Чтобы понять критерии, по которым Европа отличается от остальных континентов, удобнее всего начать с анализа изменений в Китае и Индии. В XVI веке эти империи представляли собой безусловно самые состоятельные территории обитания человечества, и какие-либо признаки приближения затруднений в их развитии просматривались с трудом. Наоборот, XVI век и начало XVII века выглядят для обеих этих стран временем великого единения народов, наблюдается внедрение во всех областях своего рода последних достижений, отличавшихся от того, что было прежде. Только вот все эти азиатские достижения современности к тому же отличались от достижений народов Западной Европы, где ход истории устремился в абсолютно новом направлении. Индия в XVIII веке, а Китай почти век спустя вошли в период совершенно новой категории перемен, представленной последовательной, безграничной и неослабной формой экспансии, прежде в истории человечества не существовавшей.

Пока такой процесс набирал силу в Европе, в Индии энергию народа сосредоточили на еще одном пути перемен. В начале XVI века эта страна все еще оставалась раздробленной на множество автономных или полуавтономных территорий. И все-таки опять процессом объединения земель пришлось заняться принцу извне – Бабуру из Кабула. Бабур родился в 1483 году в Ферганской долине на территории нынешнего Узбекистана. Со стороны отца по своему происхождению он восходит к Тамерлану, а по матери принадлежит к роду Чингизидов. В происхождении своем молодой человек, воспитанный в весьма стесненных обстоятельствах, увидел свое предназначение и черпал вдохновение для упорных трудов. Ему очень скоро пришлось убедиться в необходимости упорной борьбы за свое законное наследие, и можно назвать совсем немного монархов, сподобившихся, как Бабур, завоевать такой важный город, как Самарканд, в возрасте 14 лет (пусть даже тут же снова отдал его врагу).

Даже если отделить легенду от исторического эпизода, Бабур при всей его жестокости и двуличии все равно остается одной из самых симпатичных среди великих правителей фигур: необычайно щедрый, выносливый, мужественный, грамотный и чуткий. Он оставил после себя замечательную автобиографию, составленную из заметок, сделанных на протяжении всей жизни, высоко ценимую его потомками как источник вдохновения и руководство к действию. В ней мы открываем правителя, считавшего себя по культуре не монголом, а тюрком, носителем традиции народов, давно осевших в восточных провинциях прежнего халифата Аббасидов. Его вкусы и манера поведения сформировались на наследии принцев персидской династии Тимуридов; его увлечение садами и поэзией пришло из Персии и гармонично выглядело на фоне бытия исламской Индии, дворы которой уже находились под мощным влиянием персидских представлений о норме. Бабур относился к разряду библиофилов, считавшемуся еще одной чертой натуры Тимурида; существует легенда, будто после овладения им Лахором он незамедлительно отправился в библиотеку своего поверженного противника, чтобы подобрать там труды для отправки сыновьям в качестве подарков. Он сам, среди прочего, написал 40-страничный отчет о своих завоеваниях на полуострове Индостан, в котором отдельно коснулся традиций его народов, кастовой структуры и, гораздо подробнее, его дикой природы и цветов.

Этого молодого принца вызвали в Индию его афганские предводители, но он вынашивал собственные притязания по линии рода Тимуридов на полуострове Индостан. Они простирались на установление правления в Индии династии великих моголов; слово «могол» он позаимствовал из персидского языка, которым обозначались монголы, но Бабур присвоил ему свое собственное, новое значение. Изначально он собирался подчинить себе Пенджаб, где несговорчивая знать никак не могла достичь согласия и постоянно плела интриги, но скоро пошел покорять новые земли. В 1526 году он взял Дели после того, как в сражении пал его султан. Через совсем непродолжительное время Бабур подчинил себе тех, кто пригласил его прийти в Индию, причем одновременно он покорял неверных индуистских принцев, попытавшихся воспользоваться удобным случаем для восстановления собственной независимости. Все дело закончилось созданием к моменту его кончины в 1530 году империи, простиравшейся от Кабула до границ Бихара. Обратите внимание на то, что тело Бабура, в соответствии с его завещанием, перевезли в Кабул, где его похоронили в месте, которое он всегда считал своим домом, то есть в любимом саду, а над могилой не стали возводить никакой крыши.

Время правления сына Бабура, беспокойное в силу неустойчивости собственного его характера, отсутствия необходимых качеств и интриг единокровных братьев, желавших по традиции Тимуридов поделить августейшее наследие на манер франкского раздела, позволило убедиться в необходимости особых мер по обеспечению безопасности и укреплению единства вотчины Бабура. За пять лет господства нового правителя его выпроводили из Дели, хотя он возвратился туда, чтобы умереть в 1555 году. Его наследник по имени Акбар, родившийся во время бесцельных скитаний его отца (зато ему составили весьма удачный гороскоп, да еще не появилось братьев-соперников), вступил на престол совсем ребенком. Он унаследовал сначала совсем небольшую часть владений своего деда, но ему предстояло построить на их основе империю, напоминавшую империю Ашоки, и тем самым завоевать трепетное уважение европейцев, присвоивших ему титул Великий Могол.

Акбар обладал многими качествами монарха. Его отличала храбрость на грани безумия (его самая заметная слабость заключалась в упрямстве). В детстве его забавляла езда на собственных боевых слонах, он предпочитал разнообразные виды охоты занятиям с наставниками (из-за чего, в отличие от подавляющего большинства представителей рода Бабура, остался практически неграмотным). Однажды он в схватке один на один мечом убил тигра, а еще Акбар гордился своей меткой стрельбой из пушки (Бабур внедрил стрелковое оружие в армии моголов). И все-таки он, как все его предшественники, проявил себя как большой поклонник грамоты и поклонник всего прекрасного. Он собрал собственную библиотеку, во время его правления архитектура и живопись моголов достигли вершины расцвета, Акбар за свой счет содержал департамент придворных живописцев. Но прежде всего талант государственного мужа Акбара проявился в разрешении проблем, возникавших из-за религиозных различий его подданных. Акбар правил на протяжении без малого полувека до 1605 года, дольше своей современницы Елизаветы I Английской. Среди своих первых шагов после достижения совершеннолетия он предпринял заключение брака с принцессой раджпутов, принадлежавшей конечно же к высшей касте индийцев. Брак всегда играл важную роль в дипломатии и стратегии Акбара, и его супругой (матерью следующего императора) стала дочь величайшего из царей раджпутов, составившая ему выгоднейшую партию.

Как бы там ни было, но в этом браке просматривается нечто большее, чем простая политическая выгода. Акбар уже разрешил обитательницам своего гарема исповедовать собственную религию с исполнением при дворе положенных обрядов. Надо сказать, для гаремов мусульманских правителей такая вольность позволялась впервые. Чуть позже Акбар отменил подушный налог, причитавшийся с тех, кто отказался принимать ислам; он рассчитывал стать императором представителей всех религий, а не только исламских фанатиков. Акбар пошел даже на то, чтобы послушать христианских наставников; он пригласил одного португальца, появившегося на западном побережье, с задачей, заключавшейся в том, чтобы отправлять миссионеров, владевших их вероисповеданием, к его двору, а также трех иезуитов, специально прибывших в Индию в 1580 году. Они вели перед императором энергичные дискуссии с проповедниками ислама и получили многочисленные знаки благосклонности, хотя их крайне разочаровал его отказ от обращения в христианство, на которое эти миссионеры долго надеялись. Он представляется нам человеком искренних религиозных чувств и эклектичного склада ума; он зашел настолько далеко, что попытался учредить свою собственную, новую религию, представлявшую собой симбиоз зороастризма, ислама и индуизма. Успех к нему пришел совсем незначительный, так как за ним пошли разве что благоразумные придворные, зато появились и оскорбленные им.

Как бы все это кто-то ни истолковывал, ясным остается одно: умиротворение тех, кто отказывался исповедовать ислам, служило средством облегчения управления народами Индии. Призыв Бабура, содержащийся в его мемуарах, к религиозному примирению к тому же обезоружил врагов, рассчитывавших на стычки между иноверцами, ведь Великий Могол с самого начала своего правления занялся покорением и присоединением к своей империи многочисленных новых индуистских территорий. Он восстановил единство Северной Индии от Гуджарата до Бенгалии и начал покорение Деканского плоскогорья. Империя моголов управлялась посредством системы администрации, львиная доля которой сохранилась на протяжении большого периода эпохи британских раджей, хотя Акбар проявил себя не столько новатором в сфере государственного управления, сколько хранителем и учредителем унаследованных уже учреждений. Чиновники управляли подданными императора от его имени и по его прихоти; основная их функция заключалась в предоставлении по мере необходимости обученных солдат и в сборе податей, теперь уже пересмотренных в соответствии с более гибкой системой, рассчитанной на охват всей империи и придуманной индийским министром финансов. Новая налоговая система внешне обеспечила невиданные достижения в организации общества, фактически обеспечившие увеличение производства материальных благ с соответствующим повышением уровня жизни населения на полуострове Индостан. Среди прочих реформ, заслуживающих нашего внимания если не в силу последствий, то в силу намерений, заслуживает упоминания осуждение обряда сати, то есть публичного самосожжения вдов на похоронных кострах их умерших мужей.

Главная заслуга Акбара состоит в том, что он обеспечил стабильность своего режима. Он разочаровался в сыновьях и ссорился с ними, но все-таки, когда он умер, его династия уже прочно стояла на ногах. Мятежи тем не менее иногда случались. Некоторые из них внешне поощрялись озлоблением мусульман из-за откровенного отхода Акбара от их веры. Даже в «тюркскую» эпоху острота религиозного противостояния между приверженцами и противниками ислама несколько притупилась из-за захватчиков, укоренившихся в новой для них стране и перенявших индийский стиль жизни. Одним из первых признаков ассимиляции считается появление нового языка – урду. Он стал языком общения правителей и подданных, в состав которого вошли слова из хинди, а также персидского и турецкого языков.

Прошло совсем немного времени, и проявились признаки всепоглощающей мощи индуизма, способного даже ассимилировать ислам; в XIV–XV веках получило распространение новое вероисповедание, поборники которого через популярные гимны славили практически монотеистический культ Бога, нареченного именем Рама, обещавшего всем людям любовь, справедливость и милосердие. Со своей стороны, кое-кто из мусульман еще до прихода к власти Акбара проявлял интерес к идеям индуизма и уважение к его проповедникам. Речь идет об их приобщении к индуистским обрядовым представлениям. Чуть позже появились наглядные свидетельства того, что новообращенные в ислам проявляют склонность к почтению захоронений святых мужей: они превратились в места поклонения и паломничества, что устраивало сторонников второстепенного их предназначения в системе монотеистической религии, а также послужило сохранению тем самым функции мелких и местных божественных созданий, которым всегда находилось место в индуизме.

Очередным важным событием, случившимся при жизни Акбара, следует упомянуть укрепление первых прямых отношений Индии с Атлантической Европой. Связи со средиземноморской Европой уже немного облегчились самим приходом ислама; постоянный, пусть даже весьма протяженный контакт от Леванта до Дели поддерживался благодаря общей религии. Время от времени в Индии появлялись европейские путешественники, и индийские правители могли использовать повод для привлечения к себе на службу случайного технического специалиста, хотя после османских завоеваний они приходили совсем нечасто. Но изменения, когда Индия навсегда станет совсем другой страной, ждали еще далеко впереди. За прибывшими уже европейцами последуют новые во все большем количестве пришельцы, и они останутся в Индии навсегда.

Процесс переселения европейцев начался в конце XV века, когда на Малабарское побережье высадился один португальский адмирал. В течение нескольких лет его соотечественники обосновались там в качестве купцов – и иногда они вели себя как пираты в Бомбее (Мумбаи) и на побережье Гуджарата. Попытки их изгнания в тревожные годы после смерти Бабура закончились провалом, и во второй половине того же века португальцы двинулись дальше вдоль побережья, где в Бенгальском заливе основали новые фактории. Они на долгое время обеспечили для европейцев управление делами на территории Индии. Как бы там ни было, но на них следует возложить вину за разжигание враждебности со стороны правоверных мусульман, так как те же европейцы привезли с собой картины и изваяния Христа, Девы Марии и святых, создававшие впечатление идолопоклонства. Протестанты, когда они добрались до Индии, не так сильно должны были возбуждать религиозные чувства местных жителей.

До эпохи британского колониального владычества в Индии было все еще далеко, но с редкой исторической точностью следует отметить, что первую британскую Ост-Индскую компанию основали 31 декабря 1600 года, то есть в последний день XVI века. Три года спустя первый эмиссар этой компании прибыл ко двору Акбара в Агре, причем к тому времени Елизавета I, вручившая купцам их грамоту о присвоении статуса корпорации, уже скончалась. Итак, в конце срока правления двух великих монархов случился контакт между их странами, историческим судьбам которых предстояло сплестись на долгое время с огромными последствиями для обоих народов и мира в целом. Но намеков на такое будущее никто, скорее всего, не разглядел. В то время англичане посчитали торговлю в Индии не заслуживающей внимания и переключились на остальные страны Азии. Разница между двумя вотчинами тоже выглядела потрясающей. Империя Акбара считалась одной из самых могущественных в мире, ее двор выглядел одним из самых роскошных, а он и его преемники управляли цивилизацией, гораздо более прославленной и могущественной за все время существования Индии со времен Гуптов; королевству Елизаветы между тем было еще далеко до статуса великой державы даже по европейским представлениям, на нем висело бремя долгов, а население было меньше населения нынешней Калькутты. Преемник Акбара проявил высокомерие, принимая дар, присланный ему Яковом I несколько лет спустя. Однако будущее Индии принадлежало подданным британской королевы.

Династия императоров моголов продолжалась прямыми потомками рода Бабура с некоторыми перерывами до самой середины XIX столетия. Престиж династии после Акбара находился на таком высоком уровне, что в Индии вошло в моду заявлять о своем монгольском происхождении. Только три первых правителя, следовавших за Акбаром, заслуживают внимания историков, так как именно при Джахангире и Шах-Джахане их империя в середине XVII и первой половине XVIII века разрослась до своих максимальных пределов, а при Аурангзебе во второй половине XVIII века началось ее разложение. Период правления Джахангира нельзя назвать таким же славным, как при его отце, но империи удалось пережить присущие ему жестокость и пьянство, что стало суровым испытанием для ее административной структуры. Религиозная терпимость, внедренная Акбаром, тоже сохранилась в нетронутом виде. При всех его пороках тем не менее Джахангир запомнился покровителем искусств, прежде всего живописи. Во время его правления впервые бросаются в глаза свидетельства воздействия европейской культуры в Азии: привлекают к себе внимание художественные сюжеты, позаимствованные у авторов привозных картин и гравюр. Азиаты позаимствовали у европейцев ореол или нимб, принадлежащий христианским святым, а в Византии – императорам. После Джахангира всех императоров моголов изображали увенчанными нимбом.

Шах-Джахан начал постепенный захват султанатов Деканского плоскогорья, однако в кампаниях на северо-западе особого успеха не добился и персов из Кандагара выгнать не сподобился. Во внутренней политике при нем наблюдается отход от принципа религиозной терпимости, хотя индусы сохранили свои позиции на государственной службе; в системе управления империей фактор религиозной принадлежности особой роли пока что не играл. Притом что сам император издал указ о разрушении всех недавно построенных индуистских храмов, он продолжал оказывать покровительство индийским поэтам и музыкантам.

В Агре Шах-Джахан предохранял роскошную и изящную жизнь своего двора. В этом городе к тому же по его распоряжению возвели ценнейшее и знаменитейшее из всех индийских сооружений – мавзолей его любимой жены Тадж-Махал; среди самых красивых зданий в мире с Тадж-Махалом может соперничать разве что мечеть Кордовы. Жена скончалась вскоре после вступления Шах-Джахана на престол, а мавзолей для нее строили на протяжении двадцати с лишним лет. Он представляет собой венец творения с аркой и куполом, считающийся одним из самых ценных предметов исламского наследия в индийском искусстве и величайшим памятником ислама в Индии. Ниже уровня двора картина Индии Великих Моголов выглядит отнюдь не такой привлекательной. Местным чиновникам приходилось собирать с населения все больше денег, уходивших не только на содержание двора и оплату военных кампаний Шах-Джахана, но еще к тому же на нужды гражданской и военной верхушки, существовавшей исключительно за счет производителей материальных благ, практически ничего не дающей взамен.

Не принимая во внимание местные потребности или стихийные бедствия, алчные сотрудники налогового аппарата империи иногда могли отобрать у земледельца до половины его дохода. Поступления в казну никто не собирался тратить на что-то по-настоящему полезное для империи. Бегство земледельцев со своей земли и подъем сельского бандитизма служат наглядными показателями страданий, вызванных такими поборами, и сопротивления им.

Но все-таки со своими обременительными аппетитами Шах-Джахан нанес своей империи меньший ущерб, чем его третий сын Аурангзеб, охваченный религиозным энтузиазмом, который оттеснил от престола трех братьев и заключил в тюрьму своего отца, чтобы в 1658 году самому стать императором. В его характере объединились в разрушительный симбиоз абсолютная власть, болезненная подозрительность к окружению и узколобая религиозность. Сокращение расходов своего двора нельзя свести к исключению одного из пунктов в бухгалтерском отчете. Новые территориальные приобретения уравновешивались восстаниями недовольных правлением моголов подданных, которые, судя по имеющимся сведениям, противились попытке Аурангзеба запретить индуистскую религию и разрушить храмы ее последователей, а также восстановить подушный налог для тех, кто отказывался исповедовать ислам. Индусам становилось все труднее продвигаться на государственной службе; для получения повышения по службе требовалось обращение в государственную религию. Столетие религиозной терпимости закончилось, и в результате получилось отчужденное отношение к империи многих когда-то лояльных ей подданных.

Среди прочих невзгод следует упомянуть провал в деле покорения Деканского плоскогорья, названного смертельной язвой, поразившей империю Великих Моголов. Как и при Ашоке, объединить север и юг Индии не удалось. Горцы-маратхи, составившие ядро индуистской оппозиции, в 1674 году провозгласили независимость при собственном правителе. Они вступили в союз с остатками мусульманских отрядов султанов Декана, целью которого ставилось сопротивление армиям моголов, вылившееся в затянувшееся сражение, в ходе которого появилась одна героическая фигура, ставшая в глазах современных индуистских националистов чем-то вроде паладина. Речь идет о Шиваджи, из фрагментов сотворившего политическую идентичность маратхи, что очень скоро позволило ему эксплуатировать налогоплательщика так же безжалостно, как это делали Великие Моголы. Аурангзеб до самой смерти в 1707 году непрерывно проводил военную кампанию против маратхи. Тут для режима наступил переломный момент, так как три его сына вступили в серьезный спор по поводу наследования престола. Практически сразу начался распад империи, последствиями которого готовился воспользоваться в своих интересах гораздо более мощный ее наследник, чем индуистский или местный принц, – европейцы.

Можно предположить, что вина за конечный успех предприятия европейцев в Индии лежит на Акбаре, ведь он, образно говоря, не смог раздавить змею, созревшую в своем яйце. Шах-Джахан, в свою очередь, уничтожил португальскую факторию на реке Хугли, хотя к христианам в Агре позже относились с большой терпимостью. Поразительный факт заключается в том, что вершители внешней политики Великих Моголов не смогли предусмотреть необходимость строительства военного флота, а ведь этим оружием решительно пользовались османы в борьбе с европейцами в Средиземном море. Последствия пришлось почувствовать уже при Аурангзебе, когда европейцы составили угрозу каботажному судоходству и даже хаджу паломников в Мекку. На суше европейцам позволили создать собственные опорные пункты и плацдармы. После нанесения поражения португальской эскадре англичане в начале XVII века завоевали право на свою первую торговую концессию на западном побережье Индостана. Затем в 1639 году в Бенгальском заливе с разрешения местного правителя они основали в Мадрасе (Ченнаи) первое в британской Индии поселение, названное Форты Сейнт-Джорджа. Позже англичане поссорились с Аурангзебом, но к концу XVII века приобрели новые фактории в Бомбее и Калькутте. Их судам принадлежало бесспорное превосходство в торговле, перехваченное у португальцев, но к 1700 году в поле зрения попадает новый европейский соперник англичан. Основание французской Ост-Индской компании относится к 1664 году, и в скором времени в Индии появляются ее собственные поселения.

Впереди лежало столетие конфликтов, но возникали они не только между новыми европейскими пришельцами. Европейцам уже приходилось делать головоломные политические выборы из-за неопределенностей, возникавших, когда власть моголов утратила свою былую непререкаемость. Возникла потребность в налаживании отношений с их противниками, а также с императором, так как англичане в Бомбее обнаружили, продолжая беспомощно наблюдать за происходящим, как силами своей эскадры маратхи заняли один остров в Бомбейской гавани, а адмирал моголов – соседний с ним остров. В 1677 году один чиновник передал в метрополию серьезное предупреждение своим работодателям в Лондоне: «На текущий момент требуется, чтобы вы занялись своей общей торговлей с мечом в руках». К 1700 году англичане прекрасно осознавали, как много у них стояло на кону.

С этого момента Индию все больше захватывают события, навязываемые ее народу иноземцами, наступает эпоха фактически всемирной истории. Остается совсем немного свидетельств былого величия Индии; в XVI веке португальцы привезли с собой перец чили, картофель и табак из Америки. Уже меняется индийский рацион питания и структура сельского хозяйства. В скором времени должны появиться такие культуры, как кукуруза, папайя и ананас. Судьба индийских цивилизаций и правителей может подвергнуться коренному изменению, как только наладится новая связь с внешним миром. Все-таки с приходом европейцев великий период империи Великих Моголов не закончился; просто по большому совпадению пришельцам оказалось выгодным существование их режима. Главным объяснением сосуществования моголов с европейцами можно назвать великое разнообразие субконтинента и неспособность его правителей заручиться народной поддержкой. Индия оставалась континентом правящей аристократии эксплуататоров и трудолюбивых земледельцев, за счет которых отъедалась правящая верхушка. Государства превратились по большому счету в механизм отъема ресурсов у производителей с передачей их в пользу паразитов.

Несмотря на все ее политические проблемы, Индия в начале XVIII века выглядела очень богатой страной. Отдачу ее сельскохозяйственной экономики можно назвать самой большой, чем где бы то ни было еще, что во многом определялось мягким климатом. Производители постоянно повышали качество и количество предлагаемого товара, для которого находились крупные рынки за пределами собственных границ Индии. В таких городах, как Ахмадабад, расположенном в западной провинции Гуджарат, изготовление текстиля из хлопка становилось преобладающим источником занятости, и в других городах Индии тоже происходило расширение рыночной экономики. Даже притом, что Индии предстояли величайшие в ее современной истории преобразования, некоторые ключевые стандартные блоки современности уже находились на положенном им месте. Индия выглядела совсем иначе, чем 200 лет назад, когда началось вторжение Великих Моголов.

Перемены в Китае тоже шли полным ходом. В начале XVII века всю территорию этой страны покорили представители новой династии, присвоившие ей название Цин, означающее «ясный» или «яркий». Государство династии Цин представляло собой некий политический проект, реализованный союзом племен, происходивших из Северо-Восточного Китая. Их ведущие кланы числились маньчжурами, то есть потомками племен чжурчжэней, игравших важную роль на протяжении XII века. К тому же не будем забывать о монголах, корейцах и китайцах. Они считали государство династии Мин выродившимся и полагали, что им теперь принадлежит мандат Небес и миссия по восстановлению Китая. Они придерживались конфуцианской идеологии в том смысле, что восхваляли древние добродетели и примеры для подражания. Но по сравнению с направлением конфуцианской теории мыслителей Китая после XII века цинская идеология представлялась примитивной формой взглядов, приписанных учителю Кун-цзы, сосредоточенных на простых дихотомиях и предписаниях по поводу поведения. На самом же деле Цины сотворили идеологию господства и покорения, оставив себе центральное место спасителей Китая.

Цинское государство выглядело предприятием неперспективным, и у него (как у китайских коммунистов в XX веке) насчитывалось совсем немного шансов на успех, если бы не многочисленные изъяны династии Мин ближе к завершению срока ее правления. К 1600 году династия Мин выглядела бестолковой, закоснелой и продажной монархией, и в то время как появляются убедительные доказательства нарастания проблем у простых людей, особенно у жителей сельской местности (можно предположить, что свою роль сыграли климатические изменения, из-за которых на севере Китая стало холоднее и засушливее, чем было прежде), свидетельств того, что Мины пытались как-то им помочь, практически не существует. Все получается совсем наоборот; придворные и евнухи занялись в основном своими внутренними делами в силу собственной неспособности охватить общую картину происходящего за пределами Запретного Города в Пекине, где они жили. За стенами Пекина государственная служба продолжала функционировать вполне сносно. Зато возникла слабость в центре власти, которой решили воспользоваться враги режима.

Конец ему пришел очень скоро. После обострения внутренних разногласий среди самих чиновников империи Мин один генерал на севере поднял мятеж и двинул свою армию на Пекин. Столица империи пала в апреле 1644 года, и последний император династии Мин повесился на Угольном холме позади Запретного Города, когда войска повстанцев входили в парадные ворота. Провозгласив в 1636 году свою альтернативную династию Цин, маньчжуры стали ждать развития событий. По мере того как хаос распространился на весь Китай, цинские отряды под предводительством принца Доргоня и перебежчика из лагеря Минов У Саньгуя в июне 1644 года вошли в столицу, фактически не встретив сопротивления, якобы ради воздаяния должного предателям и восстановления добродетели. На самом же деле они провозгласили молодого императора Цин Шуньцзы правителем всего Китая и начали жестокую кампанию по уничтожению всего, что осталось от приверженцев династии Мин по всему Китаю. В ближайшее время они установили полный контроль над всей империей; последнего претендента на престол династии Мин в 1662 году насильно вернули из Бирмы и публично казнили как врага государства.

Цины на словах занялись возрождением традиции, но на деле их государство было современным изобретением, отличавшимся от всего, что существовало в Китае прежде. С самого начала представлявшие разные племена предводители Цинов потребовали абсолютную политическую лояльность центральной власти и ее учреждениям. Китай превратился в централизованное государство совсем новым для него способом. Воеводы и наместники служили исключительно с согласия императора, располагавшего осведомителями и шпионами во всех уголках империи. Императорам вменялось в обязанность проведение в столице массовых официальных обрядов, часто с включением элементов из нескольких религий – император династии Цин считался верховным жрецом всех вероисповеданий, причем не принадлежал ни к одному из них. Концепция китайской империи – рациональная, разумная и толковая – состояла в ее всеобщности; цинское государство принадлежало не какой-либо исключительной группе населения Китая, а власть его могла распространяться на любое государство мира, правителю которого хватало здравого смысла разделить его славу.

Когда тяги к славе не хватало, в дело вступала сила. Цинское государство отличалось высокой степенью милитаризации общества; один историк ввел такое понятие, как «культура войны», в начале правления Китаем династии Цин, и оно очень подошло для описываемого им явления жизни. В ее армии служили профессиональные воины, сведенные в восемь основных элитных боевых единиц под названием «знамена», усиленных отрядами пехоты. Офицерский корпус состоял из представителей разных национальностей, как само государство Цинов, но при значительном численном превосходстве маньчжуров и монголов. Воинские соединения делились на подразделения поменьше обычно с учетом их этнического происхождения – Цины тщательно учитывали склонность к военному ремеслу всех национальностей, которыми им суждено было управлять. Знаменных воинов прекрасно снабжали самыми совершенными видами вооружений, имевшимися на текущий момент (в том числе пушками и ружьями европейской разработки), но главным оружием Цинов считалась стремительность и смертоносная исполнительность их конницы; военачальникам нового китайского режима удалось воспользоваться накопленным за многие века в Центральной Азии опытом ведения боевых действий со стремени и создать кавалерийские отряды, наводившие настоящий ужас на врагов.

Цинские армии предназначались одновременно для покорения соседей и их запугивания. Практически вся Монголия и Тибет попали под власть Цинов в самом начале истории их династии. Юго-восток (нынешние провинции Гуанси и Юньнань) вошел в состав империи в результате охоты на принцев династии Мин, с одной стороны, и переселения туда отрядов знаменных Цинов, с другой. Тайвань отошел Цинам в 1683 году. Правители Кореи и Вьетнама признали сюзеренитет Цинов, но отказались от вступления в состав их государства, а правители прибрежных стран от Бирмы до архипелага Рюкю платили им дань (хотя часто это больше напоминало сложные торговые сделки). Вдоль своих сухопутных границ с Центральной Евразией Цины преследовали однозначно экспансионистские цели. Их отряды взяли под свой контроль все азиатское тихоокеанское побережье до северной оконечности острова Сахалин. На западе они вошли на территорию нынешнего Синьцзяна и двинулись дальше, преодолевая упорное сопротивление обитавших там племен.

Цинский экспансионизм в Центральной Евразии вывел китайцев на контакт с представителями еще одной расширяющейся империи – Руси. Императоры династии Цин осознали необходимость нейтрализации угрозы со стороны Руси до того, как предпринимать окончательные шаги по приведению западных областей под свой контроль. С конца XVII века и дальше между Китаем и Россией заключено множество соглашений, условиями которых предполагался раздел центрального евразийского района между этими империями и, в конечном счете, лишение автономии степных народов, сыгравших огромную роль в определении истории человечества в предыдущие 2 тысячи лет. Развязав руки на русском направлении, Цины приступили к войнам на истощение монгольских и тюркских групп племен во всей области между бассейном Тарима и западными берегами озера Балхаш. Эти войны достигли высшей точки в 1750-х годах, когда китайцы устроили геноцид побежденных джунгар, навсегда уничтожив западных монголов как некую силу в Центральной Евразии. Тем самым была достигнута гарантия того, что в будущем власть над этой областью с точки зрения национальной принадлежности будет принадлежать тюркским мусульманам, хотя Цины предприняли попытку заселения своих новых территорий китайцами.

В известной мере успех Цинам обеспечил своим талантом император Канси (правил Китаем с 1661 по 1722 г.) и его внук Цянлун (1735–1796 гг.). Канси по многим параметрам послужил основателем современного китайского идеала императора. Притом что по своему воспитанию он выше всего ценил военные заслуги, Канси упорно работал над освоением традиций китайской культуры и проявлял глубокий интерес к приобретению знаний о зарубежных странах, в том числе о далекой Европе. Он приглашал к своему двору ученых людей со всех концов Азии, где к ним присоединились мусульманские ученые из числа ближневосточных и европейских иезуитов. Этот император ввел в привычку регулярные инспекционные поездки по провинциям, где распорядился усовершенствовать систему путей сообщения, на месте давал указания по административным или военным вопросам. Ему досталась потрясающая память и работоспособность, даже притом, что некоторые его инициативы откладывались в силу его привычки вникать во все дела (как сейчас говорят, тяготел к управлению на микроуровне). Своевольный и нетерпеливый Канси никому не позволял вмешиваться в свои планы относительно Китая, а если бы он почувствовал сопротивление, то головы многих тут же полетели бы с плеч.

По своей сути Канси прежде всего был выдающимся полководцем. Он безжалостно подавил восстания во внешних провинциях своей империи и приступил к покорению пространств Центральной Евразии, и завершить его дело предстояло внуку Цянлуну. Первейшим долгом любого общества Канси считал содержание отвечающей своим задачам армии. Сам же он в этом плане всю свою жизнь занимался разработкой программ боевой подготовки, мобилизации новобранцев и материально-технического снабжения войск, тем самым великий император сформировал военную систему, сохранявшуюся в неизменном виде до тех самых пор, пока ее не сокрушили вторгшиеся на территорию Китая в конце XIX века европейцы. Канси первым среди своих современников в Европе или Азии осознал роль образования как ключа к обеспечению необходимой боеготовности войск и начал тратить огромные суммы на научные разработки, в том числе на составление собраний литературных сочинений и словарей иностранных языков. Его великая энциклопедия, составление которой закончилось еще при жизни императора, состояла из пяти с лишним тысяч томов.

Внук Канси по имени Цянлун принадлежал уже другой исторической эпохе. В империи установился относительный покой, маньчжуры подверглись основательной китаизации, а актуальные задачи выглядели более или менее понятными. Цянлуну не досталось живости ума его деда, зато трудолюбия ему было не занимать, и все свои силы он направил на осознание мотивов и устремлений, определявших деятельность подданных его обширной империи. В дополнение к маньчжурскому и китайскому языку Цянлун выучил тибетский и монгольский; он поклонялся всем без исключения алтарям и свято верил в то, что каждой из групп населения, которым он служил императором, следует управлять с учетом их уникальных особенностей (при этом он признал большую сложность, когда приходилось к ним обращаться по отдельности; он признался в своем дневнике в том, что мог спутать монголов с тибетцами и наоборот).

Цянлун всегда помнил о воинственных склонностях его предков; на протяжении первой половины правления он успешно подавил мятежи на юге своей империи и расширил ее владения дальше вглубь центральной Евразии. Он к тому же вторгся со своим войском в Тибет, поставив тем самым эту страну под жесткий контроль Цинов, на службу которых перешел далай-лама в качестве посредника в управлении тибетцами. Только вот последующие его военные кампании сопоставимого успеха не принесли, главным образом из-за отсутствия ясных политических целей их проведения.

Военные действия Цинов в Бирме в 1760-х годах нацеливались на сокрушение независимой политической мощи бирманского царя и использование территории данной страны в качестве трамплина для китайской экспансии в западные районы Юго-Восточной Азии. Но китайцы натолкнулись на жесткое бирманское сопротивление, поддержанное народами соседних стран. В конце десятилетия Цинам пришлось отступить, всего лишь заручившись обещанием формального подчинения бирманцев в ответ на их военные усилия. Бирманский царь остался на своем прежнем месте.

Еще хуже пошли дела у китайцев во Вьетнаме, на территорию которого император Цянлун в 1780-х годах послал свои войска с задачей возведения на тамошний престол предпочтительного для него претендента. Но после покорения численно превосходящей китайской армией северной части этой страны китайцы в скором времени увязли в боях местного значения с закаленными в сражениях отрядами вьетнамских повстанцев. Цянлун приказал своим солдатам стоять до конца, но когда их все-таки пришлось выводить на территорию Китая после сокрушительного наступления вьетнамского войска в 1789 году, с ними покинул Вьетнам не состоявшийся марионеточный правитель. Вьетнамцы отпраздновали вывод китайских войск как собственную победу, но – как и бирманцы – после отступления китайцев поспешили попросить у Цинов вернуть им прежний статус данников Пекина. В памяти вьетнамцев тем не менее наступательные операции 1789 года, совпавшие по времени с празднованием Нового года по лунному календарю (по-вьетнамски – праздник «тет»), превратятся в символ национального самосознания. И этот символ сыграл свою роль в разгроме американских агрессоров 179 лет спустя.

В условиях разлаженности всей внешней политики император Цян-лун ближе к концу своей жизни все больше обращался к внутренним проблемам собственной империи, сосредотачивая внимание на делах двора. Он превратился в страстного коллекционера, собирал, например, часы работы европейских мастеров, а также в пылкого поэта и очеркиста (собрание его сочинений содержит больше 40 тысяч стихотворений и 1300 произведений других жанров). Но постаревший император Цян-лун к тому же допустил несколько неудачных назначений на важные посты придворных фаворитов, в том числе молодого маньчжура Хэсеня, который в качестве фактического министра финансов до основания промотал государственную казну. Нравственное разложение цинского двора к концу правления Цянлуна проникло очень глубоко и достигло состояния, как думали многие китайцы, предвосхищавшего падение многих китайских династий. Китайское общество в конце XVII и начале XVIII века отмечено постепенным увеличением изобилия и общим повышением уровня жизни населения, который к 1800 году выдержал сравнение с уровнем жизни в любой стране мира. Нагляднейшим показателем такого общего процветания служит увеличение численности китайского населения; количество жителей империи в Цинскую эпоху выросло в два с лишним раза и к 1800 году составило около 380 миллионов человек (против, например, 10 миллионов в Британии). Увеличение населения произошло благодаря длительному периоду мирного существования, но следует учесть и повышение урожайности риса и поступление зерновых культур из Нового Света, кукурузы и картофеля в том числе.

Китайское общество изменилось еще во многих отношениях. Наблюдалось расширение рынков и повышение значимости услуг частных торговцев; по имеющимся подсчетам, сразу после 1800 года около трети сельскохозяйственной продукции Китая шло в сферу своего рода рыночного обмена. По мере наращивания производства изделий кустарного промысла пошел активный процесс урбанизации Китая: в XVIII веке крупнейшим городом мира считался Пекин, но остальные китайские города тоже переживали бурный рост, появлялись новые порты на юге империи, через которые проходил значительный объем торговли с зарубежными странами. Из Китая шел поток чая, шелка и товаров кустарного изготовления, а в Китай поступала оплата в виде серебра (главным образом из Америки) – показатель экономической мощи империи Цян-луна. Но не следует забывать связанной с такого рода торговлей инфляции, ставшей большой обузой для зажиточных аграриев. Цины продолжали полагать, будто они управляют экономикой страны через сбор налогов, регулирование цен и систему государственных закупок, но в действительности все больше на первый план начал выступать частный интерес.

В противоположность частым заявлениям Китай (и Индия) в XVII и XVIII веках претерпели огромные изменения. Но Европа изменилась намного больше. Прежде чем перейти к рассказу о Европе, стоит присмотреться к тому, что некоторые историки называют «великой дивергенцией» периода с 1600 по 1800 год, когда в некоторых сферах все больше проявлялось превосходство европейского пути развития. Сначала превосходство европейцев нагляднее всего просматривалось в военно-технической сфере, судостроении и навигации, представляющих большую важность в освоении окружающего их мира. Но к концу XVII века оказалось, что в передовых странах Европы полным ходом шла коренная ломка мировоззрения, когда главного внимания потребовала наука, техника и накопление капитала. За революцией в области умственной деятельности последует промышленная революция, хотя до наступления XIX века вторую будет трудно заметить с точки зрения ее воздействия на судьбы мира.

Тогда как Китай, Индия и другие страны Азии после 1600 года тоже прошли через интенсивные внутренние изменения, невиданные в прежние времена их истории, перемены там были менее бурными и не такими многосторонними, как единственные в своем роде события в Европе. Во многих областях рост происходил волне устойчивыми темпами, а уровень жизни практически не отставал от увеличения населения, уже обвального по масштабу. Но и в Индии, и в Китае наблюдалось убывание отдачи от пошагового совершенствования технических приемов, проводившегося в этих странах, а равновесие в обществе, внешне обеспеченное там, легко поддавалось нарушению снизу в результате стихийных бедствий, внутренних разногласий или внешнего нажима. Эволюция Азии, другими словами, продолжалась в направлении, обозначенном еще в прошлом путеводными вехами, даже притом, что, по крайней мере, в некоторых местах можно было наблюдать ускорение хода ее истории. Именно Европа с пересмотром ее правителями собственного наследия и сути окружающего мира все больше становится по-настоящему иным образованием.

В конце своего долгого правления Цянлун все еще сохранял убеждение в том, что его империя была самым мощным государством на планете, даже притом, что он прекрасно осознавал необходимость совершенствования внешней политики и системы внутреннего управления. Как и правители, которым суждено было унаследовать его империю в начале XIX века, Цянлун предпочитал постепенные изменения, не представляющие опасности власти его собственной династии и не нарушающие равновесия в китайском обществе. Европейские миссии, которые начали прибывать в Пекин в заключительном десятилетии его правления, ему совсем не понравились. «Вы утверждаете, будто Ваше почтение к нашей поднебесной династии наполняет Вас желанием познать нашу цивилизацию, – написал он британскому королю Георгу III, – но наши обряды и свод законов отличаются от Ваших собственных настолько, что… Вам вряд ли удастся пересадить наши манеры поведения и привычки на Вашу чужеземную почву». Этот император Китая не мог себе представить возможность единого мира. Зато его европейские гости прекрасно такой мир представляли.