывания королю своей воли. В центральном парламентском ведомстве королевства под названием сейм на пути любых реформ стоял принцип единогласия. Все-таки ради сохранения Польши с географически смутно обозначенными границами и расколотым по признаку вероисповедания народом, да еще находящейся под властью узколобого, своекорыстного земельного дворянства (шляхты), остро требовалась политическая реформа. Польша оставалась средневековым сообществом в мире, движущемся к своему новому виду.

Ян Собеский ничего не мог поделать, чтобы все это изменить. Социальная структура Польши совершенно не поддавалась каким-либо прогрессивным переменам. Шляхта принадлежала к нескольким авторитетным семьям, располагавшим сказочным состоянием. Одному из кланов – роду Радзивилов – принадлежали поместья общей площадью с половину размера Ирландии, и они держали двор, затмевавший по роскоши двор Варшавы; поместья Потоцких покрывали площадь без малого 17 тысяч квадратных километров (примерно половина площади Республики соединенных провинций Нидерландов). Мелким землевладельцам оставалось только беспрекословно идти на поводу у таких сановников. Их поместья в 1700 году составили меньше одной десятой части территории Польши. Миллион или около того шляхтичей, юридически составлявших польскую «нацию», по большей своей части относились к нищете и поэтому подчинялись великим сановникам, не желавшим поступиться своей властью ради образования некоей конфедерации или манипулирования депутатами сейма. У подножия пирамиды власти находились польские крестьяне, влачившие самое незавидное в Европе существование и в 1700 году едва зарабатывавшие на феодальные поборы, которые с них драла шляхта, безраздельно распоряжавшаяся жизнью и смертью своих смердов. Города никакой властью не располагали. Общая численность населения польских городов едва достигала половины массы мелкопоместного дворянства, и к тому же они подверглись опустошению в ходе войн XVII века. Зато Пруссия и Россия тоже существовали за счет отсталой аграрной и феодальной технической базы, но успешно выживали. Польша единственная из этих трех восточных государств полностью в то время захирела. Сохранявшийся у поляков принцип выборности правителя послужил препятствием на пути появления у них польских Тюдоров или Бурбонов, способных следовать собственному династическому чутью на укрепление своей власти над собственной нацией. Польша вступила в XVIII век под властью иноземного короля, прибывшего из Саксонии и избранного в 1697 году вместо Яна Собеского, но в скором времени смещенного шведами, однако затем возвращенного на престол русским правителем.

Новой великой державой на востоке становилась Россия. В 1500 году ее национальная самобытность едва просматривалась. Два столетия спустя ее потенциал только-только начинал доходить до подавляющего большинства западных государственных деятелей, хотя поляки и шведы уже прочувствовали его на собственной шкуре. Теперь уже потребуется некоторое усилие, чтобы осознать, насколько стремительным и поразительным казалось появление государства, превратившегося в одну из двух могущественнейших держав на планете. В самом начале так называемой европейской эпохи, когда еще только закладывались очертания русского будущего по проекту Ивана Великого, такой исход представлялся немыслимым, и немыслимым он оставался на протяжении весьма продолжительного времени. Первый русич, формально удостоившийся титула «царь», приходился ему внуком, и звали его Иваном IV, коронованным в 1547 году; и объявление такого звания во время возведения Ивана IV на престол означало сам факт того, что великий князь Московии становился императором над многочисленными народами.

Несмотря на жесткий подход к управлению подданными, за который он вошел в историю как «Грозный», Иван IV не играл признанной роли в европейских делах.

России в Европе уделяли настолько мало внимания даже в следующем столетии, что французский король мог написать царю послание, даже не зная, что князь, к которому он решил обратиться, уже умер 10 лет назад. Контуры будущей России определялись очень неспешно, и для Западной Европы этот процесс проходил практически незамеченным. Даже после Ивана Великого территориальные очертания России для европейцев оставались нечеткими и местами спорными. Турки двинули свои войска в Юго-Восточную Европу. В приграничной полосе России им противостояли запорожские казаки, ревностно защищавшие земли своей империи от постоянных поползновений внешних врагов. Поскольку мощных соседей у запорожцев пока не появлялось, охрана границы им большого труда не составляла. В Европе так считали, что граница России на востоке теоретически (но едва ли практически) проходила по Уральскому хребту. Придворные ученые Европы думали так, что правителям России всегда казалось уютным находиться обособленно во враждебном окружении (возникавшем с подходом тех же европейцев). Однако на самом деле русские правители всегда выходили на естественные рубежи при освоении новых территорий или предоставлении покровительства обратившимся за ним государствам.

С первых шагов напрашивалась консолидация территориальных приобретений Ивана Великого, составивших стержень обширных русских земель. Потом якобы последовало освоение диких просторов Севера. Когда на русский престол взошел Иван Грозный, Россия располагала коротким участком побережья Балтийского моря и обширной территорией, простиравшейся до Белого моря и населенной малочисленными первобытными народами. Через эту территорию открывался путь на запад Европы; в 1584 году там основали порт Архангельск. На Балтийском направлении Иван Васильевич особых подвигов совершать не стал, зато решительно взялся за татар после того, как они в 1571 году снова спалили Москву и на этот раз погубили 150 тысяч московитов. Он изгнал их из Казани с Астраханью и овладел контролем над Волгой на всем ее протяжении, открыв московской державе выход в Каспийское море.

Во времена его правления началась экспансия Русского царства через Урал в Сибирь, где происходило не завоевание, а заселение пустовавших земель. Получилось так, что сегодня большая часть территории Российской Федерации находится в Азии, но тогда на протяжении без малого двух столетий мировой державой правили цари, передававшие власть по наследству. Первые шаги к освоению азиатских территорий предпринимались в интересах перенесения пределов России на сибирскую границу в будущем: первыми русскими поселенцами за Уральским хребтом европейцы считают политических беженцев из Новгорода. За ними в Сибирь потянулись крестьяне, бежавшие от помещиков-крепостников (крепостное право там не прижилось), и обиженные местной властью казаки. К 1600 году русские переселенцы ушли практически на тысячу километров к востоку от Урала, но при этом они оставались под пристальным надзором толковых царских чиновников, присланных для сбора государственной подати в виде пушнины. Ключевую роль в этом районе играли местные реки, представлявшие гораздо большую важность, чем американские пограничные протоки. На протяжении 50 лет человек с его товарами мог отправляться в путь из Тобольска, находящегося в 500 километрах от Уральского хребта, по реке со всего лишь тремя волоками до порта Охотск на удалении в 5 тысяч километров. Там ему оставалось всего лишь 640 километров морем до Сахалина, по мнению европейцев входящего в Японский архипелаг. Для сравнения, такой же путь предстоит преодолеть от мыса Лендс-Энд до Антверпена. К 1700 году численность переселенцев восточнее Урала оценивалась в 200 тысяч человек. К тому времени уже существовал Нерчинский договор с китайцами, но европейцы считали так, будто русские собираются завоевать весь Китай (во времена, когда династия Цин находилась на подъеме, такое предположение выглядит пустым, безосновательным измышлением).

Переселение русских на восток шло своим чередом даже во времена мятежей и опасностей Смутного времени, наступившего после кончины Ивана Грозного, хотя на западе случались моменты, когда выход в Балтику Русь теряла и когда даже Москву и Новгород занимали литовцы или поляки. В начале XVII века Россия еще не входила в число серьезных европейских держав. В то время на нее обрушилась растущая мощь Швеции, и только в ходе великой войны 1654–1667 годов русские цари в конечном счете вернули себе Смоленск и Малороссию, остававшиеся под их властью до 1812 года, когда они на короткое время достались врагу. Составители карт и договоров теперь начали определять контуры территории России на западе в соответствии с изменениями реального положения вещей. К 1700 году русские цари приобрели первую свою черноморскую цитадель в виде крепости Азов, а юго-западная граница Руси проходила по западному берегу реки Днепр практически на всем ее протяжении с захватом области великого исторического города Киева и станов казаков, живших на восточном берегу. Атаманы казаков обратились к русскому царю за защитой от поляков, и им предоставили особые, полуавтономные условия самоуправления, просуществовавшие до советских времен (провозглашения СССР). Основные территориальные приобретения русских царей, как считают историки на Западе, достались им за счет Польши, правители которой на долгое время якобы отвлеклись на отражение турок и шведов. В 1687 году русские армии пришли на помощь полякам в войне с османами; этому событию присваивается историческое значение: из него выросла классическая «восточная проблема», доставлявшая головную боль европейским государственным деятелям вплоть до 1918 года, когда они обнаружили, что проблема определения предела, до которого русские цари должны отбирать для себя территории Османской империи в Европе, наконец-то разрешилась сама собой вместе с исчезновением самих этих империй.

Собирание земель под знамена России европейцы оценивают исключительно политическим актом. Источником воли и движения служила русская монархия; у России отсутствовало этническое единство, предопределявшее существование европейских государств, и хоть какая-либо географическая определенность для формирования ее контуров. Объединяющим началом в России называют православие, ведь все славяне исповедовали его. Ключом к сотворению русской нации служили расширение личной вотчины царей и укрепление их власти. Иван Грозный весь срок своего нахождения на престоле посвятил созданию толковой системы управления страной. При нем появились ростки дворянства, получавшего за воинские заслуги поместья, началось развитие системы, использовавшейся князьями Московии для сбора податей, необходимых для ведения войны с татарами. Так появилась возможность создания настоящей армии, при виде которой король Польши поспешил предупредить английскую королеву Елизавету I о грядущей непобедимости русских, когда они овладеют западными техническими навыками ведения вооруженного противоборства; эта опасность до сих пор остается умозрительной, но в Европе все равно готовятся к приходу орд русских с атомным оружием.

Время от времени на пути прогресса России случались откаты, хотя судьба самого государства, как представляется в ретроспективе, на кону никогда не стояла. Последний русский царь рода Рюриковичей умер в 1598 году. Узурпация и споры вокруг русского престола между благородными семьями и польскими захватчиками продолжались до 1613 года, когда появился первый царь нового царского рода Михаил Романов. Якобы слабый правитель, остававшийся в тени своего властного отца, он основал династию, которой предстояло управлять Россией на протяжении 300 лет, пока большевики по недоразумению не свергли царизм. Его прямые преемники обуздали не унявшихся дворян и поставили на место самых авторитетных среди них, то есть бояр, пытавшихся восстановить свою власть, которой их лишил Иван Грозный. Кроме бояр, единственным потенциальным внутренним соперником царизма выступали церковники. В XVII веке церковь ослабла из-за раскола, и в 1667 году в российской истории отмечается большой шаг вперед, когда патриарха лишили его сана после ссоры с царем. Никакого открытого конкурса для инвестуры (формального введения в должность) в России никогда не существовало. С того времени Русская церковь всегда структурно и юридически подчинялась светскому чиновнику. Верующим оставалось только ждать массового догматического и нравственного сопротивления навязанному православию, и с этого момента началось живучее и с культурной точки зрения очень важное движение подпольного религиозного инакомыслия, названного расколом, который в свою очередь начнет подпитывать политическую оппозицию. Надо сказать, что в России никогда не возникало противостояния между церковью и государством, сыгравшего свою созидательную роль в Западной Европе, причем гораздо более значительную, чем импульс со стороны Реформации.

В результате всего перечисленного выше произошла окончательная эволюция надежной формы русского управления, получившего название царского самодержавия. Оно отличалось воплощением в личности правителя дарованной свыше власти, не ограниченной ясными правовыми пределами, особым значением подчинения ему всех подданных, связью права землевладения с этим понятием, представлением о том, что все атрибуты государства, кроме церкви, происходят из этого государства и находятся в полном его подчинении, отсутствием разделения полномочий и появлением разбухшего бюрократического аппарата, а также первоочередностью военных нужд. Эти качества, как указал ученый, их перечисливший, в России с самого начала отсутствовали, и на протяжении истории не все они проявлялись и просматривались в одинаковой степени. Но ими русский царизм ясно отличается от монархии западного христианского мира, где еще в глубоком Средневековье принадлежностью к городам, сословиям королевства, гильдии и многим еще атрибутам определялись привилегии и свободы, на основе которых позже предстояло выстраивать принципы конституционной формы правления. В старинной Московии высшие сановники именовались царевыми «рабами» или «слугами» в то время, когда в соседней Речи Посполитой такие же сановники считались «гражданами». Даже Людовик XIV, притом что он мог бы верить в божественное право королей и желать для себя неограниченной власти, всегда представлял эту власть однозначно ограниченной правом, религией, Богом предписанным законом. Каким бы абсолютным монархом ни считали его подданные, они верили в то, что он не поведет себя с ними деспотом. В Англии развивалась совсем другая монархия, поставленная под контроль парламента. Не похожие друг на друга английская и французская монархические системы появились в силу внедрения в них настоящих и теоретических ограничений, немыслимых при русском царизме; они несли на себе печать западной традиции, совершенно незнакомой народу России. На протяжении всего своего существования русское самодержавие в Западной Европе служило символом деспотизма.

А в России царизм все-таки процветал. Более того, отношения, лежащие в основе самодержавия, даже сегодня многим русским людям кажутся вполне приемлемыми и желательными. Социологи XVIII века склонялись к такому предположению, что деспотизм предпочитает население крупных равнинных стран. Его конечно же можно назвать большим вздором, но в таких крупных странах, как Россия, всегда сохранялись скрытые центробежные тенденции, ведь под ее властью собирались разнообразные по природным условиях районы, а также многочисленные народы, отличавшиеся собственными культурными особенностями. Все это многообразие по сей день отражается в исторических событиях. Как все империи без исключения, Россия составлялась путем завоеваний. Целостность ее территории обеспечивалась мощным центробежным притяжением, пересиливающим присущие ей различия, которыми всегда старались воспользоваться сторонники раскола или враги на границах России.

Смиренные бояре не покушались на славу обособившейся правящей семьи. Русская знать постепенно попала в зависимость от государства на том основании, что дворянское звание присваивалось за заслуги перед ним, которые в XVII веке на самом деле часто вознаграждались земельными наделами, а позже еще и деревнями с крепостными крестьянами. Вся земля передавалась в пользование дворянам на условии добросовестной службы самодержавию в соответствии с Табелью о рангах, выпущенной в 1722 году. Этой Табелью все категории дворянства объединялись в общее сословие. Обязательства, возлагавшиеся в соответствии с Табелью о рангах на плечи дворян, выглядели очень важными и часто выполнялись на протяжении всей жизни человека, хотя в XVIII веке их последовательно сокращали, пока не отменили совсем. Как бы там ни было, состояние на государственной службе все еще оставалось путем механического причисления к благородному сословию, и русские дворяне никогда не пользовались независимостью от своего монарха, какая принадлежала дворянам европейских стран. Русских дворян осыпали новыми привилегиями, но никакой закрытой касты у них не появилось. Наоборот, ряды русского дворянства бурно пополнялись новыми достойными людьми и естественным путем. Некоторые представители данного сословия были очень бедными людьми, потому что в России не прижились принципы первородства или майоратного наследования, вследствие которого недвижимость на протяжении трех или четырех поколений дробилась не сильно. К концу XVIII века большинство дворян владело меньше чем сотней крепостных крестьян на каждого.

Из всех правителей имперской России самым знаменитым, кто полнее других использовал самодержавие и глубже очертил его характер, считается Петр Великий. Он вступил на престол в 1682 году в возрасте 10 лет, и ко дню своей кончины в 1725 году ему удалось сотворить в России такое, что никому не удалось искоренить. В известной степени он напоминает властных правителей XX века, бесцеремонно тащивших свои народы на передовые позиции современности, но в значительной мере Петр Алексеевич оставался монархом своего собственного времени; внимание он сосредоточивал на военных победах (на протяжении всего его правления России достался всего лишь один год мирной жизни) и признавал, что путь к его цели пролегал через заимствование западных достижений и модернизацию империи. Его намерение к открытию побережья русской Балтики послужило движущей силой реформ, открывших к нему выход. На его выбор такого генерального курса могли повлиять впечатления детства, ведь рос он в «немецкой» слободе Москвы, населенной иноземными купцами и их домочадцами. Знаменитое путешествие, совершенное юным Петром по Западной Европе в 1697–1698 годах, служит доказательством его неподдельного интереса к техническим достижениям.

Можно только предполагать, что в душе он не делал отличия между желанием осовременить своих соотечественников и намерением навсегда освободить их от страха перед соседями. Что бы ни перевешивало в его побуждениях, проведенные им реформы с тех пор служили чем-то вроде идеологического критерия; из поколения в поколение русским людям приходилось со страхом и сомнением оглядываться на то, что он сотворил, и значения этого для России. Как один из них написал в XIX веке: «Петр Великий обнаружил только чистый лист… и вывел на нем слова Европа и Запад».

Проще всего его достижения поддаются оценке по территориальным приобретениям. Хотя он отправлял экспедиции на Камчатку и оазисы Бухары, а также прекратил платить татарам дань, наложенную на его предшественников, Петр первым делом стремился открыть выход к морю на западе. Он построил Черноморский флот и захватил Азов (хотя позже ему пришлось Азов оставить из-за отвлечения внимания на посягательства со стороны других врагов от поляков до, прежде всего, шведов). Войны со шведами за выход в Балтийское море велись не на жизнь, а на смерть. Великая Северная война, как назвали современники последнюю из них, началась в 1700 году и продлилась до 1721 года.

Общепризнанное решающее событие произошло в 1709 году, когда армия шведского короля, считавшаяся лучшей в мире, потерпела поражение далеко от дома, под Полтавой в центре Малороссии, где шведский король пытался отыскать союзников среди казаков. Оставшиеся годы своего правления Петр добивался поставленной перед собой задачи, и уже в мирное время Россия утвердилась на Балтийском побережье, в Ливонии, Эстонии и на Карельском перешейке. Время Швеции как великой державы ушло в прошлое; она стала первой жертвой народившейся новой державы. За несколько лет до этого во французском «Королевском альманахе» (Almanach Royale) впервые Романовы получили признание как одна из правящих семей Европы. Победа над шведами открыла русским дипломатам путь к расширению контактов с остальной частью Европы, и Петр Великий к 1703 году рассчитывал на мир, чтобы на территории, освобожденной от шведов, начать строительство прекрасного нового города Санкт-Петербурга, на протяжении двух столетий служившего столицей России. Политический и культурный центр силы тяжести тем самым переместился из обособленной Московии на край России, откуда открывался прямой путь к Пруссии и Западной Европе. Теперь перестройку России на западный манер стало проводить проще. Речь шла о преднамеренном разрыве с прошлым России.

Но и Московия, разумеется, никогда не оставалась полностью обособленной от Европы. Папа римский посодействовал устройству брака Ивана Великого в надежде на его обращение лицом к Западной церкви. Постоянно шло общение с соседями в лице римско-католических поляков, и английские купцы при Елизавете I проторили путь в Москву, где до настоящего дня оставили память в Кремле в виде великолепных коллекций произведений английских серебряных дел мастеров. Торговые отношения продолжались, и в Россию прибыло значительное число иностранных специалистов разных профессий. В XVII веке появились первые постоянные посольства европейских монархов в России. Но среди русских людей всегда сохранялось подсознательное настороженное отношение к иноземцам; как в более поздние времена власти принимали меры по изолированию иностранных резидентов.

Петр Великий эту традицию безжалостно поломал. Ему нужны были специалисты новых профессий: корабельные плотники, литейщики для изготовления орудийных стволов, учителя, конторские служащие, профессиональные солдаты. И он предоставлял им соответствующие льготы.

В сфере государственного управления он порвал с прежним установлением наследственной государственной службы и попытался учредить нормативы отбора бюрократии по принципу личных заслуг. Он открыл училища для привития технических навыков и основал Академию наук, тем самым внедрив представления о науке в России, где просвещением народа до того времени занимались церковники. Как и многие другие великие реформаторы Европы, он к тому же потратил много сил на навязывание подданным привычек, на первый взгляд кажущихся игрой капризов правителя. Придворных заставили носить европейское платье; боярам приказали избавиться от традиционных длинных бород, и женщинам пришлось на людях появляться разряженными по последней немецкой моде. Кто-то считает, что в стране с таким разнообразием традиций, как Россия, без радикальной ломки сознания народа Петру было не обойтись. Всеми своими свершениями Петру Великому пришлось заниматься практически в одиночку, и в конечном счете его достижения потребовали преодоления мощного сопротивления. В его распоряжении, кроме самодержавной власти, находилось совсем немного других инструментов. Прежнюю Думу, или совет бояр, он распустил, а вместо нее созвал сенат, в который сам же назначил заседателей. Петр приступил к разрушению связи между землевладением и государственной властью, между суверенитетом и собственностью, а также двинул Россию к новому государственному устройству в виде многонациональной империи – семьи народов. Любое сопротивление он решительно подавлял силой, но гораздо сложнее Петру Алексеевичу давалось избавление подданных от косного склада ума; в распоряжении у него находился только лишь административный аппарат и средства сообщения, которые любому современному правительству покажутся абсолютно непригодными для решения задач управления государством.

Самым наглядным показателем успеха модернизации служит новая военная мощь России. Вторым по значимости назовем фактическое низведение церкви до статуса государственного департамента. Испытания посложнее пройти мимо нам трудно. Реформирование системы просвещения подавляющего большинства русского народа не коснулось, зато оно явно отразилось на судьбе технического персонала и кое-кого из представителей высшего сословия. Его результатом стало переориентирование на Запад взглядов столичного дворянства, сосредоточенного в Санкт-Петербурге; к 1800 году эти дворяне в своем большинстве владели французским языком и предпочитали общаться на нем, причем иногда они следили за последними веяниями передовой мысли в Западной Европе. Но они часто раздражали провинциальное мелкопоместное дворянство и поэтому оказывались в культурной изоляции как инородное тело на территории народа, жившего по своим правилам. Массе русского дворянства на протяжении долгого времени никакой пользы от новых училищ и академий не было. У основания социальной шкалы массы русского народа остались неграмотными; те, кто научился читать, овладели грамотой на самом элементарном уровне, доступном в церковно-приходской школе сельского священника. Подчас такой примитивной грамотой овладевало всего лишь одно поколение семьи. Появления в России всеобщей грамотности придется ждать до XX века.

Россия в Европе к тому же по-прежнему выделялась структурой общества. Ей предстояло стать последней европейской страной, где все-таки отменили крепостное право; среди христианских стран система принудительного крестьянского труда сохранялась дольше, чем в России, только в Эфиопии, Бразилии и Соединенных Штатах Америки. Притом что в XVIII веке крепостничество отступало практически повсеместно, в России оно получало все более широкое распространение. Объяснение такого различия заключается в том, что рабочих рук для обработки просторных угодий всегда не хватало; обратите внимание на то, что размер русского поместья обычно оценивался числом «душ» – то есть крепостных, приписанных к нему, а не его протяженностью. Число крепостных крестьян начало расти в XVII веке, когда цари сочли благоразумным награждение дворян через передачу в их распоряжение земли с некоторыми участками, уже заселенными свободными крестьянами. Этих крестьян привязывали к собственным землевладельцам их задолженностью перед ними, и многие из них согласились на неволю при поместье, чтобы от нее избавиться.

Между тем в соответствии с законом вводились все большие ограничения для крепостных крестьян, а структура государства все глубже пускала корни в экономику. Права помещиков на возвращение и наказание лишением свободы беглых крепостных крестьян постоянно расширялись, и землевладельцы получили особый интерес в применении делегированных им полномочий, когда царь Петр поручил им сбор подушного налога и ведение набора молодежи для прохождения воинской повинности. Таким манером экономика и управление в России приобрели самую тесную сцепку, какой не наблюдалось ни в одной западной стране. Аристократы России отличались склонностью к потомственной государственной службе и готовностью к выполнению поручений своего царя.

К концу XVIII века помещик формально мог проделывать со своими крепостными все, что ему заблагорассудится, кроме злонамеренного причинения смерти. Если их не принуждали к тяжкой трудовой повинности, то облагали денежным оброком в практически произвольном размере. И многие крепостные крестьяне пускались от своих помещиков в бега, причем некоторые из них добирались до Сибири или даже нанимались гребцами на галеры. В 1800 году без малого половина русского народа находилась в крепостной зависимости от своих помещиков, огромная его часть привлекалась практически к таким же принудительным работам в пользу престола, причем им постоянно грозила передача в распоряжение дворян царя.

После присоединения новых земель их население тоже переводили в крепостную зависимость, даже если раньше оно ее не знало. В результате возникала большая инерция и непреодолимая косность русского общества. К концу XVIII века созрела величайшая проблема России, остававшаяся неразрешенной на протяжении грядущей сотни лет: что делать с таким огромным населением, когда крепостничество становилось все более невыносимым в силу одновременно экономических и политических его потребностей, но при тогдашних его масштабах перед реформаторами возникали практически непреодолимые препятствия. Ситуация напоминала положение человека, оседлавшего слона: ехать на таком звере удобно, зато сойти с него на ходу невозможно, и остановить нельзя.

Труд крепостных крестьян превратился в становой хребет экономики России. Кроме знаменитой области Черноземья, освоение которой в XVIII веке только начиналось, высокоплодородными российские почвы назвать нельзя, но даже на богатейших землях применялись допотопные приемы обработки почвы. Европейцы не верят, будто сельскохозяйственное производство в России до XX века когда-либо поспевало за ростом населения, и считают, что равновесие восстанавливалось за счет периодически наступавших голодных годов и эпидемий. Население России в XVIII веке увеличилось без малого в два раза и оценивалось в 36 миллионов человек, причем около 7 миллионов человек добавилось в результате территориальных приобретений, а остающиеся 11 миллионов или около того добавились естественным путем. О таком мощном росте численности населения, как в России, европейцам оставалось только что мечтать. Из всех жителей русской империи лишь один человек из в лучшем случае двадцати пяти обитал в городах. Тем не менее на протяжении XVIII столетия русский народ добился поразительного прогресса в развитии своего народного хозяйства и проявил единственную в своем роде сноровку в использовании крепостничества для наращивания промышленного производства. В промышленной сфере можно признать главное и безоговорочное достижение императора Петра Великого; хотя он числится вторым из правителей династии Романовых, именно ему принадлежит заслуга первооткрывателя индустриализации как магистрального пути развития России.

Правда, сам результат такой политики европейцы увидели не сразу. Все для России начиналось с очень низкого уровня, и надо признать, что ни в одной европейской стране рост экономики в XVIII веке не отличался потенциалом и стремительностью. Хотя урожаи зерна в России увеличились и в XVIII веке начался вывоз российских злаковых культур (позже ставших главным товаром российской внешней торговли) в Европу, повышение отдачи сельского хозяйства удалось достичь старым методом увеличения площади пахотных земель и, возможно, более толковым освоением излишков владельцами и сборщиками налогов. Потребление среди крестьян при этом пошло вниз. Такое положение вещей сохранялось практически на всем протяжении эпохи русского самодержавия, и иногда бремя народа выглядело неподъемным: по имеющимся подсчетам, на поборы при Петре Великом уходило 60 процентов урожая крестьянина. Приемов повышения отдачи аграрного сектора никто не внедрял, а усугубление косности всей государственной системы со все большей силой сковывало прогрессивную инициативу. Даже во второй половине XIX века типичный русский крестьянин уделял все малое время, остававшееся ему после выполнения работ на своего помещика, разбросанным тут и там крошечным наделам, составлявшим его землевладение. Часто ему не на что было приобрести собственный плуг, и хлеб ему приходилось выращивать на едва вспаханном клочке земли, так как на большее у него не хватало ни сил, ни средств.

Как ни странно, на имевшемся сельскохозяйственном фундаменте русские правители смогли обеспечить военные победы, за счет которых Россия превратилась в великую державу, и выполнить первую фазу ее индустриализации. К 1800 году в России произвели чугуна в чушках и вывезли за рубеж железной руды больше, чем в любой другой стране мира. Главная заслуга в этом, как никому больше, принадлежит Петру Великому. Он первым осознал важность для России ее природных богатств и построил свой управленческий аппарат таким образом, чтобы с толком использовать этот Божий дар. Он организовал геолого-разведочные экспедиции и завез из-за границы мастеров горного дела для освоения месторождений полезных ископаемых. В качестве убедительного стимула смертная казнь предусматривалась для землевладельцев, которые скрыли месторождения полезных ископаемых в недрах своих угодий или пытались чинить препятствия для их освоения. Для обеспечения доступа к этим ресурсам пришлось заняться развитием системы сообщения, и потихоньку центр русской промышленности стал перемещаться в сторону Урала. Определяющая роль в сфере транспортировки грузов принадлежала рекам; через считаные годы после кончины Петра Алексеевича Балтийское море связали водным путем с Каспием.

Промышленное производство росло с опорой на стержень в виде добывающей и лесной отрасли, которые обеспечивали России активное сальдо торгового баланса на протяжении всего столетия. При Петре Великом насчитывалось меньше 100 фабрик, а к 1800 году их число превысило 3 тысячи. После 1754 года после отмены внутренних таможенных барьеров Россия превратилась в самую просторную зону свободной торговли нашей планеты.

Внутри ее с помощью того же государства, выступавшего в качестве поставщика труда крепостного крестьянства или гарантии монополий, продолжилось формирование очертаний русской хозяйственной системы; русская промышленность появилась не из свободного предпринимательства, а из государственного регулирования. Так и должно было происходить, поскольку индустриализация шла вразрез с сутью русского общественного бытия. В России могло не существовать никаких внутренних таможенных барьеров, но при этом не появилось и развитой внутренней торговли на протяженные расстояния. Подавляющее большинство русских людей в 1800 году жило точно так же, как в 1700-м, в пределах самостоятельных замкнутых местных общин, обеспечивавшихся своими собственными ремесленниками мелкими партиями необходимых изделий и едва включавшихся в денежную экономику. Появлявшиеся при таких общинах «фабрики» представляли собой всего лишь артели ремесленников. На огромных просторах основой аренды оставалась барщина, а не оброк. Внешняя торговля все еще по большому счету находилась в ведении иноземных купцов. Кроме того, притом, что концессии на эксплуатацию месторождений и предоставление крепостных крестьян служили поощрением деятельности владельцев горнодобывающих предприятий, потребность в такой поддержке служит свидетельством того, что побудительных мотивов для устойчивого роста экономики, оправдывавшихся в других странах, в России недоставало.

Как бы там ни было, но после Петра Первого случилось заметное сокращение государственных нововведений. Инерцию, которую он придал своей империи, сохранять оказалось некому; в России не хватило образованных людей, чтобы заставить бюрократию работать с прежним рвением, когда-то привитым неуемным монархом. Петр не удосужился назвать своего преемника (якобы по его указанию собственного сына императора замучили до смерти). Все его последователи на престоле столкнулись с возродившейся враждебностью со стороны представителей великих боярских родов, но они не обладали силой характера Петра Алексеевича и не могли нагнать на бояр должного страха. Прямая линия наследования русского престола прервалась в 1730 году со смертью внука Петра. Правда, монархам удалось использовать с пользой для себя раздоры между группировками вельмож, и замена его племянницей по имени Анна послужила неким восстановлением авторитета престола. Невзирая на то, что ее возвели на престол дворяне, диктовавшие свою волю предшественнику Анны, она быстро поставила их на место. Символично, что императорский двор возвратился в Санкт-Петербург из Москвы, куда (к радости консерваторов) его переправили вслед за кончиной Петра Великого. Анна обратилась за поддержкой к министрам иноземного происхождения, и они прекрасно оправдывали ее доверие до самой кончины императрицы в 1740 году. Ее несовершеннолетнего преемника, внучатого племянника, отстранили от власти (после чего продержали в заточении больше 20 лет и убили) в пользу дочери Петра Великого Елизаветы, пользовавшейся поддержкой офицеров гвардейских полков и представителей русского народа, возмущавшихся вмешательством иноземцев в их дела. Ее в 1762 году на престоле сменил племянник, пробывший у власти едва полгода и принужденный к отречению от нее. Новой императрицей стала немецкая герцогиня, овдовевшая благодаря своему фавориту, пользовавшемуся безграничной властью, вошедшая в историю человечества под именем Екатерина II с приставкой, как и у Петра Первого, «Великая».

Блеск, которым впоследствии окружили Екатерину Великую подданные, вызывал злобную зависть у ее современников в Западной Европе. Среди прочего европейцы всячески выпячивали якобы кровавый и сомнительный для них ее путь на русский престол. Однако им приходится признать незавидность ее судьбы, если бы не она, а муж нанес удар первым. В любом случае по обстоятельствам прихода к власти Екатерины и ее предшественников можно судить об ослаблении самодержавия после Петра Великого. Начало правления потребовало от юной императрицы большой ловкости; многочисленные враги ждали от нее любых ошибок, и при всей ее абсолютной преданности новой родине, которой она служила всей душой (перешла из лютеранства в православие), в глазах многих Екатерина оставалась иностранкой. «Я погибну или буду править», – однажды заявила она, и правила достойно, как никто другой.

Притом что время правления Екатерины II представляется более зрелищным, чем при Петре Великом, новаторский порыв при ней ощущался послабее. Она тоже открывала школы и оказывала покровительство деятелям искусства и науки. Отличие между этими двумя великими правителями Руси состояло в том, что Петра интересовала практическая отдача его деятельности, а Екатерина занималась привлечением авторитета просвещенных мыслителей для украшения ее двора и системы права. Часто ее правление представлялось передовым по форме на фоне реакционной действительности. Все разговоры по поводу прав и свобод людей осведомленных особенно не трогали; истинное положение вещей проявилось в ссылке молодого писателя Александра Радищева, который посмел критиковать правящий режим и вошел в историю как первый раскольник России, порожденный грамотной средой. Такого рода реформаторские позывы, исходившие от Екатерины II, на протяжении ее правления заметно хирели, а ее внимание переключилось на внешнюю политику.

Свою природную предусмотрительность она прекрасно продемонстрировала, когда отказалась заниматься полномочиями и привилегиями своего дворянства. Она стояла царицей над землевладельцами и должна была предоставлять им преимущественную власть над местными органами юридической власти, лишая тем самым крепостных крестьян права обращения с жалобами на своих помещиков. Всего лишь 20 раз за 34 года правления Екатерины II ее правительство на деле приняло меры по обузданию волюнтаризма помещиков, допустивших злоупотребление властью в отношении своих крепостных крестьян. Самое главное событие случилось в 1762 году, когда она отменила государственную повинность, а позже даровала дворянству хартию прав, которой покончила с полувековым отступлением от соответствующей политики Петра Первого. Мелкопоместное дворянство она освободила от налога на движимое имущество, телесного наказания и постоя войск, подвергнуть осуждению (и лишить чина) их могли только равные по положению дворяне, к тому же его представителям предоставлялось исключительное право на обустройство фабрик и освоение месторождений полезных ископаемых. Землевладельца в некотором смысле приглашали в товарищи самодержавия.

По большому счету все эти меры сыграли пагубную роль. При Екатерине Великой Россию начали все старательнее затягивать в корсет ее общественного устройства, а в это время в Европе свой корсет уже постепенно распускали. Из-за чего в предстоящей половине столетия Россия окажется непригодной для выполнения встающих задач и назревающих изменений. Одним из признаков грозящей беды следует назвать масштаб крестьянского мятежного движения. Его начало относят к XVII веку, но самый пугающий и опасный перелом наступил в 1773 году с восстанием под предводительством Емельяна Пугачева, считающимся самым грозным из крупных провинциальных бунтов, случившихся в русской истории сельской жизни перед XIX веком. Позже за счет усовершенствования службы по поддержанию общественного порядка мятежи стали носить очаговый характер и поддавались оперативному подавлению, но они продолжались на протяжении практически всего имперского периода истории России.

Повторение крестьянских бунтов представляется явлением вполне естественным. Бремя принудительных работ, которое легло на русского крестьянина черноземной полосы, в период правления Екатерины II резко возросло. В скором времени в русской литературной среде появились критики своего родного самодержавия, и плач по тяжелой доле крестьянина станет для них чуть ли не самой любимой темой. Тем самым русские литераторы первыми обратят внимание на противоречие, выступившее наружу в следующие два столетия во многих развивающихся странах. Толковым людям становилось ясно, что модернизация технической стороной жизни не ограничивается; если уж занялся внедрением в жизнь западных идей, удержать их в заданном русле мало кто сможет. А тут еще пришло время первых критиков православия и самодержавия. В конечном счете из-за потребности в предохранении костенеющего общественного строя пришлось фактически приостановить проведение изменений, необходимых России ради того места, которое храброе и бесцеремонное руководство империи, а также внешне неистощимые военные ресурсы обеспечивали ей.

К 1796 году, когда Екатерины Великой не стало, это место выглядело действительно величественным. Самым надежным основанием престижа России служили ее армия и дипломатия. Екатерина присоединила к России 7 миллионов новых подданных. Она говорила, что в России, в которую она приехала «бедная девочка с тремя или четырьмя платьями в запасе», к ней относились по-доброму, и она оплатила свой долг присоединением Азова, Крыма и Малороссии. То есть она прошла путь ее предшественников. Даже в периоды ослабления русской монархии инерция эпохи правления Петра Великого толкала внешнюю политику России по двум традиционным направлениям: на территорию Польши и в сторону Турции. России помогало то, что вероятные ее противники на протяжении практически всего XVIII века испытывали большие трудности. Как только Швеция вышла из большой игры на международной арене Европы, только Пруссия или империя Габсбургов могли составить некий противовес России, а так как правители этих двух государств редко вылезали из междоусобиц, русский император получал возможность действовать по собственному усмотрению в выстраивании своей политики и с хворым дитятей Европы Польшей, и с разваливающейся Османской империей.

В 1701 году курфюрст Бранденбурга с согласия императора становится королем; его королевству под названием Пруссия суждено было просуществовать до 1918 года и оказать примерно такое же глубокое влияние на европейскую историю, как Россия. Династия Гогенцоллернов обеспечивала непрерывное поколение выборщиков императора с 1415 года, и при этом ее представители постоянно расширяли свои родовые вотчины, и Пруссию, в то время числившуюся герцогством, объединили с Бранденбургом в XVI веке после того, как польский король сверг тевтонов, правивших им. Религиозная терпимость стала политикой Гогенцоллернов после того, как курфюрст в 1613 году поменял вероисповедание на кальвинизм, в то время как его подданные остались лютеранами. Одной проблемой, стоявшей перед Гогенцоллернами, называют большую протяженность и разнообразие их земель, простиравшихся от Восточной Пруссии на Балтийском побережье до западного берега Рейна. Шведы обеспечили население для просторных территорий Гогенцоллернов во второй половине XVII века, хотя неудачи случались даже у «великого выборщика» Фридриха Вильгельма, создавшего прусскую регулярную армию и одержавшего победы над шведами, послужившие фундаментом самой стойкой военной традиции в современной европейской истории.

Оружие и дипломатия продолжали вести преемника Фридриха Вильгельма I к овладению короной короля, которой он жаждал, и к участию в Великом Союзе против Людовика XIV. В силу одного только данного факта Пруссия заслуживает статуса державы. Но статус этот обходился очень дорого, хотя с помощью ведения рачительного хозяйства удалось снова создать превосходную армию и одно из богатейших казначейств в Европе к 1740 году, когда Фридрих II вступил на престол.

Ему предстояло получить известность как «Великий», так как он с большим толком воспользовался всем доставшимся ему богатством, причем в основном за счет Габсбургов и королевства Польша, хотя к тому же за счет собственного народа, который он обложил тяжкими поборами и подверг иностранному вторжению. Трудно решить, выглядит ли он привлекательнее своего жестокого отца (которого ненавидел) или наоборот. Его можно с полным правом назвать человеком злонамеренным, мстительным и совершенно не знавшим угрызений совести. Но при этом не стоит забывать о его редком уме и высокой культуре, о том, что он владел искусством игры на флейте и умел по достоинству оценить беседу умных мужчин. Как и его отец, Фридрих II отличался абсолютной преданностью интересам своей династии, которые он видел в расширении принадлежавших ей территорий и повышении ее престижа.

Фридрих отказался от некоторых владений, находившихся слишком далеко, чтобы их можно было надежно присоединить к его государству, зато присоединил к Пруссии территории, представлявшие большую ценность. Возможность для захвата Силезии появилась, когда в 1740 году император умер, оставив дочь, престолонаследие которой он очень хотел обеспечить, но такие перспективы выглядели туманными. Речь идет о Марии-Терезии. До своей смерти в 1780 году она осталась самым неумолимым противником Фридриха, и на ее откровенную личную неприязнь к нему Фридрих отвечал полной взаимностью. В результате тотальной европейской войны за австрийское наследство Пруссии досталась Силезия. В последующих войнах Силезию враги отнять у Пруссии не смогли, и в последний год своего правления Фридрих образовал Лигу немецких князей, призванную для срыва попыток сына и преемника Марии-Терезии по имени Иосиф II договориться о приобретении Баварии в качестве возмещения утраченного наследия Габсбургов.

Этот эпизод значит для европейской истории в целом больше, чем можно было ожидать от борьбы за провинцию, пусть даже весьма богатую, и с точки зрения передовой роли князей Германии. На первый взгляд напоминанием о том, насколько живыми в XVIII веке все еще оставались династические увлечения прошлого, служит, обратите внимание, открытие темы вековой давности и больших для Европы последствий. Фридрих затеял схватку между Габсбургами и Гогенцоллернами за обладание Германией, и страсти по этому поводу улеглись только лишь в 1866 году. Все это было еще впереди, о чем думать в настоящий момент не стоит; но в таком контексте у Гогенцоллернов появилась перспектива для обращения к немецкому патриотическому чувству отторжения к императору, которого, по существу, заботы немцев не интересовали. Нам придется еще стать свидетелями периодов улучшения отношений, однако в долгой борьбе, начавшейся в 1740 году, большой изъян Австрии всегда будет заключаться в том, что она была рафинированной немецкой страной.

Неудобство от такой широты австрийских интересов со всей наглядностью проявилось во время правления Марии-Терезии. Управление австрийскими Нидерландами доставляло больше забот, чем представляло стратегических преимуществ, но именно на востоке возникли величайшие проблемы, отвлекавшие от немецких дел, и во второй половине столетия их актуальность становилась все больше очевидной в связи с вероятностью затяжного и требовавшего разрешения спора с Россией о судьбе Османской империи. На протяжении 30 лет или около того отношениям России с Турцией уделялось мало внимания, разве что время от времени они активизировались из-за строительства какого-то форта или набегов крымских татар, оставшихся в Крыму после Золотой Орды и считавшихся подданными турецкого султана. Затем между 1768 и 1774 годами Екатерина Великая заключила самое важное межгосударственное соглашение целого столетия – мирный договор с османами, подписанный в ничем не приметной северной болгарской деревне, которую турки называли Кючук-Кайнарджи. Турки отказались от своего сюзеренитета над крымскими татарами (речь идет о важной утрате одновременно материальной, в виде военного резерва, и нравственной, так как дело касается первого исламского народа, власти над которым лишилась Османская империя), и России досталась территория между Бугом и Днепром вместе с освобождением от пошлин, правом на свободное плавание по Черному морю и прохождение проливов Босфор и Дарданеллы. В некотором смысле самым интересным с точки зрения хода истории в будущем условием того договора предусматривалось право на согласование с турками проекта «церкви, которую намечается построить в Константинополе, и обеспечение службы в ней». Это означало, что русское правительство признавалось поручителем и защитником новых прав, предоставленных грекам – то есть христианам, числившимся подданными султана. Русские воспользовались предоставленными им правами как оправданием для вмешательства в турецкие дела.

На этом все только начиналось, а не заканчивалось. В 1783 году Екатерина II присоединила к своей империи Крым. Еще в одной войне с турками она перенесла границу России до рубежа Днестра. Следующим рубежом границы напрашивалась река Прут, впадающая в Дунай на 160 километров выше от Черного моря. Возможность закрепления России в устье Дуная оставалась для австрийцев настоящим кошмаром, но еще раньше на востоке появилась угроза того, что Россия проглотит Польшу. После заката Швеции у России появились свои виды на Варшаву. Правители Руси оставили интересы этой столицы на откуп хилого польского короля. Группировки польских магнатов с их раздорами перекрыли путь реформе, а без реформы независимость поляков превращалась в фикцию, так как оказать сопротивление России было некому. Когда на момент появлялась видимость малейшего шанса на реформы, его тут же лишали русские, ловко использовавшие религиозные разногласия для формирования конфедераций, стремительно ввергавших Польшу в гражданскую войну.

Последняя фаза истории независимой Польши открылась, когда турки в 1768 году объявили войну России под тем предлогом, что они собирались отстоять польские свободы от посягательства со стороны русских армий. Четыре года спустя в 1772 году состоялся первый «раздел» Польши, в результате которого России, Пруссии и Австрии досталось около трети территории Польши и половина ее жителей. Прежняя международная система, посредством которой удавалось по большому счету противоестественным образом сохранять Польшу, теперь исчезла. После еще двух разделов (в 1793 и 1794–1795 гг.) России досталось около 46,8 миллиона гектаров территории (хотя в следующем столетии стало ясно, что как население завоеванных земель мятежные поляки доставляют одни только беспокойства); Пруссии тоже несказанно повезло, так как ей после раздела добычи досталось славян больше, чем немецких подданных. Преобразование (территориальный раздел) Восточной Европы, начавшееся в 1500 году, теперь завершилось, и наступило время XIX века, когда делить стало нечего, и правителям Австрии с Россией пришлось заняться проблемой османского династического наследования. Между тем Польша как самостоятельное государство исчезла с карты Европы на сто с четвертью лет.

Екатерина Великая совершенно справедливо оценивала свои заслуги перед Россией, но все-таки она с большим толком применила мощь своей империи, накопленную еще до нее. Даже еще в 1730-х годах одна русская армия находилась далеко на западе – на реке Неккар (Германия); в 1760 году еще одна такая армия прошла парадным маршем по Берлину. В 1770-х годах русский флот вошел в акваторию Средиземного моря. Несколько лет спустя русская армия вела военную кампанию в Швейцарии, а еще через 20 лет ей предстояло вступить в Париж. Парадокс для европейцев в такой демонстрации мощи русской империи состоял в том, что ее военное превосходство происходило из социально-экономической структуры, все еще радикально отличавшейся от социально-экономической структуры, господствовавшей в ряде стран Западной Европы. Высказывалось предположение о том, что основы такой мощи заложил Петр Великий. Тогдашнее русское государство навязали обществу, в принципе его отвергавшему, и позже российские критики будут всячески данное противоречие выпячивать.

Разумеется, никому не дано пустить ход истории вспять. Османская империя как серьезный претендент на статус приличной державы навсегда ушла в прошлое, зато появление Пруссии ознаменовало приход новой эпохи точно так же, как в свое время появление имперской России. Будущий авторитет на международный арене Конфедерации Соединенных провинций и Швеции в 1500 году никому даже не приходил в голову, но в 1800 году он все-таки пришел и тут же ушел; с тех пор она продолжала играть важную роль на международной арене, но роль второго плана. Франция в эпоху национальных государств, как и в период династических схваток XVI века, по-прежнему числилась передовой державой; на самом же деле мощи у нее накопилось относительно больше, чем у остальных европейских стран, и ее восхождение на вершину господства в Западной Европе еще лежало впереди. Но перед нею тоже вырос новый соперник, причем уже одерживавший победу над французами. Из мелкого английского королевства на острове, отрезанном проливом от побережья Европы, каким оно выглядело в 1500 году, с приходом династии, основанной выскочкой, возникла мировая держава Великобритания.

Преобразование Британии в Великобританию выглядит практически таким же неожиданным и внезапным, как Руси в имперскую Россию. Точно таким же радикальным выглядит попрание всех прежних категорий европейской дипломатии. Из группы островов и королевств, названных кое-кем из историков «Атлантическим архипелагом», которыми управляли попеременно в разной степени монархи династий Тюдоров и Стюартов, появилась новая океанская держава, обладавшая уникальными организационными и экономическими преимуществами в навязывании собственного влияния во всем мире. За 300 лет основные зоны европейских конфликтов и споров сместились из прежних полей сражений Италии, долины Рейна и Нидерландов в направлении Центральной и Восточной Германии, долины Дуная, Польши с Карпатами и Прибалтики. А самое главное состояло в том, что европейцы двинулись осваивать чужие земли за океаном. Новая эпоха действительно началась, ознаменованная не только переделом Восточной Европы, но и войнами Людовика XIV, первыми мировыми войнами современной эры, империалистическими и океанскими по своему масштабу.