Книга: Мировая история
Назад: 2 Новый вид общества: начало современной Европы
Дальше: 4 Новый мир великих держав

3
Власть в Европе и претенденты на нее

В 1800 году многие европейцы все еще придерживались представлений о социальной и политической организации, понятных и уместных 400 лет тому назад. «Средневековье» в этом отношении, да и во многих других, не закончилось одномоментно. Мысленный образ общества и правительства, который с полным на то основанием можно отнести к категории «средневекового», выжил в качестве действенной силы на просторной территории, и на протяжении веков все больше социальных фактов приспосабливалось к нему. Вообще говоря, все, подпадающее под определение «корпоративной» организации общества – сведение людей в образования с юридическими привилегиями, защищавшими членов этого общества и определявшими их статус, – по-прежнему служило правилом континентальной Европы в XVIII веке. На протяжении практически всей его центральной и восточной зоны, как мы отметили, утвердилось и получило широкое распространение крепостничество. Очевидной выглядела преемственность многих политических атрибутов. Священная Римская империя, какой она была в 1500 году, все еще существовала в 1800-м; то же самое можно сказать о светской власти папы римского. Потомок Капетингов все еще считал себя королем Франции (хотя по происхождению он уже не принадлежал к той же самой ветви рода, как в 1500 году, и на самом деле находился в изгнании).
Даже в Англии уже в 1820 году королевский рыцарь въезжал на коне и в полных доспехах в Вестминстер на пир в честь коронации короля Георга IV, чтобы отстоять титул монарха от притязаний со стороны кого бы то ни было. В большинстве стран считалось само собой разумеющимся то, что государство представляет собой конфессиональное образование, что религия остается неотделимым атрибутом общества и что власть церкви освящена законом. Хотя подобные представления вызывали большие споры, а в некоторых странах подверглись досадной ревизии, влияние истории в таких делах, как и во многих других, в 1800 году оставалось решающим, и только десятью годами раньше оно казалось практически однозначным.
Когда все это получает подтверждение, напрашивается вывод, что на протяжении трех столетий с 1500 по 1800 год общая европейская тенденция состояла в опровержении или как минимум ослаблении старых социально-политических уз, характерных для средневекового стиля правления. Власть и авторитет вместо этого тяготели к перетеканию с сосредоточением у государства, когда власть освобождалась от «феодальных» оков личной зависимости. (Само изобретение «феодального» понятия как технического образа права фактически принадлежит XVII веку, и им предлагается потребность эпохи в укоренении чего-то, покидающего действительность.) Замысел христианского мира тоже, хотя все еще представлявший важность в эмоциональном, даже подсознательном плане, в этот период во многом лишился своего политического смысла. Папский авторитет начал разваливаться в объятиях национальных умонастроений в эпоху «великой ереси», а авторитет правителей Священной Римской империи с XIV века никто практически в грош не ставил.
Не появилось и какого-либо нового объединяющего принципа, способного послужить делу интеграции Европы. В пример можно привести судьбу османов. Христианские князья, находившиеся в состоянии войны с их мусульманской империей, располагали возможностью обратиться к таким же христианам за помощью, папы сколько угодно могли бы вести рассуждения по поводу крестового похода, но реальность заключалась в том, и турки об этом прекрасно знали, что правители христианских государств готовы были преследовать собственные интересы и при необходимости заключить союз с приверженцами ислама. Османскую империю вовлекли в европейскую политику в силу всевозможных практических соображений. Так наступила эра «реальной политики», то есть сознательного подчинения принципа и чести умозрительному расчету шкурных интересов государства. Обратите внимание на то, что в эпоху, когда европейцы все больше соглашались на то, что от других цивилизаций их отделяют великие культурные особенности (к их чести, они в это сами верили), они обращали мало внимания на имеющиеся атрибуты (и не делали ничего, чтобы создать новые), подтверждающие их фактическое единство. Предложение о создании какого-либо надгосударственного ведомства мог поддержать разве что случайный провидец.
Возможно, тем не менее, что объяснение тут лежит всего лишь в новом осмыслении своего культурного превосходства. Европа вступала в эпоху победоносной экспансии и не нуждалась в коллективных учреждениях, способных указать на это. Наоборот, на протяжении предстоящих столетий шло придание лоска авторитету государств, а вместе с ним власти их правительств. Важно при этом не впасть в заблуждение по поводу форм правления. При всех спорах вокруг того, кто должен осуществлять власть в государстве, и массы трудов на политические темы, авторы которых предлагали всевозможные для нее ограничения, общая линия вела к одобрению идеи законодательного суверенитета. То есть европейцы пришли к ощущению того, что, когда государственная власть находится в достойных руках, никаких ограничений его полномочий по внедрению законов быть не должно.
Даже с учетом такой оговорки речь идет о громадном отрыве от мышления прошлого. Для средневекового европейца предположение о существовании прав и правил, стоящих выше человеческого вмешательства, юридической неприкосновенности и формальных свобод, неизменных для последующих законодателей, фундаментальных законов, обязательных для исполнения всегда, или нерушимых законов Божьих, выглядело общественным и юридическим, а также теологическим богохульством. Английские юристы XVII века никак не могли выпутаться из разногласий по поводу того, что следует считать фундаментальными законами их страны, но все думали так, что они должны существовать. Столетие спустя ведущие юридические умы Франции занимались тем же самым. Тем не менее в конечном счете в обеих этих странах (и практически во всех остальных странах в большей или меньшей степени) была признана идея о том, что верховная, юридически неограниченная законодательная власть является характерной чертой государства.
Но для такого признания потребовалось много времени. На протяжении большей части начала новейшей истории Европы появление современного суверенного государства затмевалось тем фактом, что наиболее распространенной формой правления оставалась монархия. Борьба вокруг полномочий правителей во многом определяет содержание европейской истории на протяжении этих веков, причем иногда вообще трудно разглядеть, что там на самом деле стояло на кону. Притязания августейших правителей, в конце-то концов, можно было оспорить по двум достаточно наглядным причинам: в силу существования недовольства тех, кто считал неправильным предоставление тому или иному правительству полномочий, достойных настоящего монарха (можно сказать, что речь идет о «средневековой» или «консервативной» защите свобод), а также тех, кто допускал наделение правительства такими полномочиями, но опасался их сосредоточения в недостойных руках (так возникла «современная» или «либеральная» защита свободы). На практике эти два аргумента часто сплетаются в плотный клубок, но существующая путаница сама по себе служит показателем смены представлений.
Если отойти от правового принципа, тогда укрепление государства проявится в растущей способности монархов придерживаться своего пути. Подтверждением служит практически повсеместное снижение в XVI и XVII веках роли представительных учреждений, появившихся во многих странах ближе к завершению Средневековья. К 1789 году практически всей Западной (если не Центральной и Восточной) Европой управляли монархи, не чинившие особых препятствий деятельности представительных органов; главное исключение коснулось Великобритании. В XVI веке короли стали пользоваться властными полномочиями, которые средневековым баронам и бюргерам показались бы чрезмерными. Данное явление иногда характеризуется как укрепление абсолютной монархии. Если не преувеличивать возможности монарха в фактическом принуждении подданных к исполнению его воли (для многих могла бы существовать система практических проверок его власти, которые выглядели такими же ограниченными, как средневековая неприкосновенность или представительное собрание), тогда это слово здесь уместно.
Повсеместно или практически повсеместно относительная сила правителей в борьбе со своими противниками с XVI века и дальше несравненно возросла. С появлением новых финансовых ресурсов монархи получили возможность для содержания регулярных армий и артиллерии, применявшихся против вельмож, которым они были не по средствам. Иногда такая монархия пользовалась медленным становлением национального самосознания подданных для обуздания зарвавшихся сановников. Во многих странах к концу XV века в обществе появилось согласие на новое августейшее правительство на том условии, что оно обеспечит мир и порядок. Практически в каждом случае существовали конкретные причины, но почти повсеместно монархи возвысились еще больше над сословием вельмож и подкрепили свои новые притязания на уважение и авторитет с помощью пушек и поборов. Принудительное разделение полномочий с самыми влиятельными подданными, чей статус фактически и иногда юридически требовал назначения на государственную должность, перестало слишком уж угнетать королей. Тайный совет Англии при Тюдорах время от времени являл собой образец меритократии в той же самой степени, что и собрание магнатов.
В XVI веке и начале XVII века в сложившихся тогда условиях появилось так называемое «государство Возрождения». Такое напыщенное название досталось раздутой бюрократии, состоявшей из августейших наемных работников и движимой стремлением к централизации государства, зато его суть вполне можно познать, если вспомнить о подразумеваемой противоположности в виде средневекового царства, управленческие функции которого часто в огромной мере делегировались подневольным чиновникам, находившимся в феодальной и личной зависимости, или к корпорациям (крупнейшей из которых числилась церковь). Конечно же ни одна из этих двух моделей в чистом виде никогда в истории человечества не существовала. Всегда встречались придворные чиновники категории «новые люди» туманного происхождения, да и задачи правительства нынешних государств все еще передаются в ведение общественным организациям. Никакого внезапного перехода к современному «государству» разглядеть в нашей истории не получается: этот процесс растянулся на многие столетия, на протяжении которых подчас использовались устаревшие его разновидности устройства, причем долгое время европейские государства по сравнению с государствами азиатскими казались слабыми и непредсказуемыми. В Англии представители династии Тюдоров подчинили себе существовавшее тогда ведомство королевских мировых судей, чтобы сплотить местное мелкопоместное дворянство в структуру правительства при августейшей особе. Речь идет об очередном этапе длительного процесса подрыва феодальной власти, которая где бы то ни было еще сохранялась на протяжении сотен лет.
Все-таки даже в Англии к дворянам долгое время относились с большой заботой, если только кто-то из них не находился в смертельном противостоянии власти. Обычным фактом жизни государственного деятеля Европы XVI века оставались мятежи подданных. Окончательная победа могла принадлежать королевским войскам, но ни один монарх не желал опускаться до сохранения своей власти исключительно силой оружия. Тогда же появился знаменитый девиз: «Пушки являются последним аргументом королей». Его подтверждением служит история неугомонного французского дворянства, остепенившегося только в середине XVII века, обострения интересов на местах в Англии на протяжении того же самого периода или попыток Габсбургов по объединению своих территорий за счет местных феодалов. Последнее феодальное восстание на территории Соединенного Королевства случилось в 1745 году; в остальных странах такие восстания оставалось только ждать.
С налогами из-за опасности восстания и несоответствия предъявляемым требованиям административного аппарата по их сбору приходилось обращаться очень осмотрительно, однако услуги чиновников и армии требовалось как-то оплачивать. Один из путей решения данной проблемы состоял в том, чтобы позволить чиновникам брать мзду или предоставлять льготы тем, кто нуждался в их услугах. По очевидным причинам такая мера до конца проблемы не устраняла. Поэтому правителю требовалось привлекать суммы денег в большем объеме. Что-то еще можно было предпринять в плане использования королевских угодий, но всем монархам рано или поздно приходилось обращаться к поиску новых источников налоговых поступлений, и далеко не многим из них удавалось достичь стоявших перед ними задач. В этой сфере существовали технические преграды, возможность преодолеть которые появилась только в XIX веке или еще позже, но на протяжении трех сотен лет изобретение новых налогов требовало большой изощренности воображения. По большому счету сборщик налогов мог обложить побором только потребление (через косвенные налоги в виде таможенных, акцизных сборов или сборов с объема торгового оборота, а также посредством выдачи лицензий и разрешений на торговлю, за которые требовалась плата) или недвижимость. Обычно из-за такой системы возникала диспропорция в перераспределении бремени, так как бедной части населения приходилось отдавать государству большую часть своего скудного совокупного чистого дохода, предназначенного на приобретение предметов первой необходимости, чем состоятельным согражданам. К тому же практически никогда не удавалось обуздать землевладельца, перекладывавшего свое налоговое бремя на человека, стоящего у основания имущественной пирамиды.
Налогообложение к тому же особенно затруднялось пережитками средневекового понимания юридической неприкосновенности. В 1500 году повсеместно существовали области, люди и сферы деятельности, пользовавшиеся особой защитой от вмешательства правителя со всеми его полномочиями. Они могли ограждаться от такого вмешательства в силу предоставленного в прошлых эпохах безотзывного королевского пожалования, такого как привилегии многим городам, в силу договорного соглашения, как, например, английская Великая хартия вольностей, считавшаяся древним обычаем, или в силу божественного закона. Главным примером служила церковь. Ее имущество обычно не подлежало светскому налогообложению, она принадлежала юрисдикции собственных судов по делам, неподсудным королевской юстиции, и в ее распоряжении находились важные социально-экономические атрибуты, например сфера брачных отношений. К тому же от королевской юрисдикции или налогообложения могли освобождаться некоторые провинции, профессии или семьи. Положение короля далеко не во всем выглядело однородным. Даже французский король в Бретани числился всего лишь герцогом, и таким статусом определялись его полномочия на ее территории. Как раз в условиях таких реалий бытия существовало «государство Возрождения». С фактом живучести подобных рудиментов приходилось мириться, хотя будущее принадлежало королевским бюрократам и их архивным досье.
В начале XVI века западное христианство пережило великий перелом. Тогда навсегда разрушилось единство христианской веры и ускорилась консолидация королевской власти. Процесс, примитивно называющийся протестантской Реформацией, начался как очередной спор по поводу религиозной власти, участники которого подвергли сомнению папские притязания, хотя его формальная и теоретическая структура успешно выстояла множество поползновений со стороны врагов. С этой точки зрения речь идет о чисто средневековом явлении. Но на этом все дело не закончилось, а политическое значение Реформации далеко еще не было исчерпано. Притом что она к тому же вызвала бурную культурную революцию, у нас не остается повода для сомнения в традиционном взгляде на нее как на начальный пункт современной истории.
Ничего нового в требованиях церковной реформы нам не видно. Само осознание того, что папство и курия совсем не обязательно отвечали интересам всех христиан, прекрасно обосновали к 1500 году. Кое-кто из их критиков уже перешел от такого осознания к доктринальному инакомыслию. Глубокие, неловкие, благочестивые сомнения XV века отразили не только поиск новых ответов на духовные вопросы, но к тому же и готовность искать их за пределами, установленными церковной властью. Ересь никогда не уничтожалась до конца, ее всего лишь подавляли. Старым и широко распространенным явлением оставалась бытовая ненависть к церковникам. Оно давно подпитывало потребность в духовенстве, по-настоящему преданном евангелистской церкви. В том же XV веке в церковной жизни появляется еще одно течение, возможно, несущее даже большую подрывную опасность, чем ересь, потому что, в отличие от ереси, его поддерживали силы, способные в конечном счете подрубить корни самих традиционных религиозных воззрений. Его представляли грамотные, человеколюбивые, рациональные, скептически настроенные интеллектуалы, которых за отсутствием более подходящего слова остается разве что назвать эразмианами по имени человека, воплотившего идеалы данного движения наиболее ясно в глазах современников, а также ставшего первым голландцем, сыгравшим заглавную роль в европейской истории.
Эразм Роттердамский считается человеком, глубоко преданным своей вере; он видел себя христианином, и это означало, причем совершенно бесспорно, что он оставался внутри своей церкви. Но для той церкви он вынашивал идеал, в котором воплощался образ возможной реформации. Он мечтал об упрощении религиозного рвения и очищении пастората. Притом что он не оспаривал власти церкви или папства, утонченным способом он бросал вызов власти в принципе, ведь его научный труд служил глубокому подрыву столпов любой власти. Такой же подрывной смысл можно обнаружить в его переписке, которую он провел с коллегами буквально по всей Европе. Они учились у него искусству объяснения собственной логики, а через нее отделению учения о вере от схоластических омертвений Аристотелевой философии. В своем Греческом Новом Завете он предоставил прочное основание для объяснения догмы как раз в то время, когда знание греческого языка снова входило в моду. Эразм Роттердамский к тому же выступал в роли разоблачителя ложности текстов, на основе которых возводились причудливые догматические конструкции.
Однако ни он, ни те, кто разделил его точку зрения, не нападали на религиозную власть напрямую и при этом превращали церковные проблемы во вселенские. Они оставались последовательными католиками. В гуманизме наравне с ересью выражалось недовольство поведением церковников и алчностью принцев, то есть нечто, витавшее в воздухе в начале XVI века в ожидании подходящего человека и случая для превращения ожиданий в религиозную революцию. Не существует другого какого-либо достойного слова для описания того, что последовало за невольным поступком одного немецкого монаха. Его звали Мартин Лютер, и в 1517 году он развязал силы, которым предстояло расколоть христианское единство, остававшееся нетронутым в Западной Европе с момента исчезновения ариан.
В отличие от Эразма, то есть человека мира, как сейчас говорят, М. Лютер всю свою жизнь с небольшими перерывами провел практически у черта на куличках в небольшом немецком городке на Эльбе Виттенберге. Он принадлежал к ордену монахов-августинцев, глубоко разбирался в богословии, отличался некоторыми душевными метаниями человека, уже пришедшего к умозаключению о своем предназначении, состоявшем в проповеди Священного Писания в новом свете, в представлении Бога как Бога всепрощающего, а не карающего. С такими мыслями он должен был превратиться в революционера; ортодоксальность его взглядов никогда не ставилась под сомнение до тех пор, пока Лютер не поссорился с тогдашним папством. Он побывал в Риме, и все увиденное там ему не понравилось, этот папский город показался ему светским местом, а церковные правители могли бы, по его мнению, выглядеть поприличнее. После той поездки у него не появилось расположения к странствующему доминиканцу, обходящему Саксонию в качестве распространителя индульгенций, служивших папским свидетельством. Обладателю индульгенции за мзду малую (поступавшую на возведение здания нового и величественного храма Святого Петра, как раз поднимавшегося в Риме) даровалось отпущение грехов, которое учитывалось в потустороннем мире. Информацию о проповедях этого человека сообщали Лютеру крестьяне, внимавшие доминиканцу и купившие свои индульгенции.
Грубость сделки, проталкивавшейся тем проповедником, служит иллюстрацией самых неприглядных проявлений средневекового католицизма. Они приводили Лютера в ярость, доводили практически до одержимости всеобъемлющей серьезностью трансформации, необходимой в жизни человека, прежде чем он мог рассчитывать на искупление. Он сформулировал свои возражения по поводу индульгенций и прочих папских выдумок в прокламации из 95 тезисов, в которых изложил свои откровенные воззрения. В традиции академических прений он прикрепил листок с ними на латыни у входа в церковь цитадели городка Виттенберга 21 октября 1517 года. Он также послал свои тезисы архиепископу Майнца примату Германии, который переправил их в Рим с просьбой к руководству его монашеского ордена о том, чтобы те запретили Лютеру вести проповеди на эту тему. К этому времени тезисы Лютера перевели на немецкий язык, а с помощью тогдашних передовых информационных технологий удалось изменить всю ситуацию: их размножили типографским способом и отправили гулять по всей Германии. Тем самым Лютер устроил прения, на которые рассчитывал.
Только благодаря заступничеству со стороны правителя его государства Фредерика Саксонского, отказавшегося выдать Лютера церковникам, угроза его жизни отступила. Затягивание с уничтожением ереси в зародыше оказалось фатальным. Орден Лютера отрекся от него, а ректор его университета отказался это сделать. В скором времени папство обнаружило себя в положении противостояния с немецким национальным движением недовольства политикой Рима, которое питалось и разжигалось собственным внезапным открытием Лютером в себе литературного таланта поразительной гибкости и плодовитости, причем плодовитость вылилась в огромную массу печатных брошюр. Положение папства усугублялось честолюбивыми замыслами местных сановников.
Через два года Лютера стали называть гуситом. К тому времени Реформацию втянули в сферу немецкой политики. Даже во времена Средневековья потенциальные реформаторы церкви обращались за помощью к светским правителям. При этом совсем не обязательно предполагалось выходить за пределы догматов своей веры; великий испанский церковник Дидак Хименес стремился направить власть монархии на нужды решения проблем, стоящих перед испанской церковью. Правители совсем не собирались защищать еретиков; их обязанность состояла в предохранении истинной веры. Тем не менее обращение к светским властям могло открыть путь к изменениям, обещавшим больше, чем рассчитывали их вдохновители, и это, как нам представляется, произошло в случае с Мартином Лютером. Его аргументы послужили стремительному движению за пределы желательности и обоснованности реформы на практике к сомнению по поводу законности сначала папской власти, а дальше и самой догмы. Стержень его протестов на ранней стадии никак не касался теологии. Тем не менее он дошел до отрицания трансубстантиации (заменив это понятие воззрениями евхаристии, суть которых еще труднее поддается пониманию) и проповедовал положение о том, что мужчины и женщины получают прощение – то есть отбираются для спасения – не только посещением причастий (называвшихся «трудами»), но и верой. Во всем этом нашла отражение предельно ясная индивидуалистическая позиция. Так он нанес удар под самый корень традиционного учения, согласно которому никакого спасения за пределами церкви не предусматривалось. (Все-таки следует отметить, что Эразм, когда у него попросили поделиться своей точкой зрения, не осудил бы Лютера; известно, кроме того, что он считал, что Лютер высказал много ценных мыслей.)
В 1520 году Мартина Лютера отлучили от церкви. Перед изумленной аудиторией он сжег буллу об отлучении от церкви в том же костре, что книги церковного канона. Читать проповеди и писать брошюры он продолжал как ни в чем не бывало. Вызванный для объяснения своего поведения в императорский сейм, он не стал отрекаться от своих взглядов. Германия явно оказалась на грани гражданской войны. Покинув сейм с охранным свидетельством на руках, он исчез: Лютера похитил ради его безопасности сочувствовавший ему князь. В 1521 году император Карл V наложил августейший запрет на церковную деятельность Лютера; с этого момента он становится преступником вне закона.
Догмы Лютера, которые он распространил на осуждение исповеди и прощение грехов, а также безбрачие церковников, к тому времени пришлись по душе многим немцам. Его последователи доводили эти догмы до сведения прихожан во время проповедей и через распространение его немецкого перевода Нового Завета. Лютеранство к тому же стало фактом политической жизни; это обеспечили немецкие князья, втянувшие его в свои сложные отношения с императором, обладающим весьма туманной властью над ними. Последовали войны, и в употребление вошло слово «протестант». К 1555 году Германия безвозвратно разделилась на католическое и протестантское государства. Такой раздел получил признание в соглашении, заключенном в сейме Аугсбурга, согласно которому главной религией каждого из государств считалась религия, исповедовавшаяся его правителем. Так впервые утвердился европейский религиозный плюрализм. Соглашение послужило затейливой уступкой императору, считавшему себя защитником всеобщего католицизма. Оно потребовалось бы, если бы он собирался сохранить лояльность князей Германии. В католической и протестантской Германии в одинаковой степени религия теперь, как никогда раньше, служила укреплению политической власти в мире соперничавших вероучений.
Но речь идет не о простом явлении Реформации; на евангелистской закваске появилось несколько вариантов протестантизма. Некоторые из них послужили питательной средой для общественных волнений. Прошло совсем немного времени, и Мартину Лютеру пришлось объяснять свое собственное учение как не имеющее ничего общего с воззрениями крестьян, прикрывавшихся его именем для оправдания восстания против своих господ. Одну из радикальных групп называли анабаптистами, которые подвергались в равной степени гонениям со стороны правителей, придерживавшихся как католической, так и протестантской веры. В 1534 году в Манстере провозглашение их предводителями курса на обобществление (коммунизм) собственности и многобрачие послужило подтверждением опасений их противников, а также поводом для их жесточайшего подавления. Среди прочих разновидностей протестантизма в нашем труде обзорного жанра заслуживает упоминания разве что кальвинизм. Ему предстояло послужить главным вкладом швейцарцев в дело Реформации, хотя основал данное направление протестантизма француз Жан Кальвин. Он числился богословом, причем основные положения своего теоретического наследия Кальвин сформулировал в весьма молодом возрасте: абсолютная порочность человека после грехопадения Адама и возможность спасения души исключительно немногих избранных, Богом предопределенных к избавлению от тягот земных. Если Лютер как монах ордена августинцев ориентировался на догмы пророка Павла, проповеди Кальвина звучали в тональности наследия святого Августина. Популярность такой мрачной догмы кальвинистов объясняется с трудом. Но она определила историю не только Женевы, ведь кальвинизм прижился во Франции, Англии, Шотландии, Нидерландах и британской Северной Америке. Решающим моментом служило убеждение в принадлежности к рядам Богом избранных. Поскольку признаками такой принадлежности считалась внешняя приверженность заповедям Бога и участие в обрядах причастия, к такому убеждению было легче прийти, чем можно было себе предположить.
При Жане Кальвине Женева стала городом совсем не простым. Он составил конституцию теократического государства, которое служило основой для невиданно широкого осуществления самоуправления. Богохульство и колдовство наказывались смертной казнью, но для людей того времени в этом не было ничего удивительного. Супружеская измена тоже считалась уголовным преступлением в большинстве европейских стран, и наказание за нее назначалось церковными судами. Но в Женеве времен Кальвина к этому преступлению относились намного серьезнее и ввели за него смертную казнь; виновных в супружеской измене женщин топили в водоемах, а мужчин лишали головы (отметим очевидный отход от обычной уголовной практики европейского общества, в котором главная роль принадлежала мужчинам, а женщин считали созданиями нравственно и умственно отсталыми, заслуживавшими соответствующего снисхождения, в том числе более умеренного наказания, чем мужчины). Суровые наказания к тому же предназначались для преступников, виновных в распространении ереси.
Произойдя из Женевы, в которой воспитывались пасторы кальвинизма, новая секта пустила корни во Франции, где к ней присоединились новообращенные из благородной среды, и к 1561 году на ее территории насчитывалось больше двух тысяч конгрегаций (приходов кальвинистов). В Нидерландах, Англии и Шотландии и, в конце концов, в Германии эта секта стала теснить традиционное лютеранство. Кальвинизм также проник в Польшу, Богемию и Венгрию. По силе своего проникновения кальвинизм на заре распространения превосходил лютеранство, которое, кроме Скандинавии, никогда не могло укорениться за пределами немецких земель, народ которых первым в него поверил.
Разнообразие протестантской Реформации затрудняет ее оценку и упрощение. Сложная и глубоко укорененная по своему происхождению, она многим обязана складывавшимся тогда в Европе обстоятельствам, а по последствиям и материальным выражениям она отличается большим разнообразием, богатством и большой перспективой овладения массами. Если к названию «протестантизм» отнестись с достаточной серьезностью как к показателю фундаментальной самости, лежащей в основе беспорядка множества его проявлений, то эта самость обнаруживается в его влиянии и плодах. Протестантизм сыграл подрывную роль внутри христианства. В Европе и Америке (Северной и Южной) на его основе возникли новые разновидности духовной культуры, основанные на познании Библии и проповеди, которой протестанты придавали важность, иногда превосходящую важность причастия. Протестантизму предстояло определить образ жизни миллионов своих приверженцев, приучившихся к новому и тщательному выстраиванию стиля личного поведения и сознания (тем самым по иронии судьбы протестанты постигли то, что давно искали римские католики), и при нем восстановили право духовенства на создание семьи. Беда в том, что протестанты отвергли (или, по крайней мере, подвергли сомнению) все существующие церковные атрибуты и создали новые политические силы в образе церквей, которыми князья теперь могли пользоваться в собственных интересах – часто против пап римских, представлявшихся в их глазах такими же князьями, как они сами. Протестантство совершенно справедливо рассматривалось сторонниками и противниками одинаково как один из факторов, определявших очертания современной Европы, а за ней и всего мира.
Однако ни лютеранство, ни кальвинизм не вызвали первого в истории Европы отрицания папской власти нацией-государством. В Англии единственное в своем роде религиозное изменение возникло практически случайно. Новая династия Тюдоров происхождением из Уэльса утвердилась в конце XV века, и второй король этой линии Генрих VIII столкнулся с папством по поводу его желания расторгнуть первый из его, как позже окажется, шести браков, чтобы заключить второй брак и произвести на свет наследника престола. Желание его понять в принципе можно. В результате все закончилось ссорой и появлением одного из самых знаменитых воззрений светской власти за все XVI столетие; все это сыграло значительную роль в определении будущего Англии. Заручившись поддержкой своего парламента, послушно принявшего нужный закон, Генрих VIII провозгласил себя главой церкви в Англии. С точки зрения догматов церкви он не затевал никакого разрыва с прошлым; английский король, в конце-то концов, служил «защитником веры», назначенным папой римским из-за отлучения Мартина Лютера от августейшей паствы (его преемник все еще носит тот же титул). Но утверждение королевского верховенства открыло путь к отделению англиканской церкви от Рима.
Признанное право на такое отделение в скором времени получило подкрепление в виде роспуска монастырей и некоторых прочих церковных учреждений, а также распродажи их имущества пожелавшим его приобрести представителям аристократии и мелкопоместного дворянства. Церковники, признавшие новые догмы, при следующем правителе захотели в значительной мере сдвинуть церковь Англии в сторону континентальных протестантских представлений. Со стороны населения на это устремление последовала неоднозначная реакция. Кто-то видел в нем отражение старых национальных традиций расхождения во взглядах с Римом; у кого-то новшества вызвали негодование. Из запутанных дебатов и невнятной политики властей возник литературный шедевр под названием «Книга общей молитвы», а также появилось несколько мучеников одновременно со стороны католиков и протестантов. Возвращение к папской власти (и сжигание протестантских еретиков) случилось при четвертом правителе династии Тюдоров, несправедливо названной и несчастной Марии Кровавой, королевы Англии с возможно самой трагической судьбой. К этому времени, кроме того, проблема религии неразрывно переплелась с национальными интересами и внешней политикой, так как государства Европы все больше расходились по причинам религиозного свойства.
Английская Реформация, как и в Германии послужившая вехой на пути эволюции национального самосознания, всем вышеперечисленным не ограничивалась: есть смысл обратить внимание еще на некоторые заслуживающие того моменты. Ее провели в соответствии с парламентским актом, и для церковного становления требовалось решить проблему системного значения, которая состояла в обозначении пределов законодательной власти. С вступлением на престол сводной сестры Марии Елизаветы I религиозный маятник качнулся в противоположном направлении, хотя долгое время оставалось неясным, насколько далеко он может отклониться. Все же Елизавета настояла на том (и ее парламент издал соответствующие законы), чтобы за нею сохранились основные атрибуты положения ее отца; английская церковь или Англиканская церковь (как ее можно впредь называть) утверждалась в качестве католической в догмате, но ее основой служило верховенство английского монарха. Обратите внимание на то, что это верховенство признавалось в силу парламентского акта, однако Англии предстояло в ближайшее время вступить в войну с королем-католиком Испании, прославившимся своим намерением искоренить ересь на всех завоеванных им землях. Итак, протестантизмом определилось еще одно дело национального масштаба.
Реформация способствовала выживанию английского парламента, когда остальные представительные органы Средневековья пали перед монархической властью, хотя этим ее роль далеко не ограничивалась. Королевство, объединенное с англосаксонских времен совсем без провинциальных ассамблей, которые могли бы с ним поспорить, значительно облегчило задачу парламента, сосредоточившегося на национальной политике в большей степени, чем какое-либо еще подобное учреждение где бы то ни было. Свою положительную роль сыграла и королевская беспечность; Генрих VIII упустил прекрасную возможность для создания прочного основания для абсолютной монархии, когда одним махом ликвидировал массу собственности – размером приблизительно в одну пятую часть земли всего своего королевства, – которая ненадолго попала в его распоряжение в результате расформирования монастырей. Как бы там ни было, при соответственном взвешивании такого рода мелочей сам факт того, что Генрих VIII избрал поиск одобрения его воли в создании национальной церкви со стороны национального органа представительной власти, по-прежнему видится одним из самых радикальных решений в истории парламентаризма.
Католические мученики гибли при Елизавете I потому, что их осудили как предателей, а не признали еретиками – но народ Англии подвергся намного меньше расколу по религиозному принципу, чем Германии и Франции. В XVI веке Францию замучили и порвали на части католики и кальвинисты, преследовавшие на ее территории свои интересы. Обе эти секты по своей сути представляли группы благородных кланов, сражавшихся за власть в ходе французских религиозных войн, которых в период между 1562 и 1598 годами можно насчитать девять. Случались времена, когда в ходе сражений французская монархия опускалась очень низко; дворянство Франции подходило совсем близко к своей победе в битве с централизованным государством, однако его разобщенность играла на руку короне, и монарх натравливал одну враждебную ему группировку на другую. Измученному населению Франции пришлось нести на своих плечах бремя неразберихи и опустошения, пока на престол в 1589 году (после убийства своего предшественника) не взошел представитель худородной ветви королевской семьи по имени Генрих, то есть правитель небольшого королевства Наварра, ставший Генрихом IV Наваррским и положивший начало династии Бурбонов, потомки которой все еще не отказываются от претензии на французский трон. Он принадлежал к протестантам, но принял католицизм как условие его наследственного права, признав, что католицизм служил религией, которую исповедовало большинство французов, и тем самым сохранив напряженность в деле национального самоопределения его подданных. Протестантам предоставили особые гарантии, с которыми они превратились как бы в государство внутри государства, обладателей укрепленных городов, на которые не распространялись предписания короля; с помощью такого весьма старомодного способа решения проблем обеспечивалось предохранение их религии за счет новых льгот. Генрих IV и его преемники теперь могли заняться делом восстановления авторитета престола, опасно пошатнувшегося из-за заказного убийства и бесконечных интриг. Но французское дворянство тогда далеко еще не угомонилось.

 

 

Перед этим религиозный антагонизм разгорелся из-за внутренней переоценки римской церкви, которую мы помним как противницу Реформации. Самым формальным его выражением послужил Тридентский собор, созванный в 1543 году и проходивший в три сессии на протяжении последующих 13 лет. Решающая роль на них принадлежала епископам из Италии и Испании, задававшим тон на заседаниях, так как Реформация церкви Италии коснулась мало, а Испании – вообще никак. Решения того собора превратились в критерий ортодоксии в благочинии и догме, просуществовавший до XIX века и служивший стандартом, к которому стремились правители католического мира. Епископам предоставили больше полномочий, а церковным приходам поручили новую роль. Участники собора к тому же косвенно ответили на старый вопрос о предводителе католической Европы; с этого времени бесспорное предводительство принадлежит папе римскому. Как и Реформация, однако, возрождение католицизма шло вне форм и принципов в новых условиях религиозного накала, оживляло в равной степени усердие непосвященных и духовенства. Наряду с навязыванием еженедельного участия в принудительных мессах, упорядочением более строгого обряда крещения и венчания и прекращением продажи индульгенций «индульгенщиками» (как раз из-за чего вспыхнул лютеранский мятеж), католические священники к тому же стремились обеспечить искупление грехов паствой сельских приходов, погрязшей в традиционном суеверии и невежестве настолько глубоко, что миссионеры, пытавшиеся достучаться до этих грешников в Италии, называли их «нашими индейцами», имея в виду огромную потребность в разъяснении им положений Евангелия, какую они ощущали в ходе обращения в христианскую веру язычников Нового Света.
Подпитка возрождения католицизма к тому же шла со стороны носителей истинной духовности и происходящего непосредственно от души усердия, уже проявлявшегося среди верующих в XV веке. Одним из мощнейших выражений нового настроя среди католиков, а также атрибутом, оказавшимся весьма живучим, стало изобретение одного испанца, вошедшего в историю под именем первого генерала монашеского ордена иезуитов, Игнатия де Лойолы. По забавному стечению обстоятельств в начале 1530-х годов он числился студентом того же самого парижского училища, что и Жан Кальвин, но сведений об их знакомстве обнаружено не было. В 1534 году он вместе с несколькими своими приятелями и компаньонами принял духовную присягу; своей целью они избрали миссионерскую деятельность, и, пока обучались новому ремеслу, Лойола составил устав для нового религиозного ордена. В 1540 году его организацию признал папа римский, и ей присвоили название «Общество Иисуса». Иезуитам, как их в скором времени стали называть, в истории церкви отводилась важная роль сродни той, что сыграли ранние бенедиктинцы или францисканцы XIII века. Их воину-основателю понравилось думать о своих соратниках как о народном ополчении церкви, отличавшемся крепкой дисциплиной и абсолютным подчинением папской власти через их генерала, который жил в Риме. Они провели преобразование системы католического просвещения. Они шли в первых рядах миссионерского наступления во всех уголках планеты. В Европе они благодаря своим интеллектуальным достижениям и политической смекалке поднялись до самых больших почестей при дворах королей.
Одновременно они послужили новым инструментом укрепления папского авторитета, причем возрождение католицизма (в противовес Реформации) могло к тому же содействовать усилению власти светских правителей над их подданными. Иждивенчество религии при политической власти в новом виде – то есть при организованной силе – послужило дальнейшему укреплению хватки политического аппарата, державшего за горло народ. Наиболее наглядно такое положение вещей просматривается в испанских княжествах. Здесь еще задолго до Тридентского собора соединились две силы, которым удалось создать неприступную ни с одной стороны католическую монархию. Реконкиста, только что законченная, представляла собой очередной крестовый поход. Во-первых, сам титул католических монархов звучал определением политического процесса, сопровождавшегося борьбой. Во-вторых, перед испанской монархией стояла задача по оперативному приобщению к своим порядкам великого множества подданных мусульманского и иудейского вероисповедания. Их опасались как носителей потенциальной угрозы спокойствию многонационального общества.
Для воздействия на них изобрели новый инструментарий в виде инквизиции, однако радикально отличавшейся от средневекового ее предшественника, так как она находилась под властью все той же короны. Учрежденная в соответствии с папской буллой в 1478 году, испанская инквизиция вступила в свои права в Кастилии с 1480 года. Прошло совсем немного времени, и у папы римского появились дурные предчувствия; светские и церковные власти в равной степени попытались сопротивляться, но особо в этом не преуспели. К 1516 году, когда королем становится Карл V, которому предстоит впервые занять престол одновременно Арагона и Кастилии, инквизиция служила единственным учреждением в испанских доминионах, от имени королевского совета отправлявшим власть на территории всех их – в Северной и Южной Америке, на Сицилии и Сардинии, а также в Кастилии и Арагоне. Нагляднейшие плоды деятельности этой инквизиции позже назовут «этнической чисткой», проявившейся в изгнании с территории перечисленных доминионов всех евреев и жестком регламентировании жизни мавров (обращенных в христианство мусульман).
В итоге проведения такой политики в Испании установилось религиозное единство, нерушимое для горстки лютеран, с которыми инквизиции не составило особого труда справиться. Духовная сплоченность населения Испании в конечном счете дорого обошлась ее народу. Все-таки уже при Карле V, считавшемся ревностным католиком, власти Испании в духовной и светской жизни своей страны вели к новому роду централизации государства в виде абсолютистской монархии, представлявшей собой государство Возрождения во всей его красе, совершенно неумышленно превратившееся в первый на нашей планете механизм управления, в рамках которого предстояло принимать решения, касающиеся развития событий во всем мире. Рудименты формальной конституционной системы правления на Пиренейском полуострове особой роли при этом не играли. Испания повсеместно служила образцом для государств возрождающегося католицизма, и ее образец навязывался практически всей Европе силой или примером на протяжении столетия после 1558 года, когда Карл V уже умер, проведя свои последние годы в молитвах вдали от мирской жизни за стенами монастыря в медвежьем углу области Эстремадура.
Из всех европейских монархов, связавших свою жизнь с делом возрождения католицизма в качестве борца с ересью, никто не может сравниться по решительности и нетерпимости с сыном и преемником Карла V Филиппом II Испанским, пережившим свою жену Марию Тюдор. Ему досталась половина империи его отца: Испания, колониальные территории Индии, Сицилия и испанские Нидерланды. (В 1581 году он к тому же присовокупил к своим владениям Португалию, остававшуюся в составе Испании до 1640 года.) Результаты его политики религиозного очищения Испании получили весьма неоднозначное толкование. Зато бесспорным считается его роль в появлении на территории испанских Нидерландов первого государства в мире, народ которого покончил с прежним господством монархии и феодальной знати.
То, что кто-то назвал «мятежом Нидерландов», а сами голландцы считают «Восьмидесятилетней войной», как и многие прочие события, лежащие в основе появления наций, служит мощным источником мифотворчества, иногда даже сознательного. Однако даже при всей абсурдности таких утверждений еще больший обман содержит в себе предположение о появлении весьма современного типа общества в результате совершенно «современного» рода восстания, движущей силой которого называют носителей страстного стремления к религиозной терпимости и национальной независимости. Большего заблуждения представить себе трудно. Беды Нидерландов возникли в совершенно средневековых условиях, при которых в этом богатейшем государстве Северной Европы, то есть герцогстве, перешедшем в ведение Габсбургов через заключение брака, сохранялись старинные бургундские правила наследования земель. Часть этого герцогства относилась к испанским Нидерландам в виде семнадцати провинций, весьма отличавшихся друг от друга своими особенностями. Южные провинции, где многие жители общались на французском языке, включали наиболее урбанизированную часть Европы и огромный фламандский центр торговли – город Антверпен. Они издавна доставляли много беспокойства, а правители фламандских городов в свое время в конце XV века откровенно пытались добиться для них статуса городов-государств. Северные провинции больше тяготели к сельскому хозяйству и морским промыслам. Их обитатели питали особую привязанность к своей земле, ведь они фактически отвоевывали ее у моря и создавали польдеры (осушенные участки земли, защищенные дамбой) еще с XII века.
Северным и южным районам позже предстояло стать Нидерландами и Бельгией, но в 1556 году такой поворот истории никому даже в голову не приходил. Нельзя было представить и религиозного раскола между этими двумя территориями. Притом что католическое большинство юга несколько выросло из-за переселения многих протестантов на север, носители двух данных убеждений по обе стороны будущей границы уживались вполне миролюбиво. В начале XVI века население Европы проявляло намного большую терпимость к религиозным различиям, чем после того, как католики со всем своим рвением взялись за проведение контрреформации.
Кое-что из последующих событий можно объяснить ревностным проведением в жизнь Филиппом II постановлений Тридентского собора, но источники всех бед лежали в глубине истории. Испанцы стремились придать современный вид отношениям центрального правительства с местными общинами (означавший извлечение выгоды из повышающегося благосостояния с помощью толковой системы налогообложения) и для этого применили самые современные методы, но проявили недостаточно такта, чем те же бургундцы. Испанские королевские посланники сначала затеяли свару с дворянами южных провинций. Вспыльчивые и раздражительные, как все дворянство эпохи отстаивания своих символических «свобод» – то есть привилегий и льгот, – они чувствовали для себя угрозу со стороны монарха, более далекого от них, чем великий Карл V, который, как они считали, понимал их (ведь он говорил на их языке), даже если приходился ему сыном. Испанский командующий герцог Альба грубо попирал местные привилегии через вмешательство в местную юрисдикцию, когда вел преследование еретиков. Какими бы ревностными католиками местные дворяне себя ни считали, их благополучие во многом зависело от процветания фламандских городов, где пустило корни протестантство, и они боялись прихода туда испанской инквизиции. Кроме того, им, как и прочим дворянам того времени, были совсем не по душе трудности, связанные с инфляцией, возникшей среди прочего из-за испанского золотого слитка, поступавшего из Нового Света.
Сопротивление испанскому правлению стало выражаться в совершенно средневековых формах, то есть в фольварках или парламенте Брабанта, и через несколько лет жестокость испанской армии и появление из ее среды предводителя в лице Вильгельма Оранского послужило объединению дворян в борьбе против собственного законного правителя. Наравне со своей современницей Елизаветой Тюдор Вильгельм (прозванный Молчаливым из-за известной сдержанности, не позволявшей ему проявлять на людях гнев, даже когда ему сообщили о намерении его правителя подчинить себе погрязших в ереси подданных) всегда чувствовал умонастроения, овладевшие массами. Однако не стоит забывать о постоянном потенциальном отчуждении между дворянами и горожанами-кальвинистами, которым грозило потерять гораздо больше. Применения испанскими губернаторами более тонкой политической тактики и побед испанских армий в конечном счете вполне хватило, чтобы это отчуждение вылилось наружу. Дворяне отступили, смирившись с судьбой, и тем самым ничего не подозревавшее командование испанской армии определило будущее современной Бельгии. Борьба продолжалась только в северных провинциях (хотя все еще под политическим руководством Вильгельма Молчаливого до его убийства в 1584 году).
Голландцы (теперь мы можем называть их именно так) слишком многое поставили на кон, зато их не обременяло двусмысленное недовольство своего дворянства, доставшееся их южным единоверцам. Зато раскол у них произошел внутри паствы; согласие среди жителей их провинций возникало редко. Вместе с тем для сокрытия своего раскола они могли использовать призыв к религиозной свободе и широкой терпимости; к тому же им шло на пользу массированное перекачивание на север фламандского капитала и способных людей. А еще их враги испытали большие затруднения; испанская армия представляла собой грозную силу, но ее полководцам трудно было иметь дело с противником, засевшим за своими городскими стенами и окружившим их войска водой, открыв дамбы и затопив всю низинную местность. Голландцы практически по наитию перенесли свои главные усилия на морские просторы, где испанцам можно было нанести больший ущерб в относительно равных условиях. Испанские коммуникации с Нидерландами утратили былую проходимость, как только на Северный морской путь вышли мятежники. Содержание крупной армии в Бельгии далеко от Италии обходилось дорого, и еще больше денег потребовалось на то, чтобы отгонять армии новых врагов. В скором времени пришлось заниматься и ими. Контрреформация принесла в международную политику заразу в виде нового идеологического элемента. Желая поддерживать равновесие сил на континенте и предотвратить полный успех испанцев, англичане ввязались сначала в дипломатическую, а позже еще в военную и морскую борьбу против Испании, в ходе которой у голландцев появились союзники.
В течение этой войны по благоприятному стечению обстоятельств и практически случайно произошло образование совершенно нового общества в виде свободной федерации семи небольших республик с ненавязчивым центральным правительством, названной Республикой Соединенных провинций. Прошло совсем немного времени, и их граждане обнаружили напоминания о своем национальном прошлом (во многом то же самое случилось с африканцами, избавившимися от колониализма в XX веке). Они вспомнили о достоинствах членов германских племен, едва различимых в римских хрониках, посвященных восстанию; напоминания об их вере в лучшее будущее сохранились на картинах, заказанных амстердамскими магнатами, с изображением нападения германцев на римские лагеря (такие произведения творились в эпоху, дошедшую до нас благодаря трудам Рембрандта). Самость новой нации, созданной вполне сознательным образом, теперь представляла гораздо больший интерес, чем историческая пропаганда подобного рода. Как только появилась уверенность в жизнеспособности федерации в виде Республики Соединенных провинций, их народ стал пользоваться благами религиозной терпимости, широкой гражданской свободой и самостоятельностью провинций; голландцы не позволили кальвинистам подмять свое правительство под себя.
Представители последующих поколений пришли к выводу о том, что точно такую же связь религиозной и гражданской свободы они увидели в елизаветинской Англии; такие мысли выглядят анахронизмом, хотя вполне понятным, если вспомнить о тенденции эволюции английских социально-политических атрибутов на протяжении следующего столетия или около того.
Как это ни парадоксально, составной частью общего процесса просматривается мощное укрепление законодательной власти государства, принесшего такие значительные ограничения привилегий, что в конце XVII века их с изумлением признали остальные европейцы. На протяжении долгого времени на такое укрепление никто явно не рассчитывал. Елизавета признана бесподобным постановщиком зрелищ королевского масштаба. По мере исчезновения мифов о красоте и молодости она приобрела величие тех, кто пережил своих советников юной поры. В 1603 году она уже 45 лет занимала королевский престол и превратилась в предмет поклонения, питаемого ее собственным чутьем, унаследованным от предков-Тюдоров, по поводу потребности для сплочения династии патриотизма ее подданных, воспитываемого творениями гениальных английских поэтов, а также с помощью таких приземленных мероприятий, как частые поездки по стране (позволявшие к тому же сокращать расходы за счет ее пребывания со своей знатью), во время которых народ мог ее видеть. Особое место в воспитании патриотизма отводилось ее поразительной ловкости в общении с депутатами парламента. К тому же она никого не казнила ради чистоты своей религии; как Елизавета сама выразилась, она не хотела «выставлять человеческие души на всеобщее обозрение».
Стоит ли удивляться, что день вступления на престол Доброй королевы Бесс превратился в праздник патриотической оппозиции правительству при ее преемниках. К несчастью, Бог не дал ей ребенка, которому можно было передать по наследству все очарование, принесенное ею монархии, и поэтому она оставила после себя запущенное хозяйство. Как всем остальным правителям ее времени, Елизавете никогда не хватало казенного дохода. Наследие в виде ее долгов легло на плечи пришедшего вслед за нею нового короля шотландского дома Стюартов по имени Яков I. О недостатках мужчин той династии до сих пор трудно писать без эмоций; Стюарты дали Англии одного за другим четырех негодных королей. Тем не менее Якова I не поворачивается язык назвать таким же глупым, как его сын, или таким же подлым, как внуки. Недовольство его политикой во время правления связано с отсутствием у короля такта и враждебностью в общении. В оправдание Стюартов можно отметить, что они представляли не самую беспокойную монархию. В XVII веке приблизительно одновременно возникли трудности из-за недостойной власти сразу в нескольких странах, причем появились они одновременно с экономическим застоем, поразившим всю Европу. Две эти беды могли иметь какую-то связь, но природа их связи обнаруживается с большим трудом. К тому же обратите внимание на то, что все эти усобицы происходили на заключительной стадии эпохи религиозных войн, которые развязали противники Реформации. По крайней мере, нам дано предположить, что одновременное расстройство привычной политической жизни во многих странах на всей территории Европы чем-то обязано потребностям правительства государств, принужденных к участию в них.
В Англии переломный момент пришелся на гражданскую войну, цареубийство и учреждение единственной в английской истории республики. Историки до сих пор спорят о том, где искать главную причину ссоры и роковой момент, обернувшийся вооруженным конфликтом между Карлом I и его парламентом. Один решающий момент наступил, когда он оказался в состоянии войны с группой своих подданных (он считался королем Шотландии, а также Англии), и ему пришлось в 1640 году обратиться в парламент за помощью. Отстоять Англию без новых поборов представлялось невозможным. Но к тому времени некоторые депутаты парламента пришли к убеждению о существовании августейших замыслов по свержению их церкви по закону изнутри и восстановлению власти Рима. Такие подозрения измотали слуг самого короля (двух самых видных из них пришлось отправить на плаху). В 1642 году Карл решил, что единственный выход из сложившейся ситуации лежал через применение силы, и поэтому началась гражданская война. В ней король потерпел поражение. Парламент пребывал в замешательстве точно так же, как многие англичане, ведь если отступить от древнего уложения короля, придет очередь депутатов палаты лордов и общин, а где все это остановится? Но Карл пожертвовал своим положением, попросил помощи за рубежом, и на территорию его вотчины вторглись иностранные войска (на этот раз за него вступились шотландцы). Терпение депутатов парламента, пользовавшихся там авторитетом, истощилось, они устроили над Карлом I суд и казнили своего короля, причем на глазах современников. Судьба Карла повергла всех в ужас. Его сына отправили в изгнание.
Затем в Англии наступило междуцарствие, на протяжении которого главную политическую роль до самой своей смерти в 1658 году играл один из известнейших англичан по имени Оливер Кромвель. Он вышел из сословия небогатых помещиков и благодаря своим военным заслугам поднялся до должности лорда-протектора Англии, Шотландии и Ирландии. За все это он приобрел огромную власть – имея при себе собственную армию, он мог себе позволить обойтись без политиков, – но тем не менее в определенных пределах, так как он не мог рисковать утратой поддержки со стороны армии. Результатом стала поразительная плодовитость законодателей английской республики, породивших новые учредительные нормы, пока Кромвель метался в поиске путей управления страной через парламент без вручения Англии в руки фанатиков протестантов, не ведавших о терпимости. Так получилось пресловутое Содружество британской короны.
Нетерпимость некоторой части парламентариев представляется одним из выражений многостороннего наследия английского (и американского тоже) протестантизма, называемого пуританством. Он представлял собой слабо различимый, но постоянно укрепляющийся фактор английской жизни, появившийся во времена правления Елизаветы I. Его проповедники изначально стремились разве что к предельно близкому к истине и строгому толкованию церковной догмы и обряда. Самые первые пуритане принадлежали к англиканской церкви, но кое-кого из них раздражало в их церкви очень многое от ее католического прошлого;
время шло, и в силу такой вот нетерпимости к этим людям все чаще стали применять их нынешнее определение. К XVII веку понятие «пуританский» означало, кроме жесткой догмы и неодобряемого ритуала, еще и изменения поведения в решительно кальвинистском смысле этого слова. К моменту провозглашения английской республики многие из тех, кто в гражданскую войну выступал на стороне парламентаризма, явно хотели использовать свою победу в интересах навязывания своему народу пуританства, причем одновременно с точки зрения догмы и нравственности не только консервативно и роялистски настроенным англиканцам, но также отколовшимся религиозным меньшинствам в лице конгрегационалистов, баптистов, унитаристов, получившим право голоса с образованием Содружества.
Ничего похожего на политическую или религиозную демократию в пуританстве не предусматривалось. Причислявшие себя к категории избранных люди могли свободно назначать своих собственных старейшин и образовывать общины на принципе самоуправления, но со стороны этот узкий круг избавленных от греха пуритан выглядел (да и был на самом деле) олигархией, претендовавшей на знание воли Божьей для других и поэтому тем более неприступной. Таковыми были немногочисленные, выбивавшиеся из общего строя меньшинства, а не определявший погоду протестантский истеблишмент, подкидывавший идеи народовластия и равенства, так мощно способствовавшие ведению великих дебатов республиканских лет.
Выпуск 20 с лишним тысяч буклетов (слово, вошедшее в английский обиход в 1650-х годах) по политическим и религиозным проблемам сам по себе в годы гражданской войны и Содружества обозначил великую эпоху в английском политическом просвещении. К сожалению, сразу после смерти Кромвеля выяснилось организационное банкротство его республики. Для утверждения какой-либо новой конституции не хватило достаточного количества англичан. Зато, как оказалось, подавляющее их большинство готово было согласиться на старое устройство монархии. Таким образом, Содружество отправилось на свалку истории с восстановлением династии Стюартов в 1660 году. Король Англии вернулся на свой престол на согласованных со всеми условиях: в безвыходном для народа положении Карл II возвратился потому, что в парламенте приняли такое решение, и он поверил в то, что ему предстоит защищать свою англиканскую церковь. Враг Реформации католицизм пугал англичан не меньше, чем революционное пуританство. Борьба между королем и парламентом продолжалась, но восстановление абсолютной монархии Англии не грозило; с этих самых пор обладатель британской короны ушел в глухую оборону.
Историки вели долгий спор по поводу смысла, заключенного в так называемой «английской революции». Ясно, что заметную роль здесь играла религия. Носители крайнего протестантизма получили шанс оказать свое влияние на национальную жизнь, чего им больше никогда не позволяли; тем самым они заслужили глубокую неприязнь со стороны англиканцев, а в политической жизни Англии на многие столетия поселился устойчивый дух ненависти к церковникам. Вполне обоснованно один из классических английских историков объявил эту борьбу «революцией пуритан». Но религией совсем не ограничивается значение этих лет: свое место в них принадлежит спору по поводу конституции. Кто-то еще в гражданской войне англичан искал некую классовую борьбу. Если исходить из интересов многих ее участников, в классовой ее составляющей сомневаться не приходится, только вот в целом английская гражданская война не подходит ни под один общепризнанный трафарет. Все-таки кое-кто видел своего рода борьбу между непомерно раздутым «двором», связавшим государственными узами бюрократов, придворных и политиков через систему финансовой зависимости от того же двора, и «деревней», оплачивавшей все государственные расходы. Но отдельные поселки часто оставались обособленными: одна из трагедий гражданской войны в Англии заключалась в расколе народа, даже внутри отдельной семьи. По-прежнему гораздо яснее представляются итоги английской революции, чем ее причины или значение.
Население большинства континентальных стран потрясли суд и казнь Карла I, но они страдали от своих собственных кровопролитных бедствий. В период сознательного утверждения королевской власти во Франции кардиналом Ришелье, служившим главой правительства короля, не только сократились привилегии гугенотов (так теперь называли французских кальвинистов), но и назначались королевские чиновники в провинциях в качестве непосредственных представителей королевской власти; так появились пресловутые интенданты. Административная реформа послужила усугублению практически непрерывного страдания французов в 1630-х и 1640-х годах. Во Франции со все еще всецело сельскохозяйственной экономикой меры Ришелье сильнее всего вредили бедному большинству страны. Поборы с крестьянства за несколько лет удвоились, а иногда даже утроились в размере. Результатом его политики стало массовое восстание, беспощадно подавленное. Некоторые области Франции, кроме того, подверглись буквальному опустошению в ходе военных кампаний последней фазы великой схватки за обладание Германией и Центральной Европой, которую назвали Тридцатилетней войной. В эту фазу схватка превратилась в конфликт Габсбургов с Бурбонами. Города и поселки Лотарингии, Бургундии и большей части Восточной Франции превратились в развалины, население ряда областей сократилось на четверть или на треть.
Заявление о том, что французский монарх собирается ввести новую и (как кое-кто считал) противоречащую конституции систему налогообложения, при преемниках Ришелье вызвало политический кризис. Роль защитника традиционной конституции взяли на себя носители конкретных интересов, особенно заметные в парламенте Парижа, объединившиеся в корпорацию адвокатов, заседавших в этом парламенте и обладавших возможностью обращения в суд первой инстанции своего королевства. В 1648 году они возглавили восстание в Париже (в скором времени названное фрондой). Умиротворение мятежников на основе компромисса длилось недолго, и после неловкого перерыва наступила очередь второй фронды, показавшейся намного более опасной, так как на этот раз ее возглавили вельможи. Хотя объединенный фронт парламента Парижа с ними продержался не долго, эти мятежники смогли вызвать чувства сопротивления центральной власти со стороны провинциального дворянства, и доказательством этого послужили восстания на местах. Однако корона устояла (а с нею устояли интенданты).
В 1660 году абсолютная монархия Франции все еще оставалась по своему существу в первозданном виде.
В Испании источником всех бед тоже служило налогообложение. Попытка одного из министров преодолеть врожденный провинциализм, доставшийся по наследству формально федеральной структуре испанского государства, привела к народному восстанию в Португалии (включенной в состав Испании с обещаниями признания ее привилегий, дарованных Филиппом II), мятежам среди басков и в Каталонии. На подавление восстания в Каталонии потребуется 12 лет. В 1647 году к тому же случилось восстание в испанском королевстве Неаполь.
Во всех этих случаях гражданского неповиновения народное сопротивление вызвали требования властей предоставить им деньги. В финансовом смысле получилось так, что данное государство Возрождения оказалось далеко не состоятельным. Появление в XVII веке регулярных армий в большинстве государств Европы ознаменовало революцию не только в военном деле. Война требовала огромных налоговых поступлений. Однако бремя налогов, доставшихся французам, выглядит гораздо большим, чем выпавшим англичанам: тогда почему французская монархия внешне пострадала меньше от того «кризиса»? В Англии между тем прошла гражданская война и случилось свержение (на какое-то время) ее монархии без опустошения территорий, характерного в случае вторжения иноземцев. К тому же не идут ни в какое сравнение случайные беспорядки, устраивавшиеся англичанами по поводу высоких цен, с ужасным кровопролитием во время крестьянских восстаний во Франции XVII века. Опять же, в Англии стоит упоминания особый вызов власти со стороны носителей религиозного инакомыслия. В Испании религиозного инакомыслия не существовало, а во Франции его давно обуздали. Гугеноты на самом деле вынашивали личный интерес; но они видели своего защитника в монархии и поэтому выступали на ее стороне в моменты возникновения фронды. Местничество играло важную роль в Испании, в меньшей степени во Франции, где оно обеспечило точку опоры носителям консервативных интересов, которым угрожали нововведения правительства, но в Англии на это явление особого внимания не обращали.
В 1660 году, когда молодой Людовик XIV принял на себя все полномочия власти во Франции, а Карл II вернулся в Англию, наступило фактически что-то вроде переломного момента. Франция до 1789 года оставалась послушной своему правительству страной, и в ближайшие 50 лет ей предстояло продемонстрировать свою поразительную военную и дипломатическую мощь. В Англии больше никогда не должно было снова случиться гражданской войны, невзирая на новые конституционные противоречия и свержение еще одного короля. После 1660 года существовала уже английская регулярная армия, и последнее в истории Англии восстание под предводительством неполноценного претендента на престол с несколькими тысячами введенных в заблуждение мужланов в 1685 году ни в коем случае не представляло угрозы государству. В ретроспективе вызывает все большее удивление упорный отказ людей от признания непреложного факта государственного суверенитета. Англичане торжественно узаконили серию положений в защиту свободы личности в билле о правах, но все равно даже в 1689 году представлялось делом трудным спорить с тем, что король не мог отменить решение своего предшественника, утвержденное через парламент. Во Франции никто не смел оспаривать абсолютную власть короля, и все равно юристы продолжали утверждать, будто существовали сферы, в которые ему запрещалось по закону вмешиваться.
По крайней мере, один мыслитель, величайший английский политический философ Томас Гоббс рассказал в своих книгах, в частности в «Левиафане» 1651 года, о своем согласии с путем движения его общества. Гоббс утверждал, что недостатки и неясности отрицания чьего-то права на последнее слово в решении того, что считать законом, совершенно определенно перевешивает опасность завладения такой властью тираном. Беды его времени оставили у него на душе глубокое впечатление и навели на мысль о необходимости точно знать, где искать носителя власти. Даже когда беспорядки перестали выглядеть явлением непрерывным, всегда сохранялась опасность их возникновения. Томас Гоббс выразился по этому поводу (примерно) так: «Нет нужды жить в условиях постоянного проливного дождя, чтобы определиться с местным климатом». Объяснение того, что законодательная власть – или суверенитет – принадлежала, причем безгранично, государству и больше никому, а также что ее нельзя ограничивать обращениями к льготам, традициям, законом Божьим или чем угодно еще, не содержащим опасности скатывания в анархию, считается вкладом Гоббса в политическую теорию, хотя особой благодарности он за это не услышал, а заслуженное признание к нему пришло только лишь в XIX веке. Народ часто поступал так, будто люди согласились с его воззрениями, однако его самого подвергали практически всеобщему осуждению.
Обретшая свою конституцию Англия считается фактически одним из первых государств, функционировавших на принципах Гоббса. К началу XVIII века англичане (шотландцы в меньшей степени, даже когда они согласились на власть парламента в Вестминстере после утверждения Акта об Унии 1707 года) согласились в принципе и иногда показывали это на практике, что пределы охвата законом безграничны, а пределы возникают из практики жизни. Такой вывод предстояло откровенно оспорить уже в викторианские времена, но произошло все опосредованно, когда в 1688 году в Англии наконец-то отвергли прямое происхождение рода Стюартов, свергли с престола Якова II и с известными оговорками возвели на него его же дочь с супругом.
Уже одним из показателей укрепления авторитета парламента можно назвать рост на протяжении столетия или даже больше потребности монарха в управлении его депутатами; с учреждением договорной монархии в Англии наконец-то удалось порвать с ее ancien régime (отжившей свое системой) и перейти к ее функционированию как конституционного государства. На самом деле произошло разделение централизованной власти; главная доля этой власти перешла к палате общин, депутаты которой представляли интересы господствовавших феодальных сословий. Король все еще обладал важными собственными полномочиями, но его советники, как скоро выяснилось, должны были заручиться доверием все той же палаты общин. Законодательный суверен в лице монарха в парламенте согласно его уставу мог делать все, что угодно.
В континентальных странах никакой такой неприкосновенности, как все еще защищенная привилегия, не существовало, как и того, кто мог бы рассчитывать оспорить решение парламента. Английский ответ на угрозу, представлявшуюся таким сосредоточением власти, состоял в предохранении такого положения вещей, даже революционным путем при необходимости, когда власть действует исключительно в соответствии с волей наиболее влиятельных слоев общества.
В 1688 году Англия получила голландского короля, мужа королевы Марии по имени Вильгельм III, для которого главное значение «Славной революции» того года заключалось в том, что Англию удалось мобилизовать на борьбу против Франции, теперь угрожавшей независимости Республики Соединенных провинций. В англо-французских войнах переплелось слишком много сложных интересов, которые позже толковали исключительно со структурной или идеологической точки зрения. Кроме того, участие Священной Римской империи, Испании и различных немецких князей в изменении антифранцузских коалиций на протяжении следующей четверти века конечно же сводило на нет любые заметные различия в политических принципах между двумя повздорившими сторонами. Как бы то ни было, современники совершенно справедливо удивились полному отсутствию идеологического элемента, заключенного где-то в этой борьбе. Общество Англии и Голландии выглядело более открытым, чем общество Франции при Людовике XIV. Там разрешалось отправлять разные религиозные верования, а их исповедники пользовались государственной защитой. Там отсутствовала цензура прессы, деятельность которой нормировалась законами, призванными ограждать людей и государство от клеветы. Они находились под управлением олигархий, представлявших настоящих обладателей социально-экономической властью. Франция находилась на противоположном полюсе государственного устройства.
При Людовике XIV абсолютизм в системе управления государством во Франции достиг своего кульминационного пункта. Его честолюбие в знакомых нам категориях определяется с трудом; для него личное, династическое и национальное величие выглядело понятиями практически неразделимыми. Вероятно, именно поэтому он превратился в некий образец для всех европейских принцев. Политику он низвел фактически до уровня управления; советники августейшей особы вместе с наместниками короля в провинциях, то есть интендантами и военачальниками, уделили должное внимание таким социальным фактам, как существование дворянства и местной неприкосновенности, но в период своего правления Людовик уничтожил реальную независимость политических сил, пользовавшихся большим влиянием во Франции до того времени. То была эпоха учреждения королевской власти по всей стране, и некоторые позже в ней увидели революционный смысл; во второй половине того века структура, которую сработал Ришелье, наконец-то наполнилась управленческой волей. Людовик XIV приручил аристократов, предложив им самый шикарный двор в Европе; его собственное понимание социальной иерархии доставляло ему удовольствие через присвоение им отличий и пенсий, но он никогда не забывал о фрондах и контролировал дворянство так же тщательно, как это делал Ришелье. Людовик исключил своих родственников из совета, который состоял из министров простого происхождения, на которых он мог всецело положиться. Функции парламентов ограничивались их судебной ролью; устанавливалась независимость французской церкви от римской власти, но только ради того, чтобы привести ее более надежно под крыло самого христианского из королей (Rex Christianissimus – так звучал один из титулов Людовика). Что же касается гугенотов, Людовик стремился любой ценой открещиваться от управления еретиками; тех, кого не удалось сослать в изгнание, подвергли жестокому преследованию ради принуждения к принятию нужной веры.
Совпадение по времени с великой эпохой французских достижений в области культуры все еще затрудняет французам признание сурового характера правления Людовика XIV. Он управлял иерархическим, единообразным, теократическим обществом, и его правление, пусть даже соответствовавшее его времени, своими целями обращалось в прошлое. Людовик даже надеялся стать императором Священной Римской империи. Он отказался разрешить похороны защитника религии философа Рене Декарта по церковному чину во Франции из-за опасностей, заключенных в его идеях. Но все-таки долгое время стиль его правления казался именно таким, какой хотело большинство французов. Сам процесс действительного правления мог казаться жестоким, как в этом убедились гугеноты, принужденные к обращению в истинную веру через расквартирование солдат в их домах, или крестьяне, отказывавшиеся платить налоги, у которых на месяц или около того остановился отряд конницы. Тем не менее жить при нем вроде бы стало лучше, чем несколькими десятками лет раньше, даже несмотря на несколько исключительно тяжелых годин. С его восшествием на престол период смуты закончился, а не начался. На территорию Франции никто по большому счету не нападал, и произошло снижение отдачи, ожидавшейся от капиталовложений в землю, продлившееся еще и в XVIII веке. Такими выглядели конкретные реалии, украшавшие сияющий фасад эпохи, позже названной «Великим веком» (Grand Siécle).
Свое положение в Европе Людовик XIV приобрел в значительной мере в результате победы в войне (хотя к концу периода своего правления он пережил серьезные неудачи), но дело тут не только в его армии и дипломатии. Он поднял престиж Франции на максимальную высоту, и так продолжалось долгое время благодаря модели внедренной им монархии; его считают образцовым абсолютным монархом. Физическим воплощением достижений Людовика служит громадный новый Версальский дворец. Немногие здания или люди, жившие в них, могут сравниться с ним по величию или послужить повторением примера. В XVIII веке Европа наполнялась миниатюрными повторениями французского двора, в муках созданных за счет их подданных потенциальными «grands monarques» (великими монархами) в десятилетия стабильности и преемственности, за которыми почти везде следовали волны великих войн правления Людовика XIV.
Между 1715 и 1740 годами нельзя назвать ни одного заметного источника международной напряженности, способного вызвать внутреннее изменение в государствах Европы, не наблюдалось и признаков великого идеологического раскола, существовавших в XVII веке, а также стремительного социально-экономического развития с его последствиями в форме межсословных противоречий. Поэтому не приходится удивляться тому, что форма правления менялась незначительно и повсеместно общество внешне успокоилось после предыдущего бурного столетия или около этого. За исключением Великобритании, Республики Соединенных провинций, кантонов Швейцарии и отсталых республик Италии во всех остальных странах Европы господствующей формой государственного управления утвердилась абсолютная монархия. Эта абсолютная монархия сохранялась на протяжении практически всего XVIII века, иногда принимая форму под названием «просвещенного деспотизма» – весьма расплывчатое определение, не удостоившееся четкого значения и обозначавшее нечто вроде «правый» и «левый» в политике нынешнего дня. Появление данного определения служило указанием на то, что около 1750 года желание ряда европейских правителей провести практические реформы подтолкнуло их к нововведениям, явно подсказанным носителями передовой мысли того времени. Такие новшества, когда они оправдывали себя, тем не менее внедрялись с помощью аппарата абсолютной монархической власти. Пусть даже иногда выглядевшие человечными, политические меры «просвещенных деспотов» совсем не обязательно проводились в жизнь либеральными методами. При этом их можно назвать для того периода истории современными в том смысле, что они способствовали подрыву традиционной социальной и религиозной власти, развенчанию устоявшихся понятий общественной иерархии или законных прав, а также сосредоточению внимания законодателей на своем государстве и утверждению его беспрекословной власти над собственными подданными, с которыми все больше обращались как с совокупностью личностей, а не как с членами объединений, выстроенных в соответствии с некоторой обязательной иерархией.
Не стоит особенно удивляться тому, что практически невозможно отыскать пример, на самом деле полностью воплощающий в себе понятие «просвещенного деспотизма». Ведь сегодня нам не дано обнаружить толковое определение «демократического» государства, а в 1930-х годах не существовало толкования «фашистского» государства, охватывавшего тогда все его разновидности. У власти в средиземноморских и южных странах, например в Испании, Португалии, Неаполе и некоторых других итальянских государствах (а иногда и в папском государстве), встречались министры, выступавшие в пользу проведения экономической реформы. Кое-кого из них влекла к себе новизна; остальные министры, например в Португалии и Испании, обратились к просвещенному деспотизму как пути к возвращению утраченного статуса их стран как великих держав. Кто-то пытался посягнуть на властные полномочия церкви. Практически все эти министры служили правителям, связанным семейными узами с Бурбонами. Вступление одного из самых маленьких государств Европы в лице правителя города Парма в спор с папством послужило поводом для общего наступления во всех этих странах представителей правого крыла папской контрреформации в лице «Общества Иисуса». В 1773 году они принудили папу римского к роспуску этого Общества. Этот факт расценивался как великое символическое поражение, сыгравшее роль в демонстрации большой популярности даже в католической Европе передовых принципов противников церкви, а также отразившееся на реальной жизни.
Среди этих государств только в Испании правитель лелеял какие-то претензии на статус великой державы, но его страна находилась в состоянии упадка. Среди представителей четырех стран восточного просвещенного деспотизма правители трех однозначно претендовали на статус великой державы. «Лишним государством» была Польша, представлявшая тогда просторное одряхлевшее королевство, где реформа на принципах «просвещения» уперлась в структурные утесы; с просвещением в Польше повезло, толку не получилось из деспотизма. Успешнее все прошло в империи Габсбургов Пруссии, а также в России, правители которых смогли сохранить фасад просвещения и одновременно укрепить свое государство. Снова ключ к разгадке успеха перемен можно найти в войне, обходившейся гораздо дороже, чем строительство даже самого роскошного повторения Версаля.
В России модернизация государства началась в самые первые годы того века, когда Петр Великий решил обеспечить будущее своей страны как великой державы через внедрение технических и управленческих новшеств. Во второй половине XVIII века императрица Екатерина II с петровских реформ собрала богатый урожай. Она к тому же придала своему режиму утонченную внешнюю видимость приверженности современнейшим представлениям через пропаганду ее покровительства литераторам и гуманистам. Так выглядел только внешний слой; традиционный порядок общества оставался неизменным. В России утвердился некий консервативный деспотизм, политика которого по большому счету определялась борьбой группировок вельмож и благородных семей. То же просвещение не вызвало значительного изменения положения вещей в Пруссии, где сложилась традиция толкового, централизованного, окупающего себя государственного управления, воплощавшая в себе практически все то, что мечтали повсеместно внедрить реформаторы. В Пруссии уже укоренилась религиозная терпимость, и представители монархия Гогенцоллернов правили решительно традиционным обществом, фактически не изменившимся в XVIII веке. Прусскому королю приходилось мириться (что он безропотно делал) с тем, что его власть покоится на молчаливом согласии с нею его дворянства, и он тщательно предохранял их правовые и общественные привилегии. Фридрих II сохранил убеждение в том, что только дворянам можно присваивать офицерский чин в его армии, и в конце его правления смердов на прусской территории насчитывалось больше, чем их было вначале.
Решающим стимулом для реформы в доминионах Габсбургов считается их соревнование с Пруссией. На этом пути встречались большие препятствия. Население вотчин данной династии отличалось большим разнообразием с точки зрения национальной принадлежности, языка общения и государственных атрибутов; сам император числился королем Венгрии, герцогом Милана, эрцгерцогом Австрии, и титулы его можно перечислять долго. Ради придания такой пестрой империи достойного веса в европейских делах следовало заняться централизацией и большей однородностью административной системы. Еще одна проблема состояла в том, что наравне с государствами Бурбонов, но в отличие от России или Пруссии, империя Габсбургов сохранилась как всецело римско-католическое государство. Власть церкви глубоко укоренилась повсеместно; земли Габсбургов простирались на территорию за пределами Испании, где возрождение католицизма прошло наиболее успешно. К тому же церкви принадлежали огромные состояния; везде она пользовалась защитой в силу традиций, церковного права и папской политики, и ей принадлежала монополия на просвещение населения. Наконец, Габсбурги обеспечили практически без перерыва на протяжении этих веков наследных владельцев престола Священной Римской империи. В результате им достались особые обязательства в Германии.
На таком фоне всегда можно было придать модернизации в доминионах Габсбургов «просвещенный» оттенок. Практическая реформа повсеместно внешне вступала в противоречие с укоренившейся общественной властью или церковью. Императрица Мария Терезия сама совсем не одобряла реформу, ведущую к таким последствиям, но ее советники смогли представить ей убедительный случай, когда после 1740-х годов стало ясно, что монархии Габсбургов придется бороться с Пруссией за верховенство. Как только вступаешь на путь финансовой и последующей административной реформы, этот путь, как правило, приводит к конфликту между церковью и государством.
Кульминационный момент этого конфликта наступил во время правления сына и преемника Марии Терезии Иосифа II, не разделявшего набожности своей матери и считавшегося якобы приверженцем передовых взглядов. Его реформы в первую очередь связывались с мерами по отделению церкви от государства (секуляризации). Монастыри лишали собственности, назначение религиозных деятелей проходило с согласования светских властей, право убежища отменили, а система просвещения населения уплыла из рук духовенства. Вместе с тем постепенно пробуждалось сопротивление озлобленных людей, но главное состояло в том, что к 1790 году Иосиф настроил против себя до открытого неповиновения дворянство Брабанта, Венгрии и Богемии. Влиятельные местные ведомства, представленные депутатами усадеб и сеймов, через которые население тех земель могло оказать сопротивление его политике, парализовали систему управления Иосифа на территории многих вотчин в конце периода его пребывания на престоле. Различия обстоятельств, в которых они применялись, предрассудков, управлявших их проводниками, успехов, принесенных ими, и степени, до которой в них воплотились или не воплотились «просвещенные» идеи, в полной мере показали, насколько обманчивой выглядит любое предположение о существовании некоей модели «символичного» просвещенного деспотизма.
Правительство Франции, откровенно увлеченное мерами преобразовательной политики, служит только подтверждением такого вывода. Препятствий на пути перемен после смерти Людовика XIV, как это ни парадоксально, стало еще больше. При его преемнике (вступившем на престол несовершеннолетним под присмотром регента) укрепилось реальное влияние привилегированных сословий, а среди депутатов парламентов все больше проявлялась тенденция критики законов, положениями которых отвергались групповые интересы и исторические привилегии. Возникло само по себе новое, но крепнувшее сопротивление идее того, что короне принадлежит право неограниченного законодательного суверенитета. На протяжении столетия роль Франции на международной арене все большим бременем ложилась на ее финансы, и необходимость их реформирования вроде бы стала вырисовываться в сфере отыскания источников новых налоговых поступлений. Новые налоги грозили поощрением сопротивления властям. На утес народного сопротивления натыкались практически все предложения по реформированию внутри французской монархии.
Смущает в данном случае то, что в 1789 году мыслители Франции формулировали и распространяли на остальные страны Европы критические и передовые идеи своего времени, зато внутри ее воплотить их в жизнь удавалось с величайшим трудом. Причем подобные трудности наблюдались в традиционных монархиях конца XVIII века в масштабе всей Европы. Везде, где попытались провести реформы и модернизацию, преградой на их пути вставали носители унаследованных исторических интересов и традиционного общественного устройства. В качестве последнего средства вряд ли монархический абсолютизм мог послужить решению данной проблемы. Этот абсолютизм не мог ставить под сомнение исторический авторитет слишком остро, так как именно на него опиралась сама монархия. Неограниченный законодательный суверенитет в XVIII веке все еще вызывал слишком много вопросов. Если нарушались исторические права, тогда стоит ли оставлять неприкосновенными права собственности? Такой вопрос звучал совершенно справедливо, хотя самый успешный правящий класс Европы в лице англичан откровенно признал, что в сферу законодательной компетенции входило буквально все, масштабом реформ охватывалось тоже все подряд. Причем никто не боялся, что такую революционную идею кто-то будет использовать против них.
С учетом такого важного определения, однако, в просвещенном деспотизме к тому же находит воплощение уже обозначенная тема: то есть в основе сложной судьбы политической эволюции во многих странах на протяжении периода в три столетия преемственность определяется укреплением власти государства. Случайные успехи тех, кто пытался обратить ход времени вспять, практически всегда оказывались явлением временным. Приходится признать, что даже самым последовательным реформаторам и способнейшим государственным деятелям приходилось работать с механизмом государства, любому современному бюрократу показавшемуся бы удручающе негодным. Притом что с помощью государства XVIII века можно было мобилизовать ресурсы намного больше, чем раньше, проводить такую мобилизацию приходилось без каких-либо революционных технических новшеств. Состояние коммуникаций, когда закончился XVIII век, зависело как раз от того, как их обустроили 300 лет назад, то есть от ветра и мышечных усилий; «телеграф», вошедший в употребление в 1790-х годах, тогда представлял собой сигнальную систему, приводившуюся в действие с помощью веревочных тяг. Армии на марше могли двигаться совсем немного быстрее, чем три столетия раньше, и даже если их оружие подверглось усовершенствованию, оно не стало лучше до неузнаваемости. Никакой полиции, похожей на полицию наших дней, ни в одной европейской стране не существовало; подоходный налог все еще ждал в далеком будущем. Изменения во властных полномочиях государства, которые уже просматривались, произошли из-за перемен в идеях и развития в направлении повышенной отдачи хорошо нам известных учреждений, а не совершенствования технологии исполнения власти. Ни в одном ведущем государстве до 1789 года нельзя было даже предположить, что все подданные поймут язык правительства, в то время как правительство ни одной европейской страны, кроме, возможно, Великобритании и Республики Соединенных провинций, не преуспело в отождествлении себя со своими подданными до такой степени, чтобы оставить государству заботу о защите их от иноземного нападения, а не только себя от них. Нигде больше на восточном побережье Атлантики суверенная власть не приобрела очертаний, настолько напоминавших современное национальное государство.
Назад: 2 Новый вид общества: начало современной Европы
Дальше: 4 Новый мир великих держав