Было время, когда европейцы, особенно англичане, представляли себе Японию как Великобританию Тихого океана. Такая параллель выводилась на нескольких уровнях; одни выглядели более правдоподобными, чем другие, но в географических особенностях положения Японских и Британских островов просматривалась бесспорная крупица реальности факта. Обе монархии сложились на островах, и судьбу их народов определила близость моря. Обе монархии находились на небольшом расстоянии от соседних континентальных территорий, оказывающих на них глубочайшее влияние. Цусимский пролив, отделяющий Японию от Кореи, приблизительно в пять раз шире Дуврского пролива (Па-де-Кале), и жителям Японии удалось сохранить свою обособленность от азиатской terra firma (суши) гораздо полнее, чем англичане могли на это рассчитывать, подвергаясь нашествиям с континента Европы. Тем не менее такую параллель вполне можно обосновать, и ее правомерность подтверждается озабоченностью, давно не покидавшей японских правителей, по поводу опасности появления мощной державы на Корейском полуострове; точно такую же озабоченность можно отметить у британцев относительно опасности того, что Нидерланды могут оказаться во власти враждебных Британии политических сил.

Собственно японцы могли переселиться на свои острова с территории Кореи около 300 года до н. э., и на протяжении долгого времени осуществлялся активный культурный обмен между населением их островов и материковой Азии. Когда в VIII веке н. э. в Японии появляются собственные хронологические летописи, эта страна представляется разделенной между многочисленными кланами, во главе которых стоял император, чьи полномочия определялись нечетко, зато родословная прослеживалась до самой богини-солнца (Аматерасу). Японцы жили в основном на южном и центральном островах, а не занимали всю территорию современной Японии. Здесь самый умеренный климат и самые благоприятные перспективы развития сельского хозяйства. В доисторические времена после внедрения рисоводства и освоения потенциала рыбного промысла в японских водах у жителей этой гористой страны уже появилась возможность накормить непропорциональное площади территории громадное население, однако нехватка плодородных земель постоянно всплывала в японской истории.

В 645 году н. э. из-за тупиковой политики господствовавшего в Японии клана в истории страны наступил поворотный момент, и к власти пришел новый клан Фудзивара. Ему предстояло возглавить великую эпоху японской цивилизации, и из его среды выдвигались все императоры того периода истории. В этой смене династий просматривается нечто большее, чем просто политическое значение. Она к тому же ознаменовала сознательное усилие по перенаправлению японской действительности на пути обновления и реформ. Такое направление можно было принять только лишь по подсказке, то есть по нагляднейшему примеру цивилизации и державы, известной японцам, к тому же, скорее всего, наиболее рафинированному образцу для всего мира того времени – имперскому Китаю. К тому же Китай представлял собой пример растущей грозной для соседей державы.

В качестве еще одной темы японской истории следует упомянуть поддержание и частое изменение характера отношений Японии с Китаем. Китайцы, японцы и корейцы считаются тесно связанными генетическим кодом народами, хотя народу айну, который обосновался на севере Японии, приписывается восточносибирское происхождение и некое отношение к группам племен, переселившимся в Америку. В доисторические времена Япония вроде бы следовала в кильваторе цивилизации материковой Азии с частым согласованием курса через Корею; бронзовые памятники материальной культуры, например, появляются на Японских островах только в I веке до н. э. или около того. Но в первых упоминаниях Японии китайскими летописцами (в III веке н. э.) ее все еще изображают страной, не затронутой по большому счету событиями на материке, и непосредственное китайское влияние особой роли не играет до наступления веков, наступивших после краха империи Хань. Затем с расширением контактов японцев с корейскими королевствами Японские острова полностью втянулись в китайскую культурную орбиту. Эти связи впоследствии укрепились через обмен учениками буддистских наставников. Конфуцианство, буддизм и технология применения железа пришли в Японию из Китая. Предпринимались попытки провести изменения административной системы по китайским лекалам. Прежде всего, в Японии позаимствовали китайскую письменность и ее иероглифы использовали для создания письменной формы местного языка. Все же культурная притягательность и зависимость от нее не означали политического подчинения японцев китайцам.

Японская система государственного управления из единого центра уже состоялась во всем объеме и масштабе к началу периода централизации империи, и значительные усилия по ее реформированию предпринимались в VII и VIII веках. Все же, в конечном счете, Япония развилась не в направлении централизованной монархии, а на путях того, что можно на западный манер назвать феодальной анархией. На протяжении практически 900 лет все еще трудно ухватить политическую нить, привязанную к японской истории. Намного очевиднее выглядит ее социальная преемственность. С самого начала исторической эпохи вплоть до настоящего момента ключи к преемственности и прочности японского общества принадлежали семье и традиционной религии. Клан представлял собой увеличенную семью, а нация – самую большую семью страны. Японский император в патриархальной системе, образно говоря, восседал во главе семейного стола перед своей нацией точно так же, как предводитель клана перед своими родственниками или даже мелкий фермер перед своими домочадцами. Жизнь семьи и клана сосредоточивалась на участии в поклонении традиционному культу, известному под названием синтоизм. Его ритуальный смысл заключался в поклонении известным местным или семейным божествам у алтарей и в составе семьи в надлежащие для этого времена. Данная религиозная традиция сохраняла определенные ценности и взгляды на происхождение всего сущего, однако у нее отсутствовала неизменная догма, каноническое священное писание или даже конкретный основатель. Когда в VI веке в Японию завезли буддизм, он самым естественным образом прижился внутри этих традиционных японских воззрений.

Нормативно-правовое единство древней Японии выглядело не таким контрастным, как сплоченность ее общества. Все японское общество сосредоточивалось на личности императора. Хотя с начала VIII века власть императора все больше тускнела и такой потускневшей, несмотря на усилия отдельных решительных личностей, оставалась до XIX века. Оттеснение императора на второй план во многом произошло из-за деятельности будущих реформаторов VII века, так как один из них считался основателем великого клана Фудзивара. За последовавшую сотню лет или около того его родственники установили тесные связи с имперским домом через заключение брачных союзов. Поскольку детей часто воспитывали в домах семьи их матерей, члены клана пользовались возможностью оказания решающего влияния на формирование взглядов будущих императоров с самого нежного возраста. В IX веке предводителя клана Фудзивара назначили регентом при императоре (уже совершеннолетнем человеке), и его представители правили большую часть эпохи, названной Хэйан (794—1185 гг.; имя эпохи происходит от названия города-столицы, ныне он носит имя Киото), тот клан надежно контролировал центральное правительство посредством брачных союзов и императорского двора, его предводители выступали от имени императора. Клан Фудзивара много сделал для того, чтобы как-то скрыть ослабление авторитета императора, но на самом деле этот императорский клан по большому счету превращался в один из нескольких кланов, существовавших в тени Фудзивара, каждый из которых управлял собственной вотчиной более или менее самостоятельно.

Само смещение императора стало практически свершившимся фактом после перехода всей власти к клану Фудзивара. Период Камакура (1185–1333 гг.) получил свое название потому, что власть перешла к клану, поместья которого находились на территории одноименной области, и то, что все свершилось в обход императорского двора, оставшегося в Хэйане, ясно стало практически всем. Как раз в начале периода Камакура появляется первый представитель из череды военных диктаторов, носивших титул сёгун. Они правили от имени императора, но фактически пользовались значительной степенью самостоятельности. Император жил на доходы от его собственных поместий, и, пока он устраивал сёгунов с их собственными намерениями, у него под рукой всегда находилась военная мощь; когда же он шел им наперекор, то лишался этой мощи.

Такая невнятность императорской власти радикально отличалась от того, что наблюдалось в Китае, который брали за образец японские реформаторы VII века. Они ставили перед собой сложнейшую задачу. На протяжении веков существовала определенная последовательность от осуществления незаконного захвата центральной власти от имени императора до фактического исчезновения любой центральной власти. Несомненно существовало фундаментальное отклонение в традиционных клановых привязанностях японского общества в сторону отрицания любой центральной власти; в удаленных от столицы долинах прятались цитадели великих феодалов. Однако правители заморских стран вполне успешно справлялись с подобными проблемами: ганноверские правительства Британии XVIII века укротили обитателей шотландского нагорья с применением карательных экспедиций и через прокладку военных дорог.

Более определенное объяснение можно отыскать на путях того, как через земельные реформы VII века, послужившие ключом к политическим переменам, на практике удалось свести на нет влияние кланов при дворе. Некоторыми из них предусматривались привилегии и льготы, такие же как в некоторых нормативных актах относительно землевладения религиозных учреждений. Самым распространенным примером злоупотреблений, сопровождавших эти реформы, было предоставление освобожденных от податей поместий дворянам, служившим при императорском дворе, в качестве платы за выполнение ими своих обязанностей. Сами представители клана Фудзивара не желали отказываться от такой практики. На более низком уровне мелкие собственники искали покровительства для себя и своего участка земли со стороны влиятельного клана ради получения надежного места на государственной службе в обмен на освобождение от арендной платы и принудительных общественных работ. Такими мерами предусматривалось убить сразу двух зайцев: заложить прочную основу для власти местных феодалов и одновременно лишить центральную административную структуру налоговых поступлений. Налоговые поступления (в форме доли от урожая зерновых) шли не в казну имперской администрации, а человеку, которому предоставили государственную должность.

Такого рода государственная служба, какая существовала в Японии, в отличие от китайской, предназначалась исключительно для аристократии. В отсутствие состязательности для претендентов на государственные должности, она не могла служить опорой для какой-либо группы чиновников, интересы которой противоречили интересам наследников благородных семей. В провинциях государственные посты на ступень ниже высшего уровня обычно предназначались для местных знаменитостей, и только на высшие должности назначались достойные государственные служащие.

Никто специально не планировал постепенного перехода к военному правлению, происхождение которого лежит в потребности делегирования некоторым семьям пограничных районов обязанностей по защите империи от все еще непокоренных народностей айну. Постепенно авторитет военных кланов вызывал к их предводителям привязанность людей, нуждающихся в защите от опасностей смутных времен. И потребность в такой защите на самом деле существовала. Провинциальное инакомыслие можно было воочию наблюдать с X века. В XI веке наглядно проявилось появление в крупных поместьях манориальных чиновников. Они осуществляли на деле управление и использование земель их формальных владельцев, а также проявляли привязанность к воинственным кланам в примитивной связи службы и лояльности. В сложившейся обстановке происходило возвышение клана Минамото до полноценного господства в стране, послужившего воссозданию центрального правительства на заре эпохи Камакура.

В одном отношении эти междоусобицы выглядят своего рода роскошью. Японцы могли позволить себе развлекаться ими, так как жили в островном государстве, которому заморский злоумышленник угрожал лишь от случая к случаю. Среди прочего это означало, что у японцев не было никакой потребности в национальной армии, способной обуздать неугомонные кланы. Хотя в 1945 году Япония чуть было не подверглась оккупации, никогда сапог чужеземного солдата не находил надежную опору на ее земле, и этот факт во многом послужил формированию японской национальной психологии. Консолидация национальной территории по большому счету состоялась в IX веке, когда удалось утихомирить народы севера, и после этого национальная целостность Японии редко подвергалась какой-либо серьезной внешней угрозе, хотя ее отношения с другими государствами претерпели множество изменений.

В VII веке японцев изгнали из Кореи, и это было в последний раз за многие века, когда они своим присутствием устанавливали там власть. Так начиналась эпоха культурного раболепия перед Китаем, равного собственной неспособности к сопротивлению ему на материке. Японские посольства направлялись в Китай в интересах налаживания торговли, совершенствования отношений и культурных контактов, последнее из них прибыло в Пекин в первой половине IX века. Еще одного посланника назначили в 894 году. Его отказ от службы посланником знаменует особенность той эпохи, так как он обосновал свое решение тем, что Китай находился в нестабильном состоянии, а его руководство полностью отвлеклось на решение внутренних проблем. Между тем японцам в любом случае было чему поучиться у китайцев. Официальные отношения между Японией и Китаем восстановились в период Камакура.

В XIII веке предпринимались пробные шаги в этом направлении. Не исключалось расширение неофициальной и частной торговли с материком в формах, больше напоминавших набеги пиратов и других морских разбойников. Можно предположить, что подобные действия послужили поводом двух предпринятых монголами попыток нападения на Японские острова в 1274 и 1281 годах. Обе попытки провалились, причем вторая из них после трагической гибели армии от ураганного порыва камикадзе, или «священного ветра», в котором японцы увидели тот же промысел Божий, что и англичане в штормах, разметавших корабли испанской Великой армады. И эти исторические факты сыграли решающую роль в укреплении веры японцев в собственную непобедимость и величие собственной нации. Официальным поводом для своих походов на Японские острова монголы назвали отказ японцев от признания их притязаний на наследие Китайской империи и намерение получить с них дань. Фактически из-за этого конфликта еще раз разрушились недавно восстановленные отношения с Китаем; их восстановление приходится на период правления династии Мин. К тому времени репутацию японцев как пиратов признали все их соседи. Они бороздили воды азиатских морей вдоль и поперек точно так же, как Дрейк и его подельники бороздили воды Карибского моря. Они пользовались поддержкой многих феодалов юга, а сёгуны практически не могли контролировать их действия, даже когда им этого хотелось или требовалось ради улучшения отношений с китайцами.

Свержение сёгуната Камакура в 1333 году послужило поводом для мимолетной и провальной попытки возвращения реальной власти императору, ограниченной, когда представители кланов продемонстрировали свою военную мощь. В последующий период ни сёгуны, ни император зачастую не обладали надежной властью. До конца XVI века Японию практически без перерывов терзали междоусобные столкновения. Однако все эти политические невзгоды не помешали консолидации японских культурных достижений, остававшихся на протяжении столетий блестящим, переходящим из века в век зрелищем, все еще определяющим японскую жизнь и отношения между людьми даже в индустриальную эпоху. Эти достижения – свидетельство способности творческих личностей к заимствованию и адаптации особенностей иноземных культур без ущерба собственной культуре.

Даже в начале исторической эпохи, когда главенствующая роль искусства династии Тан в Японии предельно очевидна, ее мастера творчески переработали сюжеты, заимствованные и, казалось бы, чужие для них. Уже в первом из великих периодов японской высокой культуры, то есть в VIII веке, эта тенденция просматривается в японской живописи и поэзии, написанной на японском языке, хотя японцы на протяжении еще многих веков писали труды по искусству или науке на китайском языке (тут дело касается чего-то вроде статуса, долгое время принадлежавшего латыни в Европе). В это время, и еще больше на максимальном подъеме господства Фудзивара, японское искусство, кроме религиозной архитектуры, представляло собой по сути придворное искусство, сформированное в условиях существования двора, а также трудами и развлечениями относительно узкого круга творцов. Оно было абсолютно непроницаемым для мира обычных людей Японии, так как использовало уникальные материалы, освещало закрытые темы и применяло редкие стандарты.

Великое большинство японцев никогда даже не видело произведения того, что можно теперь назвать первым большим взлетом японской культуры. Крестьяне ткали полотно из пеньки и хлопка; их женщины, скорее всего, никогда не касались шелков богатых расцветок, обычных для дам двора. Тем более японскому крестьянину не дано было осознать психологические сложности утонченного романа ее сиятельства Мурасаки «Повесть о Гэндзи», содержащего исследование, столь же востребованное, как романы Марселя Пруста, и практически такого же длинного. Такое искусство было адресовано элите, обособленной от общества стенами роскошного дворца. Оно выглядело красивым, совершенным, тонким и иногда хрупким, иллюзорным или фривольным. Но в нем уже нашлось место для эмфазы, которой предстояло войти в традицию Японии своей простотой, благочинием, безупречным вкусом и любовью к природе.

Культура двора Хэйан вызвала критику со стороны предводителей провинциальных кланов, которые видели в ней волнующее и разлагающее влияние, которое подрывало самостоятельность придворных вельмож и их преданность собственным кланам. С периода Камакура и в литературе, и в живописи появляется новый предмет воспевания – воинство. Все же по мере прохождения веков враждебное отношение к традиционным видам искусства сменилось однозначным уважением, и на протяжении смутных столетий враждовавшие феодалы показали своей их поддержкой, что опорные каноны японской культуры остаются непоколебимыми. Их все надежнее предохраняли за счет обособленности и даже культурного высокомерия, подтвержденных поражением монголов, предпринявших вторжение на Японские острова.

Новый воинственный элемент к тому же добавился в японскую культуру на протяжении веков войны. А происходил он в известной степени из критики откровенного декадентства придворных кругов, но позже смешался с их традициями. Он питался феодальным идеалом лояльности и самоотверженного служения господину, воинскими идеалами благочиния и аскетизма, а также возникающей из них эстетикой. Одним из его отличительных выражений служило ответвление буддизма, называющееся «дзен» по-японски и «чань» по-китайски. Постепенно появлялся сплав стиля высокой родовой знати с аскетической доблестью воина-самурая, пронизывавшей всю японскую жизнь вплоть до нынешнего дня. Буддизм тоже оставил видимый ориентир на японском пейзаже – в его храмах и величественных статуях самого Будды. В целом самыми плодотворными из всех периодов развития японской культуры были периоды анархии, так как тогда в Японии появилась величайшая пейзажная живопись, высшей степени искусное пейзажное озеленение и искусство расположения цветов, а также и театр драмы Но.

Беззаконие этих веков в конкретных сферах могло причинить серьезный социально-экономический ущерб. Так уж издавна повелось, что подавляющее большинство японцев принадлежало к крестьянам: они могли переживать ужасные страдания из-за деспота-господина, от набегов разбойников или армии наемных слуг, проходивших по их полям из враждебной вотчины. Однако такая потрава посевов бедствия национального масштаба не достигала. В XVI веке свидетельством имевшихся тогда существенных ресурсов стал мощный рост в сфере строительства замков; длительное время наблюдалось наращивание объема обращения монет медной чеканки, товары японского экспорта – особенно изящные образцы мечей искусных японских мастеров – начали появляться на рынках Китая и Юго-Восточной Азии. К 1600 году численность населения Японии оценивается приблизительно в 18 миллионов человек. Одновременный медленный рост численности этого населения (потребовалось пять веков для его увеличения в три с лишним раза) и его существенная городская часть объяснялись последовательным совершенствованием сельского хозяйства, которое позволяло справляться с затратами на междоусобицу, а также с беззаконием. Экономическое положение в Японии можно назвать здоровым.

Рано или поздно европейцы должны были прибыть на таинственные Японские острова, чтобы больше узнать о народе, способном изготавливать такие красивые вещи. Первыми из них приплыли португальцы, сошедшие на японский берег с борта китайских судов примерно в 1543 году. Через несколько лет на своих судах прибыли представители некоторых других европейских стран. Как раз складывалась весьма многообещающая ситуация. В Японии фактически отсутствовало центральное правительство, способное заняться регулированием общения с иностранцами, и многие южные феодалы сами питали большой интерес к внешней торговле. Один из таких феодалов в 1570 году открыл для новых гостей тогда еще небольшую деревеньку под названием Нагасаки. Этот дворянин был ревностным христианином и к тому времени уже построил там церковь; в 1549 году прибыл первый христианский миссионер, вошедший в историю как святой Франциск Ксаверий. Без малого сорок лет спустя деятельность португальских миссионеров запретили; ситуация, однако, изменилась настолько, что в силу этот запрет вступил не сразу.

Среди прочих вещей, принесенных португальцами в Японию, следует отдельно отметить новые продовольственные сельскохозяйственные культуры происхождением из Америки: батат, кукурузу, сахарный тростник. К тому же они привезли с собой мушкеты. Японцы в скором времени научились их изготавливать сами. Новый вид оружия сыграл важную роль в прекращении баронских войн «феодальной» Японии точно так же, как те же мушкеты положили конец баронским войнам в средневековой Европе, этому поспособствовало появление на Японских островах блистательного деятеля в лице мудрого, но низкородного по происхождению воина-диктатора Тоётоми Хидэёси. На смену Хидэёси пришел преданный делу его соратник из рода Токугава. В 1603 году он восстановил и присвоил себе старинный титул сёгуна, а также открыл период японской истории, известный как период Эдо, который продлился до революционного изменения в 1868 году, но сам по себе это был период творческого расцвета, на протяжении которого Япония значительно изменилась.

Во времена сёгуната Токугава за два с половиной столетия японский император проник даже за кулисы имперской политики и надежно утвердился в них. Двор уступил свои позиции без сопротивления; опорой сёгунату теперь служила военная верхушка империи. Сами сёгуны перестали служить исключительно влиятельными феодалами, превратились в первую очередь в наследных принцев и только во вторую очередь стали исполнять долг предводителей сословной общественной системы, над которой они осуществляли власть наместников от имени императора и по его поручению. Такой режим назвали бакуфу – первоначально полевая ставка командующего армией – сёгуна, затем с переходом сёгуна в качество неофициального военного диктатора страны он фактически представлял правительство. Положение quid pro quo обеспечил Иэясу: этот первый сёгун клана Токугава выпустил распоряжение и предоставил гарантию финансовой поддержки императору.

Ключом к японской политической структуре служила мощь самого клана Токугава. По происхождению Иэясу относился к весьма скромному сословию, но к середине XVII века его клану принадлежало около одной четверти рисоводческих угодий Японии. Японские феодалы фактически превратились в вассалов клана Токугава, связанных с ним многочисленными нитями. Для обозначения такой системы даже придумали понятие «централизованный феодализм». Не все средневековые феодалы, или даймё, налаживали с сёгунами одинаковые связи. Кто-то из них находился в прямой зависимости, так как числился вассалом с наследственной принадлежностью семье Токугава. Кто-то установил отношения через брачные узы, покровительство или общее дело. Остальные, не заслужившие надежного доверия, сформировали внешнюю категорию подчиненных семей. Но все они находились под тщательным наблюдением. Феодалы поочередно жили при дворе сёгуна или в своих имениях; когда они пребывали в своих имениях, их семьи находились в Эдо (нынешнем Токио) на положении потенциальных заложников сёгуна в его столице.

Ниже феодалов на сословной лестнице общество четко и легально делилось на потомственные сословия, и предохранение такой структуры считалось главной задачей режима. К благородным самураям относились феодалы с их слугами, воины-правители, возвышавшиеся над обществом и задававшие ему тон, как это делали чиновники-аристократы Китая. Они ориентировались на суровый, милитаристский идеал, символом которого служили два меча, которые они постоянно носили при себе и которые имели право применить в отношении простолюдинов, решившихся на проявление непочтительности. Их моральным кодексом чести под названием бусидо прежде всего предусматривалось безоговорочное подчинение самурая его господину. Изначальная привязанность слуг к земле фактически ушла в прошлое к XVII веку, и с тех пор они жили в поселениях при замках своих господ. К остальным сословиям относились земледельцы, ремесленники и купцы, стоявшие на низшей ступени социальной иерархии из-за паразитического характера их занятия; самонадеянный дух купца, зародившийся в Европе, в Японии появиться не мог, несмотря на всю оживленность японской торговли.

Поскольку предназначением всей японской общественной системы провозглашалось поддержание стабильности, подданным решительно навязывалось тщательное исполнение своего долга и ограничение потребностей. Хидэёси лично надзирал за выполнением задачи по изъятию из свободного оборота боевых мечей, цель которой состояла в конфискации такого оружия у тех, кому его не полагалось иметь, то есть у низшего сословия. При всей несправедливости данной меры ее оправдывало предназначение: установление должного порядка в обществе. Власти Японии всеми силами налаживали порядок, а общество, соответственно, стало придавать особое значение категориям, его обеспечивающим: знанию своего места в обществе, дисциплине, преемственности, пониманию всех тонкостей своего дела, беспредельному терпению. В своих лучших проявлениях он остается одним из самых наглядных достижений человеческого общества.

Одним из уязвимых мест этой системы считается ложное предположение о надежной обособленности Японии от внешнего мира, вследствие чего существовала эффективная изоляция от прямых внешних побуждений к переменам. Долгое время японское общество не могло избавиться от опасности скатывания в состояние внутренней анархии; в XVII веке Японские острова кишели недовольными даймё и неприкаянными мастерами владения мечом. Но к тому времени с европейцами пришла еще одна бесспорная внешняя опасность. Они уже привезли в Японию заморские товары, которые еще громко аукнутся японцам. Самыми заметными среди них следует упомянуть огнестрельное оружие, мощное пробивное воздействие на общество которого намного превысило разрушительное действие на объекты поражения, и христианство. К данному завозному вероисповеданию поначалу отнеслись терпимо и даже поощряли его как нечто заманчивое для заморских купцов. В начале XVII века пропорция японских христиан среди населения в целом была больше, чем когда-либо еще с тех пор. В скором времени их количество оценивалось в полмиллиона с лишним человек.

Однако такое положение дел продолжалось недолго. Христианство всегда располагало большим подрывным потенциалом. Как только эта истина дошла до рассудка правителей Японии, начались яростные гонения на христиан. Они стоили не только тысяч жизней японских мучеников, которых убивали с особой жестокостью, но и сокращения торговли с Европой практически до нуля. Англичане убрались подобру-поздорову, и испанцев в 1620-х годах на Японских островах не осталось. После точно такого же изгнания португальцев их правитель в 1640 году опрометчиво направил в Японию посольство, чтобы как-то утрясти недоразумение; почти всех его участников убили. Японцам запретили поездки за границу или возвращение на острова, если они находились за морем, под запретом оказалось и строительство крупных судов. Только через голландцев, пообещавших отказаться от обращения японцев в свое вероисповедание и продемонстрировавших готовность на символический поступок растоптания креста, с тех пор продолжалось ничтожное общение Японии с Европой. Им разрешили открыть факторию на небольшом острове в заливе Нагасаки.

После этого реальная опасность того, что заморские гости смогут оседлать внутреннее недовольство населения Японии, ушла вместе с гостями. Но тут проявились новые трудности. В сложившихся спокойных условиях периода Эдо японские воины утратили свои профессиональные навыки. Слуги из сословия самураев прохлаждались без дела в поселениях при замках своих господ, их досуг изредка прерывался торжественными шествиями в отживших свое доспехах, когда они сопровождали феодала в поездке в Эдо. Когда в XIX веке европейцы вернулись на Японские острова с современным для того периода истории оружием, японским воинам нечего было им противопоставить с технической точки зрения.

Предвидеть такое развитие событий никто по большому счету не мог. И другого результата от существования всеобщего мира, в котором процветала внутренняя торговля, появиться тоже не могло. Японская система хозяйствования попала в прямую зависимость от наличных денег. Старинные отношения из-за этого ослабли, зато появились новые источники социальных стрессов. С переходом на оплату товаров и услуг наличными деньгами феодалам приходилось распродавать большую часть поступавшего в виде подати риса, который служил им средством существования, ведь рисом они расплачивались за посещение столицы. Одновременно рыночные отношения охватили всю территорию государства. Больше всего повезло купцам: у некоторых из них в скором времени появились свободные деньги, чтобы ссужать их правителям. Постепенно росла зависимость воинов от ростовщиков. Наряду с нехваткой наличных денег, те же правители иногда страдали от своей неспособности справиться с экономическими изменениями и пережить их социальные последствия. Если хозяин не платил слуге наличными, тот легко мог покинуть его и продать свою преданность другому господину, более состоятельному. Продолжался рост городов и поселков, и к 1700 году в Осаке и Киото насчитывалось по 300 с лишним тысяч жителей, а в Эдо тогда проживало до 800 тысяч человек. Такой рост должны были сопровождать прочие перемены. Колебания цен на рынке риса японских городов послужили обострению враждебного отношения к состоятельным посредникам-поставщикам этого товара.

Здесь перед нами вырастает великий парадокс Японии периода Токугава. В то время как его правители постепенно начинали демонстрировать все меньше способности к решению встающих перед ними задач традиционными методами, те же задачи возникали в силу фундаментального факта в виде экономического роста, который в исторической перспективе теперь становится доминирующей темой их эпохи. В период правления клана Токугава наблюдалось стремительное развитие производительных сил Японии. Между 1600 и 1850 годами сельскохозяйственное производство удвоилось, тогда как численность населения увеличилась меньше чем наполовину. Так как режим оставался прежним и у его правителей отсутствовали навыки присвоения свалившегося на них нового богатства, оно оставалось внутри общества в виде сбережений для капиталовложений теми, кто видел для них возможности, или шло на повышение уровня жизни многих японцев.

Не утихают споры по поводу объяснения того, что послужило успешным шагом к самоподдерживающемуся экономическому росту, который наблюдался пока только в одной Европе. Некоторые факторы роста выглядят очевидными и затрагивались выше: преимущества в виде морских просторов вокруг Японии, которые не смогли преодолеть иноземные захватчики, такие как степные кочевники, снова и снова грабившие создателей общественного блага в странах материковой Азии. Собственный «период Эдо» тогдашнего сёгуната, когда удалось покончить с феодальными междоусобицами, тоже можно причислить к благотворным факторам. Затем появляются радикальные усовершенствования сельского хозяйства, возникшие на основе интенсивного землепользования, капиталовложений в орошение почв и внедрение новых зерновых культур, завезенных из Америки португальцами.

Но в этом пункте нашего исследования уже затрагиваются взаимосвязанные факторы: совершенствование сельского хозяйства стало возможным потому, что превратилось в доходное дело для производителя, а стало оно доходным потому, что образовались определенные социально-политические условия. После принужденного переселения знати с ее домочадцами в Эдо не только рис появился на рынке (так как знати потребовались наличные деньги), но и открылся новый огромный городской рынок в столице, нуждавшейся одновременно в трудовых ресурсах (что обеспечивало занятость населения) и в товарах, которые становилось все выгоднее производить. Территориальная производственная специализация (в изготовлении текстильной продукции, например) во многом происходила в соответствии с различиями в сфере продовольственного снабжения: большая часть японского промышленного производства и кустарного промысла, как и в Европе на заре промышленной революции, сосредоточивалась в сельских районах. Помощь оказывало еще и правительство; в начальные годы сёгуната оно организовало широкое внедрение орошения, а также стандартизацию мер веса и валюты. Но при всех его стремлениях к регулированию общества, правительство бакуфу в конце могло предпочесть экономический рост, так как он не предполагал появление новых центров власти. Вместо абсолютной монархии японское общество стало напоминать систему властного равновесия великих феодалов, способную к самовоспроизведению до тех пор, пока не появлялся иноземный захватчик, посягнувший на нее. В результате она не могла преградить путь экономическому росту и послужить изъятию ресурсов у производителей, умевших с пользой для дела их применить. Разумеется, доля национального дохода экономически квазипаразитирующего сословия самураев фактически подверглась сокращению, зато доля производителей увеличилась. Было высказано предположение о том, что к 1800 году доход на душу населения и продолжительность жизни японцев по большому счету не отличались от таких же показателей у их британских современников.

Все это во многом маскировалось большим количеством поверхностных, но бросающихся в глаза особенностей эпохи Токугава. Что-то конечно же представлялось важным, но на несколько ином уровне. Невиданное благополучие городов послужило появлению спроса на печатные книги и цветные ксилографии, которыми позже будут восхищаться европейские художники. Горожане стали первыми зрителями нового театра кабуки. Однако при всем великолепии и достижениях на самом глубоком экономическом уровне (пусть не всегда сознательно) не совсем ясно, смогла бы сохраниться система Токугава намного дольше даже без возникновения новой угрозы со стороны европейцев в XIX веке. Ближе к завершению периода Эдо появились поводы для беспокойства. Японские интеллектуалы начали ощущать, что так или иначе обособленность предохранила их империю от посягательств из Европы, но к тому же она оставалась отрезанной от событий в Азии. Они были правы. В Японии уже состоялась ее уникальная историческая судьба, и это будет означать, что японцам предстоит встречать европейцев совсем не так, как их встречали подданные маньчжурских или могольских императоров.